Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

А.Г. Чернышев — А.М. Голицыну. Секретно.

Его сиятельству высокоповелительному господину, генерал-фельдмаршалу, сенатору, её императорского величества генерал-адъютанту, действительному камергеру и разных орденов кавалеру князю Александру Михайловичу Голицыну

От генерал-майора и санкт-петербургского обер-коменданта рапорт.

Во исполнение высочайшего её императорского величества соизволения, данным мне сего году мая 12-го числа, ваше сиятельство повелением предписать изволили, когда некоторая женщина, с двумя при ней находящимися поляками, с её служанкою и камердинером в Петропавловскую крепость привезена будет, то от посланных принять и содержать в таком месте, где бывают по делам тайной экспедиции колодники, вследствие чего оная женщина с теми, находящимися при ней людьми и сверх того четырьмя её слугами, от посланных того же мая 26-го числа в Петропавловскую крепость мною принята и на повеленном основании в показанное место посажена и содержана была, которая с самого того времени означилась во одержимых её болезненных припадках, в коих хотя беспрестанно к выздоровлению оной старание употребляемо было, точию та болезнь более в ней умножалась, а напоследок сего декабря 4-го числа, пополудни в 7 часу, означенная женщина от показанной болезни волею Божию умре, а пятого числа в том же равелине, где содержана была, тою же командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена. Тем же караульным, сержанту, капралу и рядовым тридцати человекам: при объявлении напоминовения верности её императорского величества службы присяги о сохранении сей тайны от меня с увещеванием наикрепчайше подтверждено. Прочие же: оставшиеся два поляка, служанка и камердинер и четыре слуги обстоят всё благополучно, о чём вашему сиятельству покорнейше рапортую.

Андрей Чернышев

6 декабря 1775 года.

— Ваше императорское величество, на вчерашнем балу мне пришлось выдержать немалый натиск со стороны его высочества великого князя.

— Натиск? По какому поводу? Мне кто-то сказал, что наследник расстался с вами крайне недовольный, но ведь он давно разучился владеть собой по самым пустякам, так что я не придала этому никакого значения.

— На этот раз, ваше величество, повод для разговора был особый. Его высочество заинтересовался делом самозванки и непременно хотел узнать о ходе следствия и проявляющихся обстоятельствах.

— Это что-то новое. Вы не поняли, Безбородко, откуда сей неожиданный интерес?

— Возможно, из иностранных газет, ваше величество.

— Но чего же добивался великий князь?

— На мой уклончивый, но и вполне соответствующий действительности ответ, что я не принимаю участия в следствии и поэтому не могу знать никаких его подробностей, его высочество в повышенных тонах заявил, что как наследник престола вправе знать о всех претендентах на принадлежащий ему по праву рождения престол. Я почтительнейше подтвердил правоту его посылки, добавив, что авантюрьера к престолу не имеет никакого отношения и потому не может занимать внимания его высочества.

— Это его удовлетворило?

— Боюсь, что нет, ваше величество. Великий князь возразил, что если бы самозванство молодой особы было очевидным, откуда бы взялась необходимость в проведении столь обстоятельного следствия.

— Это не ему решать!

— Ваше величество, я позволил себе сформулировать ответ несколько иначе, обратив внимание его высочества на тех, кто мог воспользоваться авантюрьерой. Но его высочество возразил, что в делах тайной экспедиции всегда было предостаточно дел о самозванцах и все они заканчивались скоро и окончательно вырыванием ноздрей и ссылкой в Нерчинск.

— Откуда такая осведомлённость?

— Мне трудно строить на сей счёт домыслы, не ставя под подозрение имена вполне достойных людей. Гораздо более удивительным мне показалось то, что великий князь в курсе последних дней жизни молодой особы и даже того обстоятельства, что она похоронена во дворе равелина, а с солдат караульной команды взята присяга о неразглашении. Его высочество спросил меня, были ли совершены над телом усопшей, как он выразился, необходимые церковные обряды. Мою неуверенность с ответом его высочество расценил как желание ввести его в заблуждение, добавив, что отказать человеку в последнем прощании — грех, ни с чем не сопоставимый.

— Наследник никогда не грешил религиозным фанатизмом. В этом замечании я вижу единственное желание поступить мне назло.

— Ваше величество, его высочество ни разу не назвал вашего имени и не апеллировал к нему, хотя был крайне возбуждён. Повышенный тон его разговора невольно привлекал внимание окружающих, и только вмешательство князей Куракиных спасло положение.

— Постарайтесь припомнить другие подробности, Безбородко.

— Ваше величество, я сказал о главном, а в остальном — разве что желание его высочества увидеть письма умершей, её почерк, как он изволил выразиться.

— И как вы это понимаете? Не кажется ли вам, что наследник хочет сравнить почерк авантюрьеры с каким-то другим, хорошо ему знакомым. Иначе его просьба не имела бы смысла.

— Мои соображения, ваше величество, полностью совпадают с вашими.

— И что же вы сказали?

— Я снова не вышел за рамки правды, ваше величество. Я сказал, что сам не видел и даже не держал в руках переписки усопшей и что, как полагаю, она давно и полностью представлена вашему величеству, так что при всём желании угодить великому князю я просто бессилен. Может статься, его высочество обратится к вам.

— Не обратится.

Зябко в библиотеке. Куда как зябко. Весна на дворе. На террасе солнышко греет. От птичьего гомона голосов человечьих не слыхать. Сорвутся с деревьев птицы, тучей небо закроют и словно дождь на ветки опадут. Смотреть — глаз не оторвёшь.

А в библиотеке зябко. Камин лишний раз великая княгиня топить не позволяет. Поленья счётом выдаёт, сама за всем следит. Как экономка простая по павловскому дворцу кружит. Во все углы заглянет. То тут, то там пальцем по лепнине проведёт: пыли нету ли, иной раз сама передник оденет. Как мещанка городская.

Стёкла в шкафах инеем поблескивают. От золочёных переплётов металлический холод идёт. По стремянке к полкам подыматься станешь — рука на перилах как зимой мёрзнет.

Иной день по часу сидеть приходится: нигде иначе с его высочеством не встретишься. Придёт непременно. Запыхается. Раздосадуется.

— Вы здесь, мадемуазель Катишь?

— Здесь, ваше высочество. Книгу Фридриха Великого, как вы пожелали, сыскала. Не скажу, чтобы всё уразумела, но и так прелюбопытно.

— Правда? Правда, мадемуазель Катишь? Не думал, что женскому уму доступны эти воинские рассуждения.

— Почему же, ваше величество? Та же философия, но на особой материи: можно ли человека переделывать сообразно своим нравственным лекалам и устанавливать эти лекала независимо от десяти заповедей.

— Нет-нет, мой друг. Это не отказ от десяти заповедей, без следования которым не может быть истинного христианина. Скажем иначе, определённая коррекция, вызываемая реальными обстоятельствами конкретной эпохи. Сегодня на первом месте должна стоять дисциплина, беспрекословная подчинённость воле монарха.

— Но монарх не Господь Вседержитель, давший нам заповеди.

— Мадемуазель, вы не правы, монарх олицетворяет собой Господа и имеет от Вседержителя уповажнение действовать Его именем и в Его славу.

— Ваше величество, но история рассказывает нам о монархах жестоких, несправедливых, грешных, наконец.

— Даже если это и так, суд над ними принадлежит одному Господу.

— Но как же монарх исповедуется и получает отпущение грехов от священника, как все самые обыкновенные люди?

— Священнослужитель именем Господа может выслушать покаяние монарха, но не более того. Даже если бы монарх не каялся, прощать или не прощать его — дело Божье.

— Наверно, вы опровергаете мою убеждённость, ваше высочество, но я твёрдо верю, что монарх должен начинать с доброты и всепрощения. Он настолько могущественнее всех своих подданных, что ему следует начинать с милосердия.

— Женская точка зрения! Мир может существовать, только опираясь на железную дисциплину и порядок.

— Но если это понимают монархи, то почему этого не могут понять и безо всякого насилия подданные? Разве разум не подскажет им обоснованность выводов монарха?

