Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

...Бессмертная Екатерина возвратилась к вечности, в своё небесное жилище ноября 6-го дня в 9 часов вечера, как то все присутствовавшие и знатнейшие особы утверждают. Кончина её последовала от страшного удара апоплексии, пятого числа поутру ей приключившегося. В сей день, восстав от сна, чувствовала в себе какое-то особливое облегчение, и так хвалилась. В 9 часов потребовала кофею, который ей также особливо хорош показался, почему и позволила выпить две чашки, сверх обыкновенной меры, ибо последнее время от сего кофею воздерживалась. Между тем подписывала уже дела. Самому Трощинскому подписан чин действительного статского советника; поднесено было подписать Грибовскому чин второй Степени Владимира и дом; Ермолову /Петру/ чин и крест; здешнему вице-губернатору Алексееву 600 душ. Сию последнюю бумагу велела переписать, потому что души не в той губернии написаны. По сей причине и другие поднесённые милости остались неподписаны. Говорят, что все они готовились к Екатеринину дню. После завтрака Захар Константинович /камердинер Зотов/ докладывал, что пришёл Терской с делами. Она изволила сказать, чтоб маленько пообождал, что она пойдёт про себя, и тогда уже пошла в свой собственный кабинетец. Захар Константинович несколько раз входил и выходил из покоя, и, не видя долго императрицы, начал приходить в сомнение, говорил о том Марье Саввишне /Перекусихиной/, которая беспокойство его пустым находила; но когда слишком долго она не выходила, то Захар вновь говорил о том Марье Саввишне, побуждал её пойти посмотреть, и напоследок по долгом прении пошли оба.

Подошед к двери кабинета, сперва шаркали ногами, потом стучали в дверь, но, не слыша никакого голоса, решились отворить дверь. Дверь отворялась внутрь; отворяя её, чувствовали они сопротивление. Употребив насилие, маленько отворили и, увидя тело, со стула на дверь упавшее, объяты были смертным ужасом. Другие утверждают, что она лежала на стуле навзничь с отверстым ртом и глазами, но не совсем умершая. В одну минуту трепет и смятение в покоях её распространились. Тотчас положили её в вольтеровские кресла, возвестили князю /Платону Зубову/, сыскали врачей, употребляли всевозможные средства... умножили было признаки жизни. Умирающая императрица в страшных сильных движениях терзала на себе платье, производила стон; но сие были последние силы её напряжения. Изнемогши, лежала она плотию уснувши, яко мертва, но дух жизни был в ней по общему мнению до 9-ти часов вечера 6-го числа; по крайней мере в сие время объявили её совершенно отошедшею.

Т.П. Кириак, инспектор классов Смольного

монастыря — князю И.М. Долгорукому. 1796.

— Ваше высочество, императрицу ещё нельзя считать покинувшей земное бытие.

— Это что, предупреждение императору, доктор? Я в нём не нуждаюсь. Верно то, что со смертного одра императрица более не встанет.

— Формально нет, но так положено — ждать последнего вздоха.

— Вам никто этого не мешает делать. Займитесь своими прямыми обязанностями. И — я больше не желаю вас видеть. Как только подпишите заключение, немедленно уезжайте из дворца. Немедленно!

— Ваше императорское величество!

— Это ты, Трощинский? Ты счёл нужным обратиться ко мне с полным титулом, тогда как врач...

— Ваше императорское величество, извините его — это простая человеческая растерянность, но, как я полагаю, никак не злой умысел. Простая растерянность.

— И наглость. Ты же не растерялся.

— Я ждал этой минуты, ваше императорское величество. И она наступила, потому что была предначертана историей. И я подумал, что могу оказаться полезным моему монарху. Вот это первый документ, который я последнее время носил всегда с собой, чтобы успеть своевременно вручить в монаршьи руки.

— Что это?

— Завещание императрицы, ваше императорское величество. Завещание, которому не следовало быть. Вы поступите с ним, как найдёте нужным, ваше императорское величество.

— В пользу Александра Павловича? Вот оно что! И императрица доверила его тебе, а ты...

— Передал его законному наследнику, так долго дожидавшемуся положенного ему срока вступить на отеческий престол.

— Я запомню это, Дмитрий Прокофьевич.

— Камин разожжён, ваше императорское величество, и если на то будет ваша воля, я отлучусь на некоторое время.

— Это лишнее. Лучше постой на часах у дверей, пока рассеется пепел этой очередной несправедливости. В соседнем покое я видел графа Ростопчина.

— Вы хотели его позвать, ваше императорское величество?

— Ни в коем случае. То, что происходит, останется между нами. Ты будешь служить мне, Трощинский. Верно служить.

— Государь мой, вы не раскаетесь в своём многомилостивейшем решении, и мой многолетний опыт...

— Что он тебе подсказывает в эту минуту?

— Что необходимо немедленно, не тратя времени, приступить к написанию манифеста о вашем вступлении на престол, ваше императорское величество.

— Тебе нужны для этого какие-то образцы, бумаги, помощники?

— Никого и ничего, ваше величество. В портфеле у меня с собой все письменные принадлежности и — простите меня, мой государь! — текст манифеста, если вам угодно будет его одобрить.

— Ты написал его заранее, Трощинский?! Невероятно! Это, признаюсь, самый большой подарок, который я только мог сегодня получить. И я хочу, чтобы ты сегодня же позаботился о делах коронации. Я не хочу её откладывать. Да, а остановиться в Москве — я остановлюсь в твоём доме. Что там за шум в дверях?

— Подлекарь пришёл доложить, что императрица ещё дышит и...

— Дмитрий Прокофьевич, закрой дверь — пусть меня больше не беспокоят всякими пустяками.

Высочайшее повеление Управляющему

Кабинетом В.С. Попову Павла I.

7 декабря 1796 г.

Василий Степанович. Для поспешнейшего строения Михайловского замка дозволяем мы употребить из наличных материалов, припасов и инструментов, в Пелле и Царском Селе находящихся, какие только из оных могут быть к сему годны, употребляя уже и те, которые в деле в Пелле были.

Павел.

И снова император предпочёл уехать хотя бы на несколько часов в Гатчину: там легче дышится, проще думается. На этот раз вместе с неразлучным Трощинским. Надо разобраться в отставках и назначениях. Не дожидаясь коронации. Отстранить ненавистных. Приблизить — впрочем, о будущих приближённых речь впереди. Надо прислушаться к советам старой лисы. Ему ли не знать подноготную каждого.

— Послушай, Трощинский, надо быстро освободить дворец от Перекусихиной. Старушонка надоела, да тут ещё её траур.

— Ваше величество, она служила верой и правдой императрице. Вы, по всей вероятности, захотите её отправить на заслуженный отдых, чтобы окружающие знали, что верность награждается всегда. Это великолепный пример.

— Что ты предлагаешь?

— Ей вполне хватило бы сторублёвой пенсии в месяц на достойное житьё, деревушку на прокормление.

— Куда она и должна немедленно отправиться.

— Ваше величество, Марья Саввишна никогда не настраивала покойную императрицу против вас, никогда не мешалась ни в какие интриги, хотя имела к тому множество возможностей. Она всегда была сторонницей мира в семье и особенно горько оплакивала отделение великого князя Александра Павловича от родителей.

— Ты хочешь сказать, в её высылке нет смысла, не так ли? Где же она ещё может жить?

— Я не в праве распоряжаться такими вопросами, ваше величество, но в Петербурге есть бывший дом банкира Сутерланда. Марью Саввишну можно было бы в один день туда перевести, а в Рязанской губернии ей вполне бы хватило четырёх с половиной тысяч десятин.

— Будь по-твоему, но я не хочу, чтобы она являлась мне на глаза. А теперь займёмся родственниками, которыми столь щедро наградила законного сына покойная императрица. Первый, конечно, Алексей Григорьевич Бобринский, в прошлом князь Сицкий, как кажется, его назвала сановная родительница до награждения селом Бобрики.

— Вы всегда благоволили графу, ваше величество.

— Я действительно никогда не имел ничего против этого шелопая. К тому же, насколько понимаю, он доставлял императрице одни неприятности. Кто-то рассказывал, что, отправившись с товарищами в образовательную поездку по странам европейским, мой названный братец так там набедокурил, что сопровождавший его полковник отказался от исполнения своих обязанностей.

— Совершенно верно, ваше величество, — полковник Бушуев. Полковник во всех письмах жаловался на беспечность и нерадение графа, на отсутствие в нём любезности, но и честолюбия. Госпожа де Рибас много раз повторяла, что это вертопрах и повеса, единственное занятие которого тратить без счёту деньги.

— Превосходная характеристика! Престол его не интересовал никогда?

— О, нет, ваше величество. Только не престол! Когда граф в 1788 году вернулся из заграничного путешествия, императрица вообще не разрешила ему въезд в Петербург, уволила в отставку и предписала житьё в Ревеле.

— Он жаловался на свою судьбу?

— Напротив. Был в совершеннейшем восторге от той свободы, которую ему давало пребывание в Ревеле. Там же он нашёл и свою супругу — дочь ревельского коменданта барона Унгерн-Штернберга.

— Императрица дала своё согласие?

— Императрице это было, насколько я понимаю, совершенно безразлично. Сопротивлялись, и достаточно долго, родители невесты.

— С какой такой стати? Из-за своего баронского титула?

— Нет, ваше величество, родители боялись поступить неугодно императрице. Ходил слух, что покойная монархиня собиралась женить графа на одной из немецких принцесс.

