Как стать добрым

13

«Без любви я ничто» — пела Лорин Хилл в двенадцатый, семнадцатый, а потом и в двадцать пятый раз на CD-плеере Дженет, а я каждый раз думала: да, совершенно верно, это про меня, точнее, про то, во что я постепенно превращаюсь — в ничто, пустое место, безвольное, потерянное и покинутое существо. Вот почему коробка Дэвида сразила меня наповал. Нет, сразило меня вовсе не то, что мой муж, оказывается, по-прежнему хранил трогательные воспоминания о дне нашего бракосочетания, а то, что я какой-то частью своей вдруг ощутила собственную духовную смерть.

Не знаю точно, когда это началось, но уверена, давно — еще до Стивена (иначе бы и никакого Стивена не было) и тем более до ГудНьюса (потому что в противном случае не было бы и ГудНьюса), но точно — после Тома и Молли, после того, как они появились на свет, потому что тогда я еще не была «ничто», тогда я что-то собой да значила. Более того, тогда мне казалось, что в целом мире нет никого важней меня. Вот если бы я вела дневник, то наверняка могла бы сейчас определить точную дату случившегося. И сейчас бы перечитывала этот дневник и думала: ну вот, двадцать третьего ноября тысяча девятьсот девяносто четвертого года. Вот когда все случилось, когда Дэвид сказал то-то и сделал то-то. Только вот что мог такого сказать или сделать Дэвид, чтобы я превратилась в ничтожество? Нет, Дэвид тут ни при чем, скорее всего я сама довела себя до такого состояния. Что-то во мне иссохло, прохудилось, одеревенело. И главное, так произошло потому, что это меня вполне устраивало.

Мы остываем, совершенно неизбежно, как вспыхнувшие звезды, лишаясь тепла и света и в одночасье превращаясь в каменные тела или черные дыры. Вот и Марк пытался обрести эту утраченную теплоту в церкви, наши соседи — в бездомных детях, а Дэвид — в чудотворных руках ГудНьюса. Все они хотели еще раз ощутить эту утраченную теплоту, прежде чем наступит конец. И то же самое происходило со мной.

Я не говорю о романтической любви, об этом безумном голоде, с которым набрасываешься на человека, толком тебе еще неизвестного. Романтические чувства остались в прошлом. А вот что ждет меня сейчас, начиная с понедельника: ощущение собственной вины и жалости к себе, раздражение, страх и прочее, и прочее. Все это ни к чему хорошему не ведет, но остужает и разрушает еще больше, довершая процесс кристаллизации остывшей, окаменевшей души. Повторяю, это не чувства, потому что никому ничего хорошего они не приносят — ни мне, ни окружающим. Я говорю не о романтической любви, а о любви в смысле оптимизма, добросердечия… Наверное, я где-то сбилась, вырвалась из общего потока и теперь пожинаю плоды: разочарованность в работе, в семье, в самой себе — я превращаюсь в существо, которое уже не знает, на что надеяться.

А все дело в том, что надо было избегать раскаяния. Раскаяния — в смысле сожалений о содеянном. Вот такая хитрая штука. Но как его избежать, когда любой неправильный поступок вызывает раскаяние? И мы неизбежно идем по жизни под грузом этой вины, причем немногим удается доплестись до шестидесяти-семидесяти. Со мной душевный кризис случился в тридцать семь, с Дэвидом, в свое время, примерно в том же возрасте, а брат мой не дотянул и до этого порога. Не знаю, есть ли средство против этой возрастной немочи — сожаления о своих поступках. Думаю, его все-таки не существует.

Что-то неуловимо знакомое было в этой пациентке, но узнала я ее не сразу. Перед ней у меня была девочка из семьи турков-иммигрантов. У нее был сложный случай, и я пыталась объяснить матери через переводчика, что ее дочь необходимо направить на томографию головного мозга, прежде чем я смогу поставить диагноз и приступить к лечению. Отвлеченная мыслями обо всем этом, я сначала не проявила особого интереса к новой посетительнице, явившейся с жалобами на сыпь.

