Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Мария-Антуанетта, королева Франции — императору австрийскому Иосифу, своему брату. 16 июня 1782.

Великий князь очень понравился королю своей простотой. Он очень образован и любит посмеяться, сохраняя перед свитой преднамеренную осторожность; он знает имена и труды всех наших писателей, и, когда их представляли ему, он говорил с ними как со знакомыми. Обнаружилась суровая политика его матери, когда король спросил князя, правда ли, что он никому не может довериться в своей свите; великий князь воскликнул: если бы нашлась какая-нибудь верная собачка, моя мать распорядилась бы бросить её в воду раньше, чем мы бы уехали из Парижа. И это было сказано королю не наедине. Великая княгиня зато отличается холодным упрямством.

она охотно принимает самостоятельные решения и преувеличивает свои знания при каждом удобном случае; она превосходно говорит по-французски.

— Дюрок, я умоляю вас пощадить жизнь и здоровье вашего бедного короля! Я не выдержу такого потока сведений об этих гостях из России, а вы все его увеличиваете и увеличиваете. Обращайтесь к королеве — ей это по крайней мере хоть сколько-то забавно. Она играет в политику, а это превосходный повод. К тому же совершенно безобидный: когда-то ещё этот русский принц увидит свой престол. Его родительница, вы сами говорите, отличается отменным здоровьем и представляет настоящий феномен в отношении постоянной смены поклонников, причём самых молодых.

— Ваше величество, но какой смысл тратить силы на старых?

— Да, да, конечно, одно из преимуществ монаршей власти. Но вы мне не ответили: ваша лекция о графской чете Северных завершена?

— Думаю, что да, ваше величество.

— А вот и нет, мой дорогой Дюрок, вовсе нет. Вы и словом не обмолвились о той самой фрейлине, которую одаряет нынче своими симпатиями граф Северный. Вот она-то меня и интересует больше всего. Или это всего лишь мимолётный каприз, не заслуживающий внимания?

— Я в затруднении с ответом, ваше величество. Дело в том, что наследник российского престола отличается редкой верностью.

— В отношении своей супруги? Вы шутите, Дюрок!

— Нет-нет, дело не в супруге, а в этой самой маленькой фрейлине. Роман графа Северного с ней длится уже несколько лет.

— Вариант тихой семейной жизни.

— И опять-таки нет, ваше величество. Наш посланник сообщает о достаточно необычном характере их отношений. Они много гуляют в дворцовом парке, засиживаются за разговорами, даже за книгами и притом на глазах у всех. Их разговоры далеко не всегда носят спокойный характер — они дискутируют, просто спорят на самые отвлечённые темы, причём фрейлина редко уступает великому князю и гораздо чаще вынуждает его соглашаться со своими доводами.

— Забавно! По меньшей мере забавно! Это что же, вариант синего чулка по примеру императрицы Екатерины?

— Ваше величество, повторяю, я в полной растерянности. О мадемуазель Катрин Нелидофф, а её зовут именно так, идёт слава великолепной актрисы в любительских спектаклях, едва ли не затмевающей профессиональных артисток. Те, кто видел, как она танцует, сравнивают её с Камарго.

— Какой же жанр представляет это чудо природы на подмостках? Она, конечно, блистает в трагедиях — как же иначе.

— В опере-буфф, ваше величество.

— Бог мой, вы действительно меня заинтриговали, Дюрок. Вы должны найти способ её мне представить, скажем, как партнёршу для танцев, иначе я погибну от любопытства.

— Мне кажется, ваше величество, будет лучше, если инициатива станет исходить от великого князя. Говорят, он настолько влюблён в свою фрейлину, что воспользуется первым же предлогом, чтобы представить её в выгодном свете.

Королева, конечно, настояла на своём. Придворный бал был во всём великолепии. Почти как для коронованных особ. Почти. Мелкие подробности должны были дать понять посвящённым, что всё же это скорее желание — интенция, чем полное исполнение. Предупреждение получили все придворные дамы и кавалеры: платья большого выхода не следовало перегружать драгоценностями. Зато уважение к гостям должно было соответствовать престижу коронованных особ.

Все глаза устремлены на графа Северного. Будущий император России! Сухощавый. Невысокий. С очень подвижным лицом. Ловкий в придворном обиходе. Неплохой танцор. Отличный французский язык. И непонятная судорога, нет-нет да и пробегавшая по крупноватому некрасивому лицу со смешно вздёрнутым носом.

— Ваше высочество, каковы ваши впечатления от нашего старого Версаля? Я слышал, вы не большой поклонник французского обихода, и тем не менее.

— Вас ввели в заблуждение, ваше королевское величество. Французский обиход — свидетельство принадлежности к европейской цивилизации. В России с ним знакомятся с детских лет.

— Знакомство не означает симпатии, не правда ли?

— О, нет, ваше королевское величество. Это правило не распространяется на французскую культуру» Другое дело — я не люблю ваших новейших говорунов, выдающих себя за философов, которыми так увлекается царствующая императрица российская.

— В этом отношении мы с вами, граф, стоим на одинаковых позициях. И вы совершенно справедливо назвали их говорунами. Говоруны ради дешёвой популярности среди черни.

— Которая капризна, непостоянна и меняет свои симпатии едва ли не ежеминутно. У меня она вызывает только отвращение и мысли о самых суровых воспитательных мерах, которых внешне старается избегать Екатерина Вторая.

— Я слышал, приговор в отношении крестьян, поддержавших разбойника из южных степей, отличался суровостью. В этом сказалось ваше влияние, ваше высочество, не правда ли? Обычно женщин не хватает на подобные меры.

— Вы романтизируете слабый пол, ваше величество. Екатерина Вторая сама определяет меру наказания, которой пугаются даже самые суровые судьи. Вы не можете себе вообразить, у императрицы есть единственный подлинный любимец — некто Шешковский, который производит розыски по самым ответственным государственным делам. Как выражается императрица, основная его заслуга — умение всегда до точности доводить трудные разбирательства. Это он занимался южным, как вы изволили выразиться, разбойником — Пугачёвым.

— Я понимаю необходимость в таких креатурах, но в принципе они мне глубоко отвратительны.

— Позволю себе возразить, ваше величество. Править людьми, с моей точки зрения, следует только и исключительно железной лозой. А вот в этом Шешковском мне отвратительно другое. То, что комната для допросов наполнена у него всеми орудиями пыток, понятно. Но при этом все её стены увешаны православными иконами. Шешковский не просто сам ведёт допросы. Он с непостижимой ловкостью орудует палкой, которой способен выбивать допрашиваемому сразу все передние зубы, и кнутом, обдирающим буквально кожу с жертвы. И при этом, занимаясь самолично пытками, он не перестаёт читать или распевать священные тексты и песнопения.

— Не может быть, чтобы императрица не была осведомлена обо всех этих ужасах. Значит, она признает подобную меру воздействия на своих подданных необходимой, и всё же...

— Не сомневайтесь, ваше величество, императрица Екатерина не только знает до тонкости все приёмы своего клеврета, она прописывает сама, что именно и с какой силой ему следует сделать в отношении очередной жертвы, среди которых немало и женщин высшего света.

— Вы разыгрываете меня, сиятельный граф!

— Я назову вам имя последней жертвы. Некая генеральша Кожина много и неосмотрительно болтала на придворном маскараде, так что вызвала гнев императрицы. За это её было велено прямо из дворца взять в покои Шешковского, телесно наказать и доставить во дворец обратно, по предписанию императрицы, со всякой благопристойностью, предупредив пострадавшую, что не должна ничем выдавать своих страданий.

— Мне остаётся повторить, что каждая страна обладает своими особенностями, непонятными в других державах. Но вы не ответили на мой вопрос о нынешнем бале, сиятельный граф.

— Ваше королевское величество, у меня нет слов для выражения моего восхищения. Я бесконечно признателен вам за оказанную мне честь. Мне остаётся сожалеть, что я не могу отплатить вам, ваше величество, нашим праздником, который, надеюсь, тоже бы вас не разочаровал. Впрочем, в чём-то вы можете и здесь ощутить отблеск российских празднеств.

— Это, само собой разумеется, присутствие ваше, сиятельный граф, и вашей супруги. Она так хороша собой и, как мне довелось слышать, идеальная мать становящегося, хвала Богу, всё более многочисленным вашего семейства.

— Я не имел в виду ни себя, ни тем более великую княгиню. Она, как вы справедливо изволили заметить, ваше величество, предпочитает радости семейного очага великосветским утехам. Но вот перед вами одна из её фрейлин и, пожалуй, лучшая танцорка Петербурга. Как вижу, версальские кавалеры не скупятся в выражении восторгов по поводу её искусства.

— И насколько я могу судить на расстоянии, большого шарма. О, это было бы любопытно составить себе представление о вашем дворе, мой брат. Тем более, что визиты монархов друг к другу вещь чрезвычайно проблематическая.

— Нет ничего проще, ваше величество. В танцах наступил перерыв, и, если вы не будете иметь ничего против, я представлю вам фрейлину графини Северной.

— Это вполне соответствует моим собственным желаниям.

— Мадемуазель Нелидофф!

— Як вашим услугам, ваше высочество.

— Я хочу вас представить его королевскому величеству — он заинтересовался вашим танцем.