— И это соответствовало действительности?

— Ни в коей мере. Как только в январе 1796-го состоялась свадьба, императрица пригласила молодых в Петербург и очень обласкала невестку, которая отличается умом, весёлым характером и простотой в обычаях. Матушка ваша изволила даже пошутить, что её невестка по-настоящему отважная женщина, раз рискнула стать женой человека с таким кондуитом.

— Почему молодая графиня не получила никакой придворной должности?

— И она, и граф равно отказались от подобной чести.

— Превосходно! Зато я возвёл братца в графское достоинство, пожаловал в генерал-майоры. А теперь, записывай, Трощинский: быть Алексею Григорьевичу ещё и управляющим Петербургским Воспитательным домом. Послужит сколько захочет. Не захочет его воля, всякое его решение акцептирую заранее.

— Ваше величество, как насчёт Завадовского воля ваша будет?

— А, любимец твой. Что он у нас сегодня — при каком деле?

— Управляет, ваше величество, Дворянским и Государственным заёмным банками. Отлично с обязанностями своими справляется.

— Что ж, давай возведём его в графское достоинство.

— Но, ваше величество, Пётр Васильевич имеет это достоинство.

— Думаешь, не знаю? Только ведь Римской империи, а у меня получит Российской и ещё Андреевскую ленту. Доволен?

— Граф сам выскажет вам, ваше величество, свою благодарность и верноподданнические чувства. Вот только насчёт работы...

— Должностей, значит. Что ж, быть ему директором банков. Дальше посмотрим. Может быть, стоит ему женскими учебными заведениями заведовать или медицинской частью? Без дела не будет. Почтительность всегда оказывал мне надлежащую. А теперь черёд другого фаворита покойной.

— Кого вы имеете в виду, ваше величество?

— Семёна Гавриловича Зорича. Удивился?

— На всё ваша воля, ваше императорское величество.

— Так вот поплатился Зорич, насколько помню, за то, что Потёмкину сказал разные нелестные о нём слова. Однако в жизни себя показал наш серб куда лучше светлейшего. В заграничном вояже не задержался. По возвращении в Шклов свой вернулся и организовал там...

— Шкловское благородное училище, сиречь Кадетский корпус.

— Покойная императрица к нему в Шклов не раз заезжала, за корпус кадетский хвалила — сама мне рассказывала, а потом разгневалась.

— Подозрений там было множество по денежной части, ваше величество.

— Её дело. А ты запиши: быть Зоричу шефом Изюмского полка. Я ему верю и наветов никаких знать не желаю.

— Вы просили, ваше величество, напомнить вам о де Рибасе. Прикажете отстранить от должностей? Нынче командует он Черноморским гребным флотом.

— Быть Иосифу Михайловичу генерал-кригс-комиссаром, и пусть благодарит за то супругу свою. Ты что о нём сказать можешь?

— При всей своей фанаберии — человек отличных способностей и понятий в делах. Ночи напролёт над проектами всяческими проводит — изобретениями по части механики и даже представил проект моста через Неву.

— Забавно. Пусть мне мысли свои представит в удобное время. А теперь о Москве подумать надобно. Главнокомандующим там хочу видеть князя Долгорукова Юрия Владимировича. О службе его можешь мне сразу рассказать. Знаю, не ладил он ни с императрицей, ни с Платоном Зубовым. Так в чём там дело было?

— Список послужной у князя длинный. В Семилетней войне в чине капитана себя отлично показал, в битве при Гросс-Егерсдорфе в голову ранен был. Получил в командование Петербургский полк.

— С чего бы? Кто помог?

— Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский перед императрицей ходатайствовал, потому и был произведён в генерал-майоры и одновременно майоры Преображенского полка. Граф же его в Черногорию отправил, с объявившимся там самозванцем бороться. Вояка князь отличный, а с делами дипломатическими у него полный конфуз вышел. И дела не сделал, и еле ноги унёс.

— В Россию вернулся?

— Нет, ваше величество, в морской экспедиции графа Орлова участие принял, во время Чесменского боя кораблём «Ростислав» командовал. И хотя ранее был ранен в руку и в ногу, получил от графа приказ ехать в Петербург с донесением о Чесменской победе. Вот тогда от императрицы получил Георгиевский крест и орден Святого Александра Невского.

— Неплохо ему граф помог.

— А вот князь Юрий Владимирович с ним-то и не поладил. О ссоре их разное говорили, только Долгорукова перевели в армию Румянцева и от Румянцева уже пожаловали подполковником Преображенского полка. Во вторую Турецкую войну брал князь крепости Аккерман и Бендеры, за что получил Андреевскую ленту. А вот с Платоном Александровичем Зубовым, как только тот появился, сразу в конфликт вошёл. За шесть лет три раза в отставку выходил, императрице еле удавалось его уговорить обратно возвращаться.

— Слышал его слова: подольщаться к временщикам не стану.

— И так говаривал князь, и того резче. Всего-то пять раз службу оставлял.

— А что с его наградами в первую Турецкую войну? О них немало толковали, будто отказался от них.

— Учудил князь, ничего не скажешь. От Аннинской ленты отказался и двадцатью тысячами подаренных императрицей рублей пренебрёг. Прямо императрице заявил, что не заслужил ещё таких наград.

— Превосходно! Такой мне человек в Москве и нужен. Его ко мне на аудиенцию доставишь. Ему мне многое сказать надобно будет. Увидит, как всё по-новому теперь в державе нашей устраиваться станет, ещё порадуется.

— Сир, я хотела поговорить с вами.

— Думаю, наш разговор можно отложить на более удобные часы.

— Да, но я обращаюсь к императору как императрица и по делам, имеющим, не сомневаюсь, государственное значение.

— Вы шутите, Мария Фёдоровна. Вы и государственные дела! Как-то одно не вяжется с другим. Да вы никогда ими и не интересовались.

— Интересоваться было бесполезно, когда мы с вами, сир, были от них отстранены. Но я всегда думала о том, какую роль могла бы играть в качестве царствующей особы.

— Вы раскрываете для меня совершенно неожиданную сторону вашего характера, моя уважаемая супруга, и тем не менее давайте отложим изложение ваших планов на время вечернего чая или по крайней мере ужина в кругу семьи.

— Но я бы не хотела посвящать в мои замыслы даже членов семьи, сир. Вряд ли они сразу сумеют их понять. К тому же к членам семьи непременно присоединятся придворные чины. Вы теперь ни минуты не проводите без них.

— К этому обязывает меня мой сан. Но вы меня сумели заинтриговать, и, если ваши соображения не займут много времени, я слушаю вас очень внимательно. Вы готовы к разговору именно сейчас?

— Я была к нему готова в любое время и уже давно, сир. Двенадцатого ноября прошлого года вы изволили назначить меня начальствовать над Воспитательным обществом благородных девиц.

— И что же, вы недовольны своими обязанностями или они представляются вам слишком обременительными?

— Ни в коем случае, сир, я готова всю себя посвятить этому благородному делу, уже познакомилась с постановкой дела в Смольном институте и безусловно не согласна со многими из установлений покойной императрицы. Прежде всего меня возмущает привитый там дух вольтерьянства.

— Даже так! Это не кажется мне соответствующим действительности. Да и каким образом подобный дух мог быть допущен в стенах института?

— Мне не так трудно представить вам это обстоятельство, сир. Дворянки и мещанские девушки в одном институте, буквально под одной крышей — разве одного этого недостаточно?

— Что значит в одних стенах? В классах? С общими воспитателями?

— Конечно, нет. Но их объединяют стены Смольного монастыря. Они встречаются каждый день в церкви. Постоянно наблюдают друг друга.

— Насколько мне известно, пребывание в институте не связано монастырским уставом, так что ежедневное пребывание на богослужениях там просто не принято, и это мне представляется вполне разумным. Императрица обсуждала с Дидеротом воспитание новой породы людей — отсюда подобное столь не нравящееся вам новшество.

— Вот именно новой породы, сир. Но на это имеет право один Господь. Он создаёт человека таким, какой он есть, и не дело людей вмешиваться в его предопределения.

— Вы не сильны в философии, ваше величество.

— О, поверьте, сир, моих познаний достаточно, чтобы организовать процесс воспитания детей, тем более из благородных семей. Что же касается мещанского сословия, увольте — я не стану им заниматься. Да и государство, и вы, сир, не можете быть в нём заинтересованы.

— Напротив. Это воспитательницы и родительницы моих подданных. От их первых уроков зависит выбор правильного нравственного пути будущих солдат, ремесленников, просто граждан российских.

— Ваше величество, помните ли вы моё стихотворение «Философия женщин»? Оно не вызывало у вас, помнится, ни возражений, ни иронических замечаний.

— «Философия женщин»? Стихотворение?

— Да. На французском языке. С вашего позволения, я напомню вам несколько его строк:

— Итак, это ваше кредо! Вот только просветите меня, откуда вы сумели здесь сделать подобные выводы? Ни одно из требований вашего стихотворения вы сами не удовлетворяли в жизни. Это программа для мещан, для буржуа, но она выглядит крайне наивно для людей высшего круга. Разве вы сами умеете следить за прислугой — вы даже не знаете, сколько её во дворце. А уж что касается бережливости и расходов, то пока они навязывались вам покойной императрицей. Посмотрим, какими окажутся потребности ваши как венценосной особы.

— Вы недовольны моими соображениями, сир, а я думала...