В ответ на мое предложение раздеться до пояса она шутливо заметила, что ей жутко неудобно выставлять свой толстый живот перед стройными докторами. И тут я узнала ее. Узнала по голосу: когда пациентка задрала белье, исчезнув из виду, я узнала этот голос. Он принадлежал той самой приятной даме из церкви.

Она развернулась так, чтобы я могла осмотреть сыпь у нее на спине.

— Случалось такое прежде?

— Да, только проходило быстрее. Это нервы.

— Вы так думаете?

— В прошлый раз это случилось после смерти матери. А теперь у меня куча проблем на работе.

— И что за проблемы?

Какой непрофессиональный вопрос! Люди постоянно жалуются на то, что у них проблемы на работе, и ни разу прежде я не проявляла ни малейшего интереса, чем они занимаются за порогом моего кабинета. Нет, конечно, чувствуя расположение к человеку, я могла задать наводящий вопрос или сочувственно хмыкнуть. Однако приятная дама — другое дело. Что же там происходит, у нее на «работе»?

— Все, что я делаю… в общем, становится бессмысленным. У меня проблемы, как бы это сказать, с клиентурой и с… боссом.

— Вот как? И с боссом? Можете опустить одежду.

Я села выписывать рецепт.

— Я была в вашей церкви на прошлой неделе. Поэтому, кажется, правильно поняла ваши слова про «клиентуру» и «босса».

Она густо покраснела.

— Ну… тогда мне просто нечего сказать.

— Вы напрасно расстраиваетесь. Врачебная тайна, сами понимаете.

— В таком случае вы в курсе моих проблем. Вы же сами все видели.

Я сочла за лучшее смолчать. А что я ей скажу? Что церковь — не лучшее место для исполнения шлягеров? Мой отзыв отразится лишь на ее спине. Так что я просто выписала ей рецепт.

— Мне понравилось, — сказала я, вручая ей бумажку.

— Ну что вы… Я вам очень признательна за одобрение, но, по-моему, это пустая трата времени и сил: как видите, я это чувствую не только душой, но и телом.

— Надеюсь, я чем-то смогла вам помочь.

— Насколько мне помнится, вы не из числа прихожан. Была какая-то особенная причина для посещения?

— Верно. Я даже не крещеная. По в данный момент испытываю глубокий духовный кризис.

— Непостижимо. Неужели у докторов тоже случаются кризисы?

— А чем они лучше остальных? Мы такие же люди. Видите ли, моя семейная жизнь зашла в тупик, и я по этому поводу страшно переживаю. Мне нужно на что-то решиться, пора принимать крайние меры. Что вы порекомендуете? Как специалист специалисту?

— Простите, не поняла.

— Что мне с этим делать? Какие будут указания? Я прошу вашего профессионального совета.

На ее лице застыла недоуменная улыбка. Может быть, я ее разыгрываю? А мне было не до шуток. В самом деле, что она скажет? Такое вот неожиданное, но вполне оправданное желание.

— Вот вы только что обратились ко мне за помощью. И я выписала вам рецепт. Это моя профессиональная обязанность. Теперь я обращаюсь к вам за советом. Раз уж вы здесь.

— Не уверена, что вы верно понимаете роль церкви.

— В чем же тогда ее роль?

— Вы у меня спрашиваете?

— А у кого же мне спрашивать?

— Я не тот человек, к которому подобает обращаться с подобным вопросом. У меня нет права давать вам рекомендации.

— А у кого оно есть в таком случае?

— Вы хотите получить консультацию или просто поспорить?

— Я не о консультации. Я говорю о том, что правильно и неправильно, что верно и неверно, что истинно и что ложно. Кому же, как не вам, знать об этом?

— Хотите узнать, что Библия говорит о браке?

