Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

ЭПИЛОГ

Ты спрашиваешь, чем я живу, мой милый племянник. Занятия мои не видны для постороннего глаза. Они сосредоточены внутри моего существа, моего духовного зрения и моей памяти. Если обстоятельства настроения, самочувствия, маленьких раздражителей повседневного бытия складываются благоприятно, вечерами, у маленького камина, я совершаю долгие путешествия по местам моей молодости. Хотя говорят, что человеку пожилых лет свойственно помнить преимущественно своё детство и забывать, что приходило ему на смену, у меня всё сложилось наоборот. Есть яркая незабываемая полоса между моей юностью и возрастом сорока с небольшим лет, она даёт мне нескончаемый ряд зрительных впечатлений, которые не тускнеют с годами.

Сегодня об императоре Павле I не говорят, и потому у меня нет собеседников. Никто не вспоминает далее о том, что его жизнь и правление — это Гатчина, гатчинская сказка, превращённая сегодня в символ казарменного порядка и стиля. Она такой, может быть, и стала, но она сначала такой не была. Ты хотел бы, как ты пишешь, стать, хоть ненадолго, спутником моих давних впечатлений. Что же, нынче благоприятный день. Я совсем неплохо себя чувствую. С утра я прочла нравящиеся мне строки твоих стихов, Евгений Баратынский, и я приглашаю тебя стать спутником «этой крошечной мадемуазель Нелидофф», как меня обычно смолоду называли.

С чего начать? Я чаще всего вспоминаю отлогие широкие ступени, которые вели из Гатчинской дворцовой церкви в приёмные залы. Они были так удобны, что проделать подобный путь можно было танцуя. Обычно мне требовалось немало усилий, чтобы не подчиниться этому внутреннему желанию.

Крошечная «перед-овальная». Не удивляйся непривычному языку, но хозяева Гатчины именно так её называли. Стены, от пола до потолка увешанные картинами. Даже за печкой. Даже в самом тёмном углу. И обычный дворцовый меланж — от отличной живописи до совершеннейшей посредственности, что не привлекало к себе ничьего внимания. Император вообще не проявлял интереса к живописи и искренне удивлялся моим восторгам.

На подзеркальнике, между окнами, богатая гарнитура — часы с двумя канделябрами. Часы совершенно необыкновенные — в виде фарфоровой вазы со вставленным в неё циферблатом. Но самое забавное — что всегда заставляло меня улыбаться — бронзовый пьедестал, закрашенный, вообрази себе, в тёмно-синий цвет. Это была дань увлечения императрицы Уэджвудом и английскими изделиями.

Отсюда две двери — в Арсенал и в Овальную, которую я особенно любила и в которой так часть бывали наши неожиданные встречи с его величеством. Его величество знал, что всегда может меня найти в окружении картин нашего великолепного Семёна Щедрина, между которыми из окон открывался вид на такой же самый, но уже живой парк.

Чесменская галерея... Такая огромная. Такая нарядная. Огромный камин с орнаментом из военной арматуры. Ты не любишь символов войны. Я тем более. Но там же предмет моих вожделений и, если хочешь, самых больших жизненных успехов — клавикорды. Прелестные. Красного дерева с бронзой. Подписные — самого Давида Рентгена. И только что построенные — в 1785 году. Я пользовалась правом заниматься на них в любое время. Или петь под аккомпанемент графа Юрия Виельгорского.

Гатчинский дворец надо было знать, тогда только он приобретал двойную и совершенно неповторимую прелесть. В конце Чесменской галереи можно было юркнуть через маленький проход на площадку центральной лестницы. И на минуту задержаться, чтобы рассмотреть наверху лестницы виды Гатчины и Павловска.

Арсенал меня не занимал никогда. И я не слишком притворялась, отказываясь под любым предлогом от его посещений, на которых настаивал император. В конце концов, я оказалась права. Ценнейшее древнее оружие уступило место собранию оловянных солдатиков, которых преподнёс государю Ростопчин, сразу же приобретя тем полное расположение и доверие его высочества. И не подумай, что Ростопчин сам составлял его собрание — он получил весь этот хлам в уплату карточного выигрыша в Берлине. Как будто знал, что такой пустяк определит всю его жизненную карьеру. Пути Господни неисповедимы, тем более неисповедимы пути дворцовых интриг, симпатий и антипатий.

А сколько было в Арсенале других смешных пустяков, напоминавших скорее Кунсткамеру времён Великого Петра! Вообрази себе и мундиры почивших государей, и минералогические коллекции, и зоологические курьёзы, и уж совсем нелепый огромный магнит, притягивающий якорь и когда-то поднесённый императрице Екатерине заводчиком Демидовым.

Но я готова тебя пригласить туда, где должна была кипеть настоящая дворцовая жизнь. И где она никогда не кипела. Большой пустой аванзал и Белая зала! Это сердце дворца, откуда для императора открывался путь на большой центральный балкон. Он мог там принимать парады. Мог, при желании, произносить речи. Мог просто давать себя созерцать. Но главное — мраморы. Великолепные, вставленные в стены мраморы. Не древние — таких в Гатчине наперечёт. Сделанные по заказу у нынешних художников, которым изменяло не столько мастерство, сколько вкус: слишком многолюдные композиции, слишком тесные, обвешанные драпировками толпы.