— Доказывать подданным? Вступать с ними в дискуссию? Вот они, плоды вашего общения с французскими философами! Подумайте сами, если начинаются военные действия, есть ли возможность у командующего объяснять каждому солдату смысл принимаемого им решения? Здесь промедление смерти подобно, и успех дела зависит только от быстроты и натиска. Вот в чём сила армии!

— Ваше высочество, но война представляет обстоятельства исключительные, между тем мирная жизнь даёт время для размышлений и собственных выводов. Разве вам не кажется, что решение, принятое самим человеком в результате размышлений и логических построений, гораздо более действенно и основательно овладевает его натурой?

— Никогда не думал, что найду в вас такую спорщицу! Вы просто не понимаете предназначения монархов и монархической власти. Впрочем, это естественно: вы стоите у подножия трона, тогда как мне понятно и доступно сознание пребывания на нём.

— Само собой разумеется, ваше высочество. Но мне так хочется обратиться к присущей вам человечности и снисхождению к близким.

— Я не знал их в отношении себя, почему же я должен, по вашим словам, гарантировать их своим подданным?

— Ваше высочество, вы отправляетесь на прогулку верхами?

— Странный вопрос. Вы же видите, что это так.

— Но вы опять не предложили мне участвовать в ней.

— А вы полагаете, я должен был это сделать?

— Но почему я совершенно исключена из этого удовольствия? Вы едете с фрейлиной Нелидовой?

— И с супругами Буксгевден. Вас это удовлетворяет?

— Вы так досадливо об этом говорите, ваше высочество. Между тем все уже стали обращать внимание на моё отсутствие.

— Вы так думаете? И кто же сообщил вам подобную новость?

— Это не может не бросаться в глаза решительно всем.

— Так вот я хочу раз и навсегда пресечь эти неуместные торги. Я еду с теми, с кем хочу, и приглашаю тех, кого я хочу. К вашему сведению, вы далеко не совершенно ездите верхом, разве что по парковым аллеям, тогда как я предпочитаю скачку по ровному полю. Вы одинаково боитесь плохой дороги и хорошей лошади. Зачем же вам нужно отравлять удовольствие настоящим наездникам?

— Но если даже это и так, ваше высочество, то вы могли бы отказаться от подобных прогулок хотя бы для того, чтобы не ставить свою супругу в нелепое положение.

— Я отказаться? Абсурд! Вам же больше к лицу играть в шахматы или заниматься рукодельем, как образцовой матери семейства, которой вы мечтаете выглядеть. И давайте прекратим этот бесполезный разговор, который привлекает внимание прислуги.

Иногда начинает казаться, императрица специально выбрала себе невестку, которая каждым своим словом раздражает великого князя. Вот и теперь всё равно вышла на террасу, осматривает всадников, даёт последние советы великому князю, как избежать простуды, — прежде всего поправить шарф на шее и не забыть перчатки...

— Ваше высочество, вы чем-то раздражены.

— Раздражён? Да я просто взбешён. Великая княгиня...

— Ваше высочество, пусть все дворцовые впечатления останутся во дворце. Хоть ненадолго. Взгляните, как хороши эти зеленеющие поля...

— И свинцовое небо с непрекращающимся дождём.

— Государь, ради бога, всё зависит от точки зрения. Сейчас оно выглядит свинцовым, но это значит, что через минуту-другую встанет радуга, и как же великолепно она будет выглядеть!

— И как долго, вы полагаете, надо ждать эту радугу?

— О, я уверена, совсем недолго. Мне кажется, всё готово к её появлению. Природа готовится к чуду обновления.

— Вот в этом вы правы, мадемуазель Катишь. Я так давно хочу сказать вам... но мне не хватает решимости...

— Вам, государь? Это невероятно! Вы меня решительно заинтриговали. Какая тема может привести вас в смущение? Я умираю от любопытства.

— Ваше легкомыслие делает мою задачу ещё более трудной.

— Моё легкомыслие! Государь, ваша жизнь так непроста, что мне хочется хоть на несколько мгновений отвлечь вас от ваших грустных мыслей. Всего лишь мгновений! Я чувствую себя совершенно счастливой, когда на ваших губах появляется хоть тень улыбки. Когда же вы смеётесь, я запоминаю этот день, кажется, навсегда.

— Мой друг, то, что я хочу сказать вам, ужасно.

— Ужасно? Вы не хотите больше видеть меня? Вам приелось моё общество и вы хотите меня отослать?

— Всё совсем наоборот. Катишь, я... я... люблю вас. Мне не нужен никто, кроме вас. Только с вами я чувствую себя свободным и счастливым человеком. Только в вас я обрёл, наконец, истинное сочувствие и понимание. Я люблю вас, Катишь, я понимаю, что люблю давно. И неотвратимо. Если бы я мог предложить вам свою руку, но это невозможно. Совершенно невозможно. После поступков моего отца, после череды амантов императрицы я не хочу уподобляться им, но... я ничего не могу с собой сделать. Если бы вы знали, какое отчаяние я переживал, принося брачные обеты великой княгине. Ведь только что я был свободен. Свободен! И хотя бы это положение мог за собой сохранить. Я поступал в таком отчаянии. Я был так унижен всем, что произошло с моей первой женой. Второй брак, как отчётливо я теперь это понимаю, стал для меня сатисфакцией. Глупой, отчаянной местью всем и вся и прежде всего императрице. А сегодня — что я могу вам предложить сегодня? Одно сердце, полное любви к вам, но в какое положение я ставлю тем самым и вас и себя! Проявление моего чувства к вам вызовет опасность со всех сторон. Ненависть императрицы. Постоянная слежка за мной и за вами. Подслушивание. Подсматривание. Наглость временщиков. Характер великой княгини... Разве я не вижу, сколько огорчений она вам приносит каждый день, каждый час, что вы проводите во дворце. И это вам — после тех успехов, того обожания, которыми вы были заслуженно окружены в монастыре. Я не вижу выхода и не вижу исхода.

— Ваше высочество...

— Подождите-подождите, Катишь, не торопитесь с ответом. Да и какой ответ здесь может быть! Я могу надеяться только на возможность видеть вас. Только чтобы вы оставались пред моими глазами.

— Ваше высочество...

— Вы плачете, Катерина Ивановна. Но почему?

— Ваше высочество, это... это самый счастливый день в моей жизни.

— Вы шутите! Счастливый?

— Да, да, да, я люблю вас, государь. Я восхищаюсь вами. Я уверена — вас ждёт удивительное будущее. Рано или поздно, но время здесь уже не имеет значения. И я никогда, слышите, государь, никогда не оставлю вас, пока это в моей власти. Я знаю, что мои решения ничего не стоят перед лицом всемогущих обстоятельств. Но вы должны о них знать. И никогда не сомневаться во мне. Что бы и кто бы вам ни говорил про меня. Моя верность вам, государь, — моё счастье, и если вы её примете, я ничего больше не хочу от жизни. Ничего, сир!

— Почему вы ждёте на крыльце, Генрих? Разве в Павловске появились новые порядки? Что случилось, в конце концов?

— Вы задержались на прогулке, ваше высочество, и её высочество очень обеспокоена вашим долгим отсутствием. Тем более, что дождь усилился, и дорога...

— Никто и никому не давал права контролировать мои действия. Немедленно отправляйтесь во дворец. Ваше пребывание здесь по меньшей мере смешно и нелепо.

— Но я могу доложить её высочеству, что уже можно подавать обед? Её высочество велела сказать, что повара боятся за вкус блюд.

— Вон! Сейчас же вон!

— Боже мой, мой супруг, вы разгневаны. Что-то случилось? Почему вы не в духе? Я так тревожилась...

— Теперь ещё и вы, великая княгиня. Какая прелестная идиллия в духе немецких пасторалей: обеспокоенная супруга принимает у крыльца повод коня задержавшегося мужа! Вам не кажется нелепой эта ситуация в дворцовых стенах?

— Но что же удивительного в том, что в такую погоду...

— С каких пор вы стали ещё следить и за погодой во время моих прогулок? Ах, да, утром вы предпочитаете вылёживать в мягкой постели, чем разделять военные заботы вашего супруга, зато ко времени обеда вы можете изображать неподражаемую хозяйку — это куда удобнее, не правда ли?