— Нет! — выпалила, понимая, что веду себя, быть может, недостойно, однако ничего не могу с этим поделать. Я как бы слышала свой голос со стороны, это ужасно, я понимаю, но… — Я. Хочу. Узнать. Ваше личное мнение. Только скажите. Я сделаю все, что вы порекомендуете. Останусь — или уйду, как скажете. Ну же, давайте.

Я в самом деле была готова сейчас последовать любому ее указанию. Я устала от неопределенности. Пусть хоть кто-нибудь решит за меня эту зыбкую проблему. Конечно, лучше, если это сделает специалист.

Приятная дама выглядела несколько испуганной. И ее можно было понять. Она внезапно попала в заложницы своей профессии. Ее ответ мог возыметь любые последствия, а ответственность перекладывалась на ее печи. В то же время она отнюдь не проявляла желания принять эту ответственность — разрешение чужих семейных проблем.

— Доктор Карр, — официальным тоном (мне, во всяком случае, так показалось) заявила она, — очень сожалею, но я не могу вам дать того, что вы называете «советом профессионала».

— Очень жаль. Это только все осложняет.

— Может, вы лучше заглянете ко мне… так сказать, в офис? И там мы поговорим по этому поводу.

— Нет, спасибо, в вашем «офисе» я уже побывала и не думаю, что там эта проблема решится.

— В таком случае…

— Ну что вы тянете кота за хвост? Это же простой вопрос: да или нет. На него отвечают либо сразу, либо мусолят долгими часами, так ни к чему и не приходя. А я уже и так извела на это решение уйму времени, бессонных ночей и так далее. Только «да» или «нет». Поймите, все слишком затягивается. У меня больше нет сил. Я не могу ждать.

— У вас есть дети?

— А как же.

— Муж вас бьет? Он с вами жестоко обращается?

— Нет. Уже не обращается. Ни жестоко и никак вообще. Раньше он умел жестоко обращаться — правда, только на словах, но теперь он увидел свет. Он посвященный. Не тот свет, что у вас. Немного другой.

— Ну-у, в таком случае… — Ответ уже готов был сорваться с ее языка, но тут она снова остановилась. — Нет, ну это же просто смешно. Я не могу… Нет, не могу.

— В таком случае, — я аккуратно выхватила рецепт из ее пальцев, — я тоже не могу.

— Не поняла?

— Что ж тут непонятного. Ничем не могу вам помочь. Вы делайте свою работу, а я буду делать свою.

— Ну что вы городите — какая работа? Моя работа состоит вовсе не в том, чтобы давать вам такие советы. Пожалуйста, верните рецепт.

— Нет. Рецепта вы не получите, пока не дадите совет. Неужели так трудно сказать: да или нет? Я же не многого прошу. Оставаться мне или уходить — вот и все. Господи, неужели люди вашей профессии столь нерешительны? Неудивительно, что церкви пустуют, когда вы не можете ответить на простейшие вопросы. Разве вы не понимаете? Это все, чего мы от вас ждем. Рассейте наши сомнения. Иначе бы мы к вам не пришли, а сидели бы дома.

— Думаю, вы все равно поступите по-своему, так что не имеет особого значения, что я скажу.

— Вот и неправильно. Неверно. Потому что у меня совершенно нет больше никакой инициативы. Помните «The Dice Man»[59] — эту книгу мы все читали в колледже? Может, в богословском колледже ее не читают, но в любом нормальном колледже ее знают. Так вот, я — женщина-викарий. Я исполню все, что вы скажете. Уйти или остаться?

Она остановила меня рукой и посмотрела на меня, долго и изучающе.

— Оставайтесь.