— Я не собираюсь вступать в обсуждения. Число мещанских девушек в Смольном останется неизменным. Мы с Катериной Ивановной достаточно подробно это обстоятельство анализировали ещё в былые годы.

— Ах, так это, значит, мнение Катерины Ивановны, как всегда...

— Давайте прекратим эти нескончаемые обсуждения слов и поступков Катерины Ивановны. Я имею в её лице преданного и разумного друга — этим всё сказано.

— Сир, простите мою настойчивость, но я не могу согласиться с возрастом принимаемых в институт девочек. Пять лет! В такое раннее время вырывать их из домашнего круга, от тепла семейного очага — мне невыносима сама эта мысль.

— Этот очаг не всегда дарил им тепло, а бедность часто делала домашний круг, о котором вы так высокопарно говорите, темницей, вырваться из которой становилось настоящим счастьем.

— Вы имеете в виду детство Катерины Ивановны, сир?

— Катерина Ивановна знала в детстве стеснённые материальные обстоятельства, но никак не нужду. Вы и здесь не можете удержаться от злопыхательства, Мария Фёдоровна. Не секрет, что о будущем Катерины Ивановны позаботился Потёмкин-Таврический. Её отец имел также поддержку Ивана Ивановича Бецкого. Речь шла о хорошем воспитании, просвещении и тех перспективах, которые открывала близость к императорскому двору.

— Как вы решительно становитесь на защиту моей бывшей фрейлины, сир. И как много знаете об её обстоятельствах. Я рада, что вашего рассказа не слышит никто из посторонних, иначе вывод был бы в высшей степени сомнительным.

— И это та тема, ради которой вы решили отнять моё время, несмотря на моё предупреждение о моей занятости?

— Конечно, нет, сир. Это вы сами спровоцировали мою неблагоприятную для этой особы сомнительного кондуита реакцию.

— Препирательства с императором? Я положу этому конец раз и навсегда. Кутайсов! Ты здесь, Кутайсов? Немедленно пошли за её превосходительством Катериной Ивановной Нелидовой. Скажи, что мне необходимо с ней обсудить дела Смольного института. Если у её превосходительства есть время, то хоть сейчас. Прощайте, императрица. Мы встретимся с вами за вечерним чаем. Там будет достаточно много приглашённых, так что позаботьтесь об угощении.

Надо было после глубокого поклона опуститься на одно колено и в этом положении запечатлеть долгий поцелуй на руке императора /что особенно рекомендовалось/, затем повторить ту же процедуру в отношении императрицы и уже потом отступить назад, не поворачиваясь спиной, что заставляло наступать на ноги тем, кто шёл на твоё место, вызывая неизбежную неловкость, несмотря на все усилия церемониймейстера.

Князь Адам Чарторыйский. 1800.

— Запомни, Кутайсов, церемониал, прежде всего церемониал, который и должен сразу же отделить царствующую особу от придворных. Церемониала не может быть мало, и его следует разработать во всех мелочах, чтобы люди не путались и не создавали ненужного смятения. Кроме того, нам легче будут отличить подлинных верноподданных от тех, кто попытается ими выглядеть. Имей в виду: мы избавимся ото всего придворного штата покойной императрицы.

— О, это не составит большого труда, ваше императорское величество, лишь бы освободившиеся места занимались достойными людьми.

— Пусть тебя это не пугает, мой верный Кутайсов. Если выбор окажется неудачным, мы тут же поправим свою неудачу. Никакого снисхождения с моей стороны никто не может ждать.

— Ваше величество, но вы предупреждали меня об ограничении визитов к вам императрицы. Мне было бы трудно выполнить подобное распоряжение. Моё бесконечное уважение к её особе...

— Я сам подготовлю императрицу. Да, кстати, вот и она.

— Дорогой супруг мой, наконец-то мы сможем занять Царскосельский дворец, где будет удобно разместиться всей нашей семье. Я так счастлива мыслью, что буду видеть за столом все родные лица. И вы тоже, не правда ли?

— Что за глупость? Кто вас надоумил, что я захочу занять место покойной императрицы и, может быть, по вашему мнению, унаследовать даже её клопов? Этого не произойдёт никогда! Моя резиденция — императора Павла I — Гатчина и только Гатчина!

— Но наше семейство...

— Кого вы подразумеваете под нашим семейством? Великих княжон, которых, подобно покойной императрице, сразу же начинаете сватать и сбывать с рук?

— Я чувствую, что в чём-то не совсем понимаю вас...

— В очень многом. Так вот, чтобы в дальнейшем не было никчёмных объяснений, прошу запомнить раз и навсегда. Старшие великие князья с их супругами должны иметь свои дворы и кормить ораву своих придворных за свой собственный счёт. Я не собираюсь содержать нахлебников.

— Как это за свой, государь?

— Очень просто. У них есть свои средства.

— Но очень ограниченные, друг мой, и теперь император мог бы...

— На это не рассчитывайте и никогда не обращайтесь ко мне с просьбами подобного рода — пустая трата времени. Но вы прервали меня — постарайтесь на будущее этого не делать.

— Извините меня, друг мой.

— Великие князья и их жёны будут при нашем столе только по моему личному приглашению. Не думаю, чтобы оно стало повторяться слишком часто. Так что им придётся обзавестись собственными кухнями и озаботиться продовольствием.

— Это вряд ли удастся организовать сразу.

— Значит, будут до того времени оставаться без стола, что несомненно удвоит их усилия. Дальше. Мой день будет начинаться в половине шестого утра и заканчиваться в десять вечера. Никаких отступлений я не допущу.

— Друг мой, но они так молоды, и естественно, что им может хотеться устраивать маленькие суаре, танцы, шарады. Уложиться в такое время...

— Возражений я не принимаю — к этому тоже вам придётся привыкнуть. Кутайсов получит соответствующие распоряжения, и ни один человек, включая вас, не будет ко мне допущен. Столкновение с Кутайсовым вам будет неприятно, поэтому позаботьтесь сами о том, чтобы его избежать.

— Когда же вы назначаете завтрак, друг мой?

— Рассчитывайте сами. Ровно в 7 утра я буду отправляться со свитой на верховую прогулку.

— Кто должен вам сопутствовать, мой друг?

— О списке участников будет каждое утро сообщать Кутайсов. Во всяком случае, к вам это не будет иметь никакого отношения.

— Но вы никогда не любили верховой езды.

— К чему это неуместное замечание? Государь делает то, что соответствует протоколу придворной жизни, а не то, что доставляет ему, как человеку, удовольствие. Да, в половина второго обед, для вас и живущей с нами части детей отдельный. Никаких опозданий. Никаких недомоганий. Соответствующие туалеты. Все должны стоять у своих мест, когда я буду выходить.

— Это очень разумное время, мой друг.

— Ваши оценки необязательны. Около пяти часов должен происходить общий сбор моего двора и мой выход в Кавалерийскую комнату. Затем последует прогулка пешком или на линейках, в зависимости от погоды. Прогулка будет рассчитана так, чтобы у её участников осталось время переодеться для сбора в Кавалерийской или Кавалергардской комнате. Ровно в семь вечера.

— Но какие-то развлечения для общества?..

— Развлечения? Я так и думал, что прогулки вам покажется мало. Что ж, после общего сбора возможны спектакли русской, итальянской или французской актёрской труппы. Или карты. До ужина, от которого я буду вставать ровно в 10. По мне все смогут проверять свои брегеты. Дисциплина и порядок — отныне они вступают на российский престол вместе с императором Павлом I.

Придворные служители перешёптываются. Подумать только: в который раз императрица посылает за своей бывшей фрейлиной. И если бы просто фрейлиной!

Известно, Катерина Ивановна Нелидова в штат войти отказалась, как её государыня ни уговаривала. Уж чего, кажется, между ними не было, а вот, поди ж ты, императрица как есть ластится к Крошке. Да как её иначе назовёшь: росточку крохотного — никакие каблучки не помогают, из себя худенькая — как есть былинка в поле, ручки — ребёнку впору, зато характеру хоть отбавляй. Слыхали, слыхали, как в былые времена император называл, да ласково так.

Теперь не то. Своих покоев у Нелидовой как не было последнее время во дворце, так и нет. Встретит ненароком в переходе — из-под портьер да полуоткрытых дверей чего не доглядишь! — поклон такой церемонный отвесит, она до земли присядет. Головы не подымет, пока его величество не пройдёт.

Было однажды — обратился к ней. Что говорил, расслышать не удалось. Тихо так и скороговоркой французской. И будто не сердится, не выговаривает — ответа какого, что ли, добиться хочет. А она грустно-грустно так отвечает. Он опять добивается — она только головой качает. Не вышел разговор, и на поди.

Зато императрица, чуть что, Катерину Ивановну к себе зовёт. Часами толкуют. Может, не так: не то что вдвоём говорят — больше императрица. Катерина Ивановна поддакивает. Редко-редко пару слов скажет. Приезжать — все заметили — не любит, а себя, видно, в узде держит.

— Мы давно с вами не толковали, Катерина Ивановна.

— Недели две, ваше императорское величество.

— Нет-нет, друг мой, целых восемнадцать дней. Я столько бумаги заставила за это время исписать секретаря, что положительно это скажется на бюджете моего Кабинета. Я так и жду выговора от императора.

— Новые мысли, ваше величество?

— О, да! И мне прелюбопытно, как-то вы к ним отнесётесь.

— Я уверена, они будут обращены на пользу делу.