— Вы и в самом деле восхитительны, мадемуазель. Как вы ответите на просьбу короля подарить ему следующий танец? Если, конечно, он у вас не занят и я не повергну тем самым в отчаяние одного из ваших многочисленных поклонников.

— О, ваше величество, что значит одно отчаяние перед лицом возможности ощутить на себе сияние Людовика XVI!

— Но я не король-солнце, мадемуазель. К великому сожалению.

— Солнце никогда не встаёт дважды одинаково. Каждый рассвет по-своему неповторим и радостен для всего живущего.

— Мадемуазель, я в восторге. Вы не пишете ли стихов? Они должны выражать вас и, значит, быть прелестными.

— Ваше величество, я не только не пишу стихов, но считаю эту область преимущественной доменой мужчин.

— Но почему же, мадемуазель? Ведь женщины явно чувствуют и переживают всё гораздо тоньше нас, ваших поклонников и рыцарей.

— Тоньше? Вы говорите тоньше, ваше величество? Этот ваш очередной комплимент очарователен, но он не может изменить сути дела. Для того чтобы создать произведение искусства, надо удалиться от живой жизни, а ни одна женщина на это не способна.

— И вы чувствуете себя тем уязвлённой, мадемуазель?

— Нисколько, сир. Это сберегает женщинам множество сил и чувств. И потом — я не считаю себя вправе лишать мужчин того, что им по праву принадлежит.

— Что вы имеете в виду?

— Вообразите себе, ваше величество: если вместо того, чтобы вложить нежность в прикосновение своих рук, в своё дыхание, любимая вами женщина станет размышлять над тем, как превратить её в строки, которыми станут пользоваться все...

— Вы тысячу раз правы, мадемуазель. И вы — настоящая волшебница. Кстати, удовлетворите моё любопытство ещё и в другом. Откуда у вас такой безукоризненный французский язык? Между нами говоря, гораздо лучший, чем язык нынешней французской королевы.

— Сир, вы неоправданно назвали меня волшебницей, а сами околдовываете эту волшебницу очарованием ваших комплиментов. Мой французский — знаете, сир, в России многие отличаются знанием этого всеми любимого языка. А в вашем сравнении с языком королевы нет ничего удивительного. Русским гораздо легче без малейшего акцента овладевать любым иностранным языком, чем, скажем, немцам. Так говорили многие. И потом дочь римского императора Франца I и самой Марии Терезии не может быть сравниваема с обыкновенными смертными. У монархов свой язык.

— Вы ещё и владеете всеми тонкостями придворного общения, мадемуазель. Вы, вероятно, много времени проводите на паркете петербургских дворцов, не правда ли? Что касается меня, я не люблю двора и его тягостного для меня протокола.

— Сир, мне решительно нечего вам ответить, чтобы не быть обвинённой в хитрых комплиментах. Между тем подобно вашему величеству, я равнодушна к великосветской жизни да и не имею для участия в ней особых возможностей.

— Но ваш чин фрейлины...

— Не означает ровным счётом ничего. Вы, вероятно, знаете, сир, в России существуют два двора — большой, принадлежащий императрице, на редкость пышный и переполненный всякого рода церемониями и празднествами, и малый, относящийся к великому князю. Я состою при малом дворе, в котором господствует очень замкнутый образ жизни, небольшое количество связанных с ним лиц и ещё меньше праздников. Я бы назвала быт малого двора семейным.

— Вы любите детей, мадемуазель?

— Достаточно неожиданный вопрос, сир.

— Но у царственной четы много детей, и они должны вас постоянно окружать. Если не испытывать к ним особой привязанности, это достаточно утомительно.

— Сир, в малом дворе детей нет. Их воспитанием занимается императрица, при которой они и живут. У цесаревича есть единственный выход — навсегда оставаться молодым, на пороге жизни, а не в ходе её течения.

— И это устраивает его высочество?

— Его высочество не дарит обыкновенную фрейлину такого рода откровенностью.

— То, что я вам скажу, мадемуазель, пусть останется нашим с вами исключительным секретом. Из разговоров с его высочеством я понял всю сложность его положения. И я глубоко сочувствую ему. Пусть его хотя бы отчасти утешит, что я прошёл такое же детство и юность. Мой блистательный дед не дарил меня симпатией за мой скромный обиход и тяготение к спокойной жизни. Я был полностью отстранён от всех государственных дел, а мой воспитатель герцог Вогюйон позаботился о том, чтобы не обременять меня ни теоретическими, ни практическими познаниями в деле руководства государством. А сколько насмешек вызывала моя любовь к слесарному делу и даже к охоте, хотя охота всегда признавалась королевским развлечением. Меня тяготила избыточная роскошь, которой отличался двор деда. Даже моя женитьба была устроена во многом в воспитательных целях и никак не принимая в расчёт моих собственных влечений и симпатий. Тем не менее я уже девять лет правлю Францией, никто не осмеливается оспаривать мою волю. У графа Северного всё впереди. Если... если мой брат будет достаточно осторожен и предусмотрителен в период ожидания. Вы молчите, мадемуазель. И у вас на глазах слёзы! Или я ошибаюсь? Я расстроил вас? Но чем?

— Сир, простите мне мою несдержанность. Это одновременно слёзы горечи и радости. Я первый раз слышу столько сочувствия и понимания, высказанных в адрес великого князя. Поверьте, сир, великий князь высокодостойный, талантливый человек. И если чего-то ему не хватает в этой жизни, то это обычного человеческого участия. Он так нуждается в нём. Благодарю вас, сир! Если бы вы знали, как глубоко и сердечно я вас благодарю. От имени графа.

— Это я вас благодарю, мадемуазель, за приятную беседу и свою судьбу за то, что она послала мне такую очаровательную собеседницу. Но, к сожалению, наш танец подходит к концу. Я дважды давал знак о его повторении. Больше просто невозможно. Разрешите отвести вас к вашему креслу. Ещё раз благодарю, мадемуазель.

— Ваше величество, я с нетерпением ждал окончания вашего танца с нашей фрейлиной. Я вижу, Россия способна произвести на вас кое-какое впечатление. Как вам наша крошка, как мы её зовём при дворе?

— Я полностью разделяю ваш вкус и ваши оценки, брат мой. И я душевно рад, что вы имеете рядом с собой таких преданных придворных. Жизнь показывает, что их следует ценить больше всего. Я только хотел спросить, мадемуазель Нелидофф принадлежит к древнему дворянскому роду?

— Вы сразу это почувствовали, сир! Должен сказать, что я совершенно не понимаю нынешнего увлечения третьим сословием, с которым начала заигрывать и русская императрица.

— Должен сказать вам, сиятельный граф, что я сейчас решил обратить особое внимание на защиту дворянства. Два года назад я подписал указ, по которому в офицеры можно производить только дворян, могущих доказать своё происхождение в четырёх поколениях. Никаких выскочек, никаких парвеню — это мой новый девиз! Я также закрыл доступ к судейским должностям представителям третьего сословия. Мои советники утверждают, что такая политика породила недовольство в народе, но на это я не собираюсь обращать внимания.

— Сир, ваши предупредительные меры представляются мне как нельзя более своевременными. И хотя меня самого императрица совершенно отстранила от государственных дел, даже в роли простого наблюдателя, мои размышления о событиях наших дней подсказывают этот единственный выход для монархии. Русская императрица играет с огнём ради личной популярности и оригинальности, но искры её огня могут оказаться опасными для всей Европы.

— Тем более я могу поделиться с вами, сиятельный граф, своими планами. Некоторые из моего окружения называют мои действия возрождением средневековых порядков. Но я не вижу ничего несправедливого в том, что сеньоры восстановят в некоторых случаях свои древние права, предоставив соответствующие утвердительные документы. Просто раньше те же документы в расчёт не принимались. Кроме того, я запретил священникам собираться на их собрания без ведома церковного начальства. Я не вижу смысла в их жалобах, обращённых ко мне, а не к церковному начальству, если даже им и кажется, что именно это самое церковное начальство их притесняет...

— Я тоже давно обращаю внимание на то, что церковные иерархи ищут способов сокращения влияния светской власти и собственного превращения в государство в государстве.

— Мне остаётся только радоваться, что нам предстоит ещё вместе участвовать в решении судеб наших стран и всей Европы, сиятельный граф. И разве нельзя принять за доброе предзнаменование, что мы с вами даже однолетки. У нас всё впереди!

26 февраля 1782.

Завадовский много шутил над Рибасшею по поводу того, что муж ставит ей рога с девицею Давиею /Анна Давиа-Бернуцци, прима итальянской оперы-буфф/. Раза два или три говорил ей об этом. Рибасша очень была смущена и не знала, что ей ответить. Она обращалась ко мне, спрашивала, правду ли говорит Завадовский. Словом, я редко видал её в таком смущении. Она путалась и заминала разговор, но Завадовский продолжал жестоко над ней подтрунивать, зная, что тут её слабая сторона. Словом, Рибасша была порядком осмеяна, а так как она довольно часто осмеивает других, то сидевшие за столом поддакивали Завадовскому и, по-видимому, были довольны тем, что ей досталось, приводило её в ещё большее замешательство. А когда сама она начнёт над кем издеваться, то этому конца не бывает!