Вдруг я ощутила себя совершенно беспомощной — так происходит, когда отрезана дорога назад и из альтернатив, стоящих перед тобой, предстоит претворить в жизнь только одну. Мне моментально захотелось очутиться на две секунды раньше, в том времени, когда я еще не знала, что делать. Когда оказываешься в таком запутанном положении, брак становится чем-то вроде ножа, воткнутого в живот. Тут, что ни делай, лучше не станет. Бесполезно спрашивать человека с ножом в животе, какой выход он посчитает счастливым? Потому что счастливого выхода для него уже не существует. Речь идет лишь о том, как выжить: с ножом в животе или без него? Хотите знать, что на этот счет говорит медицина? Так вот — медицинская мудрость гласит, что нож лучше оставить в ране. В самом деле.

— В самом деле?

— Да. Я же викарий. И не могу советовать людям разрывать браки по мгновенной прихоти.

— Ха! Так вы считаете, это моя прихоть?

— Простите, но вы уже начинаете спорить. Вы хотели знать мое мнение — я вам его высказала. Вы остаетесь и никуда не уходите. Теперь я могу получить свой рецепт?

Я вручила ей заветный листок. Тут же мной овладело легкое замешательство.

— Я не стану никому рассказывать, — сказала она, — что здесь произошло. Но у меня складывается впечатление, что у вас этот день не заладился с самого начала.

— А я, в свою очередь, обещаю никому не рассказывать про то, что вы поете перед прихожанами, — ответила я.

Наши профессиональные проступки имеют разную степень тяжести и последствий. Возможно, она сама имеет право решать, как именно вести проповеди — с музыкальными цитатами или без. Я же, с другой стороны, шантажировала пациента, пытаясь выбить совет в обмен на лекарство.

— Удачи вам.

— Благодарю.

В смущенном состоянии чувств, но уже не чувствуя той неловкости, что овладела мной минуту назад, я покровительственно выпроводила ее из кабинета. Больше я ее не увижу.

— Слушай, Ребекка, — спросила я перед уходом с работы свою самую близкую подругу, — а ты когда-нибудь шантажировала пациентов?

Ребекка совершила в своей жизни немало плохих поступков, и некоторые из них — в рабочее время.

— Кто тебе сказал? — вспыхнула она. Но, тут же придя в себя, поспешно добавила: — Ну что ты, как ты могла обо мне такое подумать — ты, моя лучшая подруга…

И т. д.

Она так и не поняла, что за моими словами скрывалась попытка признания, а не обвинения. Вот почему с Ребеккой всегда приятно поболтать: она никогда не дослушивает.

Дома я собиралась поговорить с мужем, но в последнее время он общался только с ГудНьюсом. Они стали неразлучной парочкой — нечто вроде сросшихся макушками сиамских близнецов. Постоянно застаешь их, склонившихся лоб в лоб за листочком бумаги, и кажется, будто из темечка в темечко их пробивает невидимый общий поток психической энергии. В прежние времена я бы еще рискнула спросить Дэвида, что там, в этой бумажке, — потому что было бы, в конце концов, просто невежливо не проявить интереса к предмету, которому они придают столь глобальное значение. Но сейчас такое любопытство было бы праздным и неуместным. Это любопытство рядового, пожелавшего узнать, что там чертят в своих картах господа генералы. Мы с Молли и Томом отныне были простыми солдатами — наши судьбы решались в штабной палатке.

Я постучала в невидимую дверь штаба.

— Дэвид, можно с тобой поговорить?

— Что такое? — с неохотой поднял он голову от стола.

— Нам необходимо обсудить пару вопросов.

— Что, прямо сейчас?

— Если это возможно, — подчеркнуто заметила я.

— Ну говори.

— Можем мы сегодня поужинать вместе?

— Мы делаем это каждый вечер.

— Я имею в виду — только мы с тобой. ГудНьюс мог бы посидеть с детьми. Если у него найдется свободное время.

— Сегодня? — ГудНьюс сверяется со своим ментальным органайзером и выясняет, что сегодня вечером у него есть «окно».

— Ну, тогда ладно. Так ты считаешь, нам есть о чем поговорить?

— Вообще-то, да.

— О чем?

— Я же сказала — надо обсудить пару вопросов. Может, стоило бы поговорить о том, что случилось вчера вечером и отчего я сорвалась. Мне бы хотелось объясниться.