— Подождите меня хвалить. Я этого ещё не заслужила. Вот смотрите, 2 мая нынешнего года я была назначена императорским указом главною начальницей над всеми воспитательными домами. И знаете, я не сразу поняла, что заняла место покойного Бецкого.

— Как вы можете сравнивать себя с Бецким, ваше величество!

— Вы хотите сказать, что покойный фактически ничего не делал и притом много лет. Дело было пущено на самотёк, а хищения и злоупотребления в воспитательных домах достигли совершенно чудовищных размеров.

— Не только это, ваше величество, насколько я знала Ивана Ивановича, он никогда педагогическими темами не интересовался. Его развлекал только театр и возможность с помощью театра предстать перед покойной государыней в выгодном свете.

— А между тем Бецкой утверждал, будто только и делал, что читал педагогические сочинения и обсуждал их с покойной императрицей и с кем-то из французских философов, а с Давидом Гриммом наверняка. Об этом много говорила госпожа де Рибас.

— Не мне судить, ваше величество, о недостатках или даже заслугах покойного господина Бецкого. В моей памяти он остался достойным старцем, всегда апеллировавшим к имени покойной императрицы и её поддержке — не более того.

— А в институте — разве он редко бывал в институте? Или не вёл с вами воспитательных бесед?

— Мне не довелось быть слушательницей господина Бецкого, ваше величество. Я не была в числе его любимиц.

— Вы очень осмотрительны в ваших ответах, Катерина Ивановна.

— Мне бы хотелось всегда быть объективной. Личные обиды, мимолётные неудовольствия никогда не были добрыми советчиками. Да и с возрастом на них начинаешь смотреть совсем по-иному.

— Между тем, как доложил мне Плещеев, всё обстояло не так просто с Бецким. Плещеев уверяет, что Бецкой был единомышленником императрицы Екатерины, не только разделял, но и подсказывал ей некоторые мысли. Вы не будете возражать, если в нашей беседе примет участие именно Плещеев?

— Как я могла бы!

— Отлично. Вот вы и дождались своей очереди, Плещеев, и внимания двух очень заинтересованных в ваших выводах слушательниц.

— Ваше величество, я заранее прошу прощения за неполноту и недостаточную глубину моего доклада. Виной тому не моё небрежение, но исключительно обстоятельства. Прежде всего нехватка времени — покойный оставил такое множество бумаг, к тому же исписанных не слишком явственным почерком.

— Бецкой обходился без секретаря? Невероятно!

— Именно так, ваше величество. Покойный имел секретаря, но часто записывал свои мысли и соображения во время бессонницы, которой страдал много лет. В течение ночи, как уверяет Настасья Ивановна, он не раз менял кресло, на котором спал, на кресло у рабочего стола и набрасывал свои соображения. С годами его почерк становился всё менее разборчивым. Но я не назвал ещё одного обстоятельства, сказавшегося на моём докладе: Настасья Ивановна не пожелала предоставить мне все бумаги покойного.

— И объяснила причину?

— Ваше величество, скорее всего в этом сказалась привязанность госпожи де Рибас к своему покровителю и благодетелю.

— Полноте, Катерина Ивановна, разве воля императрицы — не закон? Что ж, мне придётся специально распорядиться, чтобы весь архив Бецкого был перевезён в мой кабинет. А пока мы слушаем вас и заранее прощаем то, что вы назвали несовершенством материала.

— Итак, ваше величество, мне придётся повториться: господин Бецкой признавал исключительное могущество воспитания и полагал, что именно воспитанием даруется новое бытие и производится новый род подданных. При этом Бецкой возлагал на государство обязанность воспитывать народ. По его мнению, именно государство могло позволить избежать два основных недостатка нынешней подготовки людей и подданных. Первым недостатком для его превосходительства была односторонность специального образования.

— С этим трудно не согласиться.

— Ваше величество, полагаю, вам ещё ближе покажется второй, обличаемый Бецким недостаток: пренебрежение нравственным началом при развитии человеческих способностей.

— Это делает честь покойному. Но если с первым ещё можно смириться, то со второго следует начинать.

— Бецкой так и полагал, что одно учение бессильно производить истинно-полезных граждан. Кроме просвещения ума наукою, необходимо наставникам облагораживать сердца своих питомцев. Благонравие учеников предпочтительней их научных успехов.

— Пока я не замечаю расхождений с собственными убеждениями.

— Они последуют дальше, ваше величество. Императрица Екатерина Алексеевна поддерживала господина Бецкого в утверждении, что каждое новое поколение следует всячески отделять от старого. Так в России старшее поколение погрязло в невежестве и рутине, и без искусственной преграды между ними младшее неизбежно станет повторять былые ошибки и ошибочные убеждения. Для этой цели господин Бецкой предлагал создание целой системы закрытых учебных заведений, где предполагалось содержать детей вдали от их семей и общества, пока не созреет их ум и не окрепнут привычки к иной, просвещённой среде. Бецкой специально докладывал императрице Екатерине Алексеевне, что в России старые рутинёры вообще — я привожу буквально его слова — зверообразные и неистовые в словах и поступках.

— Нет-нет, мне не надо таких ужасов! А где же уважение к старшим, беспрекословное повиновение им, где святость семьи? Я уверена, император ни с чем подобным не согласится никогда. И это всё?

— Нет, ваше величество, есть и ещё один большой раздел — о новом сословии. Бецкой писал, что в России есть только два чина — дворяне и крестьяне, тогда как купцов, ремесленников, мещан государственные установления как бы не замечают.

— Не слишком понимаю смысл его волнения. И какое это имеет отношение к образованию?

— Подобно императрице Екатерине Алексеевне, Бецкой полагал необходимым содействовать образованию так называемого третьего сословия. Ради этой цели учреждены были при сухопутном шляхетном корпусе и при Академии художеств воспитательные мещанские училища.

— Для них создавались какие-то особые условия?

— Не столько условия занятий, сколько система привилегий по окончании. Воспитанники упомянутых учебных заведений, а также питомцы Воспитательного дома и коммерческих училищ, отличившиеся благонравием и успехами в науках, получали потомственную свободу и многие гражданские права. Вот все эти положения господин Бецкой представил в отдельном издании «Собрание учреждений и предписаний касательно воспитания в России обоего пола благородного и мещанского юношества», в трёх частях, изданных в Петербурге в течение 1789—1791 годов.

— Так, значит, император имел в виду именно третье сословие, когда не позволил сократить мещанское отделение. Вы знали об этом, Катерина Ивановна?

— Государыня, я никогда не ощущала в себе педагогических наклонностей. Сама материя представлялась мне...

— Вы не решаетесь сказать — скушной? Но вы убедитесь в обратном, когда станете, подобно мне, разбираться во всех этих вопросах. Нет-нет, не сомневайтесь, Катерина Ивановна, это ваша дорога на будущее. И может быть, для начала вы первой возьмёте книжки Бецкого для ознакомления?

— Благодарю вас, ваше императорское величество, за эту привилегию, но всё же разрешите мне это сделать после вас. Я буду себя чувствовать гораздо более удобно...

— Что же, я полагаю, мы сегодня славно поработали. Я благодарю вас обоих за помощь, и до скорой встречи, господа.

— Екатерина Ивановна!

— Ваше императорское величество!

— О, прошу вас, без церемоний, Катерина Ивановна. Хочу думать, что моё приглашение не оторвало вас от нужных дел. Вы располагали свободным временем, чтобы откликнуться на моё приглашение?

— Ваше величество, для меня нет дел более важных, чем ваши желания.

— Вы очень любезны, и я надеюсь, мы с вами сумеем обрести язык полной взаимной откровенности.

— Что именно вы имеете в виду, ваше императорское величество?

— Мне горько об этом говорить, но вы сами видите, что император день ото дня всё дальше отходит от старого круга преданных ему друзей. Более того. Он тяготится всеми нами. Тяготится! Вы же сами это превосходно знаете, и никакие мои усилия вернуть его к былому доверию не приносят результата.

— Новое положение и новый круг обязанностей, ваше императорское величество, не могли не оказать влияния на нашего дорогого императора. Может быть, со временем...

— Что со временем? Что со временем, Катерина Ивановна? Вы сами верите собственным словам? Уверена, что только пытаетесь утешить себя и меня. Не больше. Правда слишком очевидна.

— Я не ищу для себя утешения, ваше императорское величество. Для монарха так естественно периодически менять надоевших ему приближённых. Что же касается вас...

— Нет-нет, в отношении себя — только вам могу об этом сказать! — я не строю никаких иллюзий. Император перестал проявлять к семейным делам былое внимание.

— Но это так естественно в изменившемся его положении, ваше императорское величество.

— Вы повторяетесь, Катерина Ивановна, и не хотите быть со мной откровенной. Я первая сделала шаг к нашей, как я надеюсь, будущей дружбе. Влияние новых приближённых лиц и в первую очередь этой Лопухиной заставляет императора на многое смотреть иными глазами. Мне хочется, чтобы вы стали моим другом и помощницей в том деле — единственном пока, которое император согласился мне доверить, — в организации женского образования. Вы испытали все его достоинства и недостатки на себе, значит, тем более можете во многом быть мне полезной. Вас устраивает подобная перспектива?

— Я признательна вам за доверие, ваше императорское величество.

— Ну и прекрасно. Тогда начнём со Смольного института. Вы решили продолжать жить в его стенах? Почему они вас устраивают? Может быть, вы согласились бы стать во главе его? Теперь это целиком зависит от меня — только скажите.

— У меня нет никаких административных амбиций, ваше императорское величество, и я ровным счётом ничего не понимаю в педагогических вопросах. Я была бы счастлива, если бы вы позволили мне вести тот образ жизни, который я сейчас веду.

— О, никакого насилия, Катерина Ивановна, никакого!

— Благодарю вас, государыня.

— Это так естественно — уважение к мнению твоего собеседника. Но вы ещё не ответили на мой второй вопрос — почему же всё-таки Смольный? Вы переехали в него четыре года назад.

— Да, государыня, в 1792 году. Переехала не задумываясь. За годы занятий в институте он стал для меня моим настоящим домом.

— А ваша семья, родные?

— Только дальние родственники, государыня. К тому же я предпочитаю полную независимость, которая позволяет предаваться моим любимым занятиям — музыке, чтению.

— А разве Смольный не приучил вас к рукоделию? Это меня по меньшей мере удивляет. Я хотела бы, чтобы в новой программе обучения всем видам женского рукоделия уделялось значительно больше времени. Вы же знаете, как я сама люблю это занятие. Оно к тому же не мешает ни беседе, ни собственным размышлениям.

— Ваше величество, у меня иначе сложилась институтская судьба.

— Расскажите, расскажите по возможности подробней, Катерина Ивановна. Мы с вами так давно друг друга знаем, столько вечеров провели рядом друг с другом, а ничего о вашей жизни я так и не знаю.

— Здесь нет ничего такого, что заслуживало бы вашего внимания, ваше императорское величество. На мою судьбу в институте оказали влияние два, как мне кажется, обстоятельства. Первое — знание французского языка, с которым я пришла в институт.

— И надо сказать, превосходное знание. На это обратила внимание сама королева Мария-Антуанетта. Она даже сказала, что чувствует себя в Версале чужеземкой по сравнению с вашей французской речью. Вы знали об этом?

— Мне передавали через третьи руки слишком лестный для меня отзыв королевы. Но я его всегда воспринимала скорее как комплимент, обращённый к придворным нашего двора, ваше императорское величество. Все обратили внимание, как французская королева старалась выразить своё уважение и симпатии к графине Северной. А этот великолепный туалет, который её королевское величество с такой любовью и вкусом для вашего императорского величества выбрала.

— Вы помните об этом, Катерина Ивановна, — мне это очень приятно. Сегодня мне порой кажется, что тогда, в нашей поездке с императором, я была более счастлива, чем сейчас, и что долгожданный престол не сулит мне настоящего душевного покоя. Но мы отклонились от темы. Вы не назвали второго обстоятельства.

— Вторым стали занятия танцами и особенно сценическими представлениями. Даже детьми мы очень скоро поняли, что дело было не в общем воспитании пансионерок, а в постановке экзаменов, а дальше — и целых спектаклей, которым посвящал столько времени и душевных сил господин Бецкой.

— Он хотел таким образом как можно эффектнее представить покойной императрице своё детище. Или ...или императрица с самого начала думала о подобном дворянском театре?

— Мне трудно сказать, но верно и то, что первые же экзамены по танцам и живым сценам вызвали удовольствие покойной государыни. Она не уставала расхваливать монастырок перед своими многочисленными иностранными гостями, и это стало частью протокола — привозить их в Смольный.

— Однако с того времени, что я в Петербурге, я подобного увлечения уже не замечала. Экзамены демонстрировались почти исключительно научные, а малому двору на них и вовсе не было нужды бывать.

— Это объясняется очень просто, ваше императорское величество: занятия с нами, пансионерками первого приёма, заняли почти двенадцать лет. Это были годы настоящей муштры балетмейстерами, актёрами, постановщиками. В конце концов, многие из монастырок могли успешно соревноваться с профессиональными актёрами, больше того — с заезжими знаменитостями.

— И вы первая, Катерина Ивановна.

— Вы очень добры, ваше императорское величество. Многого добились и танцовщицы, и музыкантши, и сочинительницы стихов, наконец. Но дальше состоялся выпуск, и те, кто был моложе нас, никогда не привлекали такого внимания и усилий педагогов. Просто институтский театр перестал существовать. А готовить нам смену — значило превратить институт в театральную школу.

— Вот-вот! Как я рада, что вы сами подошли к тому выводу, который для меня напрашивается сам собой, Катерина Ивановна. Институт предполагает воспитание дворянских девиц, и превращение их в актёрок попросту неуместно и недостойно их звания. Вам так не кажется, Катерина Ивановна? Сама по себе идея превращения дворянки в актёрку мне представляется глубоко оскорбительной. Где, наконец, воспитанница института может применить умение, полученное после стольких часов занятий и муштры, подумайте сами. Вот вы, например? Разве наши спектакли при малом дворе, наши игры в шарады — когда приходила такая охота — оправдывали хоть в малейшей мере затраченные в детстве усилия?

— С вами невозможно не согласиться, ваше императорское величество, и всё же... всё же такие мысли приходят много позже. А во время занятий, представлений это становится составной частью детского счастья.

— Но согласитесь, когда ребёнок съедает слишком много сладостей, он не в состоянии отдавать себе отчёта в последствиях — расстройстве желудка, недомогании, которое — и взрослые это знают — неизбежно наступит. Значит, взрослым необходимо — для блага ребёнка — соблюдать иной порядок, блюсти правила.

— Вы полагаете, ваше величество, вообще отказаться от театральных представлений?

— Они неуместны для девиц благородного происхождения. Иное дело танцы, но и то не для выступлений перед публикой. Девица благородного происхождения не должна себя выставлять напоказ. Она прежде всего мать семейства, воспитательница своего потомства. Я до сих пор не могу примириться с моей утратой, что покойная императрица лишила меня возможности участвовать в воспитании моих старших сыновей.

— Но это не лишило вас, ваше императорское величество, ни сыновней почтительности, ни искренней их привязанности.

— Катерина Ивановна, в вашем голосе есть ноты сочувствия — я их явственно слышу. Но мы говорим сейчас о деле. Любовь к родителям предполагает прежде всего истинную сердечность. Только сердечность способна оправдать все те горести, которые приходится испытать родителям за время воспитания ребёнка. Понимаю, вам это незнакомо, но поверьте моему материнскому опыту: это лучшая и единственная награда. Но — я снова вынуждена перебить самою себя — любое обиженное судьбой дитя должно иметь свою, хоть маленькую сатисфакцию. Поэтому я пыталась добиться повышения приёмного возраста для монастырок, как звала воспитанниц вашего института покойная императрица, но это мне не удалось: император оказался совершенно непреклонен. Он убеждён, что чем раньше дитя попадёт в руки специальных воспитателей, тем лучших результатов удастся добиться. Его величество в принципе не согласен с методами воспитания, принятыми в России. В этом он полностью следует покойной императрице.

— Ваше величество, если мне позволено будет высказать моё мнение, покойная императрица руководствовалась, по-видимому, несколько иными принципами. Она хотела образовать новую породу людей, способных к собственным суждениям. Я сама слышала, и не раз, как государыня повторяла, что ранний приём детей в учебные заведения позволит их освободить от ферулы Домостроя и даст основание для независимых суждений.

— Мой бог! И это в противовес семейным традициям и укладу? Государство вольнодумцев и бунтовщиков! Нет, в моей империи ничего подобного не может быть. Дочери должны повторять опыт матерей, матери — бабушек. Именно так будет перестроено воспитание повсюду. Кстати, вы знаете что-нибудь о воспитательном доме?

— Воспитательном доме, ваше императорское величество? Пожалуй, ничего, кроме восторженных дифирамбов господина Бецкого и тех из воспитанников, которые стали украшением придворного театра и Академии трёх знатнейших художеств.

— Вы опять о том же, Катерина Ивановна, и на этот раз в отношении простонародья. Вот видите, вы сами подтвердили мои опасения, что занятия искусством снимают преграды между сословиями, а такое недопустимо. Каждый должен знать своё место в обществе и ограничиваться пространством, выделенным его сословию. Порядок — вот что должно быть прежде всего! И, думаю, что в этом император меня полностью поддержит, не правда ли?

— Ваше величество, мне не приходилось слышать высказываний императора на сей счёт.

— Мне тоже. Но я знаю направление его мыслей. Оно всегда было полностью мне открыто, просто не было возможности поддержать его должным образом. Зато теперь! Это станет настоящей моей империей, и вы мне в том будете помогать, не правда ли?

— Воля императрицы не может не быть для меня законом.

— И руководством к действию, Катерина Ивановна. Мы слишком много времени потратили впустую, не заботясь о прямых нуждах нашего общества.

Наши сеансы /портрета императрицы Марии Фёдоровны/ происходили после обеда, так что император и его два сына, Александр и Константин, обыкновенно присутствовали. Августейшие посетители не стесняли меня ничуть, потому что император, единственный, кто бы мог меня стеснять, был очень со мною любезен. Однажды, когда подали кофе и когда я была уже у мольберта, он сам принёс мне чашку и ждал, чтобы я выпила её содержимое и вернула ему. Правда, в другой раз я была свидетельницей довольно дикой сцены. Я была занята устройством ширмы за императрицей, дабы получить спокойный фон. В минуту отдыха Павел начал делать тысячи прыжков, совсем как обезьяна; он царапал и скрёб ширму и делал вид, что на неё взбирается. Игра сия продолжалась не малое время. Александр и Константин, по-видимому, страдали, смотря на отца, проделывающего столь нелепые шутки перед иностранкою; и, признаться, мне самой было неловко за него.