— О, мой супруг, я и не знала, что вас так гневит моё отсутствие на утреннем параде. С сегодняшнего дня я непременно стану ранней пташкой и буду вас сопровождать.

— Я запрещаю теперь вам это делать. Вы слышите, запрещаю! Мне не нужно всё то, что делается по приказу или из расчёта, а не по велению сердца.

— Но как раз наоборот, ваше высочество, всё, что я пытаюсь делать для вас, я делаю от самого чистого сердца, и я...

— Прекратите этот панегирик самой себе, великая княгиня. Ваши добродетели ни у кого не вызывают сомнений, но вы умеете отравить ими жизнь всем окружающим, и это невыносимо.

— Кому же, ваше величество? Фрейлине Нелидовой, например, хотите вы сказать? Мне кажется, эта девица и так слишком много на себя берёт, пользуясь вашей бесконечной снисходительностью.

— Оставьте в покое имена и прекратите эту обязательную на каждый день семейную сцену. Полагаю, что сегодняшней вам должно хватить по крайней мере на несколько дней.

— Ваше высочество, ваш плащ совсем отсырел. Генрих, идите сюда!

— Разрешите мне пройти, моя бесценная супруга, ваши заботы смешны в отношении солдата, которого вам так хочется превратить в бюргера в домашних туфлях и тёплом халате.

— Но я как раз и хотела вам предложить после такой сырости стакан подогретого вина с кореньями, чтобы избежать простуды. Это великолепное средство, тем более перед обедом, который вас заждался.

— У вас глухое сердце, великая княгиня. Вы словно нарочно предлагаете всё то, что в данный момент совершенно неуместно. Подогретое вино с кореньями вместо рюмки доброй водки с куском чёрного хлеба! Вы просто неподражаемы!

— Вот вы и развеселились, ваше высочество. Поверьте, я не держу зла за все проявления усталости и дурного настроения, которые у вас бывают. Они посещают каждого из нас. А вы ещё здесь, господа? Вы больше не нужны великому князю и можете оправляться по своим покоям. Сегодня его величество будет обедать в тесном кругу, и ваше присутствие необязательно. Вы же вообще можете себя считать свободной до вечера, мадемуазель Нелидофф. Конная езда не пошла вам на пользу. У вас слишком бледное лицо, и вы еле держитесь на ногах. Идите к себе. Я пришлю за вами, когда вы мне понадобитесь.

— А теперь слово — и окончательное слово — принадлежит мне! Буксгевден, мы с вами отлично сегодня закусим — сейчас я отдам распоряжения повару. Мадам Буксгевден, я хочу вас видеть вместе с мадемуазель Нелидофф за моим столом и сейчас и уж, само собой разумеется, за ужином. Я благодарю вас за очаровательную прогулку, когда свежесть ветра и дождя вливают удивительные силы и заставляют ощутить все запахи и силы земли. Вы согласны со мной, не правда ли, Буксгевден? А в обществе таким умелых амазонок, как наши спутницы, тем более. И за дело, господа! Наши дамы, вероятно, захотят переодеться, зато мы с Буксгевденом прямо направимся и закусим.

— А ваша обувь, ваше высочество...

— Что же именно хотите вы сказать по поводу моей обуви, великая княгиня? Вам нравится или, напротив, совсем не нравится её фасон?

— Они оставляют влажные следы на паркете. Её лучше сменить.

— Подумайте, вы скомандуете мне вымыть руки перед едой и переобуться на ваш манер! Вы смешны, великая княгиня!

— Боже, что же это? Любое моё такое простое замечание вызывает бурю с вашей стороны. Но ведь это так естественно заботиться о порядке во дворце, и я, кажется, никогда не пренебрегала своими прямыми обязанностями.

— Во всех отношениях, великая княгиня, во всех отношениях. Но нельзя ли вас попросить этими заботами и ограничиться, не вторгаясь в мои дела, в моё поведение и привычки? Вы уже приготовили стол? Проверили его? Почему на нём так мало приборов?

— Но я предполагала, что в тесном семейном кругу...

— И приняли решение, не получив на то моего разрешения. Так скорей исправляйте свою ошибку и бестактность. Это лишний раз напомнит вам, кто хозяин в этом доме и каково значение моего слова. Буксгевден, где же вы? Мы начинаем.

— Государыня матушка, ваше величество, с радостью вас великой — с прибавлением семейства! Внучка вам Господь всемилостивый послал, внучонка! Да такого крепенького, здоровёхонького!

— Погоди, погоди, Марья Саввишна, по порядку давай сказывай. Родила, значит, великая княгиня. Да что это так быстро? Вроде с утра ещё и разговоров никаких не было.

— Что вы, государыня, какие разговоры! Роджерсон и то ко времени не поспел. Мальчонка-то наш, сам сказывал, прямо в руки нашему дохтуру и выпрыгнул. Ни тебе забот, ни тебе хлопот — одна радость. Да и сам Иван Самойлович с минуты на минуту к вашему величеству прибудет — хотел только пыль дорожную с сапог стряхнуть. Фрак приодеть.

— Как Иван Самойлович? А с роженицей почему не остался?

— Нужды, говорит, никакой нет. При таком сложении да здоровье, как у великой-то нашей княгини, ей хоть сегодня за обеденный стол со всеми садиться. Ничего, сказывал, ей не сделалося.

— Ваше императорское величество...

— A-а, это ты, Иван Самойлович. Ну, рассказывай, рассказывай, как дела у нас пошли? Что роженица наша? Что великий князь? Слыхала, что без тебя дело обошлось, так что на усталость не жалуйся.

— Да как бы посмел, ваше величество! Оно и верно: на лучших лошадях домчаться не успел, а уж повивальная бабка младенца в руках держит. Молодчина твоя Маша, государыня.

— Положим, что не моя. А имени этого терпеть не могу, сам знаешь. Хороша Маша, коли ни одного слова русского выговорить толком не может — так исковеркает, что и смысла не поймёшь. О дитяти говори!..

— Младенец отличный, ваше величество. Как заревел — хоть уши затыкай. Великая княгиня тут же его на руки забрала. Сказала, сама кормить станет, никаких кормилиц ей не нужно.

— Ей не нужно! Кто у неё спрашивать станет. Младенца у неё завтра же возьмём. Кормилицу ещё раз нынче же осмотришь. А покои для младенца давно приготовлены в моей половине — там его и поместим.

— Нелегко тебе будет, государыня, с великим князем. Он, как я понял, тоже на ребёнка рассчитывает.

— Какой отец нашёлся! Ему лишь бы большому двору назло учинить. А так никаких ему младенцев не нужно. Новорождённый будет воспитание получать как положено — моя о том забота. Да и мыслимое ли дело в родительской сваре, с вечными капризами великого князя здоровое дитя поднять. Я давно о воспитании внука думаю. Со своими корреспондентами советуюсь. Лучше скажи, молоко-то унять у роженицы сумеешь ли?

— Ещё бы не сумел.

— Вот и ладно. А ты что, Марья Саввишна, засуетилась? Что там в уборной готовишь?

— Так ведь вы, чай, ваше величество, роженицу поздравлять соберётесь — не утерпите. Вот я к этому случаю наряд вам...

— Вот и ошиблась ты, Марья Саввишна. Утерплю. Никаких семейных радостей не будет — всё по протоколу, не иначе.

— Ваше высочество! Ваше высочество!

— Я не расположен к разговорам, мадемуазель Катишь.

— Как бы я осмелилась вас занимать любыми пустяками, ваше высочество. Я только хотела поздравить вас с счастливым приходом на свет вашего первенца и наследника.

— А, может быть, и заместителя. Какая нужда в ненавидимом императрицей цесаревиче, когда появился идеальный ребёнок, который будет обработан в духе и стиле Екатерины Второй, или Великой, как она любит, чтобы её величали.

— Полноте, полноте, ваше высочество, не рисуйте будущего в таких немыслимо мрачных тонах — это несправедливо прежде всего по отношению к дитяти. Дитя не виновато ни в чём.

