Капитан Весна

Глава пятая СТРАНА МЕДВЕДЕЙ И ОРЛОВ

После первого натиска зима отступила. Стало теплее. Снег сменился дождем. Потом опять похолодало, но осадков не было. Однажды вечером, в субботу, дядя Сиприен сказал:

— Ложитесь, мальчики, пораньше! Завтра на рассвете нам предстоит дальний путь. Мы пойдем в еловый бор. В горах есть один участок, куда я давно не заглядывал…

Бертран радостно потер руки.

— А возьмем мы с собой коров и сани?

— Разумеется. Я хочу привезти немного дров. Но с коровами быстро не дойдешь: потратим не меньше двух часов на дорогу туда и почти столько же обратно.

— Очень хорошо, — сказал я. — Ведь я еще не был в еловом бору.

— Это страна медведей и орлов, — засмеялся дядя Сиприен. — Но нам не страшно. Возьмем с собой топоры! А теперь в кровать! Мы выедем еще до рассвета.

— Но ведь завтра придет на урок Изабелла, — вспомнил я.

— Ничего! Пропустит разок. А взять ее с собой мы не можем. Слишком холодно.

Малышка теперь приходила к нам по четвергам и воскресеньям, когда мы не ходили в школу. Она раскладывала тетрадки на краю стола и готовила уроки под моим наблюдением. Правда, сначала она дичилась и сидела, съежившись, на стуле, а когда я ее спрашивал, бормотала что-то невнятное. Начали мы с диктовок. И вот, сгорбившись перед открытой тетрадью, она сжимала перо неловкой ручонкой. Писала она медленно, с большим трудом, то и дело ошибалась. И только когда приходила ее мать, Изабелла становилась немного смелее, даже улыбалась и разговаривала без робости. Но в конце концов она к нам привыкла. Тетя Мария ставила перед девочкой кружку с молоком и всегда приберегала для нее лепешки. Мы склонялись к ней, как к выпавшему из гнезда птенцу. Потом Бертран брал в свою лапу ручонку девочки и водил ею по тетради.

Изабелла долго жила без сверстников, переезжала с родителями из гостиницы в гостиницу и при такой кочевой жизни школу посещала от случая к случаю.

Через несколько недель девочка стала меньше дичиться, отваживалась задавать вопросы и даже принимала участие в наших играх.

Она нередко демонстрировала нам свое искусство. Ее пальчики, так неловко выводившие буквы, способны были незаметно спрятать орех или игральную карту. Хрупкое тело девочки было удивительно гибким. Она рассказала нам, что отец стал готовить ее к цирковому ремеслу с самого раннего детства. Когда она говорила об отце, ее черные глазенки сверкали гордостью. По словам Изабеллы, он знал тысячи разных фокусов, которым постепенно ее обучал. Для Изабеллы было ясно, чем она будет заниматься, когда вырастет: конечно, заниматься «магией» или акробатикой, а может быть, дрессировкой. Во всяком случае, судьба ее будет связана с бродячими актерами.

— Хорошо, очень хорошо! — одобрял ее дядя Сиприен, качая головой. — Я понимаю тебя, деточка. Ты все свои годы жила среди циркачей, и тебе это нравится. Только не забывай: грамота тебе никогда не повредит. Нужно научиться писать и считать, знать историю и географию. — Он назидательно поднимал палец и добавлял: — Нужно знать как можно больше!

Когда она совсем освоилась с нами, Бертран стал задавать ей забавные вопросы:

— Изабелла, а ты когда-нибудь входила в львиную клетку?

— Конечно, — отвечала девочка, — с папой я никогда не боялась.

— А в клетке были львы?

— Ну конечно! — восклицала малышка, прыская со смеху.

Когда наши сани тронулись, была еще темная ночь. Сиприен вел на поводу двух запряженных коров. Стояла стужа. Ясеневые полозья на наших горных санях легко скользили по тонкому насту.

Мы с Бертраном шли за упряжкой. Нас защищали от холода теплые фуфайки, толстые грубошерстные куртки и меховые шапки-ушанки.

Деревня еще спала. Пелена белесого тумана окутывала лощину.

От нашего двора дорога поворачивала вправо и уходила в горы. Чем дальше, тем чаще попадались деревья. Здесь уже начинался лес. Эта часть пути была мне хорошо знакома.

Погода стояла такая пасмурная, что в двух шагах ничего нельзя было разглядеть. Но дядя Сиприен мог свободно ориентироваться в здешних краях даже с завязанными глазами. Мы шли бодрым шагом. Животные послушно выполняли приказания погонщика.

— Эй вы! — время от времени покрикивал дядя Сиприен, а затем поднимал палку и слегка касался ею ярма или кончиков рогов.

В тишине зимней ночи слышен был лишь его голос, мягкое скольжение саней да легкий треск ледка под нашими сабо.

— Если ударит мороз, трудно будет спускаться, — сказал мне Бертран. — Все будет зависеть от груза.

Мы давно миновали то место, где я как-то ночью видел мельком двух незнакомых людей. Мы так и не узнали, что это были за люди и куда они шли.