Из «Записок» художницы Виже-Лебрен.

— Государь, надеюсь, вас порадует известие, что над задачами образования девочек мы работаем в полной комитиве с Катериной Ивановной. Нелидова вполне поддерживает мои соображения и, мне кажется, вполне обрела себя в новых обязанностях.

— Почему это должно меня радовать или хотя бы интересовать, ваше величество? В конце концов, это круг ваших занятий, который вы сами себе определили, и можете сами выбирать себе помощников или единомышленников, как вам будет угодно.

— Но вы всегда выражали недовольство по поводу моих соображений относительно поступков и высказываний Екатерины Ивановны. Хочу признаться, я недостаточно понимала эту очень милую особу.

— Даже милую! Как меняет людей время. Но повторяю, это ваше дело, тем более открывать себе новых друзей и доверенных лиц.

— Однако, ваше величество...

— Вы никогда не умели вовремя остановиться в любом разговоре, а став императрицей, и вовсе потеряли чувство меры.

— Но вы же всегда выговаривали мне, а вот теперь...

— Что теперь? Вы хотите меня уверить, что ни с того ни с сего после стольких лет самого близкого знакомства открыли в своей бывшей фрейлине кладезь человеческих достоинств? Так вот позвольте вам сказать, императрица, я одинаково не верю ни вашему прозрению — вы никогда не умели менять своих взглядов и оценок, разве начинать скрывать их за слишком очевидным притворством. Вопрос о Нелидовой — не исключение. Я не верю и увлечению вашему делами Катерины Ивановны. Я слишком хорошо знаком с образом её мыслей.

— Но поверьте, сир, Катерина Ивановна сама согласилась со всеми моими доводами. Я прошу её откровенно высказать своё мнение, и она не оставляет моих вопросов без ответа.

— Не сомневаюсь в превосходном воспитании госпожи Нелидовой. Она знает все тонкости придворного этикета и никогда не допустит самой возможности противоречить монаршей особе.

— О, государь, вы не верите в чисто дружеские отношения?

— Дружеские? С вами? После стольких лет сплетен, неуместных жалоб, даже обращений за помощью к императрице?

— Но... то были особые обстоятельства.

— Вот именно, когда каждый должен был показать высоту и благородство своих чувств или опуститься до уровня немецкой горожанки.

— Сир, я не хочу даже думать, что вы имеете в виду свою супругу.

— Я имею в виду достаточно обобщённые выводы. Но думаю, вряд ли стоит поднимать старые темы. Всё изменилось, и слава богу. Прошу вас только отныне и впредь не занимать моих мыслей дворцовыми мелочами. А ваша неожиданно проснувшаяся симпатия к Катерине Ивановне мне представляется совсем неуместной. Она вызовет гораздо больше разговоров, чем ещё недавно вызвали ваши бесконечные жалобы на эту достойную женщину.

— Ваше величество, вы несправедливы ко мне!

— Вы не можете отвыкнуть от обычая семейных сцен, императрица. Вы готовы к ним каждую минуту. Но обещаю, больше их не будет! Никогда! Если вы не хотите, чтобы я проявил неуважение или прямую грубость в отношении вас при посторонних.

— Вы мне угрожаете, сир?

— Я вас предупреждаю. Вы такая же моя подданная, как и все остальные жители Российской империи. Вы слышите такая же! Ваш титул целиком зависит от меня, а уважение к вам окружающих — исключительно от моей позиции в отношении вас. Займите положенное вам место матери многочисленного семейства, а в скором времени, надеюсь, и бабушки. Оглянитесь на свой возраст. И ведите себя сообразно этим данностям.

— Но я так надеялась, что, вступив на престол...

— ...императором начнёт командовать императрица? Повторяю, и этого не будет. Если прежде мне приходилось считаться с прихотями большого двора со всеми его фокусами и вывертами, то теперь это мой двор и всё в нём будет так, как того желает император Павел I. Ваше дело — благотворительность, и только.

— Государь, но что страшного, если круг моих обязанностей и ответственности станет постепенно расширяться?..

— Я уже сказал: вы не умеете вовремя прекращать разговора. Прощайте, Мадам, и освободите моё время для государственных дел. И, кстати, госпожа Нелидова ваша партикулярная гостья. Она не имеет отношения к придворному штату. Значит, вы можете её принимать на своей половине.

При вступлении Павла на престол был он /А.А. Аракчеев/ подполковник, через два дня после того генерал-майор в Аннинской ленте и имел две тысячи душ. Не довольствуясь обогащением и быстрым возвышением его, новый император открыл широкое поле его известной деятельности. На просторе разъярённый бульдог, как бы сорвавшись с цепи, пустился рвать и терзать всё ему подчинённое: офицеров убивал поносными, обидными для них словами, а с нижними чинами поступал совершенно по-собачьи; у одного гренадера укусил нос, у другого вырвал ус, а дворянчиков унтер-офицеров из своих рук бил палкою. Он был тогда ещё совсем не стар, не совсем опытен и в пылу молодости спешил по-своему натешиться. Чрезмерное его усердие удивило самого Царя, и в одну из добрых минут, внимая общему воплю, решился Павел его отставить и сослать в пожалованную ему деревню Грузино...

П.Н. Полевой.

— Таша, мне страшно.

— Страшно? Тебе? Но почему? Я уверена, отношения с императором теперь-то у вас наладятся. Его величество так уважительно отзывался о тебе в разговоре с Буксгевденом. Муж вернулся прямо окрылённый. Вообрази, наконец-то...

— Мы обманываем себя, Таша, тем горше будет похмелье.

— Я не узнаю тебя, Катишь. Дурные предчувствия? Но можно ли им верить?

— Я была на аудиенции у императрицы.

— Конечно, знаю. И что же? Императрица хотела показать тебе свою власть и новые возможности. Но надо ли этому придавать сколько-нибудь большое значение? Император не изменит своего отношения к супруге — это так очевидно.

— Да, ты права, на очередной аудиенции императрица по-прежнему настаивала на конфиденциях со мной, но только теперь я разобралась для чего.

— Ваши отношения...

— Если бы, Таша. Нет, она создаёт свою империю и непременно хочет моего соучастия и чуть ли не единомыслия.

— Вот уж действительно новость. Но что империя? Вышивок, рисования в альбомах и переписывания стихов из бабушкиных альбомов?

— Можно сказать и так, но какими средствами!

— Ты меня положительно интригуешь.

— Интригую, но чем же?

— Наша великолепная Мария Фёдоровна проснулась для государственной деятельности! Это компенсация за скуку возле неё императора. Но его величество не дал ей никаких возможностей, кроме занятия незаконнорождёнными младенцами, а эта империя много не сулит. Соски, пелёнки, крики мамок и отвратительный запах — боже, как подумаешь только, становится дурно.

— Императрица нашла выход. Она объявила, что в воспитательные дома не следует принимать всех приносимых младенцев. Их число в Москве и Петербурге должно быть строго ограничено пятьюстами детьми.

— А что же делать остальным? Умирать на улице или на пороге воспитательного дома? Какое варварство!

— О, нет, подкидышей следует сразу по поступлении сортировать.

— Как это — сортировать? По каким качествам?

— Таша, императрица всё продумала: по здоровью. Тех, кто слабее, следует оставлять в воспитательном доме; тех, кто здоровее, отдавать в казённые государевы деревни на воспитание добропорядочным пейзанам.

— Мне решительно чужды эти материи, и всё же я не уверена, что не найдётся множество препятствий. Как можно поручиться, что удастся найти потребное число благонамеренных пейзан? И почему их можно заставить заниматься воспитанием чужих детей?

— Полно, полно, Таша. Тебе ли не знать, этих пейзан императрица видела только на сцене придворного театра или из окна кареты. Это нисколько не мешает её уверенности, что пейзане ждут этих подкидышей, чтобы мальчиков держать до восемнадцати, а девочек до пятнадцати лет, приучая к правилам сельского домоводства. Императрица так и выразилась: сельского домоводства.

— Всё это превосходно в мечтах.

— Какие мечты! Императрица добилась полного согласия его императорского величества. Она с гордостью показала мне уже подписанный им указ.

— Всё это невыносимо скучно.

— Но вообрази, императрица начала мне говорить, что она создаст таким образом собственную империю, где будет единовластной решительницей человеческих судеб. Подумай сама, если штат воспитательного дома заполнен, то какова будет судьба принесённых, скажем так, сверх штата больных и слабых детей?

— Ты спросила её?

— Осмелилась, на что получила ответ: в воспитательном доме всегда будут вакансии благодаря естественной убыли младенцев.

— Но императрица сама возмущалась, что в воспитательных домах умирает слишком много детей.

— Но это же на словах. На деле она успела будто б оговорить с императором, и его величество отозвался с полным безразличием о несчастных. Он считает, что слабосильным из податных сословий нет нужды выживать. Из них получатся одинаково плохие и солдаты, и земледельцы.

— Боже, такая жестокость!

— Нет-нет, Таша, я не верю императрице. Она всё перекраивает на свой лад. Его величество не мог быть таким... бессердечным. Я знаю, точно знаю, он всегда думал о своих подданных, говорил об их благе. Он не мог простить императрице и Потёмкину путешествия в Тавриду из-за гибели стада скота и мучений стольких землепашцев. Он всегда говорил об оборотной стороне её человеколюбивых деяний. Нет, это фантазии Вюртембергской принцессы и только, уверяю тебя! Но как же мне трудно было их выслушивать от имени государя!