— Вы знаете, как я не выношу сентиментальных сентенций. Предоставьте императрице заниматься воспитательными экзерсизами. Она у нас гениальна во всём: в сочинении пьес, басен, управлении государством, сочинении фиолософских систем и тем более в воспитании детей.

— Ваше высочество, но откуда вы можете знать о намерениях императрицы в отношении вашего сына? Вашего, ваше величество!

— Как бы то ни было, но рождение первенца стало для меня претекстом для самого горького унижения. Откуда я знаю, спрашиваете вы? Но ведь ребёнка уже отняли у матери, хотя я и сам был против, чтобы великая княгиня вскармливала младенца. При её постоянных капризах и сменах настроений это не пошло бы ему на пользу. Тем не менее забрать ребёнка вообще, даже не посоветовавшись со мной, не поставив меня хотя в известность! Императрица распоряжается мною и великой княгиней как собаками на псарне, разве вы этого не понимаете?

— Ваше высочество, какое сравнение...

— Вы не любите трезвой оценки действительности. Она вас ранит, вы хотите от неё уберечь близких вам людей. Но ведь это ничего не меняет. Я, кажется, сойду с ума от одной мысли, что мой сын будет расти недоступным мне, моему влиянию, моим чувствам и мыслям. Я никогда не чувствовал себя готовым к отцовству, никогда не думал о нём, но когда всё произошло... И эта женщина, заливающая меня слезами и постоянно напоминающая мне о моём бессилии и бесправном положении! Мне трудно было её видеть и раньше, но сейчас это становится невыносимым. Она только что сказала мне, что я значу меньше, чем граф или герцог в самом маленьком немецком княжестве, если не могу отстоять прав на собственных детей. И она права, тысячу раз права, что самое ужасное!!

— Вы можете возмутиться моими словами, ваше высочество, но ваша супруга не права. Она не имела права на такие слова вообще. Проживя столько лет при дворе, она обязана знать, сколь безрассудно и, наконец, просто опасно для вашей жизни её негодование.

— Вы опять о моей жизни?

— Да-да, именно о вашей! Потому что, только поднявшись на престол, вы сможете восстановить порядок и справедливость. Без вас этого не произойдёт. Я не пугаю, никогда и ни в чём не стану вас пугать, ваше высочество, но разве мало в нашем государстве слишком разных примеров?.. Но не будем о них. Ваше высочество, сыновняя привязанность — её невозможно искоренить. Пройдёт совсем немного лет, и ваш сын окажется вместе с вами. А эти первые месяцы — так ли много понимает в это время ребёнок?

— Пустые утешения!

— Не пустые, ваше высочество, вовсе нет! И потом, вы сами знаете, императрица не любит детей. Она не станет возиться с внуком. И, значит, ребёнок не сумеет к ней привязаться. Напротив — он будет всё время думать о родителях, скучать о них, ценить их.

— Вы не знаете, как умеет поступать императрица. Она восстановит ребёнка против меня. К тому же и я не умею обращаться с детьми.

— Ваше высочество, всё это дело будущего. Вам надо сейчас, по моему разумению, именно сейчас показать достаточное безразличие к усилиям императрицы. Дать понять, что решение императрицы вовсе не так уж больно вас раздосадовало. Это усыпит бдительность большого двора, всех тех глаз и ушей, которые направлены на вас и верно служат императрице.

— Но великая княгиня...

— А это неважно. Неважно, насколько откровенно будет отчаиваться великая княгиня. Императрица всегда видит вас отдельно от великой княгини. Подумайте сами, ваше высочество! Отчаяние матери совершенно естественно и не будет поставлено в вину вам. Не повредит вам, ваше величество, о чём только и надо думать.

— В это трудно поверить, но если бы вы знали, Катишь, как часто я стал вспоминать Порошина. Не знаю, как это объяснить, передо мной порой стоит его лицо с такой неуловимой усмешкой. Семён Андреевич был по-настоящему добр ко мне.

— Все говорят, он обожал вас, ваше высочество, чуть что не дышал вами. А ведь генерал-поручик был так молод и не имел собственной семьи и жизненного опыта. Это чудесно, что он возвращается к вам и охраняет вас своей привязанностью.

— Вы так думаете? В конце концов, это было достаточно странно, что императрица при всей своей ненависти к моему невинно убиенному родителю решилась назначить ко мне его флигель-адъютанта. Конечно, это была всего лишь должность учителя арифметики и геометрии — императрица умела унизить каждого человека, связанного с моим родителем, но окружившие меня в те годы люди словно бы ушли от её желаний и приказов. Они думали обо мне, дитяти.

— И императоре. Я не хочу обидеть вас, ваше высочество, но вы всегда оставались для них надеждой России, тем, кому предстояло обновить страну. Они верили в вас и уже тогда начали работать на вас.

— Пожалуй. А какими удивительными были наши собрания в те годы! Никита Иванович Панин, Семён Андреевич Порошин и другие собирались за столом для обмена мнениями по самым различным и, казалось бы, недоступным дитяти материям. Моего возраста просто для них не существовало, а ведь я много мог не понять.

— Могли бы — это сослагательное наклонение не существовало в отношении по-настоящему одарённого ребёнка. Никита Иванович любил рассказывать, что предметом ваших рассуждений были материи преимущественно политические, отличия разных государственных систем.

— О, вот это обстоятельство меня особенно интересовало. По всей вероятности, я был невыносим со своей детской дотошностью.

— Никита Иванович никогда, даже в шутку, не высказывал подобных жалоб. Напротив, он и задним числом радовался, сколько интереса вы проявляли, ваше высочество, и к проблемам математическим.

— Математика мне всегда легко давалась, да и Семён Андреевич излагал её необычайно живо. Он весь загорался во время объяснений, и если даже я чувствовал себя уставшим, его увлечение не позволяло сказать о себе правду. И ещё толковали о вопросах судостроения и навигации, о новинках литературы.

— Вы не вспоминаете разговоров о театре, ваше высочество. Я слышала, вы бывали на спектаклях почти каждый день.

— За редким исключением. Во всяком случае, мне это казалось куда более забавным, чем все эти обязательные игры со сверстниками и сверстницами.

— А вот они так часть вспоминали, каким чудесным и обходительным кавалером вы были, ваше высочество, как умели их разыгрывать. Это правда?

— И всё же я предпочитал мужской разговор. Если бы вы знали, какой ходячей энциклопедией был Семён Андреевич! Насколько помню, он одинаково хорошо знал сочинения Платона и Макиавелли, Буало и Свифта, французских энциклопедистов и наших современников.

— Вам по-настоящему посчастливилось, ваше высочество, с вашим воспитателем. Даже Николай Иванович Новиков относился с величайшим уважением к его литературным способностям.

— Ничего удивительного. Семён Андреевич Порошин помещал свои весьма и весьма изрядные стихи в ежемесячном сочинении «Праздное время 1760 года», чрезвычайно успешно перевёл первые две части «Аглинского философа». А его «Письма о порядке обучения наук» — по ним следовало бы организовать преподавание во всех школах наших.

— Какой потерей для вас, ваше высочество, стала его отставка и такая ранняя кончина.

— Императрица сделала так, что он умер для меня, перестав быть воспитателем. Она сумела даже набросить тень на его репутацию, как всегда ей было свойственно. И, кстати, вы назвали Семёна Андреевича генерал-поручиком. Это чин его батюшки Андрея Ивановича, который состоял начальником Колывано-Воскресенских заводов. Семён Андреевич был слишком молод для него и умер ещё только полковником. Семён Андреевич, помнится, сказывал, что портрет свой, списанный преотличнейшим живописцем Рокотовым, посылал он из Петербурга родителям в утешение на Барнаульский завод. Но вы не полюбопытствовали, почему это вдруг мы толковали тогда о судостроении и мореплавании.

— Я действительно только сейчас об этом подумала. Вы изучали морское дело, ваше высочество, как ваш великий предок. Это было ваше желание? Но теперь...