В ту ночь снег сыпал не переставая, и наутро все следы замело. Мы рассказали о ночном происшествии дяде Сиприену. На лице у горца отразилось сомнение.

— Какие еще двое людей?

Что мы могли ему ответить? Двое закутанных людей, которых поглотил ночной мрак. Лица их мы не могли разглядеть и ничего о них не знали. Шли они тяжело и медленно по дороге в горы, к домику папаши Фога.

Папашу Фога я видел редко, но уже запомнил его. Это был пожилой горец, не очень высокий, но крепко сбитый, круглолицый, с резкими чертами лица и всклокоченными седыми волосами. О нем говорили: «Вот уж медведь», или еще: «Это скряга». Жил он один в доме, крытом шифером, на опушке леса. Гостей не любил. Когда ему случалось оказаться с кем-нибудь с глазу на глаз, он ворчливо произносил несколько слов и торопился уйти. В Вирван и другие окрестные селения он спускался в случае крайней необходимости — за солью, табаком, хлебом или спичками, а иногда чтобы свезти на базар воз дров или мешок картошки.

Если вы вторгались в его владения и не встречали его — а собственностью своей он считал не только сад и прилегавший к дому участок, но даже ближние леса и лужайки, — то могли быть твердо уверены, что он следит за вами. Папаша Фога не показывался, а стоял притаившись за ставнями своего дома или за кустом. «Вот человек, который всю жизнь провел в одиночестве и не выносит людей», — думал я про него. Вначале мне даже было жаль этого нелюдима. Я представлял его себе грызущим каштаны или яблоки в безмолвии жалкой кухни. Но когда я его встретил, чувство жалости мигом исчезло. Близко посаженные глаза папаши Фога горели свирепым огнем. Он производил впечатление человека упрямого и злого.

— Фога далеко не беден, — сказал мне дядя Сиприен. — У него есть земля и лес, немало яблонь и каштанов. Недавно он продал несколько лесных участков и неплохо на этом нажился.

Что же делал папаша Фога со своими деньгами?

Я представлял себе, как он бродит по своему мрачному и грязному жилищу, как роется в сундуке, жадно и беспокойно пересчитывая деньги и все время опасаясь воров…

Когда мы поравнялись с его домом, было еще темно. За стенами ничто не шевелилось, и в окнах не было света. Из трубы тянулась тонкая струйка дыма.

Мы шли теперь впереди саней, рядом с дядей Сиприеном, с любопытством оглядывая безмолвное жилище лесовика.

— Я уверен, что он нас услышал, — сказал дядя Сиприен. — Спит он очень чутко, и до него должен был дойти скрип наших саней. Узнав, что это мы, он успокоится и снова ляжет спать.

Из дома раздался протяжный лай. Наша собака Блек, славный пес, похожий на спаниеля, залаяла в ответ. Сиприен цыкнул на нее. А невидимая собака в доме все не унималась.

Дорога проходила примерно в пятидесяти метрах от жилища папаши Фога.

Мы молча пошли дальше.

Чтобы достигнуть ельника, нужно было пересечь луга и пески. Ветер здесь был сильнее. Однако, как только взошло солнце, мы забыли про холод. В подлеске, который мы миновали, прежде чем увидели домик папаши Фога, стояла еще темная ночь. Дорога была хорошая, но нам иногда приходилось раздвигать ветки и кусты, попадавшиеся на пути.

Теперь, когда рассвело, мы увидели всю долину. Небо все больше светлело, и по нему разливались первые лучи восходящего солнца.

Северный ветер свистел у нас в ушах, но мы не замечали его, любуясь чудесными пейзажами, возникавшими перед нашими глазами. От высоких снежных вершин и до горных лесов на противоположном склоне — повсюду алели гряды облаков. Все цвета радуги, сочетаясь с темной или нежной зеленью лугов, с белизной инея или тумана, создавали фантастические картины. Мне казалось, что я вижу далекие города и деревни. Дорога то вырисовывалась, то снова исчезала. А за снегами все круглее становился продолговатый солнечный диск, словно окрашенный пылающей киноварью. Снег переливался разными тонами, от фиолетового до сиреневого и розового.

— Я видел эту картину уже много раз, — прошептал дядя Сиприен, — но она для меня до сих пор все так же прекрасна.

Повернувшись спиной к великолепной картине зари, мы продолжали наш путь к еловому бору. И вот, хотя и ненадолго, над нами снова сгустились таинственный мрак и туман.

С легким скрипом скользили сани. Сухо трещали ветки на ветру. Крепкий запах древесной смолы, опьянявший нас своей сладостью, был слегка терпким, но бодрящим.

Между деревьев прорывался все более яркий свет.

За время пути мы сделали лишь несколько коротких остановок. Холод и сумрак не располагали к отдыху.

Лесной участок, принадлежащий Сиприену, находился очень высоко и был отделен от большого леса узкой ложбиной. Там дорога обрывалась. По правде сказать, это, скорее, была едва заметная тропинка.

Дальше тянулись горные луга с тощей растительностью, усеянные валунами и мелким камнем, постепенно поднимавшиеся к более обрывистым склонам.