Из дневника А.Г. Бобринского.

— Анна Степановна, а, Анна Степановна! Никак изволишь прятаться от меня: я в дверь — ты в другую. Не хочешь о делах орловских потолковать?

— Да какие там дела, ваше величество?

— Никаких, значит. Понимаю, нелегко тебе: и императрице верность сохранить, и родных не обидеть. Выкладывай, голубушка, всё как есть. Хуже будет, коли от иных обо всём доведаюсь. Что там, значит, с графом Чесменским? Жениться задумал, не так ли?

— Так ведь пора ему, государыня, и остепениться, если по-простому говорить. Хозяйство большое, неухоженное. Сам он...

— Хватит! Невеста кто?

— Из Лопухиных, государыня. Анны Алексеевны, урождённой Жеребцовой, дочка.

— С чего это ты про матушку сразу заговорила? Матушка-то мне к чему? Не иначе секрет какой скрыть хочешь, мне ли тебя не знать. Лет сколько?

— Невесте-то? Двадцать, государыня, только что исполнилось.

— Ишь ты, насколько графа-то твоего моложе. Где же Чесменский её заприметил? На балах такой не помню.

— Да тут без тётушки родной невестиной дело не обошлось. Она постаралась.

— Кто такая?

— Екатерина Алексеевна, по мужу Демидова.

— Вот оно что! Не у неё ли амуры с Чесменским были?

— Да ведь кто точно сказать может, ваше величество.

— Кто-кто! Ты же первая, Королева Лото. Мне, само собой, о похождениях родственничка не докладывала, так ведь слухом земля и без тебя полнится.

— У неё, государыня.

— Так-то лучше, Королева Лото. Выходит, сама по летам отставку получила, так племянницу на неостывшее местечко пристроила. Оно в родне лучше получается. Мне их так или иначе благословлять не надо. Живите Орловы как заблагорассудится.

— Я так рада, мадам сестра моя, что мы с вами снова видимся наедине. Это восхитительная возможность для конфиденций, так редко выпадающая на долю монархов. К тому же мне хотелось преподнести вам сувенир и иметь счастье самой увидеть ваш отклик на него.

— Ваше королевское величество, я бесконечно ценю вашу доброту и благосклонность. Сувенир? Сувениром станут для меня до конца моих дней воспоминания о пребывании в Версале и разговорах с вами.

— Это чудесно, и всё же. Граф де Мерси, не сочтите за труд распорядиться, чтобы мой подарок внесли сюда на обозрение её высочества графини Северной.

— Ваше величество, для этого достаточно распахнуть двери в соседнюю антикамеру. Вуаля!

— Этот туалет? Ваше королевское величество, но это же настоящее сервское чудо — чудо роскоши, вкуса, изящества, совершенства исполнения!

— Вы находите, графиня?

— Эта ляпис-лазурь, напоминающая безоблачное майское утро! Эти три Грации в окружении совершенно очаровательных амуров. Боже, как это прекрасно! И несомненно, предназначено для императрицы.

— Нет-нет, графиня. Этой мой подарок вам и только вам. Я сама решала, из какого материала ему быть, и потому предпочла сочетание голубого цвета с жёлтыми орнаментами и белыми фигурами. Признаюсь, туалет был заказан в преддверии вашего приезда в Париж, но теперь я могу сказать, что предугадала впечатление, которое будущая русская императрица производит на окружающих.

— О, ваше королевское величество, даже вдали от России подобное употребление будущего титула повергает меня в дрожь. Если бы вы знали, как ревниво относится ныне здравствующая императрица к своей власти! Она не допускает даже мысли о том, что когда-то на престоле окажется кто-то другой, кроме неё.

— Ревность монархов — естественное чувство, и тем не менее так же неизбежен конец каждого из земных властителей. А вы так молоды, графиня, так очаровательны, ваш супруг наделён такими талантами и образованностью, что Россия должна с особенным нетерпением ожидать вашего правления. И я полагаю, народные чаяния оправдаются. А мой фарфоровый туалет, если только он действительно вам понравился, будет украшать уборную русской императрицы Марии.

— Он будет всегда бесконечно мне дорог как привет настоящей королевы — неотразимой властительницы умов и сердец Марии-Антуанетты. Как бы мне хотелось отблагодарить ваше величество соответствующим подарком! Ведь Россия так бесконечно богата, но моя свекровь больше всего боится популярности моего супруга. Обо мне же вообще нет и речи.

— О, не тратьте своего сердца на эти обычные семейные недоразумения, графиня. В королевских резиденциях они ещё более неизбежны, чем в обывательских хижинах. Свою жизнь надо проживать сполна, как говорят эти легкомысленные французы. И, думается, они правы. Есть обстоятельства, которых мы не можем изменить, зачем же позволять им нас старить, отбирать нашу красоту и свежесть? Так вы разрешите отправить в вашу резиденцию это, как вы выразились, «севрское чудо»?

— Я могу только благодарить вас, ваше королевское величество, и, с вашего разрешения, сама прослежу, чтобы перевозка «чуда» никак ему не повредила. Вы разрешите мне откланяться? Но мы ещё непременно увидимся, мадам моя сестра! Непременно увидимся. Примите мои наилучшие пожелания.

— Ушла! Боже правый, я думала, визиту этой тупой и ноющей женщины никогда не будет конца. Быть такой надоедливой да ещё со своими семейными неладами! Кажется, я начинаю понимать великого князя, который, как говорят, не блюдёт ей верности.

— Ваше величество, но принцы никогда не блюдут верности — иначе из особ голубой крови они превратились бы в обыкновенных мещан, разве не так?

— Селина, ваш язычок когда-нибудь сыграет с вами злую шутку!

— Я не возражаю, если только это развеселит мою королеву.

— Маленькая плутовка, ты умеешь быть милой. Кстати, об этой пассии принца много толкуют в Петербурге.

— Она так обирает его?

— Селина! Что за идеи? У графа Северного нет ни гроша за душой. Строгая матушка выделяет ему деньги на содержание достаточно скромного двора и требует постоянных отчётов.

— Но тогда на что может рассчитывать фаворитка?

— Вообрази, все толкуют, что она просто влюблена в принца.

— Влюблена? Полноте, моя королева, но он же так нехорош собой, мал ростом и совсем не ловок. Что же в нём можно найти, кроме его положения? Может быть, расчётливая амантка дожидается его прихода к власти?

— Скорее всего так. Но в отличие от этой надоедливой коровы она будто бы превосходно играла на придворном театре, танцевала, пела и сводила с ума всех тамошних поэтов.

— Тогда графиня Северная должна её ненавидеть.

— Возможно, если она глупа. А умной она мне никак не показалась. За каждым её появлением у меня начинается приступ сплина. Но ты должна мне напомнить сразу по их отъезде написать письмо от моего имени со всяческими авансами. Король уже напоминал об этом. Он считает, что Франции не слишком везёт с императрицей Екатериной, возможно, больше повезёт с графами Северными. Не следует пренебрегать никакой возможностью.

— К тому, ваше величество, у вас превосходная перспектива: став императрицей в своём отечестве, «корова», как вы изволили выразиться, больше не забредёт на версальские луга.

— Вот это правда. Утешительная правда.

Великой княгине России Марии Вюртембергской.

Мадам моя сестра. Я хотела дать Вам особый знак моей памяти и дружбы к Вам и приказала первым художникам Севрской мануфактуры сделать туалет, который и прошу принять как слабый залог моего неизменного к Вам чувства. Я лично хлопотала об этой мебели и буду счастлива, если она доставит Вам то же удовольствие, какое я испытывала, передавая её Вам. Я своевременно получила Ваш портрет, и он стал одним из украшений моего кабинета. Он драгоценен по многим причинам: и потому, что получен от Вас, и потому, что очень похож. На вещичках туалета Вы найдёте портреты мой и короля. Вот уже год, как Вы были у нас, а мне кажется, что вы ещё здесь: так сильно воспоминание о Вас. Король просил меня передать Вам чувство своего искреннего и высокого почтения. До свидания, мадам моя сестра, верьте чувствам моего уважения, моей привязанности и моей к Вам дружбы. Ваша сестра и друг

Мария-Антуанетта.

20 апреля 1782.

— Вы не в духе, ваше высочество. Что-то раздражило вас? Смутило ваше спокойствие? А я так надеялась, что нам удастся взглянуть на эти лоджии, расписанные Рафаэлем, которые наконец-то закончил Кваренги. Я которую неделю умираю от любопытства, чтобы увидеть результаты этого столь необычного опыта. Копии всех ватиканских. Лоджии — это должно быть необычайно величественно!

— Вот как! Вы так разделяете мнимые увлечения императрицы, Екатерина Ивановна? Неужели вы не разглядели истинную сущность всех предприятий этой честолюбивой женщины? Производить впечатление! Поражать! Заставлять о себе говорить, как вы это делаете сейчас! Вот истинная цель Екатерины Второй — не больше того.

— О, ваше высочество, но я меньше всего думала об императрице. Меня занимала только мысль о Рафаэле. Ведь я имею о нём такое смутное представление, а им восхищается весь просвещённый мир.

— Рафаэлем, но не копиями с его работ, я так полагаю.