Я не стану тебя задерживать в Тронной императрицы — я никогда не разделяла её вкусов. Зато за ней, через маленькую проходную комнату, можно попасть в Греческую галерею с чудными панно Гюбера Робера. Ты полюбопытствуешь об обстановке моей квартиры, а она была достаточно вместительна и очень уютна. Я отвечу: моим остался XVIII век. Больше того — времена на переломе вкусов Елизаветы Петровны и Великой Екатерины. У меня висели одиннадцать головок кисти Ротари. Император говорил, что в каждой из них он угадывал черты моего характера. Это не соответствовало действительности, но всегда было приятно слышать.

Тебе будет интересней войти в Тронный зал императора, каким он был когда-то. Знаешь, государь не терпел красной с золотом обивки, приличествующей престолам во всей Европе. Он предпочёл оранжевый бархат с серебряным позументом, который куда меньше бросался в глаза, хотя и не казался достаточно нарядным, заставлял вспоминать о патине времени, лёгком слое пыли и давно прошедших временах. Помню, как Александр Петрович Сумароков рассказывал, что наши предки в XVII веке спали на оранжевых простынях, алых подушках и накрывались чёрными атласными расшитыми яркой вышивкой покрывалами.

Знаешь, в этом было что-то нарочитое: солдатская скромность покоев императора и ошеломляющая роскошь комнат, особенно опочивален императрицы. Непременная кровать с перегородкой — от всей остальной комнаты. Конечно, никаких утренних приёмов за балюстрадой не было и в помине. Зато резная балюстрада заканчивалась огромными кобальтового фарфора вазами с бронзовыми украшениями. В Михайловском замке император пожелал, чтобы перегородка была вообще из массивного серебра. А голубой, протканный серебряной ниткой шёлк балдахина, заказанный в Лионе, обои!

Императрица требовала, чтобы фрейлины приходили в её опочивальню. Чтобы видели любовь к ней императора. Любовь, пересчитанную на огромные суммы... Зачем? Зачем это нужно было ему? Не знаю. Храм, где приходили на свет почти каждый год его дети... Может быть, поэтому.

Бюсты её родителей. Её собственные. Детей — великих князей и княжон. Безделушки из тех, которые должны были, по всей вероятности, напоминать Вюртемберг. И маленькая, совсем маленькая дверь, почти дверца на тёмную, голую лестницу, едва освещённую скупыми фонарями. Каменные витые ступени. И покои императора — он имел обыкновение сразу поворачивать ключ в замке. Никаких неожиданных посетителей. Никаких лишних прогулок...

Иностранцы любили повторять: «Обожаемый принц, немыслимый деспот».

В его комнатах... Приёмная. Полутёмная. Малиновый с белым штоф на окнах. Зеркала в простенках. Белая кафельная печь в углу. Несколько картин в простых рамках.

Кабинет... Опочивальни у него не было — в том же кабинете втиснутая в угол походная кровать. Так было в Павловске. Так осталось в Гатчине и было задумано с самого начала в Михайловском замке. Он не хотел ни великокняжеской, ни императорской спальни. Эту кровать из Михайловского замка императрица отправила в Павловск, поставила в соседней со своей опочивальней комнате. Нетронутой. Тщательно застеленной. Покаяние — для всех? Утверждение символа супружеской верности — для всех? Ещё одна безделушка. Только заслонённая ширмой: можно показать, можно не вспоминать.

Она знала, что непонятно зачем собрались на ночь глядя все сыновья и офицеры[27]. Случайно ненадолго вышел старший — Александр. И прежде всего — она сама. Не заходя в спальню.

Самая простая походная кровать. Истрёпанная ширма орехового дерева с зелёным шёлком. Простой стул — на него император вешал мундир и складывал одежду. Высокие ботфорты на шитом шерстью коврике. В амбразуре окна градусник в позолоченной рамке. Очень важный. Один из необъяснимых капризов его величества. В комнатах должно было быть 14 градусов по Реомюру при непременно холодной печи — он спал к ней головой. Никакие шутки не помогали. Камердинеру приходилось то натирать градусник льдом, то согревать в руках. Император был безразличен к холоду. Главным оставался столбик ртути. И его приказ.

И рядом с Кабинетом — особая комнатка. Вся в книгах, картинах. С книгами Священного Писания на окне. Молился ли он? Как часто и как подолгу — в этом не раскрывался никому. Как и в своих истинных чувствах. Молился. Без икон.

Я, кажется, угадываю твой незаданный вопрос: что сталось с действующими лицами той гатчинской драмы, в которой мне довелось участвовать? Что ж, их судьбы достаточно поучительны.

