Карибы

1

«Ур-а-кан», что на местном наречии означает Дух Зла, осенью 1493 года пронесся над Гаити, оставив на своем пути трагический след смерти и разрушения, а свирепые воины кровожадного вождя Каноабо перебили тех немногих испанцев, что пережили безумную мощь стихии в полуразрушенном и незащищенном форте Рождества.

К счастью, коренные жители Гаити, безбородые туземцы, умели считать только до десяти; все, что больше, они просто называли словом «много». К тому же они едва ли могли отличить один труп бородатого чужака от другого такого же, и потому не догадались, что убили не всех врагов.

Одурманенный верной и молчаливой Синалингой, канарец Сьенфуэгос находился в полном неведении о тех печальных событиях, что произошли всего в пяти километрах от хижины, в погребе которой туземка скрывала его против воли. Когда неделю спустя он начал осознавать, что все еще пребывает в мире живых, а захватывающее путешествие в преисподнюю было всего лишь результатом чрезмерного употребления галюциногенных грибов, прежде всего он услышал крик новорожденного неподалеку от гамака.

Синалинга родила первого представителя новой расы на следующий день после гибели первого европейского поселения в Новом Свете и, как это часто бывает у большинства женщин, новорожденный немедленно завладел всем ее вниманием, хотя она, разумеется, по-прежнему чувствовала себя ответственной за безопасность отца своего ребенка.

— Твои друзья убиты, — сухо произнесла она, едва канарец достаточно пришел в себя, чтобы осознать эту страшную новость. — И хотя люди Каноабо вернулись в свои земли, ты по-прежнему в опасности.

Парень безропотно воспринял то, что в конце концов произошла ожидаемая уже много месяцев резня, хотя, конечно же, горевал о печальном финале мастера Бенито из Толедо, старика Стружки, агрессивного Кошака и даже тупого и напыщенного губернатора Араны, потому что за долгие месяцы все они превратились не только в товарищей по изгнанию и приключениям, но и почти в единственную его семью.

А теперь все были мертвы, и Сьенфуэгос волей-неволей начал думать, что, так внезапно исчезнув из его жизни, они его предали. Ведь никому из них не пришло в голову, что, позволив себя убить, они оставили его, нищего и невежественного козопаса с острова Гомера, в полном одиночестве на другом берегу океана, превратив в единственного выжившего европейца в Новом Свете, единственного более или менее цивилизованного человека на западном берегу Атлантики.

Его охватил страх. Несмотря на телосложение Геркулеса, горделивую осанку и бесчисленные испытания, в конечном счете он был почти мальчиком, и безмерное одиночество, в котором он оказался столь внезапно, тяжелым камнем легло на душу.

Что теперь делать? Куда деваться?

И у кого спросить совета?

Женщина с кожей цвета меди кормила малыша и с каменным лицом и непроницаемым взглядом черных глаз наблюдала за Сьенфуэгосом, хотя и молчала, давая понять, что крохотного создания, так отчаянно вцепившегося в ее грудь, ей вполне достаточно. Теперь она явно решила держаться подальше от бывшего любовника. Хватит и того, что она спасла ему жизнь.

Сьенфуэгос посмотрел на малыша. Да, это был его сын, но он никак не мог свыкнуться с мыслью, что эта морщинистая обезьянка, способная лишь плакать и сосать грудь — его плоть и кровь, и еще в меньшей степени осознавал, что этот младенец — первый росток новой расы, которая в скором времени распространится по всему континенту.

Сказать по правде, канарец Сьенфуэгос до сих пор в полной мере не осознал (да и никогда не осознает) роль, выпавшую ему по капризу судьбы — стать свидетелем великой эпопеи, открытия и покорения этих земель. Не осознавал он и того, что стал отцом первого метиса на континенте, который в один прекрасный день назовут Америкой.

Пока он был лишь юнцом, беспрестанно задающим себе вопрос: как такое возможно, что всего год назад он пас коз на скалах родного острова, а теперь, по воле Господа и других людей, находится в полном одиночестве в трех тысячах миль от границ известного мира.

Он всегда знал, что у берегов Гомеры кончается Земля и начинается Сумрачный океан, но череда драматических событий, словно по волшебству, забросила его на противоположную сторону этого океана.

— И что мне теперь делать?

— Уходить, — ответила Синалинга. — Если ты останешься здесь, тебя убьют, и очень возможно, что убьют и нашего ребенка. Так что лучше тебе уйти.

— Ты пойдешь со мной? — спросил он.

— Нет. Племена, живущие в глубине острова, ненавидят нас, и в конце концов они нас поработят, а я не хочу для моего сына такой судьбы. Мой брат — вождь.

— Понимаю, — сказал канарец. — В рабство я попасть не хочу. И куда ты посоветуешь мне направиться?

— Куда угодно, кроме земель Каноабо. Они убьют тебя на месте.

— Может быть, в горы?

Она покачала головой.

— Горы — это его стихия, там он чувствует себя могучим и непобедимым.

— Как жаль! Ведь именно в горах я чувствую себя как дома, а прибрежную сельву я почти не знаю. К тому же я еще так слаб!

— Действие снадобья скоро закончится. Через три-четыре дня ты станешь таким же сильным, как прежде.

— Почему ты меня спасла?

— Я не хотела, чтобы мой ребенок родился без отца.

— Только поэтому?

Черные глаза гаитянки неотрывно смотрели на измученное лицо Сьенфуэгоса, но он по-прежнему не мог понять, какие мысли бродят у нее в голове.

Наконец, Синалинга кивнула на младенца, так и уснувшего, припав ротиком к ее груди.

— Когда-нибудь сюда вернутся твои соотечественники, — произнесла она. — И тогда ты будешь мне нужен, чтобы защитить моего ребенка.

— Они никогда не вернутся.

— Вернутся, — убежденно повторила она. — Я знаю, что они вернутся.

Мягко покачиваясь в широком гамаке, с которым он уже освоился и теперь считал, что спать в гамаке намного удобнее, чем на любом ложе, удобнее даже, чем на земле, где он всегда предпочитал спать, рыжий канарец задремал, напоследок подумав: а что, если Синалинга права, и его соплеменники когда-нибудь и в самом деле вернутся в эту дикую и далекую «Страну гор»?

Адмирал Христофор Колумб, отплывая в Испанию, поклялся, что непременно вернется, но канарец имел все основания не слишком доверять обещаниям вице-короля Индий. После той роковой ночи, когда их корабль потерпел крушение, у Сьенфуэгоса было достаточно времени поразмыслить о странном поведении адмирала на протяжении всего долгого и опасного пути, и доверие к нему окончательно пошатнулось.

Колумб не уделил бы ни единой минуты своего драгоценного времени никому и ничему, что не имело бы отношения к ее великой цели, не сделал бы ни единого шага, если он не вел к ее достижению. А цель эта была ничем иным, как сказочным царством Великого хана, которого он стремился достичь западным путем.

Вернется ли он, чтобы спасти тридцать девять человек, брошенных на произвол судьбы в так называемом форте Рождества, зависело от того, укладывается ли возвращение в круг его интересов, а также поддержат ли его на этот раз Их Католические величества, у которых и без того хватало проблем, чтобы еще и забивать себе голову столь сомнительными и рискованными предприятиями.

И наконец, оставался самый главный вопрос, которым канарец задавался снова и снова: сможет ли, черт возьми, адмирал Колумб снова найти этот затерянный в океане остров?

Для бывшего пастуха, человека сухопутного, необразованного и почти не имевшего представления о мире до того мгновения, когда ему пришла в голову дурная мысль приникнуть зайцем на «Санта-Марию», искусство навигации оставалось полной загадкой. Сколько бы он ни пытался его постичь, все равно ему казалось, что заставить корабль двигаться в нужном направлении, когда ветер дует совершенно с другого, можно только с помощью колдовства. И тем более он считал совершенно немыслимым найти затерянный посреди океана остров, сколько бы раз ему ни объясняли, как звезды и волшебная стрелка компаса показывают путь по воде.

Так что, как ни старались оружейник и Кошак его переубедить, он сильно сомневался, что Колумб не только сможет снова отыскать остров, названный им Эспаньолой, но даже сумеет найти обратный путь в Севилью.

А впрочем, какая разница, если, вернувшись, адмирал не найдет здесь ничего, кроме развалин и трупов?

После этого Сьенфуэгос проспал еще два дня. Проснувшись на третий день на рассвете, он обнаружил, что Синалинга и ребенок исчезли; вместо них стояла большая корзина с фруктами, поверх лежал грубый золотой браслет: по всей видимости, прощальный подарок женщины, с которой Сьенфуэгос все эти месяцы делил горести и радости.

Сьенфуэгос с горечью подумал о том, что остался самым одиноким человеком на планете, оказавшись среди враждебной природы в окружении существ враждебной расы. Наконец, взяв свою шпагу — ту самую, что подарил ему мастер оружейник, и верный, остро заточенный шест, он решился выйти из хижины и пойти взглянуть, что же осталось от форта. Вся его решимость рассыпалась в прах, едва он увидел гниющие останки товарищей, покрытые мириадами мух. Среди них он сразу узнал тела мастера Бенито из Толедо, а также Барбечо, Кандидо Рыжего и Кошака, пригвожденные стрелами к мачте, по-прежнему возвышающейся посреди двора.

От беспорядочной конструкции, которую они с таким трудом возвели из останков погибшего корабля, осталось лишь с полдюжины свай; обе хижины, где жили моряки, исчезли с лица земли, как и амбар, где они хранили припасы. Казалось, гигантский циклоп одним лишь пальцем разрушил хлипкую постройку. На берегу валялись разбитая шлюпка с «Санта-Марии» и маленькая бомбарда; казалось, она спит, устроившись на охапке листьев поваленной пальмы.

Море было спокойно, солнце ласкало спину, ни единый порыв ветра не тревожил листву деревьев, словно вся природа застыла в траурном безмолвии, умерев вместе с людьми.

Это безмолвие нарушало лишь жужжание миллионов мух, да шуршание сотен крабов, объедающих безногое тело, лежащее возле кромки воды. Это жуткое шуршание казалось перешептыванием высокопоставленных сплетников за обедом, наслаждающихся жуткой трапезой.

Сьенфуэгос сел на камень и с горечью оглядел опустевший форт, еще так недавно полный жизни и суеты. Он в ярости задавался вопросом, как отреагирует адмирал Колумб, если когда-нибудь и впрямь вернется и увидит результат своих грязных махинаций.

— Кто-то должен за это ответить, — сказал он себе. — Я никогда этого не забуду, сколько бы лет ни прошло. Столько отважных людей, столько мечтаний — и все это теперь пожирают мухи!

С другой стороны пролива за ним наблюдали с полдюджины туземцев и, хотя они не проявляли враждебности, канарец не сомневался, что, даже если непосредственной угрозы они и не представляют, наверняка индейцы отправили к свирепому Каноабо гонца с известием, что один из досадных свидетелей его зверств остался в живых.

Сьенфуэгос понимал, что ему нельзя оставаться в этом проклятом богами месте, но сначала предстояло решить вопрос: как дать понять тем, кто, быть может, вернется за ними, что по крайней мере он, канарец Сьенфуэгос, остался жив.

Но как он мог объяснить причины, благодаря которым ему удалось выжить, людям, ничего не знающим о тех запутанных и трагических событиях, что происходили в форте в последние месяцы?

Как мог дать понять вновь прибывшим, что не собирался предавать своих, что всему виной зелье, которым его опоила дикарка, прежде чем спрятать в потайной яме под полом хижины?

Тридцать восемь испанских моряков погибли на этих берегах, куда снова и снова приплывали на охоту за новыми жертвами свирепые карибы, чтобы утолить свою тягу к человеческой плоти, и лишь ему, тупому Гуанче, никогда не стремившемуся открывать новые миры и ввязавшемуся в это опасное приключение лишь по ошибке, по странному капризу судьбы удалось выжить.

Почему?

Он был среди них самым юным и самым неопытным; за его жизнь никто не дал бы ни гроша; все считали его самым глупым на корабле. И тем не менее, именно он, живой и невредимый, сидел сейчас на развалинах форта, созерцая гниющие трупы товарищей по несчастью.

Его пугала одна мысль о том, что однажды придется предстать перед самим вице-королем Индий и, положившись на удачу, поведать ему все подробности ужасной борьбы внутри форта, грязного предательства и нелепых и дурных решений, имевших место среди кучки людей, предоставленных на волю судьбы. Или объяснить суровым и скучающим судьям, почему его товарищи убивали друг друга из-за женщины, или причину, по которой губернатор хотел остаться на своем посту любой ценой, хотя всем было очевидно, что править он не может.

Сьенфуэгос сидел посреди опустевшего двора — совершенно один, если не считать компании гудящих мух да нескольких туземцев, наблюдающих за ним издалека. Теперь канарец окончательно понял: что бы он ни сделал, что бы ни рассказал — уже один тот факт, что он единственный остался в живых, навсегда засядет в подозрительном мозгу адмирала: Что бы Сьенфуэгос ни рассказал, Колумб все равно будет считать канарца трусом, сбежавшим из форта Рождества, когда долг велел ему погибнуть вместе с остальными.

Потом, когда опустился вечер, он начал понимать — глупо беспокоиться о том, что будет завтра, если завтра может и вовсе не наступить, и постепенно им завладела страшная слабость, точнее сказать, безнадежная апатия в сочетании с нежеланием бороться за жизнь, и почти целых три часа ему казалось бесполезным пытаться спасти собственную потрепанную шкуру.

За этот долгий и утомительный год ему удалось избежать стольких опасностей, что часто Сьенфуэгос спрашивал себя: неужели судьба будет находить всё новые и новые способы загнать его в угол? Со временем он пришел к выводу, что извращенное воображение его злого рока всегда превосходит то, что канарец мог бы себе представить.

И теперь судьба снова загнала его в угол без всякой надежды выбраться. Перед ним расстилалось тихое зеленое море, кишащее голодными акулами, а за спиной распахнула свою пасть непроходимая сельва, полная неведомых опасностей.

— Вот дерьмо! — воскликнул он.

И вновь Сьенфуэгосу пришлось спасаться воспоминаниями об Ингрид, отчаянно цепляясь за хрупкую надежду когда-нибудь встретиться с ней в Севилье. Едва представив ее прекрасное лицо, вспомнив, как руки ласкали ее нежное упругое тело, он нашел в себе силы взобраться на вершину скалы и дать себе слово, что непременно спасет свою жизнь — хотя бы для того, чтобы однажды воссоединиться с любимой.

Но что теперь делать? Куда идти?

Он знал лишь одно: Испания в той стороне, где восходит солнце.

Во время нескончаемого путешествия на борту «Санта-Марии» он изо дня в день видел рассвет за кормой, а значит, теперь должен держать путь навстречу рассвету, если когда-нибудь хочет снова встретиться с белокурой немкой.

Правда, их разделяли более трех тысяч миль и глубокий океан, но что значат подобные пустяки против настоящего чувства?

В эту минуту он вдруг вспомнил тот день, когда впервые увидел тяжелую лодку, которую старый Стружка, Кико Немой и Кандидо Рыжий строили в потаенной пещере к северу от залива, и вдруг почувствовал, что ему прямо-таки необходимо выяснить, что с ней сталось. Он поднял оружие, пересек ручей и двинулся через заросли по тропинке, почти незаметной постороннему глазу, которая привела его сначала на крошечное кладбище, где покоились те, кому посчастливилось умереть до ужасной резни и повезло иметь друзей, водрузивших на могилах каменные плиты с их именами.

На минуту он остановился перед последней плитой, чтобы отдать покойным долг памяти или хотя бы помолиться за их души, но тут перед его мысленным взором встали полузабытые уже лица Сальватьерры, умершего от укуса змеи, толстого повара, зарезанного за то, что занимался любовью с любвеобильной индианкой, и вице-губернатора Педро Гутьерреса, пронзенного стрелой.

Затем он долго прятался в зарослях, пока не убедился, что ни один туземец за ним не последовал, после чего спустился по отвесной скале к бухте, где скрывался вход в пещеру.

Сердце Сьенфуэгоса тяжело забилось, когда он раздвинул кусты, скрывающие вход, шагнул внутрь и долго неподвижно стоял, стиснув рукоять шпаги, пока его глаза не привыкли к темноте, в готовности отскочить при малейшей опасности.

Наконец, он различил очертания лежащей слегка на боку лодки, немного потрепанной водой, поднявшейся во время бури и без жалости бившейся о скалы. Тем не менее, корабль выглядел таким же крепким, как и в тот первый раз, когда несколько месяцев назад его увидел Сьенфуэгос.

Он обошел вокруг, тщательно осматривая корабль. Он был около восьми метров в длину, почти три в ширину и два в высоту. Конечно, в своей жизни канарец видел не так много кораблей, но что-то подсказывало, что этот вполне надежен и при наличии опытных моряков на нем можно совершать достаточно сложные переходы, не мечтая, конечно, достичь испанских берегов.

Канарец откинул кормовой люк, заглянул внутрь и чуть не присвистнул от удивления, поскольку на него вдруг уставились два испуганных блестящих глаза.

— Боже ты мой! — поразился он. — Стружка!

— Сьенфуэгос! — откликнулся еле слышный печальный голос. — Это ты, Сьенфуэгос?

— Это я, старик! Как я рад тебя видеть! Я думал, что все погибли...

В ответ раздались лишь всхлипы, довольно долго бедняга плотник не в силах был произнести ни слова, лишь обнимал Сьенфуэгоса за шею, зарывшись осунувшимся лицом ему в плечо, и размазывал сопли.

— Я тоже так думал, — наконец еле слышно пробормотал Стружка и икнул. — Один дикарь ранил меня в ногу, но я сумел собраться с духом и доползти сюда в надежде, что кто-нибудь еще вернется. Но прошло уже столько времени, что я отчаялся... Ты один?

Канарец грустно кивнул.

— Боюсь, что да, старик. А еще немного, и я бы ушел.

Он помог Стружке выбраться из укрытия и сесть на накрененную палубу.

— Как твоя нога?

— Лучше, хотя боюсь, что нормально ходить уже никогда не буду. — Старик махнул наружу. — А что произошло там? — поинтересовался он.

— Я точно не знаю. Синалинга меня чем-то опоила, и я проспал три дня, а когда проснулся, то всё уже кончилось. Ты же мне веришь, правда? — спросил он, пристально посмотрев плотнику в глаза.

Старик с силой стиснул ему руку, выражая доверие и дружбу.

— Конечно, Гуанче! Я же тебя знаю и могу поклясться, что на тебя можно положиться, и яйца у тебя есть. Вспомни, я же сам тебя выбрал, чтобы уплыть вместе с нами, — грустно улыбнулся он. — Я всегда был уверен, что твоя индианочка как-нибудь тебя спасет.

— У нее родился сын, — с явной печалью сообщил рыжий. — Но она его забрала.

— Не вини ее. Твой сын всегда будет ее первенцем, а, учитывая ситуацию, не думаю, что твоя голова многого стоит... Как и моя.

— Но все же мы живы. И теперь нас двое, — канарец сел на борт корабля, словно у него подкосились ноги. — