Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я — ваш законный император. Жена моя увлеклась в сторону дворян, а я поклялся... истребить их всех до единого. Они склонили её, чтобы всех вас отдать им в рабство, но я этому воспротивился, и они вознегодовали на меня, подослали убийц, но Бог спас меня. После победы над дворянами и императрицей обещание пожаловать казаков, татар, калмыков рякою с вершины до устья и землёю и травами и денежным жалованьем, и свинцом, и порохом, и хлебным провиантом, и вечною вольностью. Я, великий государь император, жалую вас.

Пётр Фёдорович

1773 году сентября 17.

Из Манифеста Емельяна Пугачёва.

Недавно замечать стала: душно во дворце. Господи, как душно! Окна до полу. Потолки — голову закидывать надо, чтобы роспись рассмотреть. Меблировка по французской моде самая что ни на есть скупая. Полог у кровати никогда опускать не позволяла. В парке — весна ещё не отбушевала. Зелень — глаз режет. Цветов — ровно Флора прошла, передничек свой не удержала. Всё равно — душно.

Нет, не то. В Царском да душно! Это на душе. А душе всё равно, что Петербург, что Царское. Кажется, только в Гатчине чуть-чуть отпускает. Ясность там такая. Нет, не в Грише дело. Бог с ним, и вспоминать охоты нет: ещё как-то развязаться со всей семейкой удастся. А развязываться надо: настырны стали, несговорчивы. Престол им, видно, снится.

Опять Орловы. Без них мороки мало! Агент сведения последние прислал: авантюрьера до Франкфурта-на-Майне добралась. С «голштинским претендентом» совет держит. А как его иначе назвать: герцог Шлезвиг-Голштейнский, граф владетельный Лимбург-Стирумский Филипп Фердинанд. Не авантюрьера встречи с ним искала. Он! Он сам письмом с ней снесся! О встрече просил! Услуги свои предложил. А агент вот ещё доносит: во владения свои пригласил. Владетельной принцессой Всероссийской именовать стал.

Верят? Или назло императрице российской действуют? Поди разберись. Канцлер долго вилял, пока напрямую ответил: по обстоятельствам. Будет выгодно признают, не будет — забудут.

Легко сказать! Алёшке Орлову довериться пришлось. Ему бы последнему, да ни у кого из братцев лихости такой не важивалось. Этот на всё пойдёт. Как в опочивальню только не врывался! Не хотел в покоях дворцовых оставаться. И просить нечего. Один раз со смехом сказал: «Надоем быстро. Как Бог свят, надоем. А вот — ветром свежим — оно вернее. Оглянуться не успеешь, улетел уже. Живи себе в покое да удовольствии».

Велела авантюрьеру искать. Сюда любым способом доставить. Только откуда знать, сколько рвения прилагает. А тут римский агент пишет: Шувалов Иван Иванович от авантюрьеры на шаг не отходит. Не то что с ней вместе, а поблизости. Письма пишет. По всей Европе за самозванкой ездит. Алексей обещал, управлюсь, мол. А что, если иным глазом на авантюрьеру глянет? К разговорам дворцовым прислушается? Не надо было сейчас с Орловыми кончать. Может, и не надо. Сердцу волю дала. На любые отступные согласилась — лишь бы вон Гришку из дворца. Коли изменил — императрице изменил! — не нужен. Думала, в ногах валяться будет. Покается. Где! О любви своей истинной заговорил. Значит, с императрицей — по службе, а с девчонкой сопливой — по сердцу.

Алексей Григорьевич из той же кошёлки, разве что о выгоде семейной подумает. Он порасчётливее Гриши будет.

Что это? Сама себе зубы заговаривать стала. Какие Орловы! Ведь авантюрьера во Франкфурт из Парижа приехала. Выходит, всё за претендента — и венский двор, и Версаль, тогда им и авантюрьера понадобится. Как-никак прямой выход к русскому двору.

Если бы она одна! Пугачёв. Прав был канцлер: не всё так просто. Где там было людям знать покойного Петра Фёдоровича, а ведь как откликнулись! Казаки! Панин Пётр Иванович во всех подробностях доложил. Былой ординарец Захара Чернышева. Отваги не занимать. У всех на виду. Чернышев так и отмечал — проворство и храбрость. Всю Семилетнюю войну отличался. Потом в армии Кречетникова в Польше не из последних был. Под командованием Петра Панина Бендеры брал. В чине хорунжего по ранению в родную станицу отправился. Никаких воровских замыслов не имел.

До того не имел. А тут... Взбунтовались казаки из-за приговора по волнениям 1771 года. Все тогда толковали: острастку им дать без пощады. Чтобы знали! Чтоб наперёд ни боже мой! За убытки казачьих атаманов и старшин всех платежами обложили. Сами бунтовали, сами и расплачивайтесь.

Просчитались, видно. Казаки бежать кинулись — кто в Турцию, кто на Кубань. С начальством стычки. Пугачёв в одну из них встрял. Крепко со старшинами побился, на Яик ушёл, а оттуда Петром Фёдоровичем вернулся. Ведь знали все! Все в лицо знали! Сомнений не имели, а как государя императора приняли. Кто усомнится — вешать стали. Вот и выходит, прав канцлер: невыгодно — не признают, выгодно — на правду солгут, божиться станут.

Думала, очнутся. И впрямь начальникам выдали. Двух недель самозванства его не прошло, в Симбирск отправили, оттуда в железах в Казань для суда. Примерного. Чтоб другим наука. Вечную каторгу определили. Так сбежал! За три дня до отправки в Сибирь сбежал. Не иначе пособили — верь им, проклятым. Агенты доносят: манифест императорский готовит.

— Ваше императорское величество!

— Опять ты, канцлер. Что тебе?

— Насчёт завтрашнего обеда с герцогиней Дармштадтской[9].

— Поваром заделался, что ли? Тебе-то что. Будет обед. В Гатчине будет. Сама переночевать там хочу. Потом с герцогиней и дочкой её в Царское отправимся.

— Трудно вам, государыня. Дел столько, а тут...

— Что тут? Свадьба наследника не дело разве?

— Ещё бы, государыня. Только, может, не понимаю чего, будто торопитесь вы с этой свадьбой. И с невестой...

— Знаю, хотел бы другую. Но тянуть не стану. Пусть с этой венчается. А что поспешить хочу, верно. Вся Европа смотрит на авантюрьеру. Не дай господь, ещё и на Пугачёва заглядится. Пусть знают, никого и ничего Россия не боится, ничему значения не придаёт. Живём как жили. Наследника теперь ждать станем.

— А его императорское высочество не заартачится ли?

— Скажешь тоже. Ему всё известно: после свадьбы все уроки побоку, воспитатели тоже. Свобода и супруга под рукой — по сторонам глядеть не придётся.

Обомлело Дармштадтское семейство от Гатчины. Ото всего в восторг приходят. Видами налюбоваться не могут. Канцлер не удержался, рассказал, как земли гатчинские от Швеции к Ливонии и обратно переходили и только при государе Петре Великом за Россией закрепились вместе со всей Ингерманландией. Подарил государь эти места внучке своей царевне Наталье Алексеевне. Та по молодости лет ничего здесь делать не могла, зато двор императорский наездами своими Гатчину постоянно отмечал. Императрица Екатерина Алексеевна Первая давала здесь в палатках прощальный обед герцогине Курляндской Анне Иоанновне. И палатки не кто-нибудь разбивал и украшал, а сам граф Растрелли-старший. Порядок такой при дворе был. После обеда государыня преогромнейший маскарад тут же смотрела, а затем в охоте императорской участвовала.

Промолчал, молодец, что после смерти царевны досталась Гатчина всего-то навсего лейб-медику Ивану Блюментросту, а императрица Анна Иоанновна и вовсе Гатчину у лекаря отобрала и подарила князю Борису Александровичу Куракину. Князя Бориса не стало, наследники тут же с молотка всё имение спустили — для заплаты долгов, как говорится. Вот тут и велела гатчинские земли Грише Орлову в подарок купить. Он и дворец строил, и парк разбивал, обихаживал, а теперь — поглядим, что теперь будет. Не оставлять же бывшему такое богатство. И так без меры семейство обогатилось.

В разговор вмешалась, сказала, что звать будут будущую супругу наследника в православном крещении, как и первую владелицу Гатчины, Натальей Алексеевной, и кто знает, может, и жить будет новая Наталья Алексеевна с супругом именно в Гатчине. У Вильгельмины глаза огромные, круглые, чуть не воздух ртом ловит: «Такое богатство!»

Канцлер исподтишка глянул. Поняла: а как же Григорий Григорьевич? С ним что будет? Усмехнулась. Всё снова повторила, чтоб никаких сомнений: кончилось орловское царствование. Раз и навсегда кончилось. Не желаю, чтобы больше имя императрицы с братцами путали. Васильчикову велела в стороне держаться. Огорчать не хочу, да и приваживать ни к чему.

Я имею честь получить письмо, передающее ваше приказание, которым удостаивает меня её величество, августейшая государыня ваша, моя и та, которая достойна быть повелительницей всего мира. Я по счастию приискал молодого литературного новобранца, и он взялся передать в нескольких строках её великие мысли, которые должны, были бы найти поддержку во всей Европе. Мне стоило только оставить у себя 1000 червонцев и обмакнуть перо в чернильницу. Мне лестно писать под диктовку её могучего гения: это одно, может быть, даёт мне право на звание парнасского патриарха, которым вы меня удостаиваете; а пока я имею лишь приличные этому званию лета: достоинство, которое приписываю игре случая и которое со временем утрачивается.

Я долго придумывал название для этой статьи: ВОЗЗВАНИЕ К ГОСУДАРЯМ было бы прилично, если бы все эти господа, по божьей и ни по чьей милости, любили, чтобы к ним взывали!.. СОВЕТЫ НАРОДАМ, но их более не слушают, при всемогуществе невежества и предрассудков... И так я решился, согласно предначертаниям её величества, более озадачить толпу, чем убеждать её; и потому статья эта появится в будущем январе, в двух лучших журналах: Французском Меркурии и Меркурии историческом и политическом под заглавием НАБАТ НА РАЗБУЖДЕНИЕ КОРОЛЕЙ. Пока посылаю вам рукопись.

Вольтер — А.П. Шувалову. Ферней.

23 декабря 1771.

— И всё же, несмотря на ваше явное нежелание, я прошу вас ознакомить меня с подробностями театрального костюма. Да-да, не удивляйтесь, друг мой. Мои пансионерки должны быть одеты по самой последней театральной — я подчёркиваю, театральной! — моде.

— Ваше величество, вы же не видите их в будущем профессиональными актрисами, не правда ли?

— Нет, конечно, но я хочу вам напомнить: наши первые балетные танцовщики при императрице Анне Иоанновне вышли из кадетского корпуса и составляли пары профессиональным танцовщицам. К тому же занятия в институте продлятся годы, и всё это время я хочу иметь под рукой театр, достойный моей столицы. Так что начинайте, и никаких апелляций к придворным туалетам, тем более драгоценностям. Каждый иностранец должен видеть подлинное театральное действо. Но вы заставляете меня чуть ли не оправдываться, гадкий генерал!

— О нет, нет, ваше величество! Бога ради простите моё изумление. Я не перестаю удивляться, что каждый вопрос, какого вам приходится касаться, решается вами так досконально и глубоко. Вы знаете, ваше величество, я назвал бы первой реформаторшей на европейском театре актрису Мопен. Вы непременно улыбнётесь характеру произведённой ею революции, и тем не менее это была настоящая революция на первых порах, шокировавшая публику. Мопен решилась выйти на сцену с пустыми руками — без носового платка, веера, жезла или любого другого, но считавшегося необходимым предмета.

— Действительно забавно, что публика могла на такую мелочь откликаться.

— Публика изо всех сил шикала, хотя Мопен освободила руки для более выразительной жестикуляции. Но шикала недолго. Мопен рискнула предстать перед публикой в новом виде в 1703 году, а почти сразу актриса Данкур осмелилась выйти на сцену, впрочем, всего лишь в комедии, в простом длинном открытом платье. Только простота на сцене в то время не окупалась. В 1727-м знаменитая Адриенна Лекуврер предпочла обычному городскому наряду, в котором было принято выходить на сцену, самое роскошное придворное платье, блестящее, разукрашенное и с огромнейшим панье.

— Играть в панье? Полнейшая нелепость! В нём почти невозможно двигаться, и притом актриса, наверное, занимала всю сцену.

— Ваше величество, Адриенна была неотразима — проста и величественна. Панье придавало ей, если хотите, монументальность древних трагедий.

— Вы что, видели её, Иван Иванович? Вы говорите с таким пылом.

— Конечно, видел. Её звезда взошла в 1717 году и достигла своего зенита в начале 1720-х. В её доме собиралась вся знать, не говоря о писателях. Придворные дамы ей подражали и в туалетах, и в манерах, подхватывали любую мелочь её костюма. И, кстати, ещё одна подробность может вас развлечь, ваше величество: Адриенна стала счастливой соперницей Анны Иоанновны.

— Полноте! Каким образом?

— Самым простым. Вся Европа знала о её связи с блистательным Морицем Саксонским. Герцог в то время решил всеми правдами добавить к своему высокому титулу реальные земли. Ему мерещилась Курляндия. И отец нашего канцлера, столь любимого вами, ваше величество, Бестужева-Рюмина, принялся за сватовство. Морицу Саксонскому было предложено герцогство вместе с рукой вдовствующей герцогини Анны Иоанновны.

— И герцог, насколько я знаю, не принял предложения.

— Не совсем так, ваше величество. У герцога было одно существенное затруднение: он не имел ни гроша за душой, чтобы придать своему сватовству хоть сколько-нибудь достойные формы. К тому же его поддерживали явные симпатии к нему курляндцев, ненавидевших Анну.

— И тогда он решил сам попробовать счастья? Без Анны?

— Вот именно. На деньги, которые предоставила ему Адриенна, то ли продав, то ли заложив все свои драгоценности.

— Но не рассчитывала же она оказаться в один прекрасный день герцогиней? Актриса!

— Она просто любила, ваше величество.

— А этот искатель приключений не постеснялся деньги взять?

— Да, всё сложилось достаточно трагично для Адриенны и парижского театра. Адриенна лишилась всего своего состояния и жизни — вскоре она скончалась в страшных мучениях, как говорили в Париже, от яда. Анна Иоанновна стала русской императрицей, а Мориц не добился своей цели, потому что появление в Курляндии было невыгодно России. Зато остался при деньгах, которые незамедлительно пустил на ветер.

— И вы стали свидетелем этой по-своему трагической развязки?

— К сожалению, нет. Лекуврер не стало в 1730 году. Годом раньше, по желанию моего родителя, я был вынужден покинуть Париж и приехать в Россию. Это были уже слухи, переданные через третьи руки.

— А моя матушка? Ведь она, помнится, тоже была поклонницей этой актрисы. Она много мне рассказывала про неё.

— Герцогиня Ангальт-Цербстская уехала из Парижа в своё герцогство тоже годом раньше. Её ожидало ваше появление на свет, и для родов герцогиня предпочла Штутгарт.

— Но мы отклонились от темы нашего разговора. Неужели Вольтер, Дидро могли согласиться с туалетами Лекуврер?

— О, ещё задолго до их выступлений очаровательные актрисы продолжили начатый бунт. Я даже помню год, когда все газеты писали о том, что госпожа Саллэ решилась сменить панье на лёгкое газовое платье, — 1734-й. Париж, как водится, вскипел благородным негодованием. Правда, англичане, к которым она уехала, были в восторге. А вот госпоже Сент Губерти, сделавшей себе в опере костюм по ватиканским барельефам — с белой туникой, обнажёнными ногами и распущенными волосами, уезжать было некуда. Своим новшеством она вообще погубила себя в глазах публики.

— Вам надо писать научный труд по вашим знаниям, друг мой.

— Вы сами хотели услышать рассказ об истории театрального костюма, ваше величество.

— Вы чудесно танцуете, мадемуазель Нелидофф. С вами даже я начинаю себя ощущать настоящим танцовщиком. Быть вашим партнёром истинное удовольствие.

— О, вы бесконечно добры ко мне, ваше высочество. Ваша снисходительность позволяет вам пренебрегать моими ошибками и неловкостью.

— Неловкостью? Вы шутите, мадемуазель Нелидофф. Во-первых, её на самом деле нет, а во-вторых, вы заставляете меня заподозрить вас в прямом кокетстве. Вы же сами знаете свои возможности, а я столько раз любовался вами на сцене.

— Государь, разве бы я осмелилась изобразить перед вами какие-то чувства? Это мой первый танец с вашим высочеством и я даже в самом чудесном сне не предполагала, что он может состояться.

— Теперь моя очередь быть тронутым вашим чувством. Разве это редкость — великий князь, танцующий на придворном балу? Мне кажется, я собьюсь со счета, если попытаюсь вспомнить весь черёд моих партнёрш. Я только жалею, что до сих пор среди них не были вы, и удивляюсь почему.

— В этом нет ничего необыкновенного, ваше высочество. С вами имеют право танцевать титулованные особы или, во всяком случае, состоящие в придворном штате, я же всего-навсего простая институтка, и мы ограничены праздниками в стенах своего института.

— Но разве вы не дворянка, мадемуазель Нелидофф?

— Древность моего рода не вызывает ни у кого сомнений, зато нынешнее его приупадное состояние...

— Нет-нет, не будем о грустном! И вы интересовались историей вашего рода?

— Это главное достояние моего семейства.

— И что же вы помните о нём?

— Не так уж много, государь. Я была слишком мала, когда, оставив родной дом, оказалась в стенах института.

— И всё же, что вы помните?

— По старинным родословцам, мы происходим от некоего Владислава Каща из Нилка Неледзевского — отсюда и фамилия. А сам Кащ принадлежал к гербу Правдзиц, был знатным мужем земли Польской и принял участие в Куликовской битве на стороне московского князя.

— Даже так! А что значит герб Правдзиц, который вы назвали?

— В переводе на русский: верный правде, государь. Вот после Куликовской битвы Владислав Кащ и получил разешение писаться Нелидовым. Правда, его потомок в пятом поколении получил от великого князя московского Василия III прозвище Отрепьев.

— И неужели стал писаться этим именем?

— Государь, это было задолго до Смутного времени. Зато при государе Алексее Михайловиче нашему роду было разрешено отказаться от недостойного прозвища и вернуться к исконной фамилии. Это случилось за год до рождения вашего великого предка Петра Великого.

— Это другое дело. О возвращении к исконному имени следовало хлопотать.

— Государь Алексей Михайлович подтвердил право Нелидовых на свою фамилию особым указом и даже отдельно упомянул их заслуги. Царская грамота так и висит у нас в доме.

— Вы имеете в виду Куликовскую битву?

— Нет, ваше высочество, ещё одно обстоятельство. Наш предок Гавриил Нелидов был воеводой в Перми. Он овладел в 1472 году Урасом и Чердынью и взял в плен пермского князя.

— Мне нравится, мадемуазель Нелидофф, что вы хорошо знаете историю и интересуетесь ею. Откуда вы черпаете ваши познания? У вас хорошие учителя? Но где — в институте? Трудно поверить.

— У нас действительно очень хорошие учителя, ваше высочество. Но я и сама люблю читать и часто получаю за это замечания от наших надзирательниц. Ведь в институте всё происходит строго по расписанию.

— Думаю, иначе и не может осуществляться правильное воспитание. В вашем лице, мадемуазель, мы имеем наилучшее тому подтверждение.

— Я не преувеличивала, говоря о вашей бесконечной снисходительности, ваше высочество.

— Полноте, полноте, маленькая фея. Вы решительно во всём совершенны: и в танцах, и в ваших познаниях. Кстати, у вас не занято последнее лансье?

— Последнее лансье? Нет, нет, ваше высочество, оно свободно.

— Значит, вам остаётся дать мне обещание, что вы его протанцуете со мной. Вы согласны?

— О, ваше высочество!..

Всему свету известно, сколько во изнурение приведена Россия, от кого и — вам самим то небезызвестно: дворянство обладает крестьянами, и хотя в Законе Божьем написано, чтоб они крестьян так же содержали, как и детей, но они не только за работника, но хуже почитали собак своих, с которыми гонялись за зайцами, компанейщики завели превеликое множество заводов и так крестьян работой утрудили, что и в ссылках никогда такого не бывает, да и нет, а напротив того, с жёнами и с детьми малолетними не было ли ко Господу слова?

Из воззвания Емельяна Пугачёва. 1773.

— Ваше величество, мне крайне прискорбно представлять вашему величеству этот ужасный богопротивный документ, но...

— Никаких «но», канцлер, я должна знать всё во всех мелочах. Когда была сочинена эта бумага?

— 17 сентября, ваше величество.

— Что? А у нас нынче 14 октября! Каким образом понадобился целый месяц, чтобы известить об этом Петербург? Что у вас происходит, канцлер? Что себе думают наши командиры? Немедленно, слышите, немедленно туда должны быть отправлены воинские части. Сколько их может понадобиться, вы уже знаете?

— Ваше величество, к сожалению, я ещё не кончил своего доклада. Дело не в одной этой воровской грамоте.

— Ах, одной её, выходит, недостаточно!

— Она сделала своё дело, ваше величество. К бунтовщику стекаются толпы разбойников, и их так много, что 4 октября они начали осаду Оренбурга. Как долго сумеет продержаться город, сказать трудно. Бунтовщики угрожают расправой со всеми помещиками и дворянами.

— Итак, мы назначаем командующим генерал-майора Кара. Ему должны быть даны отборные части, которых бы не смутили бунтовщики. Об этом следует подумать особо. Ведь к Пугачёву, в конце концов, стекается по большей части, надеюсь, обманутый народ, который принимает его за законного императора. Им надо разъяснить, кто на самом деле этот разбойник, и напечатать немедленно манифест против него.

— Ваше величество, если мне будет дозволено высказать моё мнение.

— Вы что — не согласны?

— Нет-нет, я просто хочу сказать, что такой манифест обнародует сам факт появления бунтовщика и признание его силы — иначе правительство не стало бы прибегать к обращению.

— Число воззваний можно ограничить. И распространять их только в охваченных волнением районах.

— Государыня, мне меньше всего хотелось бы выглядеть участником дискуссии с вашим императорским величеством, но мои опасения слишком велики: воззвание не останется в ограниченных рамках и непременно получит всеобщую огласку, а это может оказаться фатальным.

— Вы хотите нагнать на меня страху? Я не из пугливых, канцлер.

— Ваше императорское величество, я меньше всего хотел вас напугать. Но, государыня, ведь эти люди бунтуют, как вы сами изволили выразиться, не против престола, напротив...

— То есть вы хотите сказать — против меня и тем самым подписанное мною воззвание никого ни в чём не убедит?

— Государыня, это ваш вывод.

— Да-да, мой. Вы только подвели меня к нему. И всё-таки я не считаю возможным отказаться от идеи воззвания. Вы забываете, я на престоле одиннадцатый год, и моим дворянам есть за что испытывать ко мне благодарность. Я не стану прятаться за стену недомолвок. Воззвание должно быть составлено сегодня же. Пусть это будет 200 экземпляров, и все они будут переданы генерал-майору Кару для их распространения там, где он найдёт нужным. Само собой разумеется, ни слова не должно просочиться в наши газеты. И — я обращаю на это особое ваше внимание! — во дворец. Придворные не должны знать ничего! А Павел Петрович — как вы думаете, до него не могли дойти эти известия?

— Ваше величество, я немедленно займусь выяснением этого.

— Вот именно. И в полной тайне. Ведь он может Только злорадствовать. На первых порах. А в случае неблагоприятного развития событий... Вы помните, как вела себя царица Мария Нагая с Самозванцем: признавала его живым и отреклась от него только от мёртвого. Займитесь наследником, канцлер! У меня главная надежда, что любовный угар отвратил его хотя бы на время ото всего света.

В Париже весна. Не в пример Москве куда какая ранняя. У нас ещё, поди, снег не тронулся, а здесь на берегах Сены трава проклюнулась, в садах садовники у цветочных грядок хлопочут. В отеле днём окна настежь. Ветерок лёгкий. Тёплый. Только кисею занавесей вздувает. День-другой — можно и завтрак на террасе накрывать.

А тут письмо государыни. Суровое. Только что не приказ. Привезти Дидро надобно. Любой ценой. Любыми посулами. Легко сказать. Уже всё говорено-переговорено, а он ни в какую. Привык к своим мостовым парижским. Ничего, кроме них, и видеть не хочет.

Да и в остальном на подъём тяжёл. А тут Россия. О дороге такой длины и думать боится. Да и зачем в путь пускаться?

В этом, может, и прав. Каприз один императорский. Что государыне до Дидро, что ему до российского престола. Играем с ним в кошки-мышки. Оба понимаем: хочет себя императрица выставить в выгодном свете. Просвещённейшей монархиней всей Европе казаться. Только поможет ли? Принцесса Елизавета Всероссийская по всей Европе разъезжает. Везде стол и дом ей от дворов европейских открыт. Все толкуют, высочайшей образованности особа. Политес придворный назубок знает. В Версале ни разу ни в единой мелочи не ошиблась. А уж там за ней как нигде смотрели. Сдались: такое воспитание только особа царской крови иметь может.

Вот только забывчив стал наш господин философ. О милостях государыни не вспоминает, а надо бы. Без них так ли жить здесь сможет. Только мнение у меня такое складывается: обиду копит господин философ. За Фальконета обиду. Что тут скажешь. Императрицына воля: как решит, так и будет. Не до фальконетовых забот сейчас государыне, ох не до них.

О принцессе Елизавете Всероссийской узнавать всё требует. Так ведь всей правды о слухах не скажешь. Да и какая она, правда. Одно слово: политика. А государыню огорчишь, лишнее слово скажешь, сквозь сито не пропустишь — на тебя же гнев царский упадёт.

Дидро, и тот о Пугачёве расспрашивает. Осторожно так, а всё любопытствует. Разговоров кругом не оберёшься. Казалось бы, что бунтовщики да смутьяны против армии регулярной. Ан нет. Мало того что справиться который месяц не могут, так ещё и части регулярные к ним переходят. Как нарыв какой: вышел гной в одном месте, глядишь, в другом та же материя копиться начинает.

Самому по таким временам ехать в Петербург охоты нет, да придётся. А вот и наш недошлый путешественник у крыльца остановился. Сейчас его в оборот взять придётся. На откровенность потолковать.

— Наконец-то гость дорогой время и для меня выбрал!

— Как вы можете, ваше сиятельство! Я всегда по первому вашему приказу — повторять не надо.

— А если без приказа? По-дружески? Я, господин Дидро, так положил, чтобы сегодня от вас откровенный ответ получить, когда вас в наших северных краях ждать. Сами не соберётесь, знаю. Так вот моё вам окончательное предложение: в моей коляске вместе со мной вояж совершить. Неудобств не испытаете, а мир повидаете самый что ни на есть широкий.

— Дайте опомниться, ваше сиятельство. Разве вы собирались на родину? В первый раз о подобном путешествии вашем слышу.

— Собирался не собирался, а с вами всенепременно поеду. Такова воля моей многомилостивейшей монархини, которая и для вас, господин Дидро, стала превеликой благодетельницей.

— О, моя благодарность её императорскому величеству может иссякнуть только вместе с моей жизнью.

— Так почему же её не выразить при жизни, что и государыне моей доставит большое удовольствие, и для вас обернётся несомненными преимуществами? Вы ещё не знаете, как умеет моя государыня выражать своё доброе отношение к друзьям.

— Вы застали меня врасплох, ваше сиятельство.

— Оно и лучше, иначе бы вы сочинили новую линию обороны — я успел в этом убедиться. Так что я^е, господин Дидро? Удобнейшая новёхонькая французская дорожная коляска, собственный повар с запасом провизии и винным погребком, ночлег в самых лучших заранее приготовленных гостиницах и сказочный приём на берегах Невы. И это не говоря о возможности повидаться с вашим дорогим другом Фальконе и самолично увидеть плод его многолетних трудов...

— Но Фальконе далёк от положительной оценки своего нынешнего положения. Работа его над монументом Петру Великому продвигается крайне медленно, а бесконечные нелепые и неграмотные придирки сумасшедшего старика делают пребывание в Петербурге, насколько я могу судить по его письмам, совершенно невыносимым.

— Я так и думал, что собака именно здесь зарыта. Фальконе! Но, дорогой друг, разве можно переменчивое настроение художника класть в основу окончательного и такого сурового приговора?

— Если бы вы знали, ваше сиятельство, сколько нелепостей ему приходится выслушивать, так и не добившись личного разговора с императрицей, которая была когда-то так щедра на письма скульптору.

— Я не буду полемизировать с вами по этому поводу и скажу только то, что наверняка знаю. Во-первых, под мастерскую вашего друга отведён ни много ни мало бывший придворный театр покойной императрицы Елизаветы, известной своим размахом и любовью к роскоши.

— Фальконе и не жаловался на мастерскую.

— Не сомневаюсь. Притом у него есть удобнейшие службы, достаточное отопление, которое не так уж и дёшево обходится в северном климате. Государыня императрица не выразила никакого неудовольствия по поводу привезённой Фальконе без разрешения на то мадемуазель Колло, а теперь, хотя и без особой охоты, готова поддержать сына мастера. Что из этого не соответствует действительности?

— Я ничего не говорю, ваше сиятельство.

— Вам и нечего сказать, господин Дидро. Что же касается аудиенции у императрицы, слышали ли вы о чём-нибудь подобном в Версале?

— Но французский король и русская императрица...

— Вы хотите сказать, совсем иное дело, и будете правы. Но это не значит, что императрица имеет множество свободного времени, которое может себе позволить тратить на обсуждение художественных предметов. Достаточно, что её императорское величество апробировала идею — всё остальное дело исполнителей.

— Но когда эти, как вы выражаетесь, исполнители...

— ...не могут понять ваятеля, не правда ли? В этом нет ничего злонамеренного в отношении вашего друга. Господин Бецкой действительно пожилой человек. У него могут быть устаревшие вкусы и представления, которые, могу вас в этом уверить, не совпадают со вкусами и суждениями императрицы.

— Но тогда почему именно он?

— Этот вопрос относится к очень сложной и тонкой материи придворной политики. Но у вас сейчас открываются великолепные возможности приехать в Петербург по личному приглашению императрицы и напрямую помочь вашему другу, если в этом есть необходимость. Вы, как никто другой, сумеете отстоять идеи и интересы Фальконе. Я уж не говорю о том, какие приготовления делаются в Петербурге к вашему приезду. Прежде всего в отношении Смольного института, о программах которого вы так обстоятельно толковали с её императорским величеством в вашей переписке.

— Ради меня? Я оказываюсь в крайне глупом положении!

— Ни в коей мере. Государыня хотела сделать вам сюрприз и услышать ваше живое мнение о её интереснейших начинаниях. Если бы вы знали, как очаровательны эти юные существа, воспитанные по методе французских философов! Вы увидите в натуре новую породу людей, живых, непосредственных в выражении своих чувств, европейски образованных и притом знакомых со всеми видами искусства. Смолянки, как их называют в Петербурге, превосходно рисуют, пишут красками, поют, танцуют и участвуют в театральных представлениях и балетах. На их спектакли съезжается весь высший свет, а мог бы собираться и весь Петербург, если бы не ограниченное помещение.

— Вы поражаете меня, ваше сиятельство. Вы утверждаете, что все мои неясные мечтания скорее предположения, чем окончательные советы...

— ...претворились в жизнь. Да, это именно так, мой дорогой друг. И только вам судить, какие коррективы надо внести в реализованную систему. Государыня написала мне в последнем письме, что волнуется как пепиньерка в ожидании вашего суда.

— Это значит, я просто не в праве не поехать?

— Я думаю. И не будем откладывать нашего отъезда. Вам ни о чём не придётся заботиться со сборами. Назовите день — только и всего. Остальное будет сделано моими людьми, и уверяю вас, далёкое, как вам представляется, путешествие на берега Невы превратится для вас в настоящую сказку, о краткости которой вы ещё будете жалеть.

— Ваше сиятельство, я полностью в вашем распоряжении и да здравствует Северная Пальмира и её владычица!

— Наконец-то!

— К вам граф Строганов Александр Сергеевич, Дмитрий Григорьевич. Примете ли? Сказал, коли заняты сейчас, он в другое время заедет.

— С ума сошёл, Антипыч! Зови, тотчас зови! Да нет, сам навстречу гостю дорогому пойду, авось простит, что весь в красках перемазанный. Милости просим, граф, милости просим.

— Не оторвал ли от дела вас, Дмитрий Григорьевич? Пишете, поди. Какой портрет славный! Девочки как живые, того гляди, заговорят.

— Питомицы это Смольного института, ваше сиятельство. Тороплюсь по заказу господина президента.

— К приезду господина Дидерота. Знаю, Дмитрий Григорьевич, всё знаю. А одна из девиц мне не только что знакома — племянницей приходится.

— Быть не может! Которая же?

— Чернявенькая, которую вы с цветочком изобразили. Федосьюшка Ржевская. Я специально господина Бецкого просил, чтобы её на портрете представить.

— Вот оно что! А я по фамилии думал, не родственница ли Алексея Андреевича Ржевского?

В Москве с ним познакомился, а теперь с приятностию узнал, что он президентом Медицинской коллегии назначен.

— Свойственница скорее. А о Федосьюшке я вам прелюбопытную историю расскажу. В Москве вы, чай, дом её родительский не раз видели — Ржевских-то?

— Ржевских, говорите? Не того ли Ржевского, сказывали, знатного морского офицера, что в бытность мою в Москве скончался, у Большого Вознесенья жил?

— Он самый и есть — морского флота капитан 1 ранга и женат был на дочке самого адмирала Наума Сенявина Федосье Наумовне. Как супруг скончался, так она родовое-то гнездо и продала генералу Василию Ивановичу Суворову. Деньги между детьми поделила. У неё дочь Марья за Платоном Мусиным-Пушкиным, а сын Степан Матвеевич на моей кузине, Софье Николаевне Строгановой, женат. Внучку, что вы теперь пишете, супруги в честь бабки назвали. Оно и по внешности Федосьюшка в Сенявиных скорее пошла. Умница не по летам. Никому слова не спустит, на всё ответит.

— Я уж и то приметил, пока писал, она меня и то вопросами засыпала.

— На французском лучше, чем на русском говорит. Разбитная такая. Ни секунды на месте не постоит.

— Да уж, княжна Евстасья Михайловна не в пример спокойнее. Над каждым ответом подумает. Сказывала мне, батюшка у неё большой человек, имение у них преогромное будто.

— И так можно сказать. Князь Михайла Михайлович Давыдов консулом в Польше состоит. Государыня его депутатом Комиссии по составлению нового Уложения видеть пожелала. Будет время, может, и денег подкопит, княжеской короне блеск придать. Как-никак от кахетинского царя Александра I род свой ведут, со времён государя Алексея Михайловича в царской службе.

— Хороши, ничего не скажешь, наши монастырки. Так её императорскому величеству и доложу. А это что за холст у вас к стене обернут?

— Тоже в работе, ваше сиятельство. Только когда я один пишу, другие меня отвлекают. Я их всегда отворачиваю.

— А поглядеть можно?

— Отчего же. Антипыч, поди помоги девиц повернуть.

— Тоже девиц?

— Тоже смолянок, ваше сиятельство.

— Тем интереснее. Мне будет что подробнее рассказать, а то её императорское величество опасается, успеют ли портреты к сроку. Сама государыня о портретах не думала, да Иван Иванович Бецкой настоял, что с портретами авантажней институт смотреться будет. О, да тут у вас целая композиция! Из спектакля, как я понимаю.

— Из спектакля, ваше сиятельство.

— Нетрудно угадать — из «Капризов любви». Вы оперы-то самой, Дмитрий Григорьевич, не видели?

— Не довелось.

— Жаль. А того обиднее, не видали вы мадемуазель Хрущевой в опере «Семира и Азор». Она там под безобразной маской так Азора сыграла, что король шведский Густав III расчувствовался и ей бриллиантовое сердечко прислал. А уж ничего не скажешь, театрал завзятый — чего только на своём веку не повидал. Она и тут чудо как хороша. Дал же Бог девочке талант все мужские роли с таким успехом представлять!

— Да и по характеру на мальчишку скорее походит.

— Вы заметили? Подосадовать только можно, что при таких талантах девичьей красотой её Бог обидел. Это уж вы её, Дмитрий Григорьевич, смазливенькой сделали.

— Я не старался, ваше сиятельство, никого приукрасить, да и зачем? Каждый красоту по-своему понимает, а душевные достоинства всех одинаково прельщают. Их-то портретисту выискать и надобно.

— На какой же сцене вы их писали, Дмитрий Григорьевич?

— В институте же и писал. Постоянной сцены у них и правда нет, зато есть кулисы задвижные. Эти с садовым представлением. А за малой выдвижной кулисой, что холмик у их ног изображает, плошка горит, как на спектакле, чтобы лица подсветить. Хитрости никакой нет.

— Для вас, как погляжу, Дмитрий Григорьевич, хитрости ни в чём нет. Хороши девицы, чудо как хороши. А что ж, Катеньку Нелидову ещё не начинали?

— Так и ждал, что вы о ней спросите.

— Почему же?

— Господин Бецкой что ни день смотреть на неё приходит, меня торопит, да ещё, чтоб я не испортил, проверяет.

— Господина президента понять можно, он на госпожу Нелидову великие надежды возлагает. Такую Сербину самой капризной французской публике показать не стыдно. И то удивительно, что раз от раза Екатерина Ивановна лучше играет. Такое только с настоящими актёрами случается. Надеюсь, господин Дидерот в её лице оценит русские таланты.

— Сейчас-сейчас, ваше сиятельство, будет вам и Нелидова. Я уж её и лаком прикрыл — лишь бы пыль не села. Осторожней, Антипыч, покрывало снимай, выше, выше держи. Вот теперь извольте взглянуть, ваше сиятельство.

— Боже мой, Левицкий, вы превзошли самого себя! Вы слышали строки, которые ходят в Петербурге о Сербине? Нет? Они должны были быть написаны по поводу вашего портрета:

— Благодарю вас, ваше сиятельство, за доброту и снисходительность.

— Ты подозреваешь меня в лести? Напрасно. Я так разволновался, что даже позволил перейти себе на ты. Извините, Дмитрий Григорьевич. Мне пришла сейчас в голову, кажется, счастливая мысль: вы должны написать портрет самого Дидро. Никто, кроме вас, не сумеет так уловить все смены настроений, которыми известен знаменитый философ. Вы должны ему понравиться за натуральность ваших портретов, поверьте мне!

— Григорий Николаевич, я хотел иметь с вами конфиденцию, но вы так спешили закончить свои объяснения, что остаётся сделать вывод: сегодня вам недосуг.

— О, нет, ваше высочество, моя поспешность была вызвана исключительно безразличием вашего высочества к излагаемому предмету, и я не мог взять на себя ответственность дольше занимать ваше внимание.

— Тем лучше. Тогда задержитесь.

— Почту за честь, ваше высочество.

— Полноте, оставьте эти надоевшие церемонии. Лучше скажите, что вы думаете о невесте, о которой так хлопочет для меня императрица? Вы знаете что-либо о ней?

— Скорее о герцогстве, откуда принцесса происходит.

— Насколько знаю, оно ничтожно мало, не играет никакой роли в политической жизни Европы. Так вот почему императрица именно на нём остановила свой выбор? Я не вижу здесь никакого политического расчёта. И вы, и Никита Иванович постоянно уверяли меня, что брак монарха — это всегда существенное подспорье в решении внешнеполитических проблем. Какие же секреты кроются в этой Богом забытой немецкой земле, где-то, как вы говорили, обок Франкфурта-на-Майне? Оборонные рубежи? Сплетение политических и военных нитей, а может быть, полезные ископаемые? Что же, наконец?

— Боюсь, что вы раскрыли все карты герцогства Гессен-Дармштадтского, ваше высочество. К нарисованной вами картине я смогу прибавить разве что рассказ о богатых лесах, прекрасных видах и ухоженных парках.

— Но я же не актёр, чтобы делать постановку балета в поэтической аллее! Зачем это всё императрице? Зачем, я вас спрашиваю?

— Ваше высочество, откуда мне знать высокие соображения вашей родительницы, хотя...

— Что — хотя? Да договаривайте же, Тёплое! Вы знаете, я не терплю недомолвок!

— Ваше высочество, происхождение принцессы Вильгельмины безупречно в смысле её высоких предков... Может быть, оно не достигает того высокого уровня, который нужен был бы наследнику российского престола. Но, возможно, её императорское величество пренебрегла подобными условностями. Россия великая держава, и ей нет надобности искать поддержки на стороне. К тому же принцесса из Дармштадта будет бесконечно счастлива браком с российским великим князем. И — до конца жизни сохранит признательность за выпавшую на её долю судьбу...

— Иными словами, русской императрице.

— А разве это не будет соответствовать действительности, ваше высочество? И супруг будет постоянно чувствовать её благодарные чувства к правящей императрице.

— К императрице — не к супругу.

— Со временем и к супругу, по всей вероятности, когда супруг обретёт всю полноту самодержавной власти.

— Наследство от императрицы?

— Вам не кажется это естественным в отношении принцессы Гессен-Дармштадтской, ваше высочество? К тому же весь двор говорит о восторгах её величества по поводу достоинств невестки — её скромности, непринуждённой весёлости, отсутствии тщеславия, непритязательности в нарядах и украшениях. Не знаю, насколько это соответствует действительности, но будто бы императрица однажды назвала принцессу героиней сказки о Золушке, а себя доброй феей, которая подарила Золушке всю полноту счастья.

— Хватит! Кажется, очередная интрига родительницы мне понятна.

— И всё же разрешите, я докончу рассказ о нелепых слухах. Недаром говорят, что в ворохе жёлтых листьев всегда может найтись зелёный.

— Если бы вы знали, Григорий Николаевич, как мне невыносима эта паутина, которую так любит ткать моя мать!

— Но, ваше высочество, если вы так воспринимаете придворную жизнь, вам тем более необходимы, пусть даже пустые, слухи, чтобы паутину разорвать.

— Разрывать, хотите вы сказать, каждый божий день, с утра до вечера!

— Едва ли не главный талант правителей, ваше высочество — и вы знаете тому множество примеров — терпение и выдержка. Так вот, слухи повторяют слова императрицы, что в лице принцессы Вильгельмины с её открытостью и простосердечием она будет иметь лучшего информатора о делах малого двора, чем граф Никита Панин или ваш покорный слуга.

— Час от часу не легче! И вы думаете, что принцесса...

— Ваше высочество, всё возможно, но мне кажется, каждая женщина из множества возможных вариантов выберет тот, который позволяет сохранить ей независимость. Послушность принцессы может превратиться в свою противоположность, когда она станет великой княгиней. Всё зависит от амбиций принцессы, а то, что она сразу же почувствует самую горячую привязанность к своему супругу, не подлежит сомнению: ведь это с ним и благодаря ему она может рассчитывать ощутить на своих плечах тяжесть императорской мантии.

— Только это...

— Поймите меня правильно, ваше высочество. Я не говорю, что чувством благодарности будет исчерпано отношение принцессы к вам, но одним из краеугольных камней её поведения при дворе это чувство несомненно станет. Во время благополучного правления вашей родительницы. Как то свойственно немецким принцессам, принцесса Вильгельмина вполне может пожелать быть во всём послушной и... любимой дочерью императрицы.

— В отличие от меня!

— Дальше всё зависит от ума и истинных чувствований принцессы. Будем надеяться...

— ...что императрица обманется в своих ожиданиях.

В убиральную комнату постучал танцмейстер: «Демуазель, поторопитесь убираться на балет!» — Шаги стихли: «А они так накоротке?» — «Кто, Катишь?» — «Её императорское величество и граф. Ведь такие разговоры, будто гневается государыня...» — «На Орловых? Может статься. Но тут граф уезжал в Архипелаг, на войну». — «А с тобой говорил, Таша? Тебе что сказал?» — «Ни словечка. За мной фрейлина Анна Степановна Протасова приезжала. Она же всё время около была. Граф так только — взглядом скользнул. Даже на поклон не ответил. Я до полу присела, а как голову подняла, он уж с кем-то разговаривал». — «А как же костюм твой для комедии? Ты ведь так надеялась». — «О костюме Анна Степановна сказала, мол, всё, что потребуется, она устроит». — «Почему она, Таша?» — «Говорят, Орловым родственница. Будто они её во дворец государыне рекомендовали. С тех пор она от императрицы ни на шаг». — «Близкая ли?» — «Не знаю, Катишь. От рождения её помню, а разговоров никаких. Будто лишнее слово сказать боится».

«Демуазель! На выход! Готовы?» — «Конечно, готовы». — «Вот не судите строго моих маленьких волшебниц, ландграфиня. Сам господин Дидро обещал заняться репертуаром их театра. Нельзя же допустить, чтоб они играли в этих фривольных пьесах. Девочки из родовитых семей». — «О, конечно, ваше величество. Но как вы успеваете заниматься всем, даже воспитанием будущего поколения? Вы удивительная монархиня, ваше величество, и как же я счастлив, что моя дочь имеет возможность слушать ваши наставления, следовать вашему примеру. Насколько я могу понять, наши молодые согласились с нашим выбором». — «И мы не будем откладывать свадьбы, ландграфиня».

Вчера ввечеру цесаревича спросила, как принцесса ему показалась. Целых три — есть из чего выбирать. Да и ландграфиня Каролина ещё собой хороша. Пожал плечами: государыня, я в неловком положении. Почему же? Раз вы их выбрали, тем более в супруги наследнику, значит, хороши. А ты-то сам что думаешь? Опять плечами пожал: в бальной зале бы не заметил... У Павла Петровича, кажется, вкус иной.

Ехали в колясках открытых в Царское Село, он навстречу на рысях. Коня хорошо осадил. Спешился. Всем поклон положенный отдал и к Вильгельмине. Раскраснелся весь. Чуть что не похорошел.

В Царском бал и спектакль моих смолянок. Позвала из свиты ландграфини Давида Гримма, чтобы поблизости устроился. Спросила, любит ли театр. В рассуждения пустился, а как на сцену Катишь Нелидова впорхнула, руками развёл: «Божественно! Таких и на настоящем театре не увидишь!» Велела всем смолянкам на балу остаться, с гостями потанцевать. Ландграфине так и сказала: мои дочери — вон их сколько у меня, одна другой лучше.

В убиральных комнатах у девочек шёпоты, смех. «Катишь, ты была бесподобна!» — «Спасибо тебе, Таша, ты так добра!» — «Нет, правда, Катишь, истинная правда. Вон сколько тебе «браво» кричали. И когда в доме графа Алексея Григорьевича Орлова граф меня к императрице подвёл, так и сказал обо мне: «Мила, а всё не Катенька Нелидова». — «Полно тебе!» — «Правда-правда! А государыня весело так на графа посмотрела и говорит: значит, замес у теста похуже получился. Себя, граф, и вини».

С близкой подругой и то полным голосом не поговоришь — всюду уши: «Демуазель, что за секреты?» Как же не секреты — за каждым словом, улыбкой следить надо. Все осудят, обнесут. С Таши и вовсе глаз не сводят. Сначала придумали в боскетах конфиденции вести. Снова опасность: не видать, кто за кустами спрятаться может. Теперь — только в самых широких аллеях. По крайности, хоть издали надзирателей своих приметишь.

— Катишь, великий князь снова выбрал тебя для танца.

— Знаешь, Таша, сама себе не поверила, когда его высочество ко мне шаги направил. И галантно так поклонился: не соблаговолите ли, мадемуазель Нелидофф? Как есть огнём сгорела, даже самой смешно стало. Кругом ведь смотрят — спокойней бы надо. А тут сердце забилось быстро-быстро. Руку его высочеству подаю, а рука дрожит.

— А говорил что великий князь? Видела, что толковали. Его высочество смеялся.

— Веришь, сказал, будто я ему покойную графиню Анну Петровну Шереметеву напомнила. Она в комедии «Зенеида» вместе с его высочеством волшебницу представляла. Ещё там графини Дарья и Наталья Чернышевы выступали.

— Его высочество в спектаклях играл? Поверить невозможно.

— Не то что играл, а с превеликим, по его словам, удовольствием выступал. Говорил, дня представления дождаться не мог. Знаешь, Таша, раскраснелся весь, на себя непохож стал.

— Думаешь, нравилась ему покойница?

— О чём это ты, Таша? Как нравилась? Графиня Шереметева?

— И что ж тут такого? Что ты вскинулась так, Катишь?

— Так ведь его высочество дитятей ещё был. Сам признался, лет двенадцать имел — не более.

— А нам с тобой по тринадцать, забыла?

— Какое ж сравнение! И потом благородные спектакли ведь в доме у графа Петра Борисовича Шереметева всегда бывали. Каких кто там комедий не представлял!

— Значит, так-таки его высочество ничего о Анне Петровне не говорил? Совсем ничего?

— Ну почему же. Сказывал, была она собой не слишком хороша — личико смуглое, глаза небольшие чёрные. Руки ещё — такие тонкие, красивые. И с кем ни заговорит, словно солнышком осветит. Ещё сказывал, со мной сходство имела...

— Видишь, видишь, Катишь! Может, он и с тобой танцевать начал, что ты ему графиню Шереметеву напомнила.

— Только потому, думаешь?

— Да нет же, конечно, нет. Это поначалу, а уж потом и твоим достоинствам меру узнал.

— Его высочество говорил, будто в «Зенеиде» на четырёх особах, что комедию разыгрывали, одних бриллиантов миллиона на два рублей надето было. От сияния глаза жмурить приходилось. А про Анну Петровну, что девятнадцати лет покойная императрица Елизавета Петровна во фрейлины её пожаловала, а жить в отцовском дому разрешила, не в пример всем.

— В дому? Быть не может. Никогда о таком отличии не слыхивала. А что же покои её фрейлинские во дворце?

— Его высочество говорил, пустыми стояли. Графиня в них месяцами не заглядывала. А во дворец часто-часто, чуть не каждый день приезжала. Братец её Николай Петрович с его высочеством вместе воспитывался. Так что виделись они и...

— Выходит, не зря я тебя спросила.

— Погоди, Таша, погоди. Ещё его высочество вспоминал, как на придворной карусели, тому лет семь назад, графиня Анна Петровна в римской кадрили отличилась и за то получила золотую медаль со своим именем. Это уж при ныне благополучно царствующей государыне.

— А теперь и я тебе кое-что расскажу. Была эта карусель в том самом году, когда от великого князя воспитателя его Семёна Порошина с великой конфузней отрешили. Анна Степановна сказывала, будто влюбился Семён Порошин в графиню без памяти да и глупостей всяких то ли наговорил, то ли наделал. Государыня его и уволила. Его высочество от наставника раз и навсегда освободила.

— Воспитатель, младший офицер и графиня, как можно!

— Значит, можно. Ещё господин Тауберт Порошина Донкишотом обозвал. За честь ли он графини вступился, не знаю.

— За графиню вступаться-то что было? Его высочество сказал, будто государыня Анну Петровну в невесты одному из братьев Орловых приуготовляла. Известно, богатства несметные шереметевские. Почему бы ими любимцев не наградить?

— Какое диво! Всегда так делается. Только ничего с Орловыми не вышло. Другой жених подвернулся.

Никиту Ивановича Панина государыня решила самой богатой невестой наградить.

— Никиту Ивановича? Так он никак родителю Анны Петровны ровесник.

— И приятель. Ему пятьдесят, Анне Петровне двадцать с небольшим. Вот тебе и самая богатая невеста державы Российской.

— А Анну Петровну спросили?

— Спросили — не спросили, а только который там Орлов-старший под государынину диктовку написал формальный отказ от руки невесты. Тут же, в мае 68 году, и помолвка Анны Петровны с графом Никитой Ивановичем состоялась. В начале года.

— Выходит, посчастливилось графине, что перед свадьбой скончалась. Пяти месяцев после помолвки не прожила.

— А великий князь о кончине графини не поминал?

— Знаешь, мимоходом так. Мол, должна была стать супругой его, цесаревича, обер-гофмейстера. Тогда бы, мол, всю жизнь рядом были. И ещё, что не иначе графиню оспой нарочно заразили, да такой страшной, что и выжить надежды не было. Табакерку будто ей с заразным табаком передали. Ни от кого не брала, а тут от самого Никиты Ивановича. Как он потом вместе с родителем графини безутешно по ней убивался! Оспенная материя тогда и императрицу напугала — за здоровье его высочества очень государыня опасалась.

— Натали, дорогая моя, какое утро! Я хотел предложить вам конную прогулку и даже взял на себя уже распорядиться конюхами...

— Однако вы умеете испортить мне любое утро, ваше высочество.

— Я вам испортить? Ничего не понимаю. Дорогая моя Натали...

— Опять! Вы же знаете, ваше высочество, как ненавижу я это нелепое имя и чувствую себя с ним, как побирушка в платье с чужого плеча. Почему обязательной платой за честь стать кронпринцессой hoc-сийской надо было непременно получить такое изношенное, и не лучшими особами, в вашей семье имя? Ни одной императрицы!

— Но, дорогая, вы ничего не говорили об этом перед венчанием.

— А у меня кто-нибудь спросил о моей воле, о моих вкусах? Вы, например, ваше высочество? Между тем в наших разговорах я не раз упоминала, как импонировало бы мне имя Софии.

— София — это невозможно.

— Почему невозможно? По крайней мере в вашем роду была София, которая управляла государством, и как говорят в Европе, вполне успешно. Я сама видела её портреты с такими великолепными волосами под царской короной и полный её титул.

— Она присвоила его себе безосновательно. И вообще, дорогая моя, ни в коем случае, даже намёком, не поднимайте этого разговора с императрицей или придворными. Софья не из нашего рода. Она всего лишь сводная сестра государя Петра Великого. Потомки этих двух родов вели нешуточную борьбу между собой.

— И продолжают вести по сей день, как я могу понять.

— Я не понимаю вас, дорогая моя.

— Отлично понимаете, ваше высочество. Последний потомок, и притом мужской, враждебного вам рода продолжает томиться в страшном одиночном заключении. Это железная маска вашего рода. И носит он имя Иоанна, не говоря о том, что по отцу он потомок герцогов Шлезвиг-Люнебургских. Не так ли, ваше высочество?

— Откуда вам известны такие подробности, моя дорогая? О них совершенно запрещено говорить при дворе, и я умоляю вас не будить спящую собаку. Вы просто не можете себе представить, к каким страшным для нас обоих последствиям это может привести.

— Вот-вот, теперь вы в своей роли, ваше высочество! Для вас главное предусмотрительность и осторожность. Без них вы не делаете ни шагу. Но вы же не кронпринц, ваше высочество! У вас есть семья и есть свой двор. У вас должна быть партия, которая вас бы поддерживала и защищала от происков императрицы. Должна быть! А в действительности? В действительности вы совершенно одиноки. Ваши так называемые друзья делят время между большим и малым двором со всегдашним перевесом в сторону Царского Села. Вы скажете мне, как говорили уже не раз, что ждёте. Чего же именно, ваше высочество? Того, что императрица сделает вас соправителем? Этого никогда не произойдёт. Императрица и близко не подпускает вас к государственным делам. Вы имеете о них слишком туманное представление, и то из чужих рук. Иной, как вы говорили, естественный исход, но вы сами в душе не верите в него. Императрице не так много лет. Фавориты не в силах удовлетворить её потребностей. Вы разве не обращали внимания на господина Васильчикова по утрам? Тёмные круги под глазами. Подгибающиеся колени. Неверная походка. А императрица? После своего обычного утреннего обтирания льдом она расцветает день ото дня.

— Я умоляю вас, дорогая, о фаворитах...

— Да-да, я нарушила негласное табу. Но мы супруги, и между нами не должно быть притворства. Я не случайно заговорила о вашей позиции при дворе, кронпринц. Разве вы не видите, в какой западне сегодня находится императрица? Принцесса Елизавета в Европе, этот самый страшный казак в оренбургских степях. Она же боится, ваше высочество, она отчаянно боится, и вы должны, вы просто обязаны этим воспользоваться!

— Встать в ряд с авантюристами и самозванцами? Держать их руку?

— Кто говорит о чём-то подобном? Но извлечь пользу из сложившейся ситуации — это вопрос чистейшей политики. Разве не так? В конце концов, ни принцесса Елизавета...

— Не называйте её так, моя дорогая, не называйте. Это оскорбительно и поносно для нашего царствующего дома. В этом императрица права: авантюрьера!

— Ваше высочество, а что особенного в том, что покойная императрица Елизавета могла иметь ещё одну побочную дочь? Имела же она других детей раньше, и все мирились с их существованием и даже жизнью во дворце. И почему именно от господина Шувалова, последнего и очень молодого любимца, она не могла родить дитя?

— Тётушка была немолода.

— Но ведь речь идёт о ребёнке, который мог появиться за десять лет до её кончины. Сорок лет не ставит препоны для появления детей. В монаршьих домах подобных случаев сколько угодно. Да и почему вообще вы так отстаиваете добродетель покойной императрицы именно в последние годы её жизни?

— Дорогая моя, я вас прошу оставить эту тему. В ней слишком много поворотов, вам попросту неизвестных.

— Отлично. Но ведь если принцесса Елизавета — настоящая или ненастоящая — будет покушаться на престол, это никак не касается вас. Напротив. Чем сомнительнее её притязания и чем более шатко положение императрицы нынешней, тем лучшие перспективы открываются перед вами. Для всего народа вы будете выглядеть избавителем, способным восстановить политическое равновесие и порядок.

— Это выглядит так, как будто вы все продумали.

— Совершенно верно. И потому обратимся к этому казаку. Он выдаёт себя за вашего отца и тем наглядно доказывает, что ваш отец больше устраивает народ, чем императрица.

— Народу свойственно бунтовать.

— Вы правы. История даёт тому множество примеров. Но в данном случае этот бунт вам на пользу. Ведь казак ничего не говорит против вас. Он называет вам любимым сыном и наследником, не правда ли?

— Мне омерзительна сама эта мысль!

— Вы правы. Но я говорю о другом. Это же угроза для императрицы, тогда как вам нет необходимости ни высказываться против казака, ни заявлять о себе в этой развернувшейся борьбе с ним, которая, по всей вероятности, лёгкой не будет. Что говорят последние донесения? Императрица допустила вас к ним?

— Конечно, нет. Но я имею представление о них. Девятого ноября отряд генерал-майора Кара был окружён бунтовщиками. Солдаты без боя перешли на сторону казака. Тринадцатого они разбила отряд полковника Чернышева. Двадцать восьмого ноября — отряд майора Заева, направленный в помощь осаждённому оренбургскому гарнизону. Оставленный без подкреплений, генерал-майор решил лично явиться в Петербург, чтобы просить помощи и доложить о подлинном положении вещей.

— Разве он появлялся в Петербурге? Или его приезд был окружён такой глубокой тайной, что даже вы не знали о нём?

— Нет, в Петербург его просто не допустили. Двадцать девятого ноября возле Москвы Кар был задержан курьером, который вёз указ императрицы, запрещавший ему отлучаться от вверенных ему воинских частей. Кара пытались задержать силой.

— О, это понятно. Ведь московское дворянство не любит императрицу, и на него вы тоже можете вполне рассчитывать. Воображаю, какое впечатление произвели там рассказы генерал-майора!

— Могли б произвести, моя дорогая, но императрица превзошла себя по скорости и решительности действий. Кар был смещён, а вместо него назначен Александр Ильич Бибиков[10]. Креатура Потёмкина.

— А вы по-прежнему бездействуете, кронпринц!

За туалетом опять народу множество. Дела. С утра дела. Проснуться толком не успеешь. Марья Саввишна та хоть помочь старается. Зато от Протасовой отбиваться надо. Целый ворох новостей всегда тащит. Все уголки дворца, кажется, каждую пылинку на свет просмотрит.

— Государыня, в Петербурге новость, и какая! Ещё один художник объявился. Скоро вашей аудиенции добиваться начнёт. Особливо если папаша поможет.

— Какой ещё художник, Королева Лото? От них и так проходу нет. И причём тут папаша?

— Вот в том-то и дело, нагрянул к нашему ваятелю господину Фальконе сынок.

— Господин Фальконе, насколько я знаю по докладам Бецкого, не испрашивал ни на что подобное разрешения.

— А чего ему испрашивать, когда сынок нежданно-негаданно нагрянул. Сказывают, родитель в великом гневе, да делать нечего.

— Ничего не знаю о сыне Фальконе.

— Вызнала, государыня, всё как есть вызнала. Живописец он, портреты списывает. Хорошо ли, нет ли, не скажу. О том разговору не было. Опять же говорят, будто не ладил он с малых лет с родителем. Оттого смолоду в Париже обосновываться не стал — в Англию отправился, и будто бы не зря.

— Что значит — не зря? Прижился там, что ли? Тогда зачем в Петербург заявился? Здесь чего искать решил?

— Откуда мне, государыня, знать. Только верно и то, что в землях аглинских в салоне выставлялся, награды всяческие получал, за портретами его дамы как есть гонялись. А прослышал, что монумент родительский на доброй дороге, к окончанию приближается, видно, решил и тут счастья попробовать. Родитель рад не рад, всё равно должен будет за него ваше величество просить. А вдруг и впрямь мастер хороший? Тогда ему и смолянок заказать можно бы было.

— Ишь ты, как раскомандовалась, Анна Степановна. Мне здесь Левицкий больше нужен. А ты что, Марья Саввишна? Кого из подопечных своих через дверцу заветную провела?

— Да я, государыня, только спросить. Господин Фальконе там пришёл, расстроенный весь. Об аудиенции вашей и не заикается. Через меня положил узнать, как ему с сынком-то его быть.

— Ну и скор на ногу наш ваятель, ничего не скажешь. Вели войти.

— Ваше императорское величество, простите великодушно, если бы не крайняя нужда...

— Знаю, знаю твою нужду, слов попусту не трать. О чём просить хочешь, Фальконе? Заказ для сына?

— Нет, ваше императорское величество, ничего подобного мне и в голову придти не могло. Я не знаю, каков в деле мой сын Пьер. Мы слишком много лет не виделись, а главное — мне незнакомо его мастерство. Я хотел всего лишь просить у вашего величества разрешения остаться Пьеру на некоторое время в Петербурге. Он привёз с собой образцы своих работ. Я не решусь их представить на ваш просвещённый вкус, ваше величество, но хочу заставить его для пробы написать при мне и в моей мастерской портрет мадемуазель Колло. Если эта вещь окажется, в моём представлении, достойной вашего внимания, я буду униженно просить представить его во дворец. Но это дело достаточно далёкого будущего.

— Что же, мне нравится твоё чувство ответственности. Сделай экзамен Фальконе-младшему, а мысль написать портрет очаровательной мадемуазель Колло просто хороша. Ты знаешь, как я люблю и ценю её редкостный талант. И жалею, что редко вижу её во дворце. Колло положительно игнорирует мои приглашения.

— О, как вы можете так говорить, ваше императорское величество! Мадемуазель Колло очень скромна и чувствует себя стеснённой в роскоши императорских чертог. Она неохотно меняет даже свой рабочий костюм на выходное платье.

— Что ж, скромность украшает каждого человека. Кстати, Фальконе, ты поддерживаешь переписку с Даламбером?

— Мы достаточно редко обмениваемся письмами, ваше величество. Это трудно назвать перепиской.

— Но сразу по приезде в Россию ты с радостью взялся за портрет философа. Значит, ты хорошо знаешь Даламбера и тем более хорошо относишься к нему. Так вот скажи, случайно не было последнее время разговора о приезде в Ферней нашего вельможи Ивана Шувалова? Ты ведь узнал в Петербурге и его тоже?

— О, да. Предостойнейший и хорошо осведомлённый в области искусств господин. Он сейчас путешествует по Европе с вашим поручением, ваше величество.

— Положим, не с поручением, а по моему разрешению. Так упомянул ли о нём когда-нибудь Даламбер?

— Насколько я понял, господин Даламбер не встречался с господином Шуваловым, но получил великолепный отзыв о нём господина Вольтера. Наш фернейский патриарх восторженно оценил образованность господина Шувалова, редкостный объем его познаний во всех разделах гуманитарных наук, его философический склад ума...

— Довольно, довольно, Фальконе. Я не нуждаюсь в панегирике господину Шувалову. Мне достаточно узнать, насколько благоприятное впечатление он мог произвести в просвещённых кругах. Как-никак он мой подданный и представляет мою Россию.

— Это так понятно, ваше величество. Отвечу одним словом: впечатление наиблагоприятнейшее. Кажется, в Париже он показывался ещё с одной русской девушкой, также отличившейся редкой образованностью. То ли это его воспитанница, то ли родственница. Друзья не сообщили мне подробностей.

— Ах, даже так. Я не задерживаю вас, Фальконе. Ваш сын может на некоторое время задержаться в Петербурге. Прощайте. Впрочем, ещё одно. Возможно, я закажу мадемуазель Колло портрет одной из питомиц Смольного института — Натали Алексеевой. И, пожалуй, Катерины Нелидовой. Они неразлучные подруги.

— Вы снова не в духе, великая княгиня?

— Бога ради, ваше высочество! Вы же знаете, как не люблю я этих византийских оборотов. Великая княгиня! Кажется, от этого титула до престола вообще нет дороги!

— Но это же не так, моя принцесса: просто принятый оборот. Всего лишь простая условность.

— Которая меня ранит, как вы знаете.

— Но зато сразу после него в России следует титул императрицы, моя дорогая.

— О боже, и снова всё, как в слезливых романах! Императрица! Но когда этого титула удастся дождаться? К тому же вы совершенно лишены честолюбия, ваше высочество, и это приводит меня в полное отчаяние. Во всех государствах наследник престола принимает участие в управлении страной. У него есть свои обязанности и свои возможности. Нет такого политического акта, который бы совершался без его участия или хотя бы присутствия. Это нормально, если только он не становится вообще соправителем своей родительницы. Ваше высочество, ведь ваша родительница получила престол только благодаря вам, как мать наследника. Это единственное основание её правления, но она совершенно пренебрегает вами. Вы или теряетесь в толпе придворных, или можете отсутствовать — никто вашего отсутствия не заметит. Разве не так, мой принц? Попробуйте отрицать очевидное!

— Принцесса, вы не успели узнать характер императрицы...

— Вот именно успела и поэтому не нахожу себе покоя. Мне стыдно за наследного принца, но мне стыдно и за его супругу, которые ровным счётом ничего не значат по сравнению с амантами вашей матушки. Мир вертится вокруг этих никчёмных негодяев, а вы... а вы молчите и соблюдаете невозмутимое спокойствие, ограничиваясь тем, что время от времени спрашиваете меня о дурном расположении духа. Ваше величество, я принцесса по рождению, по крови, а не одна из фрейлин с заднего двора, которых находит себе императрица.

— Я не согласен с вашими обвинениями, Натали. Не могу согласиться. Вы не знаете, как при русском дворе расправляются со строптивцами, и здесь не может помочь никакая родственная связь. Наоборот. Вряд ли вам стала известна судьба старших сестёр императора Петра I. Так вот, за одно то, что они были на стороне правительницы Софьи, а не десятилетнего мальчика, к тому же от второго брака, их всех ждал монастырь. Но этого мало. Две из них оказались в ста с лишним лье от Москвы на север, в так называемой Александровой слободе, жили в каменной конуре с единственным окном, питались одними испорченными продуктами, которыми они снабжались от царского двора — вообразите себе мясо или рыбу после недельного пути на повозке, им отказывали во всякой врачебной помощи, не доставляли царю их писем. И снова мало. После кончины император распорядился сбросить их, царских дочерей, в общую могилу для бродяг и убогих.

— Вы хотите меня запугать?

— Нет, всего лишь дать представление о нравах русского царского двора. Здесь необходимо тихо и не возбуждая подозрений дожидаться своего часа. Хотя бы для того, чтобы остаться в живых.

— Оправдание трусости!

— Натали, не ищите способа оскорбить меня. Чем это улучшит или изменит наше положение?

— Русский двор! Но мне говорили, что прежние цари, когда делали записи о значительных событиях, непременно ссылались на то, кем был в это время их наследник. Разве не так?

— Я не знал, что вы так интересуетесь русской историей.

— Историей? Я думаю о судьбе вашего высочества и, в конце концов, о своей собственной. Но вот надпись на куполе этой огромной башни, которую у вас называют Иваном Великим, в Московском Кремле, несёт имя и царя Бориса, кажется, и его сына. Возражайте же, мой принц, спорьте же, спорьте!

— Спорить с очевидным?

— Ах, так! И вот вам пример: этот мир с турками. После 8-летней и далеко не слишком успешной, как мне удалось услышать, войны.

— Да, это была нелёгкая кампания. Турецкая война, начавшаяся в 1768 году и только в 1774-м закончившаяся Кючук-Кайнарджийским миром. А тут ещё события с этим разбойником Пугачёвым, затруднения со Швецией. Мир с турками был необходим как воздух.

— И именно поэтому императрица заказывает табакерку с портретом турецкого султана, с которой не расстаётся. Вчерашний враг оказался ближайшим другом, на которого приятно смотреть по многу раз на день.

— Натали, вы переоцениваете свою осведомлённость о внешних делах. Я готов даже угадать источник ваших сведений — настолько они предвзяты.

— Очередной предмет ни на чём не основанной ревности? Стыдитесь, ваше высочество!

— Оставим препирательства. Мне легко доказать вам в данном случае вашу неправоту. Разговоры о мире велись с султаном Мустафой, но конца им не виделось. Зато когда в начале 74 года Мустафы не стало и на престол вступил его брат Абдул-Гамид, всё пошло как по маслу. И в июле 1774-го Кючук-Кайнарджийский мир был подписан на таких благоприятных для России условиях, каких не пророчили дипломаты.

— Подкуп советников?

— Не берусь утверждать.

— Вы, конечно, не были допущены к переговорам, не правда ли? Императрица же отметила их успешное окончание тем, что заказала себе табакерку с портретом Абдул-Гамида и теперь имеет удовольствие раз за разом щёлкать по носу глупого противника. И вот вам доказательство мелочного тщеславия этой женщины!

— Однако вы всеобщий любимец, граф Андрей, вас можно ревновать ко всему свету. С великим князем вы дружны с молодых ногтей. Императрица Елизавета не чаяла в вас души.

— Ваше высочество, в этом нет никакой моей заслуги. Просто мне посчастливилось с местом и временем рождения. Моя матушка была лучшей, если не единственной, душевной приятельницей покойной императрицы. У них не было друг от друга никаких тайн ещё с тех времён, когда царевна Елизавета вела, прямо сказать, нищенское существование на задворках императорского двора.

— Дочь императора Петра Великого? Как это могло быть?

— Очень просто. В результате придворных розыгрышей у дочерей Великого Петра осталось лишь достаточно незначительное имущество их матери, императрицы Екатерины I, какие-то бедные мызы, несколько участков земли под Петербургом и Москвой и никаких денег. Хочу вам напомнить: к власти пришла другая ветвь царствующего дома. Императрица Елизавета не имела никакой надежды на улучшение своей жизненной судьбы, и моя родительница разделяла все её житейские невзгоды.

— Зато потом!

— Вы правы, потом была жизнь при дворе, если не сказать во дворце. Моя матушка вышла замуж за одного из преданнейших друзей императрицы. Круг замкнулся.

— И в центре этого круга оказался граф Андрей Шувалов, получивший чисто французское воспитание под руководством академика Ле Руа, блестяще проявивший себя на службе.

— Ваше высочество, вы беспощадны. Графу Андрею Шувалову не было нужды не только проявлять себя по службе, но и вообще служить. С четырёх лет я был записан вахмистром в Конную гвардию — она в России ценится выше всего. Тринадцати лет императрица сочла нужным пожаловать меня камер-юнкером и отправить дворянином при посольстве в Париж — вот вам секрет моего, как вы изволили выразиться, блестящего французского воспитания. Четырнадцати лет я был избран почётным членом императорской российской Академии трёх знатнейших художеств, только что образованной любимцем императрицы и моим близким родственником Иваном Ивановичем Шуваловым, семнадцати — в камергеры, а девятнадцати — в Комиссию для рассмотрения коммерции Российского государства.

— Мой Бог, вот это действительно карьера! Но простите моё легкомыслие, граф, вы что-нибудь понимали в коммерции?

— В этом не было решительно никакой нужды. Место по службе было необходимо, чтобы вступить в законный брак с соответствующей невестой. Мне выбрали дочь фельдмаршала графа Салтыкова.

— Это не было романтическим увлечением?

— И, само собой разумеется, таковым не стало. Мы с супругой оба понимали смысл и выгоды подобного брачного союза.

— Вы пугаете меня, граф, своим цинизмом.

— Цинизмом или здравым смыслом, ваше высочество? Цинизм касается небрежения истинными чувствами, заложенными в нас натурой, здравый смысл помогает эти чувства защищать от ненужных вторжений извне.

— О, я чувствую в ваших мыслях влияние Вольтера.

— Оно пугает вас, ваше высочество? Мне и в самом деле посчастливилось приблизиться к фернейскому патриарху. Великий философ действительно незаслуженно благоволил ко мне и даже одобрял мои французские стихи, хотя, по-моему, они достаточно слабы.

— Тем не менее вы сочли возможным похвастать ими перед Вольтером, а мне до сих пор не соизволили их даже показать.

— В отношении Вольтера это была шутка, в отношении же вас, ваше высочество, я не хотел бы выставлять себя в невыгодном свете. Ваше мнение мне слишком ценно.

— Моё? Но я не так много понимаю в литературе, тем более во французской поэзии. А собеседнику Вольтера я тем более не судья.

— О, я вижу в вас записного знатока и критика, ваше высочество. Простите на вольном слове, но ваше высочество для меня всегда и прежде всего женщина, воплощение всех женских достоинств.

— Но не соблазнов, не правда ли?

— Как бы я осмелился, ваше высочество!

— Франция далеко не всему вас научила. Российский пуританизм оказался превыше всего. Или вы просто не доверяетесь мне? Ведь мы разговариваем как простые друзья, не правда ли? Иначе сама по себе наша беседа станет нарушением придворного этикета.

— Если и признать вашу правоту, ваше высочество, всё равно язык мой отказывается мне повиноваться.

— Робеющий граф! Это одинаково неожиданно и забавно. И что же — вы так же робеете и в интимном кружке её императорского величества? Ведь не секрет, что вы проводите в нём немало времени.

— Но это всего лишь служба, ваше высочество.

— Служба? Какая служба? В качестве кого, граф?

— Если выдать государственную тайну, ваше высочество, мне поручается исправлять стиль французских писем и записок императрицы, а это уже немалый объем. Императрица проводит за письменным столом долгие часы и предпочитает оставлять потомкам именно эпистолярное наследие, о котором мне и поручено тщательно заботиться.

— Борьба с русизмами!

— Откуда же! Её императорское величество не владеет литературным русским языком, но для её сочинений на моём родном диалекте есть специальный секретарь, отлично справляющийся со своими обязанностями. Что касается меня, то я борюсь с германизмами.

— Мне это представляется таким странным: императрица, теряющая время за бюваром! Может быть, я просто не знаю таких примеров.

— Эта странность вполне оправдывает себя, ваше высочество. Именно безукоризненный эпистолярный жанр сделал нашу императрицу известной во всех уголках Европы и принёс ей славу просвещеннейшей монархини. Разве не так?

— Наверно, вы правы, граф. Просто такие действия не в моём характере. Я предпочитаю живую жизнь.

— И слава богу, ваше высочество, что вы не пресловутая учёная женщина, зато женщина редкой красоты и очарования. Но я, кажется, теряю контроль над собой. Простите, ваше высочество, ради бога простите.

— Охотно, мой друг. И всё же, чем ещё, кроме переписки, вам приходится заниматься? Мне хотелось бы полнее познать характер моей свекрови.

— Тут нет никаких секретов. Я помогал государыне сочинять «Антидот» — труд, направленный на разоблачение неверного понимания Вольтером русской истории и роли государя Петра Великого.

— Ах, знаменитый «Антидот» — противоядие, которое мне довелось держать в руках. Мой отец даже счёл нужным прочитать его.

— Я наблюдал за изданием переводов лучших сочинений иностранной литературы — так хотела императрица — и занимался изысканиями в области русской истории. В результате я получил чин тайного советника, а вдобавок директора Московского и Петербургского Ассигнационных банков.

— От скольких же важных государственных дел вас отвлекает беседа со мной, граф! Я испытываю стыд и неловкость.

— Ваше высочество, вам доставляет удовольствие смеяться надо мной. Вы никогда не упускаете подобной возможности.

— В виде сатисфакции вы можете приложиться к моей руке. Довольны, граф Андрей Шувалов?

Нет писем от Алексея Орлова. Нет, и на поди. Объяснится в случае надобности. Кошку хвостом вперёд вывернет — слова не вставишь. Не торопится с письмами. А с делами? При его-то увёртливости да никаких вестей? Быть такого не может. И денег навалом. И людей — успевай приказывай. Рассчитывает? Значит, рассчитывает.

Господи, сама виновата: положилась на Гри-Гри. Мол, обо всём с Шуваловым дотолкуется. Трудно ли? Оказалось, всё наоборот. Мало что спугнул — обидел. Никогда Ивана Шувалова терпеть не могла, да сказать против него нечего. Держался почтительно. Говорили, не раз покойную императрицу от гнева против невестки удерживал. Если и неправда, всё равно противу великой княгини слова не говаривал. Осторожничал. Знаю, так и держать его надобно было в России. К чему его вояж по всей Европе? Авантюрьера под его крылом никогда беды знать не будет — деньги всё устроят.

Пересмотрела письма Ивана Ивановича. Вот оно, что Гри-Гри адресовал: «И в это августейшее царствование я один забыт! Вижу себя лишённым доверия, коим пользуются многие, мне равные». Ишь, о Разумовских намекает. «Я не способен быть употребляем ни на какое дело, я не достоин благоволения нашей матери! По-теперешнему судят и о прошедшем. Может быть, скажут, что я дурно служил усопшей императрице, что я дурно служил моему отечеству. Что делать, любезный господин мой, скажите!»

Только сейчас в голову пришло: а как Гри-Гри письмецо-то читал? Может, и не читал вовсе? Французского диалекта никогда не знал. Говорить начнёт — смех один, а уж с грамотой никогда в ладах не был. Да поди, рассудил чего читать, когда «бывший».

Никогда умом лишним не грешил, а уж тут и тужиться не стал. Мне бы самой подумать. Мне! Все письма, что Иван Иванович сестрице любезной присылает, скопировать велела. Ведь это надо, чтобы как лицо царской крови в Европе принимали!

«Вчерашний день выехал, матушка, из Риги и приехал в Митаву; стою на квартире принца Карла Курляндского. Герцог Бирон звал меня обедать — дворянина за тем присылал, и туда еду... Обедал у герцога, который меня весьма учтиво и ласково принял. В первый раз видел двор маленького немецкого владетеля, в котором гофмаршал, кавалер, фрейлины, пажи — все в миниатюре перед большим двором. Герцог сам ко мне хотел ехать, только я сказал, чтоб не трудился, ибо я скоро поеду. Принц Пётр однако же был. Кушанья нам наслали в Риге столько, что девать было некуда на дорогу».

Месяца не прошло — Кёнигсберг. «Всего странней в Мемеле: послал к вам письмо на почту — почтмейстер денег не взял, в Тилзите, как скоро приехал, то тотчас комендант со всеми офицерами ко мне пришёл — поздравить с приездом; прислал караул; потом офицер спросил: что мне угодно, то б приказал; после того — шесть бутылок венгерского и блюдо лимонов, то, что всего больше и непонятней: не приказал трактирщице брать с меня денег, где я обедал, которая тотчас ушла з двора, и не могли её сыскать, девки её то сказали, что ей брать ничего не приказано...»

Вон как! Не догадываешься, значит, господин Осторожный. Что за персону царскую принимают, не догадываешься. «Третьего дня после обеда приехав, послал сказать к фельдмаршалу Левалду и протчим, как и герцогу Голштинскому и принцессам. Принцесса Шарла была в деревне — только приехала; сказали, что она для меня приехала в город... Сего дня обедать зван к фельдмаршалу Левалду, ужинать — к герцогу Голштинскому; завтра зван обедать к принцессе Шарле. Пробыв здесь дни три или четыре, отправлюсь далее в путь. Ранее неспособно, чтобы высоких господ небрежением и неучтивостью своею не обидеть».

Вот тебе и Гри-Гри. Для него «бывший», а для царствующих куда какой настоящий. Чем авантюрьере не поддержка!

Бироны... Торопился Осторожный, куда как торопился. Герцог сам хотел к нему ехать, Эрнест Иоганн, правитель российский. Как-никак за восемьдесят перевалило, а заспешил Ивана Ивановича повидать. И надо же, покойная императрица ничего против Биронов не имела. Сказывали, заботился о ней фаворит, больно заботился. Гнев царский вызывал, а от своего не отступал. Сколько раз императрица Анна Иоанновна в монастырь хотела цесаревну навеки вечные упрятать — не дал. За братца своего хотел цесаревну сосватать[11] — императрица не дала. Клубок такой — хоть топором руби.

А тут, значит, герцог захотел повидать Ивана Ивановича. Остановился Осторожный у младшего из его сыновей — Карла. Но и старший появился. Ему, принцу Петру, сказывали, отец правление Курляндией передать хочет — недомогает сильно. Да эти, Бог с ними.

Что дальше? Бреславль. «Приехав сюда, послал сказать к губернатору господину Тауцинену, генералу порутчику и кавалеру Чёрного Орла. Хотел к нему сегодня сам ехать, только он меня предупредил и был у меня, сказав все возможные учтивости, осведомляясь, надобно ли что для способности моего пути. Учтивости весьма в Пруссии мне делают много...»

Вена. «Вчерашний день имел честь видеть их величества и фамилию в Лаксенбурге, загородном замке... как обыкновенно аудиенциев в сих увеселительных домах не делают, так и мне сказано было, что буду просто представлен... после обеда мне тотчас сказано было, что их величества желают меня приватно видеть и показать тем знак своего благоволения... и весьма сию благосклонностию утешен...» «Был представлен архигерцогам и архигерцогиням, всё соответствовало знатности их рождения и воспитания; в разговорах весьма милостивы и разумны... Также большие принцессы говорили, чтобы я пожил, приятно им будет сделать знакомство со мною... Третьего дни обедал у французского посла. Теперь еду к венецианскому. Всякой вторник ездил к Лаксенбург, куда уже зван обедать к графу Клери... сколько император и императрицы милостивы...»

Мало того. Мало! Ещё и в Ферней завернул. С Вольтером встретиться пожелал. Агент мне сообщает, будто Вольтер поделился с Даламбером впечатлениями. Что вот сейчас в Фернее САМ Шувалов и что это один из образованнейших и любезнейших русских людей, да и вообще каких ему встречать довелось. Одну фразу слово в слово списал: «Встреча с Русскими постоянно убеждает меня, что Атилла был человек приятный, и сестра императора Гонория поступила благоразумно, решившись быть его супругою». К чему это? Коли намёк, то на кого? Не на покойную ли императрицу, что в аманты себе именно Шувалова взяла?

— Граф, вы определённо задели моё любопытство. Газеты полны сообщений...

— И конечно, домыслов, принцесса.

— Потрудитесь не перебивать меня, несносный! Газеты полны сообщений о кончине герцога Кингстона и планах его блистательной супруги. И даже высказываются предположения о возможном её приезде в Россию. Как это занятно!

— Я не верю в подобный приезд, ваше высочество. Не потому, что изменятся желания герцогини — она известна своим неизменным стремлением к единожды поставленной цели, — вряд ли наша императрица даст на него согласие.

— Но почему же? Герцогиня Кингстон принадлежит к знатному семейству, к тому же сказочно богата. Её визит, в конце концов, не так уж безразличен для каждого европейского двора.

— Для каждого, но не нашего.

— Опять загадки?

— Ваше высочество, а естественное соперничество двух женщин? Только ради бога не выдавайте моих соображений — я могу слишком дорого за них поплатиться.

— Можете быть совершенно спокойны: это наша с вами конфиденция останется нашим общим секретом. Но, пожалуй, вы правы. Может существовать и такой мотив. Кажется, герцогиня блестяще образована, а её ум получил признание во всей Европе.

— Вот видите, моя принцесса, для вас всё становится очевидным и без моих объяснений. К тому же герцогиня славится остроумием. В Европе повсюду и уже сколько лет повторяют её слова: когда англичанин ещё ищет удовольствия, француз уже наслаждается. Вообще она сравнивала англичан с неуклюжими, неотёсанными, но вполне добродушными медведями, тогда как французов — с подвижными и поверхностными обезьянами.

— Совсем неплохо сказано. Но позвольте, вы говорите, что по европейским странам много лет ходят её определения. В таком случае, сколько же герцогине лет?

— Мне не приходилось задумываться над таким вопросом, но во всяком случае она в очень пожилом возрасте: ей явно за пятьдесят.

— Как жаль! Зачем же ей в такие годы богатства герцога? А впрочем, вы знаете сколько-нибудь историю её жизни? Андре, вы знаете, как отчаянно я скучаю в атмосфере неколебимой благоприятности и неясных мечтаний о будущем нашего малого двора. Стоит только вдуматься: малый двор. Не допущенный к большому. Существующий на отшибе и к тому же ограниченный в средствах! Но я начинаю повторяться. Спасайте же меня, Андре, если можете рассказать, то хоть немного расскажите о герцогине. По крайней мере моему воображению будет ненадолго задана работа.

— С величайшей готовностью, ваше высочество, лишь бы мне не разочаровать ваши ожидания. Но, поверьте, моя принцесса, я буду очень стараться.

— И вы станете говорить по-французски, не правда ли? Я так устала от любимого великим князем немецкого, да ещё в его прусском варианте.

— Вам не придётся дважды повторять своих желаний, принцесса. Итак, начинаем. Елизавета Чудлей — это старинная английская семья среднего достатка. Отец — полковник Томас Чудлей — унаследовал самые ничтожные наделы земли от деда, баронета сэра Томаса Чудлея из Астона. Мать скончалась, когда девочке исполнилось всего несколько лет, и её место заняла тётка. Не вспомню сейчас её фамилию, но все отзывались, что это была развесёлая тётка, обожавшая всяческие развлечения и не собиравшаяся отдавать племянницу в монастырский пансион. Результат таких педагогических установок заявил о себе куда как рано. Первая любовь пришла к Елизавете Чудлей в 16 лет. Выбора у девочки большого не было, и она обратила свои чувства на сына соседа по имению.

— Без взаимности?

— Что вы, что вы, принцесса, как во всякой доброй сказке — с полной взаимностью. Мальчик был ненамного старше своей избранницы. По какой-то причине ему пришлось поехать в Лондон, тогда как восторженная Елизавета заболела в это время оспой. Движимая самым благородным порывом, она пишет возлюбленному письмо о своём несчастье и, поскольку оспа не выпускает своих жертв не обезображенными, возвращает ему его слово, чтобы не связывал свою жизнь с безобразным чудовищем. И снова, как в доброй сказке, юный жених отверг и предложение, и все предостережения и помчался к любимой.

— Боже, как он рисковал! Ведь всё могло случиться.

— И случилось. Елизавета успела поправиться без единого следа от перенесённой болезни, тогда как юноша заразился от её письма — так, во всяком случае, предполагали врачи — и скончался в страшных мучениях.

— Какой же это был удар для восторженного сердца!

— Вы имеете в виду юную Чудлей? И вы ошибаетесь, моя принцесса. Елизавета почти сразу подпала под вполне дружеское влияние другого своего соседа, хотя несколько старше её, зато носившего титул графа Батского.

— И Елизавета стала графиней?

— О, нет, ваше высочество. Пультеней граф Батский не был так неосмотрителен. Он ограничился тем, что присоветовал порушенной невесте переселиться в Лондон, где устроил её фрейлиной к принцессе Уэльской Августе, урождённой принцессе Саксен-Готской.

— Но мы же связаны с этим домом родственными узами, и, насколько я помню, у принцессы было множество детей в браке с принцем Фридериком-Льюисом.

— Девятеро, ваше высочество. При дворе принца велась самая тихая и упорядоченная семейная жизнь, в то время как граф Батский мог в своё удовольствие заниматься пополнением образования не слишком отягощённой книжными знаниями Елизаветы. Правда, Елизавета Чудлей оказалась особой достаточно нетерпеливой, уроки Батлея ей явно скоро надоели, и как только в неё влюбился шестой герцог Гамильтон Джеймс Дуглас, рано осиротевший шотландец, наследник огромных богатств, Елизавета согласилась отдать ему руку и сердце. Хотя жених был моложе невесты на целых шесть лет.

— И вы считаете такие мелочи, граф! Они оба были молоды и, я уверена, не задумывались над следами, которые оставляют на людях годы. Однако, судя по вашей интонации, их счастью что-то противостояло. Но не возраст же? Скорее — дайте мне стать гадалкой! — родные?

— Вы совершенно правы, ваше высочество. Впрямую противодействовать влюблённому герцогу, никогда не знавшему женской ласки — его мать скончалась во время родов, — никто не решился. Зато в возможностях родственников было заинтересовать жениха перспективой длительного путешествия в образовательных, само собой разумеется, целях. Герцог получил полное согласие родственников на брак, как скоро нога его вновь вступит на английскую землю.

— Он погиб во время путешествия? Влюбился в другую?

— И не то, и не другое, моя принцесса. Всё дело было в невесте. У неё под рукой оказался сверстник герцога, сын графа Бристоля, Август Джон Хервей. Военный совет, который невеста держала всё с той жизнерадостной тёткой, пришёл к заключению о целесообразности именно этого нового варианта брака для Елизаветы. Был найден и вполне благовидный предлог. Хотя любовь к Гамильтону и сама Елизавета, и её тётка называли первой и настоящей, Елизавета якобы получила известие о вероломной измене шотландца и в порядке утешения обвенчалась в Винчестере с лордом Хервеем, капитаном морской службы. Но дальше произошло нечто непонятное: супруги разъехались почти сразу после венчания. Предположений строилось множество. Одни говорили о желании сохранить брак в тайне из-за противодействия родных. Другие о разочаровании молодого супруга в прошлом невесты. Так или иначе моряк вернулся на службу, а леди Елизавета Хервей, не медля ни единого дня, — в европейские страны.

— Подождите, подождите, граф, помнится, сколько было разговоров о том, что Елизавета Чудлей свела с ума короля Августа III, с которым потом долгие годы якобы переписывалась. И в Берлине короля Фридриха Великого. Но почему-то никто не называл её при этом титулом леди, тем более иным именем, чем Чудлей.

— У вас завидная память, ваше высочество. Елизавета не хотела терять своей должности фрейлины, как и заманчивого положения незамужней красавицы. Между тем Хервей грозил открыть тайну их брака и затребовать её к себе на постоянное жительство. И вот здесь в полной мере проявилась незаурядная решительность Елизаветы. Вместе с подругой она поехала в Винчестер, и пока подруга занимала разговором аббата, умудрилась вырвать из церковной книги запись о своём браке. После чего у нынешней герцогини Кингстон хватило, скажем, решимости заявить лорду Хервею, что он может доносить об их браке кому угодно и что угодно. Его заявления могли стать всего лишь поводом для обвинения герцога в клевете. В случае же его «разумного поведения» она готова простить ему его неразумное, по её словам, поведение.

— Но она должна была на что-то рассчитывать. Отказаться от богатства, титула — она должна, не получая ничего взамен...

— Такие подробности, ваше высочество, мне неизвестны. Верно одно. Елизавета Чудлей поселилась в Лондоне, стала жить на самую широкую ногу. Около неё роились поклонники, пока она не увидела среди них несметно богатого Эвелина Пьерпонта герцога Кингстона. Елизавета именно на него стала обращать своё внимание, роман наметился и стал развиваться достаточно стремительно. Титул герцогини стал для Елизаветы реальностью, если бы не неожиданная болезнь графа Бристоля, который пожелал её видеть, примириться с ней и оставить по завещанию ей как законной жене все свои богатства. Искушение было слишком велико. Елизавета соглашалась на все условия, но...

— Бристоль умер, не успев составить завещание?

— О, гораздо хуже, ваше высочество. Наш граф Бристоль осмелился самым чудесным образом встать со смертного одра. Елизавете не оставалось ничего другого, как из опасения перед его местью выйти замуж за герцога Кингстона, который, кстати сказать, был очень намного старше неё. Не скажу точно, но ему было далеко за семьдесят, если не все восемьдесят. Короче говоря, супруги прожили в браке всего четыре года — вполне сходная цена за то, чтобы стать единовластной владетельницей колоссальных богатств и превосходного титула герцогини Кингстон.

— Елизавета Чудлей всё-таки достигла своей цели.

— О, да, ваше высочество, но в свои 53 года.

— Как, ей целых пятьдесят три? Какая жалость!

— И ещё наследники герцога опротестовали завещание.

— Они могут его выиграть?

— Как оказалось, нет. В завещании герцога Елизавета предусмотрительно названа своим девичьим именем — Елизавета Чудлей. Теперь речь в суде может идти только о титуле.

Во дворце радость — а как бы иначе? Граф Григорий-Григорий возвращается. Из Москвы. С великою победой: и москвичей-бунтовщиков усмирил, и чуме конец положил. Герой, одним словом.

Марья Саввишна ног от радости под собой не чует. Не догадалась ещё: ни к чему это для государыни. Дай срок, разберётся. Пока только обрывки рассказов ловит, как это оно в Первопрестольной было. У государыни спрашивать не решается: вдруг не угодит, а к месту словечко непременно вставить надобно.

Кто её знает, откуда чума в Москве взялась. Догадки одни. Кто на Турцию грешит: оттуда завезена. И будто бы на Суконный двор, что у моста за Москвой-рекой, — с шерстью. От одного человека хворого такая беда не разошлась бы. А тут в 1771 году за январь—февраль на Суконном дворе сто тридцать человек померло.

Начальство московское скрыть от императрицы потщилось. Говорить про болезнь говорило, да так всё — между прочим. Навалилась беда настоящая к концу лета. Тут уж не одни суконщики — весь город затрясся, с августа так и пошло людей косить. А начальство опять молчок. В городе еле покойников успевают на погостах хоронить. Те, кто их привозят, на следующий день в горячке сваливаются.

Ведь так сказать страшно. Более года чума бушевала. Ни тебе помощи лекарской, ни порядка никакого. К марту 1772-го по одной Москве шестьдесят тысяч перемерло, а по России и вовсе — семьдесят пять тысяч.

Государыня в отчаянии: что делать, с какого конца к беде подступиться? А тут ещё преосвященного Амвросия чернь смертно побила за то, что не дал к образу чудотворному прикладываться — от заразы. Граф Григорий Григорьевич вскипел весь. Дай, мол, государыня, мне власть безобразиям этим конец положить. Государыня засомневалась: куда ему — не лекарь, в болезни ничего не понимает. Сказал как отрезал: рука тут железная нужна, солдатская. От лекарей, матушка, сама видишь, проку никакого. Отпусти, чтобы большей беды не случилось. Чтоб тебе порухи не иметь.

Марья Саввишна каждое словечко помнит. Разладилось уже в те поры что-то у государыни с графом. Иной раз подосадует государыня, иной из терпения выйдет. Одно понятно: надоедать человек стал.

Может, и граф Григорий Григорьевич то же приметил, что так рваться к делу стал? Рассчитал — справится, государынину милость сполна вернёт. Да нешто за службу любят?

— Сам вызвался, а ехать всё же в душе опасался. О графе Бобринском вспоминал[12]. Наталью Григорьевну пожелал видеть, в Смольный поехал. А для благопристойности нескольких девочек гостинцами одарил, особо Катеньку Нелидову обласкал — государыне больно её игра на театре по сердцу была. Наталье Григорьевне фермуар тогда бриллиантовый пожаловал, у начальницы института оставил. Катеньку Нелидову не обидел: набор изумрудный подобрал. Что серёжки, что пара браслетиков, что кулончик преотличный.

Не один был — с ним братец Алексей Григорьевич и в Смольный, а там и в Москву отправился. Посетовала тогда государыне: за соколов наших боязно. Государыня поглядела так странно как-то, усмехнулась: «Ничего, Марья Саввишна, болезнь-то уже на убыль пошла. Бог милостив, воротятся оба со славою».

Потом уж государыня велела гравюру такую вырезать: оба братца в Москве в чумное время. Алексея Григорьевича тоже обидеть не пожелала. Мне тогда, что за обоих графов душой болела, показала.

А если греха на душу не брать, полютовал граф Григорий Григорьевич в Москве, ещё как полютовал, страх вспомнить.

На преставление престола и евангелиста Иоанна Богослова в старую столицу въехал. С ходу огнём и мечом разбираться стал, так что дворец Лефортовский, где по-первоначалу остановился, москвичи тут же ему и подпалили. Головинский дворец. Сразу со всех концов.

Сам по больницам ходил, с больными разговаривал. И впрямь заразы никакой, как заговорённый, не боялся.

Только как государыня узнала о его розыске, через месяц велела в Петербург ворочаться. Сказала тогда: убьют его, как есть прикончат. Пусть уж все казни после его отъезда из Москвы состоятся.

Всё равно замешкался Григорий Григорьевич, в розыске своём останавливаться не стал. Одно государыне накрепко обещал, что расправ с москвичами до отъезда его не будет.

Так и вышло. На апостола и евангелиста Матфея из Первопрестольной выехал. От карантина шестинедельного в Торжке государыня графа освободила. Не испугалась, голубушка, что заразу к ней привезёт. Чествовать решила со всяческою пышностью. В Царском, по дороге в орловскую Гатчину, велела ворота триумфальные преотличнейшие соорудить. Медаль памятную выбить. Стихотворец знаменитый Василий Иванович Майков надпись сочинил: «Орловым от беды избавлена Москва».

А на Введение во храм Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии состоялись московские казни. Виселицу поставили на месте убийства преосвященного Амвросия. И повесили на ней Василия Андреева и, помнится, Ивана Дмитриева как главных зачинщиков недовольства против преосвященного. Ещё двоих граф Григорий Григорьевич приговорил, но с тем, что висеть одному, Господь ведает, по какому такому выбору.

Остальным шестидесяти, в убиении повинным — а были среди них и купцы, и дворяне, и дьяки, и подьячие, и крестьяне, и солдаты, — всех нещадно кнутом бить до полусмерти, ноздри вырезать и на вечную каторгу в Рогервик сослать.

И детям досталося — их сечь розгами солдатским манером. Тем же, что мнимое чудо огласили, ссылка навечно на галеры с вырезанием ноздрей. На день Введения во храм Пречистой нашей...

Ничему государыня не воспрепятствовала. Только перед отходом ко сну как-то молвила: не знала, какой зверь в Грише кроется. Ведь вот не один пуд соли съешь, а всё чужая душа потёмки. Кажется, нипочём более на ночь с ним не останешься. Что ж, и не собиралася.

Через две недели после казни пугачёвской государыня в Москву прибыла. Тогда-то и приказала в честь и память побед над турками заложить путевой дворец за Тверской заставой, на землях Высоко-Петровского монастыря. Над турками! О чуме словом не обмолвилась.

— Наконец-то! А ещё называется секретарь! Вместо того чтобы быть постоянно под рукой, вы исчезаете на целый день, и я вынуждена томиться в полной безвестности о происходящем. Ну, есть у вас хотя бы какие-нибудь новости?

— Мне бы хотелось ответить отрицательно, ваше величество.

— Хотелось ответить отрицательно? Что это значит? Что, новости очень плохие? Но ведь они есть, и прятаться от них бессмысленно. Я прошу вас сразу же приступить к докладу.

— Ваше величество, 25 декабря разбойник со своими сообщниками захватили города Сарапул и Самару.

— На самое Рождество?

— На самое Рождество, и чернь сочла это неким знамением свыше: к Пугачёву устремляются несметные орды.

— Боже милосердный...

— 30 декабря они взяли Яицкий городок и начали осаду Яицкой крепости... Трудно сказать, как долго смогут продержаться осаждённые. Помощи им ждать неоткуда. Единственный источник их мужества — борьба за собственную жизнь: после Пугачёва остаются моря крови и виселицы.

— Но что же Бибиков? Он-то собирается действовать? Или последует примеру Кара? Почему вы молчите? Ваши новости ещё не кончились?

— Нет, ваше величество. У нас ещё остаётся Европа.

— Что-нибудь от графа Алексея Орлова?

— Да, от него есть первое донесение. Но, с вашего позволения, государыня, я хочу сначала коснуться донесений наших агентов. В декабре авантюрьеру, переехавшую в княжество Оберштайн, начал посещать так называемый «Мосбахский незнакомец», инкогнито, под которым скрывается, как предполагают, некая коронованная особа. Во всяком случае, в самый канун нового 1774 года, в немецких княжествах распространился слух, что в Оберштайне живёт дочь покойной русской императрицы Елизаветы Петровны. Не иначе ход этим слухам дал именно «Мосбахский незнакомец».

— И этим слухам верят?

— Здравомыслящие особы, конечно, нет.

— Здравомыслящие! С каких пор, как вы полагаете, общество складывается из них? Они всегда были и будут исключением, а остальные так или иначе оказывают давление на дела государственные. Из вашего ответа мне понятно: сомнений в Европе мало. Но тогда объясните, есть ли у нас сведения насчёт причин, которые в действительности привели к переезду авнтюрьеры в Оберштайн и каков её статус там? Это-то вам известно?

— В качестве невесты князя Лимбургского, ваше величество.

— Невесты подлинного князя? Это невероятно!

— Но так есть на самом деле, ваше величество. Авантюрьера уже оплатила долги князя и купила для него княжество Оберштайн, имея в виду последующий их брак.

Опять этот гадкий генерал! Кажется, дня нет, чтобы не появился во дворце, сколько служб ему ни назначай. И уж не реже раза в неделю требует конфиденциальной аудиенции. Отказать бы рада навсегда! Да как откажешь. Всё слишком сложно, а тут и вовсе надо решить дело с этим проходимцем де Рибасом. Собой хорош, ничего не скажешь, а уж хитрости на троих хватит. Нельзя такого после дела авантюрьеры из России выпускать. Ни под каким видом нельзя. Под присмотром каждодневным держать следует. Может, оно и лучше, что нацелился на Настасью. Думала, повыше что отыщет. Нет, камеристки ему хватит. Мало того. Иван Иванович против него был, так чуть не в ноги ему кинулся: как бы с молодой женой рядом с вами, ваше превосходительство, жить! Мы бы с Настасьей Ивановной старость вашу, как родные дети, сберегли.

Подлец! Как есть подлец. Вот где ему про все дела придворные всё знать удаётся! С Гришей посоветовалась. Удивился: а почему бы и нет? Настасья его в твою пользу, матушка, повернёт. Уж она в девках противу всякого разума да обычая засиделась. Молодого да красивого мужа как зеницу ока сторожить станет. От неё далеко не уйдёт. А коли решится, она тебе всё как есть доложит. Бога надо благодарить, что всё так складно устраивается. Не мне тебе, государыня, советовать, а только на мой разум тянуть с такой свадебкой не стоит. Одной заботой меньше станет.

— Государыня, могу ли потревожить вас в вашем полуденном отдыхе? Если не ко времени пришёл, велите прочь идти.

— Можешь, можешь потревожить, Иван Иванович. Вижу, новость у тебя спешная. Весь ты взволнованный. Как со здоровьем-то?

— Грех, государыня, Бога гневить. Другая у меня забота, совсем другая. Биби мне загадку загадала.

— Биби? Ну и впрямь удивил. Что же это вы с ней вдвоём решить не смогли? Биби женщина решительная.

— То-то и оно: замуж собралась. В её-то годы!

— Замуж? Вот и отлично. А что годы не больно молодые, тем паче торопиться следует. Неужто ты бы хотел, чтобы она всю жизнь около тебя одного провела? Несправедливо это, Иван Иванович, совсем несправедливо. Сколько твоей Биби?

— Тридцать пятый год пошёл.

— Бог мой, как летит время! Но как ни говори, 35 — очень много. Ты бы и впрямь времени не тянул.

— Государыня, но вы даже не спрашиваете об интересанте. Как будто сами всё знаете.

— Откуда же, Иван Иванович? Думаю, сам, как захочешь, скажешь.

— Как не сказать! В том-то и вся загвоздка, что случайной он человек при екатеринином дворе, пришлый. И с репутацией сомнительной — лучше до корней не докапываться. Де Рибас это, государыня, конфидент Орлова-Чесменского, что прислал он к тебе с вестью о поимке авантюрьеры. Каково?

— А чего ж от меня-то ждёшь, Иван Иванович? Чтоб руками всплеснула или в обморок упала? Де Рибас так де Рибас. Чем молодец для Биби нехорош? Радоваться надо, что в свои годы Биби такого красавца охомутала. Вот уж ей красавицы наши позавидуют!

— И впрямь так, государыня, думаешь или подшутить над Бецким решила? Мне-то не до смеха.

— А напрасно, Иван Иванович. Давай-ка в деле твоём семейном досконально разберёмся. Говоришь, происхождения молодец сомнительного.

— Как иначе скаясешь, государыня? На словах — сын какого-то там испанского дона, в неаполитанской службе пребывающего, и французской дворянки, по неизвестной причине в Парме родившейся. О доне у посла испанского узнать потщился, только плечами пожал: не знает такого. А французской дворянке в Парме чего делать? Полагать надо, верны слухи, что всего-то наш красавец сын неаполитанского кузнеца, а уж о матушке никто и речи не ведёт. Не из таких кругов, чтоб кто-никто о ней помнил.

— Если и так, тебе-то что, Иван Иванович? Как ты породу Биби определить сможешь? На людях, конечно. Кто она будет?

— Как можешь, государыня! Биби у сестрицы моей покойной как родная дочь в Париже воспитывалась. Образование какое получила! Какие люди к тебе на аудиенцию приезжают, а только Биби может их разговором развлечь, в грязь лицом лучше всех твоих фрейлин не ударить. Сколько лет не с кем-нибудь — с хранителем Венского музея Дювалем в переписке состоит. Вы послушайте только, государыня, как Биби в одном из последних писем на рекомендацию Дюваля прочесть книгу «Картины революции» отозвалась. Вам, государыня, не постыжусь ответ такой передать. «Я, — написала, — надеюсь, что книга эта меня несколько просветит в отношении периодов человеческого сумасшествия». Каково, государыня?

— Уймись с дифирамбами своими, Иван Иванович! Тут тебя остановить никому не под силу. Так неужели ты думаешь, что я кому ни попадя воспитание графа Бобринского могла поручить, а? А вот Осипу Михайловичу доверила бы без боязни. Значит, увидела в нём достоинства, и немалые, хоть лет ему всего двадцать шесть. Потому он от меня и чин капитана получил, и к сухопутному шляхетному корпусу причислен. А уж воспитание графа Бобринского совсем особое поручение. Сам знаешь, люблю его больше всех остальных детей, хоть и не радует меня граф своим характером.

— Да уж, граф больше всех предложению де Рибаса обрадовался. Мол, все вместе встречаться у Бецкого будем, то-то веселье у нас пойдёт.

— Ему бы только веселье! Да надеюсь, Биби вместе с Иосифом Михайловичем этого недоросля приструнят. От тебя-то, Иван Иванович, строгости необходимой не жду. Тебе бы только монастырок моих опекать, с них пылинки сдувать.

— Выходит, надо мне соглашаться, государыня.

— Выходит, Иван Иванович, выходит. Со свадьбой, как говорила, не тяни. Сама на ней буду и невесту под венец наряжу. Чем тебе месяц май плох? На май и назначай свадебку.

— Не слишком ли рано после кончины великой княгини?

— У великого князя возражений не будет, у меня и подавно.

В доме барона Ф.Ю. Аша, что на Миллионной, тишина. И порядок. Мебелей немного. Никогда к ним старый барон сердцем не прилежал — ровно столько, сколько по повседневному обиходу требуется. Гостей принимать не любил. Да и к чему? Что ни гость — у правящей особы сомнение. Сегодня человек вроде бы и в чести, а завтра один Господь ведает. На извечной службе барона — по директорству над российской почтой, а главное — по праву и обязанности перлюстрации почты всех сколько-нибудь сомнительных, по его собственному разумению, лиц осмотрительность ой как требуется!

Многим, может, старый барон грешил, только не на службе. Кому служил — а сколько их, монархов, через его долгую жизнь прошло! — тому душу отдавал. Без остатка.

При великом государе в 1724 году в должность вошёл. Император Пётр I так и говаривал, мол, пора настала, Аш, в бельишке грязном подданных моих поразобраться, помощником моим станешь в деле этом, моими глазами и ушами. Пустяками мне голову не забивай, а важных дел не пропусти. Не хочешь доносчиком выглядеть, понимаю, а державу мою от измены спасать, престол мой от колебаний? В том твоя первейшая обязанность.

Первейшая, да опоздавшая. Едва успел государь на должность поставить, ан его уж и не стало. Коли и не знал барон наверняка, то уж догадываться-то догадывался, чьих рук дело. Не Господь прибрал великого императора — людских рук дело. Может, и успел бы своевременно государя упредить, а может, и нет. Сталося, что тут в задний след догадки строить.

И государыня Екатерина Алексеевна Первая его службой не побрезговала — в должности оставила. Впрочем, чего уж задним-то числом притворствовать. Какая она государыня была — Александр Данилович, светлейший князь Меншиков всей державой правил. Ему барон угоден был, ему, Фёдору Ашу, верил. Да и то сказать, как жизнь-то сложилась. Вспоминать начнёшь — сам удивляешься.

Родился в Силезии, да Господь надоумил шестнадцати лет в русскую службу вступить, а там и православие принять. В Прутском походе Господь сподобил внимание государя Петра Алексеевича на себя обратить, даром что от роду всего двадцать четыре года было. Не просто государь внимание проявил — великой доверенности удостоил: при вышедшей замуж племяннице своей, герцогине Анне Иоанновне Курляндской, секретарём стать.

Тут ведь наказ государев каков был: и герцогине вдовствующей понравиться, и Бестужева-Рюмина Михайлу Петровича, упаси Бог, ничем не раздражать, сомнений у боярина никаких не вызывать. Михайла Петрович всеми делами двора Курляндского назначен править был. С хозяйства началось, а там...

Герцогиня и в браке-то не жила, а кровь молодая, горячая. Известно, не каждому предопределено в монастырь уходить, постом да воздержанием всю жизнь казниться. Кроме Михайлы Петровича, и глаз-то герцогине положить было не на кого. Так и случилось.

Вот государь наш и приказал Ашу глаз да уши иметь, что боярин измыслит, какие дела делать начнёт, чтобы России урону какого не произошло.

Ну, известно, боярин Бестужев-Рюмин себя обижать не стал. Свой карман с герцогским иной раз путать умел. Государь на то: пусть, только бы в разумных пределах. Без интересу волк выть не станет, а с человека и вовсе какой спрос. Не переборщил бы! Спасибо, герцогине о том докладывать нужды не было по своей секретарской должности.

Когда в Курляндии прижился, по преимуществу к герцогине сердцем и душой прилегать стал. На неё надеяться. А виду не подавал, ни боже мой! Потому государь Пётр Алексеевич Аша выбрал для почётнейшей миссии — брак устроить старшей цесаревны Анны Петровны с герцогом Голштинским, для чего и ездить пришлось в Вену ко двору римского императора.

А как сватовство сладилось, претендент со всей своё свитой в Петербург прибыл, решил было государь Ашу в столице должность соответствующую предоставить. Не удалось. Слёзно герцогиня Анна Иоанновна о возвращении Аша на старую должность к себе молить стала. Государь на аудиенции личной так и сказал, мол, хотел бы тебя, барон, под рукой в столице иметь, да может, и стоит тебе ещё не оставлять нашу вдовствующую особу. Ума баба недалёкого, у Бестужева, на мой взгляд, тоже амбиции разыгрываться начали — приглядеть следует. А тебя опасаться не стану — привычный ты. Поезжай — ещё сочтусь с тобой. Вот и счёлся в канун кончины своей. Наградил щедро. Дом заставил обок дворца приобрести. Обещал вниманием не обходить. Да оно и к лучшему, что не успел — светлейшему в подозрение не вошёл.

Бирона знал. С первого раза, когда тот при дворе герцогини Анны Иоанновны в 1718 году объявился. Происхождения отличного. Страха от рождения не ведал. Выслужиться больше жизни хотел. Так что за грех, коли Господь умом да ловкостью не обделил. Поначалу в штате государыни Екатерины Алексеевны пристроиться мечтал. Ещё бы! В Петербурге-то! Курляндские дворяне против ополчились. Чего-чего только на молодого дворянина не нанесли! Если правда и была, то наветов вдесятеро. Да и светлейшему не по душе пришёлся: прыткий больно. Ни с чем в Курляндию вернулся.

В те поры уж больно боярин наш развернулся. Не то что карманы — свой и герцогини путать стал, а о герцогине и вовсе забыл: жадность такая обуяла. Понимал: последний срок свой в фаворитах пребывает — торопился.

Ничего герцогине не говорил, лишь раз-другой бумаги разные по случайности прочесть дал. Сама уразумела, а верить всё не хотела. С Ашем советовалась — ничего не сказал. Отговорился: бумаг не видел, переписки с Петербургом не знаю. Другое дело — шкатульные деньги, что государь присылал на содержание двора, наличный обиход. Вот их, для надёжности, можно было бы и в заграничный банк поместить, её право, а проверить уже никто не проверит.

Обрадовалась — сказать нельзя. Порешили на Амстердамском банке, и чтобы, кроме Аша, ни одна живая душа о них не ведала. Ни Михайла Петрович, ни Бирон — он уже тогда в силу входить начал. Герцогине вскорости родить: о наследнике очень беспокоилась.

Ещё раньше порешили: Бирону, для соблюдения благопристойности, немедля жениться. Младенцу, как на свет придёт, среди его детей расти. И у герцогини под рукой — всегда может дитя посмотреть, с ним побыть, а болтать людям не с чего будет. Так и пришёл мальчик будто в чужую семью, а в Амстердамском банке его уже 136 000 тысяч рублей ждут — сумма огромная, а если с процентами посчитать, и вовсе невиданная. Ни гроша из них не брал Аш, чести своей не уронил.

Теперь пора настала наследнику императрицы Российской Анны Иоанновны всё наследство его передать. Не ждал нынешних перемен. На государя императора Петра Фёдоровича возлагал. И впрямь, как вступил на престол, Аша ото всех отличать стал. В звание баронское возвёл. Земли наметил — для пожалования. Большие. От Анны Иоанновны в Курляндии и так немало имел. Не случилось — не стало императора. Нехорошо не стало. А императрица нынешняя — что о ней говорить! Откуда только взялась! Не по крови, не по праву, не по выборам дворянским — одна, с одними амантами власть захватила. Что ж удивительного, расправилась с Ашем. Мол, почтительности должной не проявил. Почтительности!

В те поры к наследнику императрицы Анны Иоанновны и обратиться бы — всю правду ему как есть раскрыть. Самому первым свидетелем и гарантом выступить. Не успел! Не успел — оказался наследник за пределами Российской империи. Как бродяга бездомный, по разным странам ездит. Когда вернётся и вернётся ли — бог весть. А тут время подходит. Не дожить Ашу до встречи. Что тогда? Письмо хотя бы написать с описанием всех обстоятельств. Письмо! И старшему сыну своему доверить. Он слово блюсти умеет. Как-никак офицер.

Ф.Ю. Аш — И.И. Шувалову.

Петербург. 4 марта 1773.

Милостивый государь!

Глубокая старость моя, как мне уж от роду 85 лет, и здравие моё, от времени до времени ослабевающее, отнимают у меня надежду дожить до того радостного дня, когда ваше императорское величество, по счастливом возвращении в государство ваше с помощью всемогущего Бога, вступите на всероссийский императорский престол, к несказанной радости всех ваших поданных.

Не дожив до чрезвычайной радости персонально принести вам моё усерднейшее поздравление с восшествием, я не премину пожелать того сим письмом и принести вам, милостивейшему государю, мою должную благодарность за оказанные мне милости, за благосклонные оферты /предложения/ от вас, за доверенность: а паче за то, что ваше высочество, перед отъездом в чужие края удостоили меня, нижайшего слугу, вашим милостивым посещением.

Удовольствие большое я имел в том, что, служа предкам вашим 58 лет, служил я также в Бозе почивающей матушке, блаженной и вечной славы достойной государыне императрице Анне Иоанновне ещё в бытность её в Митаве, — честь, которую имели только несколько её подданных.

По преемственной линии в правлении Всероссийской империи от государя и царя Иоанна Алексеевича, по неимению от него наследников, всевышний творец назначил вас, ваше высочество, к принятию всероссийской императорской короны, чего искренно желают все ваши верноподданные, которые только известны о высокой особе вашей.

Для восшествия вашего высочества на императорский престол потребно будет освободить дворец от обретающихся в нём императрицы и их высочеств...

К сей важной и секретнейшей экспедиции вашему высочеству потребно таких подданных ваших верных и надёжных, которые справедливые причины имеют быть недовольны нынешним правлением; в числе таких многих известных мне персон находится и сын мой старший Фёдор, писатель сего списанного мною концепта, и который сие вашему высочеству в собственные руки вручить честь иметь будет. Будучи два года первым полковником во всей регулярной армии, он в 1766 году был отставлен от воинской службы с чином бригадира и пенсиею. В то время ему было только 39 лет и при добром здравии, он был ещё в состоянии нести полевые службы, чему по инклинации /склонности/ его охоту имел. Ежели ваше высочество по исправлении помянутой комиссии его удостоить соблаговолите, то я ему сим даю к сей секретной экспедиции моё родительское благословение. Я приказал ему под клятвою никому не говорить об этом письме, хотя брату родному. При всём том я уверен, что все мои сыновья и зять мой, за шталмейстера правящий генерал-майор Ребиндер, ваше высочество за настоящего государя нашего с истинным глубочайшим респектом почитают.

Препоруча наконец себя и всю фамилию мою вашей высокой милости, мне остаётся теперь, как стоящему у могилы, только молиться Всевышнему о всегдашнем здравии вашего высочества до позднейших времён...