— Катишь, ты неисправима. Государь изменился не в один день. Он, если хочешь, мужал год от года.

— Мужал? Ты называешь появление жестокости возмужанием?

— Но, Катишь, ты сама не захотела оставаться его ангелом-хранителем на каждый день, ты сама уехала из дворца так стремительно, что никто из твоих друзей не успел прийти к тебе на помощь своими советами.

— Всякие советы были бесполезны, и ты это знаешь.

— Видишь, видишь, как неприступна ты в своей гордыне! В конце концов, в ваших характерах с императором существует некое сходство. К тому же тебя ещё отличает твоя неоглядная вера. Ты хочешь видеть людей такими, какими их себе воображаешь.

— Но ведь каждый поступает именно так. Мне кажется, это свойство человеческой натуры.

— Ты всегда настаиваешь на правде, Катишь, вот и выслушай меня до конца, не раздражаясь и не обижаясь. Его величество всегда был таким, и только обстоятельства сдерживали до поры до времени его характер. К этим обстоятельствам относились и живые люди, его величество окружавшие. Ты захотела уйти из этого круга...

— Не я я захотела — обстоятельства стали невыносимыми для моей гордости. Чувство собственного достоинства, наконец.

— Мы не об этом сейчас говорим, Катишь. Так или иначе ты ушла. Да, вы встречались с его величеством почти каждый день, но... Но между вами пролегла определённая черта. Ты уже не была осведомлена с былой мелочностью о всех событиях двора. Ты узнавала о них в пересказе, а это совсем иное дело. Его величество не мог в любую минуту поделиться с тобой возникающими затруднениями или просто высказать своё огорчение.

— Но я была совсем рядом, и достаточно было одного слова...

— В том-то и дело, что слова. А раньше, пока ты жила во дворце, ни в каких словах потребности не было. Всё было проще и легше. Буксгевден всё это видел каждый день и говорил тебе, не правда ли?

— Таша, я не вижу нужды в нынешних обстоятельствах обращаться к прошлому. Оно мне слишком дорого обошлось.

— Конечно, дорого. Слишком дорого. Но будь же и ты справедлива к императору. Его окружили солдафоны, которых он предпочитал теплу домашнего очага будущей императрицы. Ты только вспомни, какой невыносимой она была даже в ваши тихие семейные гатчинские вечера. То играла в шахматы — ровно столько, чтобы убить время для пресловутой прогулки, когда она со своими сердечными друзьями пускалась в путь по комнате, чтобы проделать ровно сто кругов.

— И после каждого круга в шляпу одного из друзей кидалась жемчужина. Идиотичная забава, ничего не скажешь.

— Ты забыла, каждый круг объявлялся к тому же громким голосом. А перед последним все пускались вперегонки догонять друг друга. Императрица в её пышнейшем туалете бегущая с кем-нибудь из камергеров! Его величество предпочитал на это время выходить из покоев. А кто бы не вышел, если бы была такая возможность! Какие ещё нужны доказательства, как тяготился император семейной жизнью! Ведь вы редко принимали участие в этих забавах?

— Не принимали никогда. Я всегда сидела за вышиванием, а если позволяла погода, выходили в парк. Там было сыро, пахло землёй, цветами и иногда вдали кричали павлины... Государь радовался, как школьник, этой минутной свободе.

— Вот видишь! А теперь не стало и такой свободы. Император всегда в окружении офицеров, этого мерзкого брадобрея Кутайсова, и не может быть иначе, потому что императрица без перерыва ему за то выговаривает, пока император не обрывает поток её слов самым неучтивым образом.

— Но при чём здесь невинные дети, и без того несчастные подкидыши? Так легко себе представить их беспросветную судьбу.

— Мысль императрицы могла быть занята чем-то совсем иным, и под рукой не оказалось человека — близкого человека, который бы обратил внимание его величества на эту сторону дела.

— Мне было бы легче так думать.

— Только так и не иначе. Пока у тебя нет оснований на иные выводы.

— А знаешь, императрица замахнулась и на наш институт.

— Это ещё с какой стати?

— Она ненавидит наши театральные представления и положила их искоренить, потому что они унижают дворянских девиц недостойным их ранга занятием.

— Что поделаешь, она сама недостойна любви собственного мужа. Впрочем, как смешно, что она всё ещё продолжает на неё претендовать. В конце концов, это против правил хорошего тона.

— Как ты категорична в своих выводах.

— Я очень тебя люблю, Катишь, но не хочу так мучиться, как ты.

Император подошёл ко мне, как к близкому приятелю и поверенному, и сказал: «Моп cher, faites danser quelque chose de joli»[24]. Я сразу смекнул, что Государю угодно, чтобы я протанцевал с Екатериной Ивановной Нелидовой. Что можно было протанцевать красивого, кроме менуэта или гавота сороковых годов? Я обратился к дирижёру оркестра и спросил его, может ли он сыграть менуэт, и, получив утвердительный ответ, я просил его начать и сам пригласил Нелидову, которая, как известно, ещё в Смольном отличалась своими танцами. Оркестр заиграл, и мы начали. Что за грацию выказала она, как прелестно выделывала па и повороты, какая плавность была во всех движениях прелестной крошки, несмотря на её высокие каблуки, — точь-в-точь знаменитая Сантини, бывшая её учительница! С своей стороны я не забыл уроков моего учителя Канциани, и при моём катане а ля Фридрих Великий мы оба точь-в-точь имели вид двух старых портретов. Император был в полном восторге и, следя за нашими танцами во всё время менуэта, поощрял нас восклицаниями: «C’est charmant, c’est superbe, c’est delicieax!»[25] Когда этот первый танец благополучно был окончен, Государь просил меня устроить другой и пригласить вторую пару... Разумеется, я снова пригласил Нелидову, и танец был исполнен на славу, к величайшему удовольствию его величества. Надо было видеть, с каким восторгом и восхищением благодарил он потом мою прелестную партнёршу.

Записки Саблукова о временах

Императора Павла I.

Перевод с английского. Петербург. Год 1797.

— Катерина Ивановна! Катишь! Мадемуазель Катишь!

— Князь, вы? Без предупреждения? В такой час! Это для меня полная неожиданность, тем большая, что Селестин даже не соблаговолила доложить о вашем приезде.

— Это наш маленький сговор. Верная наперсница знает мои резоны и согласилась нарушить обычай.

— О, этого от неё всегда можно ждать. И всё же я хотела бы принять вас сразу в доме, не на этом, пусть и поэтичном, но таком крохотном клочке земли.

— А я как раз рассчитывал застать вас именно здесь. Врасплох.

— О, я становлюсь объектом стратегических расчётов. Как интересно. И загадочно.

— Этой загадке много лет, Катишь. Слишком много. И мне показалось, что пора подойти к её разгадке.

— Я могла бы продолжать словесную игру, но... не хочу. Она вам не нужна, не правда ли? Я слушаю вас, князь.

— На первый взгляд вам может показаться непонятным моё обращение к семейной куракинской хронике. Но я прошу вашего терпения.

— Моё внимание и время принадлежат вам, князь.

— Благодарю вас, Катишь. Я хочу начать с первых лет в Гатчине. Первый восторг некоего освобождения от гнёта Царского Села уже прошёл. У нас сложилась жизнь иная, чем в Павловске, но в чём-то более тревожная. После заграничной поездки великий князь как-то острее и непримиримее стал воспринимать особенности своего положения.

— Разве это не было естественным? Теперь ему было с чем сравнивать свою судьбу и свои возможности. И, может быть, впервые он так остро почувствовал уходящие годы. Его величество впервые стал их считать. К тому же все европейские монархи так или иначе давали ему понять его бесправие, договаривались с ним на будущее. Только на будущее, между тем государь был так полон сил, энергии, идей.

— Вы по-прежнему болеете за те годы, Катишь. Это так на вас похоже. И так дорого досталось... мне.

— Вам, Алексей Борисович? Вам? Но почему?

— День за днём я убеждался, что ухудшение характера его высочества никак не сказывалось на вашем отношении к нему. Напротив. Вы с самоотверженностью сиделки старались смягчить его приступы гнева, растерянности и совсем не замечали окружающего.

— А в чём оно могло заключаться, князь? Поддержка великого князя составляла для меня смысл моего достаточно сложного существования при дворе.

— Вы следовали нерушимому для вас принципу преданности. Друзьям.

— Благодарю вас за это признание, но ведь не ради него вы начали весь этот, как я вижу, сложный для вас разговор.

— Может быть, совершенно ненужный для вас, но, как я понял, необходимый для меня. Сколько раз я пытался тогда понять, сможете ли вы отвлечься от своей миссии милосердия, и не находил ответа. Какую питал надежду, что долг милосердия движет вами, а не иные чувства. И вот именно тогда, в минуту полного отчаяния я решился на предложение моей матушки о женитьбе. Что с вами, Катерина Ивановна? Вам не нужны мои слова, как я и думал? Вы приказываете мне прекратить эту беседу?

— Нет-нет, князь, просто это отклик на мои воспоминания. Простая женская несдержанность, с которой я сумею справиться. Я слушаю вас.