— Но, ваше величество, если нет иной возможности...

— То вы готовы доставить удовольствие нашей державной повелительнице своими восторгами, не правда ли?

— Вы делаете меня несчастной, ваше величество! Мне так хотелось пережить какое-то новое впечатление вместе с вами и услышать о нём ваше суждение, которое бы дало мне так много пищи для размышления. Я так люблю ваши замечания, всегда неожиданные и тонкие. И бог с ним, с Рафаэлем!

— Нет, почему же. Раз вас заняли эти новопостроенные лоджии, поговорим о них. Я давно наблюдаю за этой очередной авантюрой царицы. Итак, с чего всё начиналось. Вы можете и не помнить этого дня — 1 сентября 1778 года, когда после нашей очередной, скажем так, ссоры её величество была на редкость не в духе. К тому же дурная погода лишила её возможности привычной прогулки.

— Меня всегда удивляло, почему её величество отказывает себе в поездках верхом — они-то возможны в любую слякоть.

— Она просто плохо ездит, если вообще способна теперь удержаться в седле. Но так или иначе, императрица осталась запертой в своих комнатах, и по чистой случайности ей попались на глаза большие гравированные листы с фресковой росписью ватиканских лоджий. Это могло бы произойти тремя годами раньше, когда князь Репнин их прислал нашей повелительнице. Только в действительности её величество никогда не проявляет к искусству особенного интереса. Зато в тот знаменательный день императрице пришло в голову, что лоджии, в которых прогуливается римский папа, должны служить местом прогулок и отдохновения русской императрицы. Тут же полетели письма нашему послу и этому пресловутому художественному комиссионеру русского двора Рейфенштейну.

— Но разве, ваше высочество, Рейфенштейн не друг великого Винкельмана? Его имя звучало даже в нашем институте. И потом говорилось, что он надзирал за русскими художниками-пенсионерами в Италии и немало способствовал...

— Вы хотите услышать от меня правду, Катишь, или будете, как попугай, повторять пущенные императрицей легенды!

— Бог мой, вы опять рассердились, ваше величество, а мне всего-то захотелось представить вам, что ваша собеседница обладает хоть какими-то, пусть самыми скудными, познаниями.

— Полно, Катишь, я не собирался вас огорчать. Но и вы не мешайте моему рассказу. Так вот, этот знакомый вам Рейфенштейн нашёл некоего Унтербергера, уроженца, помнится, Северной Италии, поднаторевшего только в копиях, и осчастливил его таким огромным, но очень спешным заказом. Втянувшись в затею с ложами, императрица больше не желала ждать и постоянно торопила исполнителей. Больше того. Она потребовала, чтобы копии посылались частями, по мере их выполнения. Так и стали появляться в Петербурге то пилястр, то два контрпилястра. И хотя каждый из них был всего лишь архитектурной деталью будущего сооружения, все должны были восхищаться ими в отдельности, а императрица уже строила планы своих прогулок между ними. В результате к Эрмитажу было пристроено новое здание с высокопарным названием «пустынного убежища» великой Екатерины. Рафаэль, хотя бы и в копиях, должен оформлять прогулки её императорского величества в зимнее время для моциона.

— Ваше высочество, вы так разгорячились. Заслуживает ли прихоть государыни таких ваших волнений!

— Да, заслуживает! Потому что меняется облик императорского дворца, который мои предки и мой отец видели совсем иначе, думая об империи, а не о своих прихотях и моционах. Они были подлинными государями, а она...

— Ваше высочество, я умоляю вас...

Великой княгине России Марии Вюртембергской

Мадам моя сестра! Я была чрезвычайно довольна, получив Ваше письмо, и король также был тронут письмом великого князя. Вы оставили здесь о себе непреходящую память, и мы можем поздравить русское государство с надеждой видеть вас когда-нибудь на троне; надеюсь, что мне удастся доказать эту память о вас. В Вашей личности есть что-то милое и дружелюбное, что будет благом Вашей стране, а познания великого князя сделают его совершенством на троне. Наслаждайтесь жизнью, Мадам моя сестра. Вы окружены всей её прелестью и помните, что Вы оставили здесь только друзей. Дай мне Бог побольше случаев чаще напоминать Вам и великому князю о себе и выразить Вам чувство моего искреннего уважения и неизменной дружбы.

Ваша сестра и друг Мария-Антуанетта.

16 июля 1782.

— Итак, вы прочли это дерзкое письмо, Александр Андреевич?

— С вашего позволения, государыня.

— Да, да, с моего! И что вы о нём думаете? Эдакое проявление ни с того ни с сего завязавшейся дружбы! Французская королева, видимо, усмотрела некое особенное очарование великой княгини, которое составит благо для всей страны! По-видимому, в отличие от ныне царствующей императрицы. Эта тупая корова станет благословением для России по сравнению с тираном — Екатериной Второй! Откуда такое прозрение и что за ним стоит? Говорите же, Александр Андреевич, говорите и не придумывайте на ходу обычных увёрток, Безбородко!

— Я готов говорить, но боюсь вас разгневать, государыня.

— Не опасайтесь. Я достаточно разгневана, чтобы у меня хватило гнева ещё и на вас. Но эта версальская молочница!

— Ваше величество, вы сейчас сами определили смысл этого послания. Французская королева не пользуется вашей благосклонностью и потому берёт реванш на великой княгине, которая в действительности ей вовсе не понравилась.

— Откуда такой вывод?

— Наш посол дознался, что в письме брату в Вену Мария-Антуанетта далеко не снисходительно отозвалась о великой княгине и даже позволила себе подтрунивать над ней. Она утверждала, что великая княгиня скучна, страдает самомнением и не способна поддерживать сколько-нибудь интересную беседу.

— Даже так. Но, значит, она рассчитывает на скорую мою кончину или отказ от престола.

— Вовсе нет, ваше величество. Вы судите о французской королеве по своим меркам царствующих особ, а она не отвечает им, и эта известно всей Европе. Мария-Антуанетта не слишком умна, капризна, и по словам её придворных, у королевы обычно мысль идёт за языком, а не язык слушается мысли. Чем меньше ей пришлась по нраву великая княгиня, тем больше любезных слов она поспешила ей написать. Если угодно, от простой неловкости.

— Твоими бы устами да мёд пить, Александр Андреевич, но согласиться с тобой не могу. Разве ты не обратил внимание на её ссылку на великого князя?

— Ваше величество, и снова моё понимание не встретит вашего одобрения — я уверен.

— Ты готов вступить со мной в спор, Александр Андреевич?

— Но вы же сами потребовали от меня чистой правды, ваше величество. Или ваш приказ изменился?

— Ладно, ладно, не лови на слове. Так что же с великим князем? Ты что, не обратил внимания, что на троне, по словам французской королевы, Павел Петрович в отличие от меня станет подлинным совершенством? Мария-Антуанетта в восторге от его ума.

— А разве в уме можно отказать великому князю? Беда Павла Петровича не в отсутствии ума — в характере. Вы много раз так сами признавали, ваше величество. И если бы не окружающие его женщины...

— Влиянию которых он так легко поддаётся, как его злосчастный безумный отец.

— Вот видите, ваше величество! Но главное — разве может легкомысленная австриячка быть в таком деле судьёй?

— Что же тогда?

— Формальная любезность — не больше. Мне кажется гораздо важнее, что король не счёл нужным удостоить великого князя личным ответом, удовлетворившись упоминанием в письме супруги. Вот это и есть действительная позиция французского монарха.

— И всё же о любом новом письме мне должно быть доложено без промедления. Слышишь?

— Марья Саввишна, голубушка, встал ли наш красавец? Что-то не вижу Александра Дмитриевича. Пошёл ли куда с утра пораньше?

— А пошёл, пошёл, ваше величество. На цветник хотел поглядеть. Больно, сказывал, розы чайные хорошо распускаться принялись. Приказал дежурному садовнику с ним пойти — государыне своей букет срезать. Как дитя, истинно как дитя из опочивальни крался, чтобы государыню не потревожить. Мне сказал: порадовать, мол, государыню непременно надобно. С вечера грустна, мол, была.

— Так и от слёз не удержишься. Надо же, забота какая.

— Да нешто Александр Дмитриевич когда иным бывает? Вон уж идёт, торопится. Ох, и распрекрасный какой букет, глаз не отведёшь!

— Ваше величество!

— Все, все твои секреты уже знаю, милый друг. Задачу ты мне теперь задал, какой тебе сюрприз сделать. Да придумаю, придумаю, мой друг. Я тебя тут кликнуть хотела, нужен ты мне для совету. Затея у меня одна — что о ней скажешь?

— Смею робко надеяться, не о государственных материях, ваше величество. Не силён я в них, да и попросту скучаю ими, так что...

— Нет, мой друг, скорее семейные. Сам знаешь, не стало графа Григория Григорьевича Орлова.

— Вас очень эта кончина огорчила, ваше величество?

— Никак ревнуешь, Александр Дмитриевич? Полно тебе, я к прошлому ни мыслями, ни тем паче чувствами возвращаться не привыкла. А кончина — что ж, иного исхода ни у кого из смертных не бывало. О другом я. Вот Гатчина его любимая осталась.