— Ах, ты насчет этого… — Не беспокойся. Такое со всеми бывает. Срывы у всех случаются, время от времени.

— Да, — тут же встрял ГудНьюс, хоть его никто и не спрашивал. — Тут ничего не поделаешь. Я уже пытался объяснить вашему брату, что такое отрицательные эмоции. Любое огорчение — это отрицательная энергия души, и ее надо приберечь до времени, пока она не обратится в положительную энергию. Главное — не разрушать душу. — Он великодушно махнул рукой. — Так что забудьте об этом. Этого как будто и не было.

Блаженно улыбнувшись напоследок, они вернулись к своей бумажке. Команда «вольно», так сказать, раздалась. Можете идти. Но я не собиралась уходить по команде «вольно».

— Я не нуждаюсь в вашем прощении. Я хочу серьезно поговорить на эту тему. И объясниться по поводу того, что произошло. Я хочу, чтобы у нас с тобой, Дэвид, состоялся откровенный разговор по душам, как между мужем и женой.

— Ну конечно. Прости, не сразу понял. Все будет в порядке. Ты уверена, что ГудНьюса не следует взять с собой? Он особенно силен в разрешении вопросов подобного рода.

— У меня сейчас как раз вспышка сенсорности, — заявил ГудНьюс. — Понимаю, что разговор между супругами — вещь глубоко интимная, просто… вы были бы поражены, увидев, какие при этом между вами проскакивают… — Он пальцем прочертил в воздухе какие-то зигзаги — смысл этого жеста остался для меня тайной, но, видимо, в нем выражался его личный взгляд на супружеские разборки.

— Спасибо, мы как-нибудь сами, — учтиво поблагодарила я. — Если что, обязательно позовем вас на помощь.

ГудНьюс кротко улыбнулся:

— Вряд ли получится. Я же не могу бросить детей.

— Тогда мы возьмем все в коробки и немедленно заявимся домой.

Он показал большой палец, и, окрыленные этим жестом, мы с Дэвидом отправились в ресторан.

— Итак.

— Итак.

Знакомая картина: два «попадама»[60] со специями для него, один простой для меня, манговый чатни с маленькими луковками на краю тарелки, поставленной как раз между нами. Вот уже пятнадцать лет мы ходим в этот ресторан, каждый раз словно бы заново восстанавливая прошлое. Впрочем, прошлое безвозвратно ушло: сменилось меню, наши любимые блюда постепенно были вытеснены, но все же оставалось нечто незыблемое и нетленное в этой обстановке, где мы привыкли решать самые важные семейные проблемы.

«Королева Карри» стала нашим своеобразным гастрономическим храмом. Да и не только нашим. Ведь брак, семейные узы — это нечто вроде тарелочки с манговым чатни, оранжевым пятном, маячившим посреди скатерти, всегда в одном и том же месте. Это единственный ориентир, единственная примета — примерно то же самое, что белое пятно на щечке у вашей черной кошки, или регистрационный номер на вашем автомобиле, или бирка с именем ученика на школьной курточке, — без этих примет вещи бы бесследно затерялись в массе других вещей. Не будь этого оранжевого пятнышка на скатерти, я могла бы, отлучившись на минуту в туалет, вернуться уже за совсем другой стол и начать совсем иную жизнь, в совершенно другой семье. И кто знает, было бы там лучше или хуже? Внезапно меня поразила абсурдность моего решения — не выбора, ответственность за который я переложила на женщину-викария, «выбора человека с ножом в животе», который в любом случае не избавлял от страданий и сомнений. Поражало то, что когда-то, годы назад, я вдруг ни с того ни с сего решила на всю свою жизнь привязаться к мужчине.

— Кажется, ты хотела что-то сказать, — напомнил Дэвид.

— А ты?

— Что — я?

— Ты ничего не хочешь сказать?