— Я потерял к нему интерес, хотите вы сказать. Это верно. Я устал, Катишь, невыразимо устал от череды бесконечных потерь. Любой становившийся мне близким человек немедленно исчезал, и возобновить близость с ним попросту невозможно. Визит в Павловск может каждому обойтись слишком дорого — императрица подобных выражений симпатии ещё никому не прощала. Так вот среди таких потерь стоит и Иван Ларионович Голенищев-Кутузов. Семь лет он плавал на Балтике, вёл топографическую съёмку Финского залива и географическое описание берегов. Потом была экспедиция, если не ошибаюсь, 1753—1754 годов из Кронштадта в Архипелаг. Путь от гардемарина до капитан-лейтенанта без покровителей, одним лишь собственным мозольным трудом и преданностью делу. Эта верная служба принесла ему и тяжёлую болезнь, вынудившую Ивана Ларионовича остаться на берегу. Он был одновременно назначен начальником Морского корпуса и моим воспитателем по морскому делу.

— Признаюсь, ваше высочество, мне больше знакома по разговорам супруга вашего наставника.

— Авдотья Ильинична? Сестрица нашего покорителя оренбургского разбойника[19]? Ах да, ведь она славилась как отличная музыкантша и певица. Другой её братец Василий Ильич[20] стал придворного российского театра директором.

— И сочинителем, ваше высочество. Каким ещё превосходным сочинителем российских комедий! Признаюсь, очень я досадовала, что мне не пришлось на театре ни в одной из них представлять.

— Что же молчали, Катишь? Мы немедленно выберем одну из них для наших павловских спектаклей! Довольны?

Милорд! После всевозможных стараний разведать о том по особенному приказанию императрицы прибыл сюда граф А. Орлов и что происходило здесь со времени его приезда, я могу, наконец, и, кажется, с полною достоверностью, сообщить вам, что единственным побуждением к приезду Орлова был неосторожный брак его брата и желание поддержать упадающее значение его фамилии... Могу, кажется, ручаться за достоверность следующего разговора. Вы поймёте, как важно для меня, чтобы это не передавалось иначе, как с крайнею осторожностию.

Вскоре после приезда Орлова императрица послала за ним, и после самой лестной похвалы его характеру и самых сильных выражений благодарности за прошлые заслуги она сказала, что ещё одной от него требует, и что эта услуга для её спокойствия важнее всех прежних. «Будьте дружны с Потёмкиным, — продолжала она, — убедите этого необыкновенного человека быть осторожнее в своих поступках, быть внимательнее к обязанностям, налагаемым на него высокими должностями, которыми он правит, просите его стараться о приобретении друзей и о том, чтобы не делал из жизни моей одно постоянное мучение взамен всей дружбы и всего уважения, которые я к нему чувствую. Ради Бога, — сказала она, — старайтесь с ним сблизиться, дайте мне новую причину быть вам благодарной и столько же содействуйте моему домашнему счастью, сколько вы уже содействовали к славе и блеску моего царствования».

Странны были эти слова монархини к подданному, но ещё гораздо необыкновеннее ответ сего последнего. «Вы знаете, — сказал граф, — что я раб ваш, жизнь моя к услугам вашим; если Потёмкин смущает спокойствие души вашей, — приказывайте, и он немедленно исчезнет, вы никогда больше о нём более не услышите! Но вмешиваться в придворные интриги, с моим нравом, при моей репутации, искать доброжелательства такого лица, которого я должен презирать как человека, на которого я должен смотреть как на врага отечества, — простите, ваше величество, если откажусь от подобного поручения». Императрица тут залилась слезами. Орлов удалился...

Из депеши Джемса Гарриса, английского

посла, герцогу Суффольку. 5/16 октября

1778 года. Петербург.

В Павловске смятение: при большом дворе снова появился граф Орлов-Чесменский! Все запомнили день — 21 сентября, в четверг. Никто не знал, откуда последовало приглашение и разрешение явиться ко двору. Императрице явно доставляло удовольствие столкновение двух заклятых врагов. Она даже постаралась об их партии за одним карточным столом. Потёмкин пытался изображать весёлость, Алексей Орлов не скрывал ненависти.

— Катишь, вы можете себе вообразить: убийца покойного императора снова во дворце и в чести. Императрица позаботилась о моём приглашении, но я категорически отказался. Это свыше моих сил!

— Вы правы, ваше высочество. Всегда можно найти приличный предлог.

— Предлог! Я не искал предлога. Я просто отказался, предоставив великой княгине ехать одной, если она так хочет.

— И великая княгиня отказалась.

— В том-то и дело, что нет! Напротив. Она послушно помчалась по первому зову императрицы и постаралась использовать случай для очередных жалоб на моё поведение.

— Но ведь по-настоящему это вам безразлично, ваше высочество, не правда ли? Вы не меняетесь от нравоучений императрицы. А каждая медаль, кроме оборотной, имеет ещё и лицевую сторону: мы получаем в своё распоряжение целый вечер!

— Вы правы, мой друг. Негодование с такой силой охватило меня, что я позабыл о главном — нашей с вами свободе. И знаете, что мы с вами предпримем? Мы отправимся на начало вечера к Буксгевденам. Надеюсь, они нас примут.

— Они будут в восторге, ваше высочество! Вы назовёте ещё какие-нибудь имена?

— Нет-нет, только они и мы. Правда, я подозреваю, что Наталья Григорьевна может быть расстроена всеми этими орловскими перипетиями. Надо отдать должное, у неё самое сложное положение: её связь с Орловыми и связь Фёдора с Потёмкиным.

— Но надо всем превалирует привязанность к вам, ваше высочество.

— Вы так думаете?

— Я слишком хорошо знаю Ташу и преданность вам Буксгевдена.

— Порой я и сам готов в неё поверить.

— Но кому-то ведь непременно нужно верить, ваше высочество, хотя бы для того...

— ...чтобы не сойти с ума.

Екатерина II — Д. Гримму. 1 сентября 1778. Петербург.

Сегодня днём мне в руки попали плафоны лож Рафаэля. Я прошу Вас, напишите немедленно Рейфенштейну скопировать в натуральную величину эти своды, а также и стены, и я даю обет святому Рафаэлю во что бы то ни стало выстроить эти ложи и поместить в них копии, так как непременно нужно, чтобы я видела, каковы они. У меня к этим ложам и потолкам такое благоволение, что я в честь их жертвую средства на постройку здания и не буду иметь ни покоя, ни отдыха, пока всё не будет окончено.

— Так что же, у нас нет возможности заполучить в Петербург этого знаменитого Новерра?

— Почему же, государыня. Но если бы речь шла о вашем театре, а так — всего лишь пансионерки. Сомневаюсь, чтобы избалованный славой балетмейстер понял ваш благородный замысел.

— Думаю, что деньги могли бы решить эту проблему.

— Боюсь, государыня, Новерр достаточно богат, чтобы думать уже только об одной славе. Подумайте только — он приобрёл себе громкое имя в Берлине, куда его приглашал сам Фридрих Великий. В Лондон он приезжал сотрудничать с Гарриком. А потом Лион, Милан, Вена — есть от чего закружиться и более крепкой голове, чем голова обыкновенного танцовщика.

— Да, а начинал он директором танцевальной школы в Штутгарте. Фридрих заметил его именно там и не преминул использовать. Он на редкость ловко сплетает свой венец просвещённого монарха, любителя и покровителя искусств, хотя в действительности... Вы хорошо знаете Штутгарт, Иван Иванович?

— Я был в нём единственный раз, когда имел честь сопровождать вас, ваше величество, и вашу родительницу сюда, в Россию.

— О, этого совершенно недостаточно! Вы знаете, иногда меня начинает угнетать мысль, что я никогда, понимаете, никогда даже в Царском Селе не создам ничего подобного паркам Штутгарта.

— Но Царское Село великолепно, государыня!

— Не спорю. Только дворцовый сад Штутгарта тянется на четыре с лишним версты, до соседнего городка Канштадта, а там к нему примыкают ещё королевские загородные дворцы и дачи. И кругом сплошные виноградники и сады. А как великолепен замок Солитюд со своим охотничьим парком!

— Мне всегда казалось, вы не склонны к воспоминаниям, ваше величество.