— Так у графа, государыня, родственников множество — они и поделят. Чай, не откажутся.

— Они бы и не отказались, да только ничего им не достанется. Хватит! Итак богатств не в меру, не в честь набрали. И дворец им такой не по чину — выкупить я его у них решила. За полтора миллиона — поди, не обижу. Деньги пускай делят.

— Вы решили сами в Гатчине жить, ваше величество? Это после Царского Села, после Пеллы...

— Никак испугался, друг мой? Нет, о Гатчине и вспоминать не стану, и тебя туда ездить не заставлю. Хочу её наследнику подарить — как думаешь?

— Великому князю? Но ведь это замечательно, государыня! Как же замечательно! Только вам могут приходить на ум такие замечательные подарки.

— Вот и не поняла, чему обрадовался, мой друг? Что у тебя за симпатия к господину и госпоже Секундант объявилась? Вроде цесаревич не больно тебя жалует, да и не встречаетесь вы с ним вовсе. Откуда же восторг?

— Простая справедливость, государыня. Разве наследник российского престола не заслужил такого дворца? Ведь Павловск...

— Чем плох Павловск, мой друг?

— Я не говорил, что плох, ваше величество. Напротив. Но он не слишком отвечает амбициям цесаревича. А так...

— Ты вызываешь меня на откровенность, Александр Дмитриевич, хотя я её и не хотела. Мысли мои совсем иные: таким образом наш малый двор окажется дальше от большого двора, а устройство Гатчины позволит Павлу Петровичу и вовсе замкнуться в своём мирке. Пусть там устраивает свои парады, смотры, тешится с солдатами. Больше, чем было, я ему не дам, а шуму станет меньше. Я пригласила сюда цесаревича, чтобы объявить ему эту новость, — хочешь остаться?

— Если в этом нет необходимости, я бы не хотел...

— Не хочешь — как хочешь. Ступай, мой друг. Я-то побоялась, что ты захочешь владельцем Гатчины стать. Потому и искать тебя велела.

— О, нет, ваше величество. Самому мне ничего не нужно — только вместе и рядом с вами.

— Вот и славно. Целуй руку и ступай скорей. Неизвестно и впрямь, какой разговор у меня с великим князем получится.

— Ваше императорское величество, великий князь Павел Петрович!

— Ждала тебя, цесаревич. Ну, здравствуй, здравствуй. Опять октябрём глядишь. На этот раз, может, направление мыслей своих переменишь. Подарок тебе сделать хочу. Доволен ли ты Павловском своим?

— Не знаю, что вы имеете в виду, ваше величество.

— Ничего особенного. О вкусах спрашиваю. Не отвечаешь, тогда другой вопрос задам: Гатчина тебе нравится ли? Вся Гатчина, со всеми землями, садами, парками, зверинцем, прудами и реками? Выкупила я её у наследников графа Орлова Григория Григорьевича, чтобы тебе подарить и всему твоему семейству. Рад ли?

— Изволите шутить, государыня?

— С чего бы? Вот указ. На число посмотри: б августа нынешнего года. Подпись. Печать государственная. Держи, цесаревич!

— Гатчину? Мне?

— Со всей обстановкой — не осрамишься. Граф Григорий Григорьевич денег на неё тратил не жалеючи. Сама съездила, весь замок обошла — хоть сегодня переезжай. Так как же, Павел Петрович?

— У меня нет слов, ваше императорское величество. Как благодарить вас, я не знаю и не сумею.

— И не благодари. Промеж нами всё до донышка прояснилось, не так ли? Полюбить друг друга мы не сможем, ближе стать тем паче. К управлению государственному я людей к политике своей враждебных, покуда жива, не допущу. О чём нам говорить? А вот жить живи. И денег я тебе на содержание увеличу. Вижу, вторая супруга твоя ими не шастает, хозяйка бережливая. Дивился ты европейским дворцам, теперь у себя кого хошь принимать можешь — охулки на руку не положишь, не так ли?

— Когда я могу туда переехать?

— Сказала — хоть сегодня. И указ к себе возьми, новый хозяин Гатчины. Как это говорить принято, дай Бог в добрый час.

— Вы не слишком обрадованы вашим новым приобретением, ваше высочество, или я ошибаюсь? Гатчина так великолепна, а вы даже не торопитесь в неё поехать. У вас какие-то серьёзные предубеждения против этой очаровательной местности? Но если это память о графе Орлове, то, поверьте, её надо просто отбросить. Да вы и не знали по-настоящему графа. По-своему он был очень мил, обаятелен и ненавязчив. Он оставил по себе скорее добрую, чем злую память, которая стала невыносимой для императрицы. Подумайте сами, пренебречь положением императрицыного любимца ради достаточно бесцветной и уж никак не образованной девочки, которую он почему-то стал боготворить.

— О, как вы многословны, милый барон. Благодарю за само побуждение развлечь и — отвлечь меня от моих мыслей. Но я думаю не о прошлом — к сожалению, Николаи, о будущем, и оно не рисуется мне в розовом цвете.

— Но почему, Мария Фёдоровна? Что стало источником ваших сомнений?

— Многое, Андрей Львович, и от вас, как своего секретаря, и, в конце концов, поверенного, я не стану скрываться.

— Может быть, я могу быть вам полезен, мадам?

— Мои мысли — о том, что Гатчина непременно станет опасной и, если хотите, грозной соперницей Павловска. Во всех отношениях.

— Соперницей? Что вы вкладываете в это понятие, ваше высочество?

— С первого же дня этого подарка я вижу, как сердце великого князя обратилось именно к ней. Он явно теряет интерес к Павловску. Но там каждая мелочь была создана нами. Обоими. Каждый уголок говорит о наших общих заботах.

— Такой же станет и Гатчина, мадам.

— Нет, барон, нет! Вы же знаете, сразу после получения указа императрицы мой супруг поехал в Гатчину. Без меня. Но не один. Но не один. Мне больно об этом говорить, но вам же самому всё известно.

— Это могла быть случайность, получившаяся от большой радости, мадам. Стоит ли придавать значение случайностям? У вас впереди годы и годы счастливой жизни.

— Я ценю вашу заботу обо мне, барон, но... мой супруг сам занялся распределением жилых помещений в Гатчине.

— Что же тут противоестественного? Великий князь почувствовал себя хозяином такого дворца, и нетерпение подсказало ему поторопиться с решениями. Он всё равно впоследствии посоветовался бы с вами, соотнёсся с вашими желаниями и вкусами.

— В том-то и дело, что всё складывается вполне естественно относительно складывающихся у нас отношений. Переезд в Гатчину позволит закрепить и утвердить перемены. А они не в мою пользу, барон. Не в пользу моей семьи.

— Ваше высочество, вы сегодня в дурном расположении духа. Может быть, это погода...

— Погода великолепна, Андрей Львович. Но — великий князь решил разместить комнаты служащих во втором этаже.

— Но где же им ещё быть, мадам? Во флигеле это было бы неудобно. К тому же штат вашего двора не так велик, чтобы заполнить всё помещение дворца, и при другом раскладе жилья он стал бы казаться... как бы это точнее сказать... несколько пустоватым.

— Комнаты фрейлин расположены в непосредственной близости к спальне великого князя — не моей. А к мадемуазель Нелидофф от неё идёт чуть ли не прямая лестница.

— Покои мадемуазель Нелидофф и в самом деле не слишком удобны для жилья. От близости лестницы в них всегда будут царить сквозняки и слышаться шум шагов.

— Удобства и неудобства этой фрейлины — неужели я стала бы о них тревожиться! Но когда я указала на них супругу, он не пожелал ничего слушать и заявил, что всё согласовал с самой фрейлиной. Я не буду хозяйкой в Гатчине, барон, и в этом всё дело. Если вы действительно питаете насчёт этого какие-то иллюзии, то я лишилась их полностью. Но я гораздо дипломатичнее, чем даже вы думаете. Ведь вы были преподавателем великого князя в его детские годы и не вызывали его раздражения, не правда ли?

— Я имел честь находиться при великом князе с 1760 года.

— Вы уроженец Страсбурга?

— И воспитанник тамошнего университета, образование в котором пополнил в университете парижском. Сразу по окончании последнего я и был приглашён к великому князю.

— И даже писали специально для великого князя книги, которые очень ему нравились. Он сам мне говорил об этом.

— Всего-навсего одну книгу, мадам: «Обозрение политического состояния Европы». Но так сложилось, что сразу по окончании книги мои занятия с великим князем были прерываны его женитьбой на великой княгине Наталье Алексеевне.

— И всё равно вы остались рядом с великим князем теперь уже в качестве её секретаря. Она действительно была виновата перед великим князем?

— Ваше высочество, я не знаю никаких обстоятельств, которые бы порочили память усопшей.

— Но это же неправда, как и то, что вы хотите мне внушить в связи с Гатчиной. Простите меня, барон, вероятно, я совсем не права, но часто мне начинает казаться, что вы скорее на стороне великого князя, а не на моей.

— Вряд ли я заслуживаю подобного подозрения, мадам, и хотел бы отнести его к вашему сиюминутному раздражению.