Когда мы добрались до опушки елового леса, Сиприен протянул руку и сказал:

— Вот там, наверху, только скалы и снега. Там…

Он не закончил фразы. Без сомнения, он хотел сказать: там, наверху, проходит граница, там уже начинается другая страна…

Но я и сам уже чувствовал, что это другая страна. Пустынная, безмолвная. Страна без людей, куда, может быть, заходят лишь охотники да контрабандисты, люди таинственные и суровые.

— А там пасут скот? — спросил я.

— Нет, луга там небольшие и трава неважная. Пастбища находятся по другую сторону нашей деревни. А здесь страна дикая… Страна медведей и орлов, — добавил он смеясь.

— Медведей? — спросил я. — Неужели здесь можно встретить медведей?

— Конечно, — ответил дядя Сиприен, — в Пиренеях водятся медведи. В прошлом году убили одного у самой околицы Люшона. Но в этих местах их уже давно не видели. Когда холод заставляет медведя спуститься с гор, он ищет, где пасутся стада. А наши пастбища, как я тебе уже говорил, находятся по другую сторону деревни…

Вдруг Бертран поднял руку:

— Слышите?

Впереди простирались пустоши и нагромождения камней, за ними чернел еловый бор. Холодный ветер раскачивал верхушки деревьев.

Дядя Сиприен пожал плечами.

— Что-то хрустнуло, — сказал Бертран.

Я никого не видел и ничего не слышал, кроме лесного шума.

— Это ветер, — сказал дядя Сиприен. — Может быть, упала ветка… К лесу нужно привыкнуть. Иначе всегда будет мерещиться, что вблизи кто-то есть, что кто-то следит за тобой.

Но я увидел, что дядя сам стал прислушиваться и пытался уловить за деревьями подозрительный шорох.

Это был день тишины и, можно сказать, золотой осени. Гигантский свод бледной лазури высился над громадами гор. В прозрачном воздухе отчетливо вырисовывались выступы скал и темная хвоя елей. Сухой, бодрящий холод нас не страшил.

Мы распрягли коров и позавтракали, а потом дядя Сиприен повел нас на свой участок.

Делал он все спокойно. Заранее приготовленных дров было вполне достаточно, чтобы нагрузить сани. Расчистка леса тоже не заняла много времени. Ели росли не скученно: между ними можно было пройти без труда.

По правде говоря, мне казалось, что дядя Сиприен пришел с нами сюда не столько ради дров, сколько ради того, чтобы насладиться утренней тишиной в горах, вкусить бодрящие запахи холодного ветра и древесной смолы. Позднее я подумал, что дядя решил проверить, все ли благополучно в этом лесу, и разведать дороги, ведущие к горным хребтам…

Он показывал нам источники и ручейки, а когда мы проходили по опушке леса, глаза его устремились к границе. Думал ли он о господине Бенжамене, который мог бы этой дорогой бежать из Франции, чтобы спастись от преследований фашистов? А может быть, его мысли были о других людях, которые могли бы укрыться в этих пустынных местах?

В обратный путь мы пустились задолго до захода солнца. Коровы медленно тянули нагруженные сани. Наши руки, черные от смолы, покрылись пылью. Аромат, исходивший от елей, одурманил нас. Мы почти не разговаривали, любуясь чудесным зрелищем, открывшимся нашим взорам. Заходящее солнце словно накладывало позолоту на туманную завесу серебристых сумерек.

Когда мы снова поравнялись с домом папаши Фога, я невольно взглянул на Бертрана и понял, что мой двоюродный брат тоже охвачен любопытством и тревогой.

За изгородью теперь не слышно было даже собачьего лая. Старый дом с рассевшейся каменной кладкой, ссутулившись, стоял у дороги и казался совсем вымершим, покинутым давным-давно.

И все же я не мог отделаться от чувства, что за нами кто-то следит. Мне казалось, что во мраке, постепенно окутавшем местность, из какого-то тайника или щели в ставне, а может быть, из-за стены дома на нас устремлены невидимые зоркие глаза.

Когда мы вернулись к себе, ночь уже вступила в свои права. Все волнения остались позади. Мы устали и проголодались, но твердо знали, что нас ждут вкусный суп и тепло домашнего очага. Коровы давно почуяли, что приближаются к стойлу, и ускорили шаг.

В доме нас, видимо, услыхали. Открылась дверь. Раздались голоса матери и тети Марии. Свет из кухни продолговатым пятном упал на землю.

— А у нас гости! — сказал дядя Сиприен.

Я различил тонкую и хрупкую фигурку Изабеллы, а рядом с ней другую фигуру, сухую и высокую. Это был ее отец. Значит, Альфред Беллини все-таки вернулся.

Наш пес радостно залаял и помчался к Изабелле, а девочка принялась его ласкать. Беллини нагнулся и тоже стал гладить собаку.

Едва переступив порог кухни, я понял, что этот вечер какой-то необычный. Пока мы отсутствовали, случилось что-то важное…

Когда мама прижала меня к себе, я почувствовал, что руки ее дрожат.