— И вы правы. Я не люблю своего детства, но, как показало время, не могу забыть великолепия, которое меня окружало. Я так отчётливо представляю эту древнюю Штифтскирхе с её 300-летней историей и Госпитальную церковь тех же времён. Кстати, Новый дворец там всё ещё строится, и, как говорят, строительству не видно конца. Для него выбрали стиль нелепого для наших дней французского ренессанса. Я предпочла бы старый замок — его хоть стилизовали под рыцарские времена и там же поместили школу Новерра.

— Вероятно, великая княгиня способна вполне разделить ваши чувства, ваше величество.

— Достаточно бестактное замечание. Меня не интересуют так называемые чувства моей незадачливой невестки. Вряд ли стоило родиться в моём Штутгарте, чтобы превратиться в такую немецкую наседку. Великому князю положительно не везёт в семейной жизни.

— Но разве недостаточно того, что она обожает вашего сына?

— Добавьте ещё — исправно рожает ему детей с упорством тупой поселянки. Обожает супруга? Конечно же нет. Она твёрдо усвоила, что должна его любить, но на деле не испытывает к нему никаких чувств. Она надоедает великому князю своими признаниями в верности к нему и к детям и не заключает в себе ничего, что могло бы привлекать к ней как к женщине. Иногда я готова поверить, что эта крошка Нелидова испытывает к великому князю искренние чувства. Она и в самом деле расцветает при его появлении и даже если молчит, её выдают глаза. Странное существо.

— Но почему же странное, ваше величество? Потому что она не принимает от великого князя никаких подарков, старается держаться в тени и разве что избегает столкновений с великой княгиней?

— Вовсе нет. Потому что, как мне кажется, испытывает истинное чувство к великому князю. В отношении монархов так не бывает.

— Монархов нельзя любить как людей, вы это хотите сказать, ваше величество?

— Вот именно. Мы всегда пребываем в полном одиночестве. Всякая попытка обмануть себя обходится нам слишком дорого.

— Но у вас так много истинных восторженных почитателей, ваше величество!

— Не меня, а моего положения. Если бы моя нога не стояла на ступени трона, что бы осталось от этой толпы? Если я не ошибаюсь в отношении крошки Нелидовой великому князю очень повезло, а мне наоборот.

— Вам, ваше величество? Но какое отношение эта девочка может иметь к вашему величеству?

— Самое прямое. Влюблённая женщина всегда сообщает мужчине новые силы, подогревает его честолюбие, побуждает по-новому оценивать самого себя и главное — действовать. Великая княгиня — пустое место, зато крошка Нелидова далеко небезопасна. Разве что великая княгиня всерьёз займётся ею и сумеет отравить её существование. Во всяком случае, подскажите такую возможность нашим друзьям из окружения великой княгини — они должны постоянно поддерживать огонёк ревности. Я уверена, принцесса Вюртембергская ни в чём и никогда не откажется от своих прав. Предел её мечтаний быть идеальной супругой, безупречной матерью да ещё и рачительной хозяйкой.

— Но тогда, может быть, ваше величество, имело бы смысл убрать Нелидову?

— Ни в коем случае! Пусть остаётся занозой в супружеских отношениях великого князя. Скомпрометировать её в глазах наследника можно в любой момент. Павел легковерен, вспыльчив до глупости, упрям и обидчив. Он весь мир видит враждебным себе, а может, иным и не способен его видеть. Что бы ни происходило, всё направлено на его унижение. Весь мир должен вращаться вокруг него одного. Только такое устройство Вселенной его могло бы устроить. Впрочем, это я так полагаю. В действительности Павла не убедит никакая Вселенная. Он сколок своего отца, которого невозможно было ни любить, ни выносить. Пока я просто сочувствую этой несомненно талантливой крошке, хотя для её же счастья ей лучше было выйти замуж и навсегда оставить двор. Но разве мы когда-нибудь делаем то, что нам лучше?

— Очередной скандал во дворце! Кажется, этому не будет конца. Императрица совершенно потеряла чувство меры и обыкновенной благопристойности. Вы слышали, Катишь? На горизонте замаячила фигура красавца-кавалергарда. Ему было достаточно появиться в карауле в Царском Селе, чтобы привлечь внимание этой... этой стареющей...

— Ваше высочество, бога ради, не договаривайте вашей фразы. Умоляю вас! Это ничему не поможет.

— Вы опять за своё, Катишь? И это тоже становится невыносимым! Я должен хоть где-то высказывать своё состояние. Посмотрите, как нелепа и уродлива моя жизнь! Прогулки в колясках и верхами, шарады, очаровательные спектакли для избранных и из избранных, рукоделия великой княгини, что там ещё? И никакой настоящей жизни! Никакой! Она вся в руках императрицы, которая к тому же ещё успевает разделываться со своими кавалергардами: высылать их из дворца, приглашать во дворец, рассылать всем своим европейским корреспондентам письма об их достоинствах, а потом о своих разочарованиях. Да, ещё она успевает заботиться о внуках, готовиться читать им прописные истины. Бог мой, какое слабое, ничтожное слово — ненависть!

— Но вы заговорили о скандале, ваше высочество. Значит, не всё так благополучно в Большом дворце.

— Совсем неблагополучно, и это одно наполняет меня одновременно чувством сатисфакции и жгучего стыда за мой престол.

— Говоря о кавалергарде, вы имели в виду этого назначенного адъютантом Потёмкина, если не ошибаюсь, Ланского. Но пока этот адъютант держится тише воды, ниже травы.

— Пока! Его час уже пробил. Он представлен императрице, пожалован во флигель-адъютанты, получил сто тысяч рублей на гардероб и торжественно водворён во дворцовые апартаменты.

— Но как же Иван Николаевич? О, простите, ваше высочество, мы с Ташей часто так называли между собой Римского-Корсакова. Такой обожаемый, такой всесильный!

— Вы на самом деле ничего не знаете о разыгравшейся комедии, Катишь, или хотите погасить в рассказе моё негодование? Ваши хитрости мне не всегда удаётся разгадать.

— Ваше высочество, но почему же вы не хотите подумать об удовлетворении естественного женского любопытства? Отдельные обрывки разговоров ещё никак не сложились для меня в цельную, по вашему определению, комедию.

— Тогда это действительно забавно, и вам удастся меня втянуть в дворцовые сплетни. В виде исключения! Вы слышите, Катишь, только в виде исключения.

— О, я ценю вашу снисходительность, ваше высочество!

— Так вот, речь пойдёт об Александре Сергеевиче Строганове.

— Но он только что вернулся с супругой из Парижа и даже, как говорится, не успел согреть своего петербургского гнезда.

— Но в этом у него больше не будет нужды.

— Как? Почему? Я положительно отказываюсь что-нибудь понимать: адъютант Потёмкина, барон, петербургское гнездо...

— Всё оказалось до чрезвычайности просто. Как вы помните, образованием барона занимались все, кто только мог. Сначала он получил здесь блестящее домашнее образование, потом отец отправил его с этой же целью в Швейцарию. Швейцария сменилась путешествием по Италии, где он мог заниматься историей искусства и собиранием коллекции — ведь Строгановы никогда не были ограничены в средствах. По возвращении в Россию он не застал в живых отца и вскоре потерял мать. Тогда устройством его судьбы, а вернее капиталов, занялась покойная императрица. Елизавета Петровна решила наградить строгановскими богатствами свою крестницу и племянницу, дочь вице-канцлера Михайлы Ларионовича Воронцова.

— Но ведь все говорили, что брак оказался на редкость неудачным. Супруги не поладили между собой чуть не с первых же дней.

— Всё верно. Он был слишком учен, она слишком избалована. К тому же Анна Михайловна открыто встала на сторону моего покойного родителя, отвернувшись от великой княгини. Встал вопрос о разводе, который решила смерть Анны Михайловны.

— И почти сразу последовал второй брак барона.

— Да, Александр Сергеевич женился на княжне Екатерине Трубецкой, и молодые почти сразу уехали в Париж. А вот теперь, спустя без малого десять лет, последовало бесславное возвращение.