— Ну, да… — замялся он. — Наверное, хочу. И непременно скажу — как только услышу от тебя, что ты хотела мне сообщить.

— Я-то? Конечно.

— Вот и ладно. — Последовало молчание. — Ну, ты уже можешь начинать.

— Я переезжаю. Больше не буду жить у Дженет.

— Угу, — кивает он, потягивая «Лагер»,[61] по всей видимости еще не представляя, как эта новость отразится на его личной жизни.

— Так ты возвращаешься домой? Или собираешься снимать квартиру в другом месте?

— Нет, — поспешно сказала я. — Переезжаю совсем.

Тут мне становится его немного жаль: ведь, в самом деле, вопрос вполне уместен. Попытка восстановить кризисные отношения заканчивается по-разному: от возобновления отношений в постели до кухонной поножовщины — спектр весьма широк. А я переехала от него и детей без долгих объяснений — возможно, он так и не понял причин моей временной самоизоляции. Точно так же я переезжаю обратно, вооружившись советом женщины-викария, которая даже толком не знает обстоятельств моей личной жизни. Можно сказать, действия мои носят спонтанный характер. Ничего странного, что Дэвид предусматривает несколько возможных вариантов развития событий. Сейчас он — человек, который спрашивает, кто, по моему мнению, завоюет «Гранд Нэшнл».[62]

— Ну да, ну да. Конечно. Прекрасно. Очень, очень хорошо, — одобрительно трясет он головой. — Я рад.

— В самом деле?

— А как же. Конечно, рад.

Мне хотелось спросить, чем конкретно вызвана его радость, и затем поспорить с тем, что он скажет, но я не делаю этого. Я себя останавливаю. Не собираюсь разрушать достигнутое. У меня просто нет желания разрушать песочный замок, только что воздвигнутый между нами.

— Может, я могу чем-то помочь? Как-то облегчить проблемы с переездом?

— Ты серьезно?

— Вполне.

— Значит, тебя можно попросить о чем-то, что может облегчить мне переезд?

— Да, отчего бы нет. Мы можем обсудить любые проблемы.

— Ну, например…

— Да-да?

— Если, скажем, поставить вопрос так: может ли ГудНьюс найти себе новое жилье?

— Тебя это в самом деле так волнует?

— Еще бы.

— Прекрасно. Я поговорю с ним.

— Все так просто?

— Что может быть проще? Хотя не уверен, что это вызовет какие-то изменения. Мы все равно должны постоянно встречаться. Ведь мы теперь вместе работаем. Сейчас мы коллеги, пойми меня правильно. Наш дом превратился во временный офис. Рабочий кабинет. Личная жизнь тут ни при чем.

— Ладно. — Поразмыслив, я решила, что Дэвид прав: никакого проку от переезда не будет. Я не хочу, чтобы ГудНьюс жил в доме, я не пылаю привязанностью к ГудНьюсу, но проблема не решится от того, что он будет спать где-то в другом месте. Итак, я истратила одно из трех заветных желаний.

— А чем ты таким занимаешься?

— Прости, не понял?

— Вот ты говоришь, что у вас с ГудНьюсом дела. Что это за дела?

Я заметила, что на нас смотрит женщина за соседним столиком. Она пристально рассматривала Дэвида, явно ломая голову, какие отношения могут связывать меня с этим мужчиной. Видимо, она слышала, что я переезжаю к нему и буду жить с ним, а теперь вдруг пытаюсь выяснить, чем он занимается.

— Ха! Вопрос!

Когда к нормальным людям обращаются с подобным вопросом, они обычно превращают все в шутку. Ну, представляете, о чем идет речь: «Да-а, вопросец!», «Чертова работа!», «Да чем-чем, всякой ерундой!», «Чтоб мне лопнуть, если я сам знаю!» и так далее. Но Дэвид вкладывал в это совсем другое. Его слова означали: «Как я могу объяснить тебе, недотепе, если сам понимаю с трудом?!»

— И на том спасибо.