— Может быть, может быть, Андрей Львович. Я приношу вам свои извинения, но если бы вы знали, как складывающаяся ситуация угнетает меня. Мне даже приходит в голову просить поддержки и восстановления справедливости у её императорского величества. И потом великий князь как ребёнок радуется гатчинским верховым прогулкам, к которым никак не собирается меня привлекать. Я скоро вообще разучусь ездить на лошади, между тем как моя фрейлина...

— Ваше высочество, в вас говорит естественное раздражение будущей матери. Вы так не думаете?

— Как вам моя новая резиденция, Николаи? Надеюсь, у вас меньше замечаний и недовольств по ней, чем у моей супруги, которая только и толкует о Павловске.

— Ваше высочество, это можно понять, учитывая состояние великой княгини, которое всегда рождает страх новых мест и обстоятельств.

— Вы имеете в виду её очередную беременность?

— Этим не приходится пренебрегать, ваше высочество.

— Очередной урок моего старого наставника?

— Упаси бог, ваше высочество! Помнится, я никогда не досаждал вам никакими педагогическими постулатами да и не слишком уверен, что вообще располагаю ими. И я гораздо лучше чувствую себя в качестве приближённого лица, чем штатного учителя, хотя надо признать, сложившийся вокруг маленького великого князя кружок был необычайно интересен.

— Тем обидней, что время стало его уничтожать. Мне трудно примириться с тем, что Гатчины не увидел наш общий друг граф Никита Иванович Панин. Его не стало в марте — всего за полгода до нашего переезда сюда, где я себя чувствую гораздо свободней, чем в Павловске, и где мы с ним вместе могли бы реализовать программу Фридриха Великого — он был его неизменным почитателем.

— И Николай Иванович Салтыков.

— Но это императрица продумала специально. Формально ему было выражено полное доверие: воспитатель великого князя Александра Павловича! В действительности потеря мной большого и искреннего друга. Но главное — назначение на его место гофмейстера цесаревича Валентина Платоновича. Мусин-Пушкин! Императрице не откажешь в предусмотрительности и расчётливости. Одно можно сказать с уверенностью: источник информации для большого двора обеспечен.

— Мне это назначение показалось, наоборот, просчётом большого двора, ваше высочество.

— Каким образом?

— Вспомните историю этой семьи — она вызывает содрогание. Отец графа, блистательный дипломат, объездивший, и притом успешно, с дипломатическими поручениями едва ли не всю Европу, губернатор Смоленска, Казани, Эстляндии, заведующий Коллегией экономии, жертва своей верной дружбы с Артемием Волынским. Она были казнены одновременно. Сам Валентин Платонович настоящий военачальник, никогда не участвовавший ни в каких дворцовых интригах.

— Но он остаётся равнодушным к школе Фридриха Великого, как я ему о ней ни толкую.

— Вы не думаете, ваше высочество, что боевой генерал имеет право на собственное суждение противу чистой теории? Если даже он представляет себя скорее противником великого короля, в этом нет ничего обидного для вашего высочества. Я уверен, битву Валентин Платонович сумеет выиграть. Он создан для полей сражений. И потом около вас остаётся наш незаменимый Сергей Иванович.

— Плещеев! Вы правы, барон, он и в самом деле незаменим. Можете себе вообразить, я держу под рукой его книги — и «Начертание путешествия великого князя Павла Петровича в 1777 году», и «Дневные записки путешествия в Архипелаг — из Архангельского, России принадлежащего, острова Пароса в Сирию и к достопамятным местам, в пределах Иерусалима находящимся». А сейчас он читал мне главы из своего «Обозрения Российской империи» — ему ещё только предстоит выйти.

— Я думал, ваше высочество, вы назовёте перевод «Путешествия английского лорда Балтимура».

— Он оставил меня равнодушным. Но так или иначе, это блестящий собеседник и спорщик, достойный, если хотите, самой Катерины Ивановны. Впрочем, вы не относитесь к числу её поклонников.

— Разве в этом есть нужда, ваше величество? Да и как бы я выглядел в таком случае в глазах моей повелительницы? Кстати, я хотел заметить, что раздражение великой княгини против Катерины Ивановны не утихает. Она много и не слишком осмотрительно говорит против неё, особенно в связи в переездом в Гатчину и каким-то — я не слишком понял — размещением лиц придворного штата во дворце.

— Вы дипломат, Николаи. Но для всеобщего блага и покоя найдите способ перевести внимание великой княгини на какой-то иной объект. Мои решения не подлежат обсуждению, ни тем более критике.

— Но это совершенно очевидно, ваше высочество.

— Чудесно. А кстати, вы знаете о моём проекте возведения в дворце тронных зал?

— Нескольких, ваше величество?

— Вот именно, нескольких, а точнее — четырёх. Вы удивлены?

— Нисколько, ваше высочество. Всё должно определяться вашим представлением о протоколе двора.

— Вот именно. Рад вашему пониманию. Из этих четырёх зал две будут мои — на нижнем и на втором этажах. В зависимости от характера приёмов и значения принимаемых мною на аудиенции лиц. Отдельную тронную залу должна иметь моя супруга — порадуйте её этим планом.

— Зная характер великой княгини, уверен, что её больше порадовал бы трон рядом с вашим.

— Этого не будет никогда. И, наконец, четвёртый тронный зал — в апартаментах наследника. Как вам это кажется, барон?

— Это достаточно необычная идея, ваше высочество.

— Вот именно. Эта идея должна быть исключительной. Но вы знаете, в чём будет заключаться главная интрига этих тронных зал?

— Даже интрига, ваше высочество?

— Вот именно, вот именно! Я тщательно всё продумал и взвесил. К моим тронным креслам в обоих случаях будут вести три ступеньки. Три! Вы понимаете символический смысл этого числа. Трон императрицы будет приподнят всего на одну ступеньку, зато тронное кресло наследника будет стоять прямо на полу. Каково!

— С каким нетерпением я ждал вас сегодня, Катишь!

— Это правда, ваше высочество? Значит, нынче лучший день в году. Я боялась, что заботы великой княгини займут всё ваше время: эти сервизы с пейзажами Павловска и вообще.

— Бог мой, вы по-прежнему недостаточно хорошо меня знаете, мой дорогой друг. Бог с ними, с черепками — Плещеев передал мне только что вышедшую в типографии Новикова книжку. Взгляните же!

— «Карманная книжка для вольных каменщиков и для тех, которые и не принадлежат к числу оных». Но вы никогда не соглашались меня приобщить к этим заветным знаниям, ваше высочество.

— А вот и неправда! Разве года четыре назад я не передал вам «Записной книжки для друзей человечества», которая вышла здесь, в Петербурге, причём в переводе Елагина? Это тот же самый, но существенно дополненный текст.

— Вы передали мне, ваше высочество! Она мелькнула перед моими глазами — и всё. Я даже не имела возможности её перелистать. Вы так ревниво к ней отнеслись, и я поняла, что масонское учение исключает женщин.

— И так, и не так. Исключения существуют, и думаю, вы вполне достойны умножить их число. Хотя, если хотите, я сам сделаю первые разъяснения и постараюсь упростить вам шаги к знанию.

— Если я не наскучу вам, ваше высочество, своим непониманием.

— Не притворяйтесь, маленькая плутовка. Вы не понимаете только в тех случаях, когда вам нужна проволочка во времени или когда ваша головка занята иными мыслями. Так вот прямо признавайтесь, готовы ли вы к уроку и у такого нетерпеливого учителя?

— Вы единственный учитель, которого я способна слушать, ваше высочество. Я вся внимание, и, опережая ваш рассказ, скажите, почему в тексте так много непонятных рисунков?

— Они вовсе не непонятные. Наоборот — в них заключён основной смысл, в котором вам предстоит разобраться. Давайте начнём со звезды, в центре которой обычно помещается заглавная буква Глаголь.

— Но с какой звезды? Здесь есть и пятиконечные, есть и шестиконечные. Значит, каждая из них содержит в себе иной смысл?

— Как раз нет. Пять или шесть концов значения не имеют. Оба варианта относятся к масонской символике. А вот буква Глаголь символизирует Бога, Голгофу, знание, Геометрию, в зависимости от обстоятельств и вашего разумения. Бога символизирует и священное число — три. О числах по вершинам звезды пока не будем говорить — они имеют более сложное каббалистическое значение.

— Но тут повторяются буквы «А» и «К».

— Это постарайтесь запомнить. Они обозначают слово Адам Кадмон. Иначе говоря, первосотворённый человек, мировой человек, который, ещё не соединяясь с материей, заключал в себе одни духовные свойства.

— Человек, каким бы ему следовало быть? И каким в жизни он не бывает никогда, не так ли?

— Вы много требуете от скромного творения рук Божьих, мой друг. Лучше задумайтесь над смыслом самого по себе знака звезды. Из чего он складывается? Из двух пересекающихся треугольников. Треугольник вершиной вверх означает человека до грехопадения, вершиной вниз — после совершения им первородного греха. А в целом звезда означает равновесие сил в природе. Мы называем её иначе Печатью Соломона, или Щитом Давида. А шесть равных треугольников символизируют тайну шестидневного творения всего сущего, время и меру дел Господних. А вот треугольник в круге — это Бог в природе в творении.

— Но треугольник повторяется и в иных сочетаниях. Вот эта свернувшаяся кольцом змея с черепом и треугольником.