— Но почему вы так резки в оценках, ваше высочество? Весь двор рассуждал о близкой дружбе баронессы с французскими философами. Даже повторяли, со слов Строгановой, фразу фернейского патриарха: «Ах, мадам, какой прекрасный у нас день — я видел солнце и вас!»

— Зато в Петербурге солнце и Ивана Римского-Корсакова увидела супруга Строганова.

— То есть? Вы имеете в виду...

— Только то, что эта дама потеряла голову от очередного аманта императрицы, а амант имел неосторожность потерять голову от неё. Роман раскрылся почти мгновенно. Корсаков получил отставку и отступного. Ему предписано навсегда оставить Петербург и не выезжать за пределы назначенной ему для жительства Москвы.

— И, значит, место для кавалергарда оказалось свободным?

— Не опережайте событий, мой друг. Кавалергард кавалергардом, а вот в Москву вслед за вышедшим из случая Корсаковым уехала баронесса Строганова, чтобы там поселиться вместе с ним. Вам мало такой пикантной ситуации? Императрица в бешенстве, но вынуждена сдерживать свои чувства из-за Строганова, а Строганов, в свою очередь, не хочет стать героем уже второго в его жизни неудачного брака. Как узнал Куракин, он предоставил жене право жить в своих московских домах, в подмосковной и ещё определил немалую сумму на безбедное существование. Как видите, в этом случае императрица окупила себя. Остался только один позор. Удовлетворил я ваше любопытство, мой друг?

— Я бы предпочла отсутствие подобных пикантных новостей.

— Вы правы, тем более, что у нас появилась одна по-настоящему интересная тема: сам граф Калиостро!

— Граф Калиостро! Это значит, что он может оказаться в России?

— Вот именно, мой друг. Его путешествия по Северной Италии и Германии наконец-то привели его в Митаву. Граф поселился в семье графов Медемов, тех самых, которые так успешно занимаются алхимией. Он совершает подлинные чудеса: лечит больных, вызывает духов. Более того, Калиостро начал преподавать для желающих изучать магические науки и демонологию.

— Значит, он задержится в Митаве надолго.

— В том-то и дело, что о его приезде в Петербург начал стараться не кто-нибудь — сам неоценимый Потёмкин. А вы знаете, он сумеет добиться от императрицы любого разрешения.

— Но Потёмкин был всегда чужд всякого масонства.

— Думаю, его скорее увлекла идея магического камня, который позволяет графу вести во всех уголках Европы такую роскошную жизнь. Богатство — единственный соблазн, которому Потёмкин сохранит верность до конца своих дней. В этом я совершенно уверен.

25 декабря 1781.

За обедом у Бецкого были только Рибас с женою, я и дежурный кадет Трубников. По утру у Рибасши был Бригонци и между прочим сообщил ей, что государыня пожаловала ему 1400 рублей. По этому поводу Рибасша толковала о несправедливости государыни, которая раздаёт деньги всяким проходимцам, сколько они попросят. А если Бецкой станет ходатайствовать о каком-нибудь достойном человеке, то на его просьбы не обращает внимания, что государыня не платит собственных долгов. По словам Рибасши, государыня доверяется лицам, которые вовсе того не заслуживают. Я, право, никогда не видал Рибасшу в таком бешенстве, как в этот день; она высекла дочь свою Софью, и Аннушке (тоже дочь) досталось, потому что она била её собственноручно.

2 января 1782.

Рибасша разглагольствовала обо мне за обедом, в присутствии Бецкого, Миниха и дежурного. Она до такой степени много толковала, что почувствовала себя дурно, опиралась локтями на стол, поддерживая себе голову, и наконец попросила позволения выйти из-за стола, легла на диване и велела накрыть себя. Вот добрая-то женщина, но неспособная умерять себя!

Из дневника А.Г. Бобринского.

— Вы любите живопись настолько, Катишь, что даже не слышите моего голоса, рассматривая её.

— Ваше высочество, простите мне мою неуместную восторженность.

— Почему же? У женщин она уместна. И даже трогательна. К тому же вы никогда не торопитесь выносить своего суждения.

— Имею ли я на него право рядом с вами, ваше высочество! Вы подлинный знаток и ценитель, я же...

— Великая княгиня думает иначе. Не успев рассмотреть картину, она уже пускается в пространные рассуждения, и я уверен, что если бы в это время холст был унесён, она не заметила этого.

— У каждого свой склад характера, ваше высочество. И притом, возможно ли сравнение простой фрейлины с великой княжной, с той, кому вскоре предстоит носить корону!

— Вы так часто говорите об этом будущем, Катишь. Но в данном случае я готов прибавить — к сожалению.

— Я не понимаю вас, ваше высочество, — ни подобного оборота, ни горечи, которая чудится мне в вашем голосе.

— Она существует на самом деле, Катишь. Именно так мой отец говорил в отношении нынешней императрицы. Вы же знаете, он твёрдо решил вопрос о разводе и...

— Но этого не случилось, ваше высочество.

— Да, мечта отца ушла из жизни вместе с ним. Я не рассказывал вам, что, лишившись престола и оказавшись в заключении, он просил — вы вдумайтесь только в эти слова: ОН ПРОСИЛ! — нынешнюю императрицу оставить с ним в заключении его книги, его любимого слугу — арапа Нарциса, но главное — разрешить пребывание с ним любимой женщины. Он не побоялся сказать: единственно любимой — Елизаветы Романовны Воронцовой, сестры этой мерзкой княгини Дашковой. Ему было отказано решительно во всём, хотя сама Воронцова тоже не побоялась высказать желание остаться с опальным императором. Какая сила духа, казалось бы, легкомысленной женщины!

— Прежде всего женщины, ваше высочество! И это так естественно, когда речь идёт о чувствах.

— Воронцова ни на что в смысле земных благ уже не могла рассчитывать. Я часто ставлю её рядом с вами. Моему семейству не везло в отношении престола, зато их любили, надо думать, по-настоящему. Мне так хочется платить вам за вашу преданность глубиной моего ответного чувства.

— Как вы щедры, ваше высочество!

— Нет, Катишь, я в неоплатном долгу перед вами. И ещё ко мне постоянно возвращается мысль, что отец так до конца и не понял всей опасности, исходящей от моей матери, — с каким трудом мне даются эти слова! А ведь он знал её чуть не с младенческих лет!

— Я помню разговор о их мимолётной встрече в детском возрасте.

— ...когда она сумела произвести на него вполне благоприятное впечатление. Кстати, я никогда не говорил вам, что мне довелось увидеть портрет принцессы Ангальт-Цербстской в возрасте то ли десяти, то ли одиннадцати лет?

— А такой существует?

— Существует. Это произведение художницы очень средней руки. Кажется, какой-то Лишевской.

— Художницы? Женщины?

— Вообразите. Но главное — девочка на портрете. Худенькая. Почти беззащитная. На редкость некрасивая. Остаётся думать, что свою внешность я унаследовал именно от неё. Впрочем, какое это имеет значение. Не знаю, была ли хороша собой Елизавета Романовна, не отступавшая ни на шаг от родителя, сопровождавшая его на всех смотрах и даже разводах караула. Но все говорят, что в ней было столько жизни, непритворной весёлости и привязанности к государю. Она попросту не видела никаких его дурных, с точки зрения нынешней императрицы, привычек или странностей.

— Покойный император — ваш отец, ваше высочество, и мне легко себе это представить!

— Благодарю вас, Катишь. Ваши чувства — единственный жаркий уголёк в остывшем очаге этого дома. Но мы опять перешли на грустную материю, между тем я шёл сюда с намерением сообщить вам невероятную новость. Катишь, императрица решила отправить нас в длительное путешествие по странам Европы. Вы можете себе нечто подобное представить? По нескольким странам! Со всей свитой! И с немалой суммой денег на текущие расходы.

— Боже! Но это же истинное чудо! Вот только...

— Я, кажется, угадываю вашу мысль: почему? Этот вопрос первым пришёл мне в голову: почему? Она ничего не делает без расчёта и не испытывает никаких добрых чувств ко мне. Почему ей выгодно, чтобы мы отправились в подобный вояж? Распространившиеся в Европе слухи о небрежении, которое императрица выказывает законному наследнику, приуготовляясь к замене его внуком?