Женщина за соседним столиком поймала мой взгляд. «Не трогайте его! — можно было прочитать в ее глазах. — Этот человек не воспринимает иронию!» Я попыталась ответить, просигналив глазами: «Все в порядке. Мы уже давно женаты и живем вместе не первый год. Недавно утратили контакт! Духовное обращение!» Не уверена, что она приняла передачу полностью.

— Сейчас мы находимся в стадии разработки стратегии, — продолжал размышлять вслух Дэвид. — Еще пока не остановились на конкретном проекте, но продолжаем размышлять.

— Очень хорошо. И о чем же?

— Мы подумываем о том, как убедить людей избавиться от собственных сбережений и установить справедливый средненациональный заработок. В данный момент определяем необходимую сумму, ее потолок.

— И как? Получается?

— Ты знаешь, ничего. Даже здорово получается. Это вовсе не так глупо, как кажется.

Я быстро прокрутила в голове его слова. Ведь он произнес их наяву, в реальной жизни, в «Королеве Карри».

— Да, и еще мы пишем книгу. Ну, в общем, нечто вроде книги.

— Нечто вроде, — автоматически повторила я. — Значит, нечто вроде книги.

— Да. Уже есть название: «Как стать добрым». Книга о том, как жить на этом свете. Ну, советы, понимаешь ли. Как относиться к деньгам, частной собственности и, ну, не знаю там, Третьей мировой войне и так далее.

— Я так понимаю, что предназначена она для высших эшелонов власти в МВФ?

— Нет, что ты, для простых людей, как мы с тобой. Ведь все мы запутались в своей жизни, разве не так?

— Да. Мы запутались.

— Хорошая мысль, тебе не кажется?

— Просто фантастическая.

— Ты иронизируешь?

— Нет. Книга рассказывает нам, что делать? Универсальный справочник по руководству собственной жизнью, как я догадываюсь? Обязательно куплю.

— Я сделаю для тебя копию еще до выхода книги.

— Ты меня просто спасаешь.

Женщина за соседним столиком перестала искать мой взгляд. Мы с ней больше не товарищи. Она посчитала, что я такая же рехнувшаяся, как Дэвид, но мне все равно. Мне дико нужна эта книга, я поверю в каждое слово, буду следовать любой рекомендации, самой непретворимой в жизнь, самой непрактичной. «Как стать добрым» станет рецептом, в котором мне так упорно отказывала приятная дама из церкви. Все, что мне нужно, — это уничтожить сомнения и скептицизм, которые делают меня человеком.

Когда мы вернулись, ГудНьюс уже спал в кресле с раскрытым блокнотом на груди. Пока Дэвид ставил чайник, я украдкой сняла блокнот и посмотрела, что там:

«ВЕГЕТАРИАНСТВО ИЛИ МЯСО??? — гласили большие красные буквы. — ДОПУСТИТЬ СИНТЕТИКУ??? Проблематично».

Я уже не сомневалась, что отыщу в этой, пока не написанной книге способ, как прокормить семью из четырех человек соевым мясом, когда мы существенно урежем свой бюджет на бездомных. Я так же бережно положила рукопись на место, но ГудНьюс все-таки проснулся.

— Ну, как провели время?

— Превосходно, — ответила я. — Только голова раскалывается.

Как раз в этот момент в гостиную вошел Дэвид с подносом, на котором стояли три чашки чая.

— Извини, — сказал он. — Я не знал. Ты же ничего не сказала.

— Это началось совсем недавно, несколько дней назад. Есть какие-то мысли по этому поводу?

Дэвид рассмеялся:

— Ты же знаешь ГудНьюса. Он полон идей. Но как ты к этому отнесешься?

— Мне все равно, лишь бы голова не болела. А вы как думали? Парацетамол я принимать больше не могу. Я и так его глотаю круглыми сутками.

— Вы серьезно? — спросил ГудНьюс. — Хотите у меня лечиться?

— Да. А почему бы нет?