Анна Петровна Лопухина-Гагарина вошла в своеобразную семью. Её свёкор тебе непременно знаком по вышедшему в 1811 году в Петербурге сборнику «Эротические стихотворения», как и появившемуся несколькими годами позже — «Забавы уединения моего в селе Богословском». Мужская молодёжь, насколько мне говорили, была от них без ума. Это не мешало князю Гавриле быть членом Государственного совета, директором Заёмного и Вспомогательного банков и отличаться настоящим религиозным фанатизмом, который подсказал ему такие сочинения, как «Акафист апостолам и евангелисту Иоанну».

Молодая княжеская чета сразу после кончины императора Павла получила вожделенное назначение по дипломатической части и уехала из России, где Анна Петровна в 1805 году и скончалась. Супруг похоронил её в Александро-Невской лавре, назвав в надписи на надгробном памятнике своей благодетельницей. Князь Павел Гаврилович после тридцати лет вдовства совсем недавно неожиданно вступил в брак с балериной казённой сцены, приобрёл дочь и чувствует себя вполне счастливым человеком.

Вдовствующей императрицы не стало через 27 лет после смерти царственного супруга. Мария Фёдоровна берегла покои императора в Гатчинском дворце, но никогда их мне не показывала. Её же собственные апартаменты приобрели совсем иной вид, утопая в коврах и живых цветах. Свои дневники она приказала сыну — императору Николаю Павловичу — сжечь в последние минуты её жизни, что император скрупулёзно и выполнил.

Теперь в Гатчинском дворце идут бесконечные переделки с главной целью — стереть всякую память о Павле I. И, само собой разумеется, о всех его друзьях.

Старшим дочерям императора, судьба которых так занимала и волновала его величество, был отпущен совсем недолгий век. Прекрасная Александрина умерла от родов в марте 1801 года. Елены Павловны не стало двумя годами позже.

Незадавшийся жених Александрины по выбору императрицы-матери Николай Петрович Шереметев — его история наверняка тебе известна — лишь немногим пережил ту, которая, по всей вероятности, послужила причиной его отказа царственной невесте, — бывшую крепостную актрису. Это случилось в 1809 году. А годом раньше не стало моего непревзойдённого аккомпаниатора, польского посланника, перешедшего в российскую службу, графа Юрия Виельгорского.

Из друзей императора, вернее из числа друзей его молодости, князь Александр Борисович Куракин ушёл из жизни в 1818 году. Вице-канцлер в царствование своего венценосного друга, он не мог пользоваться расположением императора Александра Павловича и был отправлен послом в Вену, а потом в Париж.

Как ни странно, исполнявшаяся князем Алексеем Борисовичем Куракиным должность генерал-прокурора при императоре Павле не помешала ему пользоваться достаточным доверием и Александра Павловича, назначившего его министром внутренних дел, и Николая Павловича, назначившего князя канцлером капитула ордена. Алексей Борисович пережил брата одиннадцатью годами. Княгиня Наталья Ивановна последовала за супругом почти сразу — через полтора года, в которые она не расставалась с трауром.

Великий князь Константин Павлович в 1820 году обвенчался с Иоанной Грудзинской. События на Сенатской площади, которые кто-то несправедливо пытался связывать с его именем, не заставили Константина Павловича нарушить данное брату обещание. Он отказался от всяких претензий на престол. Во время Польского восстания 1830 года, когда повстанцы напали на варшавский дворец Бельведер, где они жили с супругой, великий князь сумел спастись, встать во главе русских войск и отвести их на границу Царства Польского. Он участвовал в подавлении мятежа во главе русского резервного корпуса. Но умер не в бою — от холеры. В 1831 году.

И ещё одна моя неожиданная знакомая — баронесса Криденер. Её близкая дружба с императором Александром Павловичем оказалась совсем недолгой. Сразу по приезде в Петербург она получила предупреждение о прекращении всяких проповедей, которыми занималась в странах Европы. Баронесса вынуждена была подчиниться. Её страстное выступление в защиту греков, восставших против турецкого ига, положило конец всяким отношениям со двором. Баронесса уехала в крымское имение своей русской приятельницы княгини Анны Голицыной, где в 1824 году ранней весной и умерла. От полного истощения организма.

Как видишь, мне уже нет нужды покидать стены моей институтской квартирки. Общество моей старой камеристки вполне меня устраивает: она служит настоящим энциклопедическим словарём моей памяти. Я не жду конца. И не тороплю его. Я просто знаю о его наступлении и жалею только об одном — что так мало сделала, чтобы очистить память о человеке, который составил смысл моей жизни. Слишком мало.

Я знаю, ты давно мечтаешь о поездке в Европу. Тебе снится Италия. Пусть твоя мечта осуществится и впечатления внешние хотя бы на время заслонят собой то внутреннее неустройство, которое ты, как мне кажется, переживаешь.

Екатерина Нелидова.

Екатерины Ивановны Нелидовой не стало в 1839 году. В 1844-м Евгений Иванович Баратынский, наконец, уехал в заграничное путешествие. Двадцать девятого июня того же года поэт скончался в Неаполе. Одна из связанных с его кончиной легенд гласит, что к захворавшей супруге Баратынского должен был прийти для кровопускания врач. Волнение по поводу предстоявшей медицинской манипуляции и привело к сердечному приступу, положившему конец внучатому племяннику Е.И. Нелидовой.