— С треугольником в середине, если быть точным. Она означает состояние человека после грехопадения.

— Это как совсем особая азбука. Но только я не могу уловить, что из неё складывается. Вероятно, мне не хватает воображения.

— В нём здесь и нет необходимости. Вот смотрите, изображение обычного масштаба — линейки, которой пользуются и каменщики, и плотники, и зодчие. Для масонов именно им проверяется, соответствуют ли человеческие действия законам вечных истин. Кубический камень — на нём как бы следует точить свои орудия — это образ постоянства, но и бдительности. Прочтите, что сказано о масштабе: «Равное ко всем почитание должно руководствовать ум ваш, как ЗАКОН; равная любовь должна руководствовать сердце ваше, как СРЕДСТВО; равная польза для всех должна руководствовать действия ваши, как ЦЕЛЬ».

— Но вы часто повторяли мне, что главное масонское число — семь. Оно кажется таким таинственным. И — опасным. Я всегда стараюсь избегать семёрок.

— В вас говорит обычное обывательское суеверие — не больше того, друг мой. Семёрка — это соединение трёх духовных и четырёх телесных начал. Семёрка — символ человеческой жизни, рождения и бытия, времени, наконец. Семь ступеней вели к притвору храма мудрости. Для вступления в храм истины нужно изучить семь наук, отвергнуть семь пороков, приобрести семь даров премудрости. На семь частей вольные каменщики разделяют человеческое тело, его внутренние и внешние органы.

— Как это величественно! И сурово.

— Поэтому и масонство, и справедливость представляются в виде Солнца. А в виде кабана, осла и обезьяны рисуется звериное царство скоточеловеков, которые от начала мира ведут брань с началами добра и света. «Царство тьмы» и «Царство телесной природы» — это одно и то же. И ещё не случайно именно богиня Изида служит одновременно символом природы и масонского ордена. А богиня Астрея, богиня правосудия, особенно покровительствовала масонам. В руках у неё всегда были циркуль — знак совести и угольник — знак закономерности.

— Вы так далеко углубились в основы этого учения, ваше высочество?

— Я не отвечу вам на этот вопрос, Катишь. Не вправе ответить. Достаточно, если повторю нашу установку: «Добродетель да будет шлемом твоим, благоразумие — панцирем, а светлостью его — кротость, мудрость — щитом твоим, а воля — копьём, низлагающим врагов твоих, мечом пламенным — неутомимая деятельность».

— Вы снова не дадите мне этой книги, ваше высочество? Я вижу, вы колеблетесь.

— И тем не менее повторю свой отказ. Таков зарок. Но подарю вам знание ещё одной символической схемы. Знаете ли вы, что символом человека служит дерево? Корень — это дух человека, ствол — свойства души, ветви — данные ему Господом способности, таланты, листья — слова, цветы — воля, а в результате плодом становятся добродетели. И от того, как произрастает дерево, зависит обильный или скудный урожай наш на ниве жизни. Но мне кажется, кто-то направляется сюда. Дайте я уберу книгу.

— Ваше высочество, а никак нельзя было бы помочь Новикову? Все говорят, он так много сделал в одной Москве. Книжные лавки, учебники для школ, первая в Москве библиотека.

— Неужели вы не понимаете, Катишь, любая связь с отвергнутым великой императрицей наследником может одинаково плохо кончиться и для наследника, и тем более для Новикова. Здесь всякую связь следует тщательно скрывать, а вы думаете о деятельности, в которой человек волей-неволей проявляет себя.

— Катишь, у меня есть новость. Для вас. И для нас обоих. Помнится, вам нравился Орас Верне[21].

— Теперь к тому же его четыре полотна напоминают мне о нашем европейском путешествии. Ведь вы заказали их мастеру именно тогда.

— Но я сохранил втайне от вас ещё одно обстоятельство. Для Гатчины я заказал в 1783 году ещё одну картину.

— Заказали, ваше высочество? Письмом? Но это было бы достаточно опрометчиво. Во всех отношениях.

— Ваш великий князь совсем не так прост, как вы хотите его себе представлять. Я обратился с просьбой к нашему посланнику в Турине князю Юсупову. Назвал размеры и сюжет.

— Какой же, ваше высочество? Я сгораю от любопытства — что именно вы сочли нужным выбрать?

— Я оговорил и общую композицию, Катишь.

— Но это уже для меня полная неожиданность. Так раскройте же тайну, ваше величество! Это так интересно!

— «Кораблекрушение». И сейчас вы сможете её увидеть — наконец-то она закончена и доставлена. Меня очень раздражала неисполнительность мастера. Он получил заказ — вот у меня записано со слов князя — 20 октября 1783 года.

— Сразу по нашем переезде в Гатчину!

— Вот именно. Со сроком исполнения в один год. Но Верне протянул время. Князь уверяет, что художник ждал вдохновения. Хотя как раз вдохновения, как мне кажется, в законченном полотне и не хватает. Впрочем, не хочу опережать вашего суждения. Но главное — Верне непременно захотел похвастать своим произведением в парижском Салоне. Картина была там выставлена в 1785-м.

— И конечно, с гордой табличкой, что принадлежит самому великому князю России!

— Вы правы. Но вот мы и пришли. А насчёт Салона я выразил и князю и художнику своё крайнее неудовольствие. Такое дешёвое тщеславие мне несвойственно. И я не нуждаюсь ни в чьих похвалах своему выбору, вы сами это отлично знаете.

— Мне не подняться до ваших масштабов, ваше высочество. Скажу честно, мне такой поворот понравился.

— Но вы ничего не говорите о картине. Она не нравится вам? Вы думаете, она недостойна моей Гатчины?

— Нет-нет, ваше высочество. Здесь другое. Я поражена необычным для Ораса Верне размером. Ничего подобного мне видеть у него просто не приходилось. Море здесь так огромно, так необъятно...

— Именно такой эффект был мной задуман.

— И потом — кораблекрушение. Подобный сюжет невольно вызывает...

— Страх, хотите вы сказать?

— Нет, я бы сказала — внутреннее содрогание. У людей нет выхода перед лицом разбушевавшейся стихии. Им неоткуда ждать помощи. Смерть как зрелище — с этим ещё надо освоиться.

— Нет, я настаиваю именно на страхе. Страх. Страх. И предупреждение. Корабль императрицы должно постигнуть такое же кораблекрушение, как бы сейчас достойно и надёжно ни смотрелось управляемое ею судно. То, что оно откладывается во времени, не может спасти от его неминуемости. Мне доставляет истинное удовлетворение убеждаться лишний раз в неизбежности рока.

— Ваше высочество, но ведь императрица всё равно рано или поздно уступит вашему высочеству престол. Таков закон природы. Зачем же нужна гибель стольких людей, не повинных в её действиях? Какое оно может доставить удовлетворение?

— Удивляюсь вам, Катишь! Вместе с императрицей в волнах рока должны погибнуть все, кто так верно ей служит. Кстати, я давно хотел обратить ваше внимание на пустоту, которой окружена наша Гатчина. Фавориты не скрывают своего пренебрежения ко двору цесаревича.

— Случайные люди!

— И тем не менее обладающие на данный момент и влиянием на императрицу, и возможностью уродовать мою судьбу. Дипломаты...

— Что удивительного в их боязни посещать Гатчину? Они представлены ко двору императрицы, и любое нарушение её желаний может привести к их высылке из России. Вполне понятная человеческая расчётливость.

— О, я сумею расчесться с каждым из них. И с их государями тоже!

— Но я об этом и говорю, ваше высочество. Ваш час впереди, и он совсем близок.

— Запрещать всякое общение дипломатов с цесаревичем — как же она боится за захваченный престол, как отчётливо понимает незаконность своего положения и своих действий! А митрополит Сестренцевич! Он решился погостить в Гатчине и, к величайшему несчастью, здесь же и заболел. Ему пришлось провести у нас некоторое время просто для того, чтобы набраться сил для возвращения в Петербург. Какую выволочку — да-да, именно выволочку! — позволил себе устроить ему Потёмкин. Этот одноглазый бес сделал митрополиту выговор, чтобы он на будущее вообще воздерживался от поездок в Гатчину.

— Это не может сказаться на вашем отношении к Богушу, не правда ли, ваше высочество? Он вам нужен и по-настоящему вам предан. Опасения же императрицы вполне понятны. Его прошлое — служба в прусском гусарском полку, потом в литовской гвардии, роль воспитателя детей в доме так ненавистного императрице Кароля Радзивилла. Принятие им католичества, посвящение в ксёндзы! А чего стоили в глазах императрицы чины настоятеля в Гомеле и Бобруйске, каноника в Вильне!

— Тем не менее после присоединения Белоруссии к России императрица согласилась на его назначение епископом Белорусским.

— Но это же было так давно — помнится, в 1773 году. И скорее всего из всех возможных кандидатур его представлялась наименее опасной, однако и наиболее популярной.

— Я не собираюсь забывать Богуша и коль скоро вступлю на отеческий престол, дам ему все основания в этом убедиться. А вот наш штат — он просто жалок по своим размерам.

— Ваше высочество, нет худа без добра. Вы хотите сказать, что дежурные придворные чины присылаются к нам на один день, а то и вовсе на один стол. Но ведь, в конце концов, это замечательно. Да, за столом сидят чужие неприятные вам лица.

— Мелькают, как в калейдоскопе.

— Вы, как всегда, удивительно точны, ваше высочество. Как в калейдоскопе. Но это значит, что они не успевают пустить здесь корни, запастись надёжными осведомителями. Каждый их шаг приметен, каждое слово становится вам известно.

— Если бы вы знали, Катишь, как вы мне порой напоминаете кошку, которая всегда падает на четыре лапы и не разбивается. Вы каждое обстоятельство умудряетесь представлять мне только в положительном смысле и самое удивительное — иногда я поддаюсь обаянию вашей кошачьей логики.

— Я могла бы обидеться, ваше высочество, но, чтобы оставить вас в полном недоумении — возьму и не обижусь. Больше того. Я готова объяснить основание кошачьей, как вы её назвали, политики. Видеть всё в чёрном свете нисколько не меньшая ошибка, чем всё видеть в розовом. Вы не оставляете себе поля действия и продолжаете упрямо прокладывать всё ту же чёрную полосу. Это заколдованный круг, в котором никогда не уместится жизненная перспектива.

Я очень редко ездила к их двору, под предлогом, что я посвящала всё своё время исполнению моих директорских обязанностей и что Стрельнинский дворец, где императрица позволила мне поселиться на лето, был так далёк от Гатчины, что поездка туда представляла целое путешествие. Их императорские высочества приглашали к себе всех известных в обществе лиц; у них гостили по нескольку дней; хозяева обращались со всеми вежливо и любезно, так что меня уверяли даже, что приглашённые чувствовали себя там совсем свободно. Её высочество настойчиво приглашала меня к себе, но я просила ей передать, что, конечно, не менее других находила бы удовольствие в приятной жизни в Гатчине, но что я была уверена, что в Царском Селе было известно всё, что делается там, и потому, лишая себя удовольствия посещать двор их высочеств, я тем самым не давала Императрице возможность расспрашивать меня о нём, а у великого князя отнимала всякий повод подозревать меня в сплетнях; я прибавила, что никакие миллионы не заставят меня становиться между матерью и сыном и что её высочество, вдумавшись в мой образ действий, несомненно почтит меня своим уважением. В течение десяти лет моё поведение ни на йоту не отклонилось от принятого мною принципа; я бывала у их высочеств только в торжественные дни, когда к ним ездил весь двор.

Е.Р. Дашкова. Записки[22].

— Я заждалась вас, ваше высочество, и даже подумала, что вы...

— Не приду, хотели вы сказать. Нет, Катишь, я пришёл бы при всех обстоятельствах. Пока я не окажусь в вашей гостиной, не сяду в эти кресла, не увижу этих каких-то особенно светлых стен, я не приду в себя. Но тут обстоятельства готовы были одержать надо мной верх. Великая княгиня неожиданно изволила пожаловать ко мне. Никого не предупредив. Более того — она расположилась ещё до моего прихода в малом кабинетце и словно подкарауливала моё появление.

— Я так и подумала. Сегодня я неожиданно увидела её высочество на тёмной лестнице вблизи моих дверей. Днём. Когда никого из прислуги не было. Её высочество сначала хотела незаметно спуститься вниз, но, поняв, что её присутствие замечено, начала выговаривать мне за какой-то мнимый недосмотр, который вынудил её совершить такую прогулку, не прибегая к помощи слуг.

— Вы ничего мне не говорили.

— Когда бы я могла это сделать, ваше высочество. И потом я подумала, что подобной эскападой дневная норма выполнена.

— Я всё меньше могу предугадывать действия великой княгини. По всей вероятности, её беременность придаёт ей сил и настороженности.

— Снова беременность...

— Катишь, поймите же и вы меня — это единственный способ сохранять видимость мира.

— Дорогая цена...

— Знаю, но пока не могу придумать ничего более достойного. По крайней мере, бесконечные жалобы императрице остаются без внимания, а окружающие доброжелатели только пожимают плечами.

— Вы имеете в виду Лафермьера, этого книжного червя в должности учёного библиотекаря, скрипучий голос которого великая княгиня использует в качестве чтеца во время своих занятий рукоделиями?

— Если бы только его! Она пишет записки с подробным описанием своих, как она выражается, семейных перипетий и Николаи, и даже Плещееву. Моя супруга ничем не отличается от моей родительницы: у них одинаковый зуд красоваться на бумаге и оставлять повсюду следы своих переживаний.

— Бог мой, письма Плещееву!

— Нашему старому хрычу — он сам конфиденциально их мне показал, не желая портить отношений со своим былым воспитанником.

— Воображаю, какими красками расписывается там моя личность!

— Не стану скрывать, далеко не розовыми. Хотя отсутствие логического мышления мешает великой княгине выстраивать чёткие и обоснованные обвинения. Всё это шелуха, которую трудно принять всерьёз.

— Ваше высочество, но что же дальше? Немыслимо изо дня в день оставаться посмешищем всех, кто тебя окружает. Невозможно!

— Катишь, дорогая моя! Вы сами говорили о желании жертвовать собой ради... ради моего чувства к вам. И вы с самого начала знали всю немыслимость положения, в котором мы можем — нет — должны оказаться. Вы помните моё отчаяние!

— Я не отказываюсь от своих слов, но позиция великой княгини: кто бы мог подумать, что всё будет сведено на уровень каждодневных жалоб и сплетен!

— Никто. Но так случилось. Давайте не будем тратить на неё своего времени. Я попробую применить свои меры снова, а пока — пока мы вдвоём, под опекой нашего доброго ангела — Селестин. И вы знаете, о чём я хотел просить вас? Помните, сколько раз вы повторяли о необходимости создания моей партии при дворе.

— Но ведь это так необходимо, ваше высочество. Одиночество в здешних обстоятельствах может только погубить вас.

— Что, если мы начнём устраивать как можно больше приёмов?

— Это небезопасно и сомнительно.

— Что значит сомнительно? Что вы имеете в виду?

— Мало кто рискнёт пользоваться вашими приглашениями из опасения перед императрицей. Каждый будет бояться доносов и соглядатаев из их же собственного числа. В приёмах нет ничего исключительного, что оправдывало бы гостей.

— У вас иное предложение?

— Пожалуй, ваше высочество. Если только оно вас устроит.

— Я чувствую, вы сомневаетесь в моей верности.

— Скорее терпимости, мой принц.

— Только не «принц», Катишь! Вы знаете, как жонглирует этим словом на своём немецком языке великая княгиня.

— Ради бога, мой государь. Моё предложение при желании может нас с вами вернуть в былые годы. Что, если мы предложим обществу спектакли? Да-да, спектакли, которые при всех дворах ценятся куда выше, чем выступления профессиональных актёров.

— И вы думаете, у нас хватит исполнителей? Ни я, ни великая княгиня для этой цели не годимся.

— Это и невозможно для царственной особы, мой государь. Достаточно, если великая княгиня поделится на время представления своими драгоценностями с исполнителями ролей. Это придаст спектаклям необходимый блеск. Вспомните, как великолепно такие представления смотрелись в Вене или в Берлине. Разве я не права?

— Вы совершенно правы. Тем более я получу возможность снова любоваться вами на сцене, а это редкое наслаждение.

— О, благодарю вас, ваше высочество. Что же касается исполнителей, их можно приглашать и из Петербурга. Тут императрица вряд ли заподозрит злой умысел. Мне кажется, напротив, она решит, что в новом дворце вами овладела страсть забавляться и весело проводить время. Почему бы нам не поддержать государыню в этом убеждении?

— Иными словами, вы хотите, чтобы я выглядел заинтересованным хозяином любительской антрепризы.

— ...Которую вы устраиваете ради своей... фаворитки.

— И императрица попадётся на такой крючок? Не слишком ли просто?

— Именно на такой и именно потому, что так просто, ваше высочество. Это единственный язык, полностью доступный императрице. Вспомните историю Бодуэновской коллекции — она только-только кончается или кончилась. Императрица решила приобрести эту коллекцию ещё в 1779 году. Никогда не знала подробностей, но помню разговоры о том, что сразу после покупки достаточно дорогих собраний Вальполя и Уднея императрица просто не имела денег. Или не была готова к новой большой трате. Через два года вопрос о Бодуэновской коллекции встал снова. Искусством интересовался вновь появившийся любимец Ланской.

— Помню, помню. Разговоры пришлись как раз на время размолвки императрицы с нашим красавцем.

— Боюсь, что речь шла не о размолвке. Молва утверждала, что интерес к Александру Дмитриевичу потускнел благодаря появлению Мордвинова. Как раз Ланской умолял его не отсылать. Всё это выглядело одинаково смешно и нелепо. Зато сейчас царит полная комитива. И я начала разговор к тому, что вся Бодуэновская коллекция покупается от имени Ланского. Анна Степановна Протасова проговорилась, что всё письмо написано рукой императрицы и только подписано Ланским. Для вашей же фаворитки достаточно будет спектаклей, возни с художниками, портными, музыкантами, декорациями. И в результате Гатчина заполнится множеством людей, из которых вы сможете выбрать тех, что способны составить вашу партию. А такие есть, ваше высочество, и их совсем немало.