— Извольте. Батюшки моего к тому времени уже лет двадцать как не было в живых. Скончался он тридцати лет от роду, хотя успел к тому времени приобрести множество чинов и отличий. Генерал-лейтенант, обер-гофмейстер, сенатор, президент Коммерц-коллегии и Коллегии финансов, кавалер орденов Александра Невского и Святой Анны, он оставил по себе настолько хорошую память у вступившей на престол императрицы, что она определила старшего моего брата воспитываться вместе с наследником. Александр Борисович с тех пор стал неразлучен с великим князем. Мы оба были преданы будущему государю и с годами начали возлагать на его приход к правлению все большие надежды. Впрочем, вряд ли это стоит повторять. Но потом — потом появились вы, Катерина Ивановна. Брат был старше вас, я моложе, но восторг перед вами мы испытывали совершенно одинаковый.

— Алексей Борисович, полноте, ведь мы с вами давние друзья.

— К счастью. Или к сожалению. Короче, предложение матушки о женитьбе стало для меня выходом из невыносимого положения. Брат один знал мою душевную растерянность и согласился с подобным решением: графиня Наталья Ивановна Головина стала княгиней Куракиной.

— И это стало вашим жизненным выигрышем, князь, не спорьте. Пусть вы не сразу поняли, какое сокровище получили. Ведь княгине посвящали стихи Иван Иванович Дмитриев и Ржевский. Её пение и игра на арфе сделали бы честь любой заезжей знаменитости. Для меня всегда бывает счастьем их услышать.

— Это значит, я поступил правильно: у меня не было надежды. А Наталья Ивановна своей живостью, непосредственностью так напоминала вас! И теперь, мне кажется, я вижу те же отблески в обеих своих дочерях, хотя они ещё так юны.

— Князь, я отвечу вам откровенностью на откровенность. Полной неожиданностью слова ваши для меня не стали. Я женщина, а женщина слишком много угадывает сердцем, без слов и объяснений. Но не будем говорить о чувствах, и вот почему.

— Катерина Ивановна, простите мне мою бесцеремонность, но если бы сегодня — да-да, сегодня я мог решать свою судьбу...

— Нет-нет, остановитесь, Алексей Борисович. Я хочу ответить прежде, чем вы кончите свой вопрос. Каковы бы ни были мои чувства, я никогда и ни с кем не свяжу своей судьбы.

— Я не понимаю вас, Катерина Ивановна. Сегодня, когда вас уже не связывает двор и поступки императора...

— Алексей Борисович, дело не в моих обязательствах и не в феруле двора. Вопреки своему положению и своим средствам я всегда сохраняла за собой независимость действий. Что могло мне угрожать? Ссылка? Вряд ли. Нищета? Но я родилась в ней и никогда не испытывала тяги к богатству. Я ничего не требовала от жизни, значит, ничего существенного она меня и не могла лишить. Вам ли не знать: выгоды никогда мной не руководили.

— Тем более, Катерина Ивановна, вы совершенно свободны.

— Но это не так, Алексей Борисович. В своё время я обещала верность одному очень несчастливому человеку. Я обещала поддерживать его во всех жизненных перипетиях. Я ровным счётом ничего из себя не представляла, но, может быть, просто голос человека со стороны оказал великому князю поддержку. Мне не счесть всех тех случаев, когда его высочество был на грани полнейшего отчаяния, окончательного разрыва с большим двором и — кто знает! — ссылки или официального лишения прав наследования престола. Я не хочу казаться ни лучше, ни сильнее, чем я есть от природы. Я изо всех сил помогала усилиям истинных друзей будущего императора — Александра Борисовича, вас, князь, Сергея Ивановича.

— Это мы помогали вам, Катерина Ивановна.

— Князь, смешно считаться заслугами, которые сегодня уже не имеют никакого значения и представляются императору только обременительными. Наше время дружества прошло.

— Но вы же сами это понимаете, Катишь. И, вероятно, куда острее, чем каждый из нас.

— Не то, князь, опять не то. Я сказала — время дружества, но не наших душевных обязательств.

— Я не скажу вам ничего нового, Катишь, но император изменился до неузнаваемости. Даже с момента кончины императрицы. Он стал иным человеком, и наши внутренние обязательства...

— Для меня, например, обретают новый характер. Вы говорите, его величество изменился. Но так меняются все, вступавшие на ступени трона. Вспомните слова княгини Дашковой о покойной императрице. Вспомните рассказы о приходе к власти императрицы Елизаветы Петровны. Мать стольких детей, добрый человек, она с полным равнодушием смотрела на брошенную на пол опочивальни правительницы новорождённую принцессу Мекленбургскую — потому что уже чувствовала себя облечённой в порфиру. А покойный государь Пётр III, переставший замечать собственную супругу, изгнавший всех придворных чинов? Или императрица Екатерина I, супруга Великого Петра, переставшая находить время для посещений тела своего мужа, стоявшего в Петропавловском соборе.

— Иными словами, вы во всём извиняете поступки императора.

— Они не нуждаются в оправдании. Просто, как я поняла, они совершаются по иным законам.

— И вы пришли к сознанию, что перемениться надо вам самой.

— Алексей Борисович, мы слишком долго знакомы и... в чём-то очень... близки. Я не переменюсь никогда. Но если сегодня император всё дальше отходит от тех принципов, которые всем нам были так дороги и осуществление которых мы так ждали от императора Павла I, это не основание оставлять его. Я могу ошибаться — на то я и обыкновенный человек, но я не теряю надежды в какой-то момент получить возможность достучаться до монаршего сердца и хотя бы несколько не изменить, но смягчить ход событий.

— Катишь, Катишь, что вы говорите! Ваши доводы против слитной когорты настоящих, как выражается император, гатчинцев! Против Кутайсова, Аракчеева, этой орды пруссаков! Я никогда не подозревал вас в таком безмерном романтизме. Это абсолютно невозможно! Поверьте, мне приходится едва ли не каждый день сталкиваться с императором, тогда как вы предпочитаете гатчинское уединение.

— Благодарю вас, князь, за снисходительную любезность ваших оборотов. Вы правы, я просто не получаю приглашений во дворец.

— Но вы и не ищете их, Катерина Ивановна. Ваша гордость, я это понял, постоянно задевает императора. К тому же вокруг него полно людей, которые ему об этом напоминают.

— Мой боже, и вы подумали, что я могу навязывать своё общество императору! Давайте же назовём вещи своими именами, князь. Я перешагнула своё сорокалетие. Этого много для каждой женщины, для друга императора тем более. Или связывающие нас узы должны быть очень глубокими, необходимыми внутренне обоим, или... их нет никаких. Если император обратится ко мне, я откликнусь, несмотря на своё нынешнее положение и все происходящие кругом события. Но он может этого и не сделать, я это также понимаю. И тем не менее, как мне передают, император достаточно часто колеблется, вспоминает моё имя и — не может переступить собственную гордость. Теперь уже гордость вполне законную венценосца, хотя для меня он навсегда останется великим князем.

— Значит, всё-таки чувство...

— Долг, князь. Долг перед ним и перед самой собой. А перемены... Мне трудно об этом говорить, но мы одни и император одинаково близок нам обоим. Рассудку великого князя так долго приходилось противостоять разного рода жизненным неустройствам. Вступить на престол сорока двух лет, из которых все сознательные годы были таким мучительным и отравленным опасениями ожиданием. Жизнь на вулкане, который взрывался в самые неожиданные минуты и при самых неожиданных обстоятельствах. Императрица ни на минуту не переставала видеть в наследнике врага.

— Вы никогда не были, мне кажется, так серьёзны с великим князем.

— Может быть. Его высочество не терпел нотаций и указаний. Каждая мысль должна была родиться у него самого. Что бы было, если бы его высочество заподозрил в своей собеседнице наставника или даже равнозначного партнёра? Вот видите, князь, как в действительности я предусмотрительна и расчётлива.

— Ради дорогого вам человека.

— И ещё одно. Я бы никогда не согласилась принести в приданое возможному супругу тень наших отношений с императором. Никогда! Вы же хотели ответа на ваш невысказанный вопрос.

— Мне остаётся благодарить вас за вашу откровенность, Катерина Ивановна, и, пожалуй, рассказать новость, которая поддержит вас в ваших надеждах. Я подчёркиваю — в ваших, ибо для всех остальных за всем этим стоит простая случайность. Добрая минута императора или такая же минутная досада на любимца. Итак, Аракчеев снят со всех должностей и отправлен к себе в деревню.

— Вот видите, князь, вот видите! Я так и знала, что император увидит истинную сущность этого кнутобойца! Что же послужило прямой причиной увольнения?

— Поверьте, не то, что он избивал нижних чинов и издевался над ними. Его издевательства стали распространяться на офицеров, и в этом Аракчеев перебрал меру. Такой способ выполнения его приказов не понравился императору. Аракчеев отбыл в Грузино и будет отводить душу над своими крестьянами.

— Хотя бы это. Хотя бы пример для других.

— Вы так думаете? Зато ничто не грозит Фёдору Васильевичу Ростопчину. Он по-прежнему в милости, и его карьере остаётся только завидовать. Генерал-адъютант в первый же день царствования императора, действительный тайный советник, кавалер ордена Иоанна Иерусалимского, член Коллегии иностранных дел, первоприсутствующий и член Совета императора — и всё за весёлые анекдоты скабрёзного характера, которыми он потешал его величество ещё в гатчинские годы.

— Полноте, князь, вы забыли главное — брак с племянницей Анны Степановны Протасовой, которая после доверенностей покойной императрицы стала, к сожалению, необходимой и императору.