— И ты готова к тому, что может случиться? К переменам, которые могут наступить в твоей жизни? — спросил Дэвид.

— Я давно ко всему готова.

— Хорошо. Тогда, может, перейдем в кабинет?

Кстати, головная боль бы мне в самом деле пригодилась в данной ситуации, однако вынуждена признаться, у меня ее не было. Это была другая боль — боль души (не подумайте, что я душевнобольная, хотя, если и подумаете, далеко от правды не уйдете). И я хотела снять эту боль любой ценой. Если я не могла их переубедить, то должна была примкнуть к ним, пусть даже навсегда утратив способность к связному мышлению. Больше я не смогу иронизировать, скабрезничать, перебрасываться шутками с коллегами и друзьями, так тому и быть — я решилась, пускай. Я готова пожертвовать всем, что считаю неотъемлемой частью себя, — ради семьи. Может быть, семья и есть гибель личности, и ГудНьюс здесь ни при чем. Я просто должна была убить себя самое — и должна была сделать это еще много лет назад. Поднимаясь по лестнице, я ощущала персонального «Джоунстауна».[63]

ГудНьюс гостеприимно подтолкнул меня сзади, и я уселась в кресло Дэвида, которое всегда стояло у него перед письменным столом.

— Может, надо раздеться, что-нибудь снять?

ГудНьюса я ничуть не стеснялась. Я вообще сомневалась в наличии у него сексуальности. Казалось, он относится к какой-то отдельной половой — или вообще бесполой — категории. Наверное, он пользовался сексуальной энергией совершенно в иных целях.

— Нет, совсем необязательно. Если я не могу пробиться сквозь два слоя ткани, как я доберусь до внутренней Кейти?

— И что вы собираетесь со мной делать?

— Ничего. Просто сидите спокойно. Где болит голова?

Я ткнула почти наобум, где, согласно моим представлениям, мог находиться источник головной боли, и ГудНьюс осторожно притронулся к этому месту.

— Здесь?

— Да.

Он еще немного помассировал. Ощущение было превосходное.

— Но я ничего не чувствую.

— Что значит «не чувствуете»?

— Вы уверены, что болит именно там?

— Может, еще раз попробуете? Чуть в сторону?

Он переместил пальцы на пару дюймов и снова принялся растирать мой скальп.

— Нет. Ничего там нет.

— Правда? Совсем ничего?

— Здесь, во всяком случае. Так что простите.

По голосу я поняла, что он раскрыл мой обман, однако был слишком учтив, чтобы произнести это вслух.

— Других жалоб нет? Я не могу найти никакого источника боли.

— А вы бы не могли… как это вы делаете, горячими руками…

— Не сработает. Руки не нагреваются, если нет источника боли.

— Что значит «нет источника боли»? Его уже нет или никогда и не было? — спросила я, потому что вдруг поняла, речь идет не просто о головной боли. Он говорит о чем-то другом, что, по его мнению, утрачено безвозвратно. Я и сама знала, что он прав. Что-то ушло навсегда, вот почему я оказалась в этой комнате, почему решилась прийти к нему на лечебный сеанс.

— Я не знаю, как это объяснить… Понимаете, руки сами говорят мне, где лечить и что лечить. У вас же нет… Простите, если это прозвучит грубо, но вы отсутствуете. В духовном смысле слова.

— А у Дэвида это было?

— Наверное. Раз это ему помогло.

— Так нечестно! Чем я хуже его? Дэвид всю жизнь был жуткой, саркастичной и беззаботной свиньей!

— Ну, на этот счет не знаю. Но с ним было над чем поработать. С вами же… другое дело. Это как батарейка. У вас она села, понимаете, пшш… чпок… и так далее.

Шум, который он изобразил, показался мне набором самых жутких звуков, на которые только был способен человеческий речевой аппарат.

— Может, вам надо немного передохнуть, — любезно предположил ГудНьюс. — Не спуститься ли нам вниз, выпить чашечку чаю?