— О, я позволю себе не согласиться с вами, ваше высочество. Если бы речь шла о замене наследника, ваше знакомство с монархами европейских стран стало бы невыгодным. К тому же если принять во внимание то благоприятное впечатление, которое вы произведёте на них, а в этом не приходится сомневаться.

— Пожалуй. Но тогда что?

— Может быть, ваша поездка послужит доказательством полного благополучия и в императорском семействе, да и во всей России?

— Или освободит руки императрицы для решения каких-то внутренних дел. Вы же знаете, в воздухе снова повис розыгрыш фаворитов.

— И, следовательно, стоящих за ними партий. Ваше высочество, вы во всём наведёте со временем порядок, а пока — мы едем!

21 января 1782.

Утром Рибасша приехала к мужу в корпус и от него приходила проведать меня. Я лежал в постели без жилета, потому что я не привык к нему и никогда сроду не носил его. Войдя, она спросила, почему я без жилета. Я, чтоб сделать ей угодное, поскорее от неё избавиться, живо надел жилет и скинул его, как только она ушла. Вероятно, кто-то пересказал ей об этом. Надо было послушать, что она наговорила Бецкому, возвратившись отсюда! По её словам, я — негодяй, щенок, сопляк, упрямый мужлан, неуч, неряха, что напрасны, все труды, употреблённые на моё воспитание, что я самый небрежный и презрительный человек изо всех, кого она знает. Дежурный, возвратившись от Бецкого, передал мне это похвальное слово, которое она обо мне произносила.

Из дневника А.Г. Бобринского.

— Безбородко, ваше смущение меня по меньшей мере забавляет. Что с вами, объяснитесь же наконец!

— Государыня, не смею повторять своего вопроса...

— Ах, это о поездке графской четы Северных, не так ли?

— Именно так, ваше величество. Есть ли в ней такая необходимость?

— А что плохого вы видите в пополнении образования и кругозора наследника? Он засиделся в своём семейном кругу, и мне всё время кажется, что со стороны Павловска тянет запахом перепрелых щей и плохо простиранного белья. Ему следует проветриться.

— Если бы только это, ваше величество. Но склад характера его высочества, постоянная смена его настроения мало совместимы с целями дипломатическими. Его высочество достаточно резок и категоричен в своих высказываниях и...

— Далеко не всегда совмещает их с интересами государственными — это хотите вы сказать, не правда ли?

— Это ваш собственный вывод, государыня, с которым я полностью согласен. Подобные высказывания могут усложнить задачу наших посланников.

— Оставьте, Безбородко. Маршрут поездки продуман так, чтобы Павел не мог принести большого вреда. Да и что особенного в том, что наследник не соглашается со своим предшественником. В полной комитиве переход престола не происходил почти никогда. Для Европы его позиция не будет чем-то невероятным, но напротив — откроет перспективы новых отношений с Россией.

— Но это в бесконечно далёком будущем, о котором сегодня просто нет нужды хлопотать.

— Положим. Благодарю вас за такое ловкое пожелание долголетия вашей императрице, и всё же — кто не тешит себя надеждами?

— Государыня, и всё же ваше решение заставляет меня поступаться правилами хорошего поведения. А что, если вся поездка графов Северных превратится в один сплошной монолог жалоб, обращённых против вас? Вы не допускаете подобной возможности?

— Нет, Безбородко. Не настолько Павел Петрович глуп, чтобы во время, в конце концов, совсем недолгого путешествия забыть о необходимости возвращения на родину и о тех долгих годах, которые придётся там прожить на неизменном положении наследника — не больше. Это заставит его поостеречься.

— Вы же знаете, ваше величество, что, задетый каким-то пустяком, царевич может забыться, и тогда только присутствие очень близких людей способно несколько смягчить или хотя бы ограничить его взрыв.

— Но эти люди с ним и будут в поездке.

— Вы так доверяете благотворному влиянию великой княгини, государыня? Или Куракина?

— Что касается великой княгини, никаких иллюзий я не питала с самого начала. Но там будет маленькая Нелидова.

— Нелидова? В поездке графов Северных?

— Не думаете же вы, Безбородко, что наследник российского престола может отправляться в путь без соответствующей придворной свиты? Это было бы оскорбительно для России.

— Нет-нет, ваше величество. Просто я думал, что инкогнито даёт основание для сокращения штата.

— Но не за счёт Нелидовой.

— Если вы считаете нужным, государыня. Только осмелюсь возразить, присутствие этой фрейлины повергнет великую княгиню в состояние постоянного раздражения.

— И помешает ей воображать себя императрицей — только и всего. Это достаточно зыбкое, но всё же достаточно устойчивое равновесие.

— Я восхищаюсь вашими дипломатическими способностями, государыня, и всё же зачем прибавлять себе хлопот с этой поездкой? У вас, ваше величество, и так полно неотложных дел действительно государственной важности.

— Хорошо, Безбородко, давайте объяснимся начистоту — раз и навсегда. Наследник должен быть предъявлен Европе. Лучший или худший. Умный или сумасшедший. Да-да, я не боюсь и этого определения! Мы только что пережили с вами историю с авантюрьерой, в которой западные дворы выказали себя далеко не с дружественной стороны, не так ли? Теперь ещё остаётся актуальной история с этим албанским артистом.

— Вы имеете в виду этого самозванного государя Петра III?

— Вот именно — Стефана Зановича. Его аура существует, кружит голову не только стареющим дамам сомнительной кондуиты, вроде герцогини Кингстон, но и политическим деятелям. Прошу вас, напомните коротко его похождения.

— Хоть это и крайне неприятно, государыня, но если таков ваш приказ, я постараюсь...

— Постарайтесь, постарайтесь, Безбородко. О таких, как вам представляется, мелочах забывать нельзя. Или точнее — небезопасно. Ведь появился он, насколько память мне не изменяет, одновременно с авантюрьерой — в 1773 году?

— В Черногории, где и объявил себя чудесно спасшимся Петром III.

— Положим, черногорцам не было решительно никакого дела до русского императора, к тому же двадцать лет назад умершего. Но зато он оказался чрезвычайно удобен Каролю Радзивиллу. Этот наш пресловутый «пане-коханку» узнал его, впрочем, по Риму ещё до появления авантюрьеры. Но больше всего шуму наделала эта сумасшедшая герцогиня Кингстон, объявившая самозванца лучшим из божьих созданий. Кстати, что говорят агенты, он действительно так хорош собой? Но тогда как совместить его с обликом и возрастом покойного императора?

— Вы же знаете, государыня, как мало толпа и политические противники придают значения достоверности обстоятельств. Занович получил, судя по всему, немалые средства от герцогини и был принят с распростёртыми объятиями Радзивиллом, который устроил его переезд в польские земли и временное имя — Варт.

— Это какая-то польская фамилия?

— Затрудняюсь ответить со всей точностью, ваше величество. Но знаю одно: в переводе на русский это имя означает Стоющий.

— Но Радзивилл, как это и соответствует его характеру, не стал слишком долго задерживать гостя, и тот пустился в поездку по всей Европе. Во всяком случае, совсем недавно он появился в Амстердаме под чрезвычайно мудреным именем Царебладаса, напоминающим опять-таки о некоем царственном происхождении. Его бурная деятельность привела к огромным долгам, за которые Занович и был посажен в том же Амстердаме в тюрьму.

— Государыня, Занович уже выкуплен, как утверждают наши агенты, своими польскими друзьями. Теперь он стал называться князем Зановичем Албанским, носить албанский национальный костюм. И принимает участие в восстании Голландии против императора Иосифа II.

— Я слышала, повстанцы щедро снабжают его деньгами.

— За обещание вторжения черногорцев на австрийские земли.

— Как видите, узелок совсем не так прост и очевиден, как казался на первых порах. Занович Албанский — благо такого никогда на свете не существовало — легко может опять обратить своё внимание на Россию. Поэтому поездка графов Северных вполне целесообразна, несмотря на все особенности характера великого князя.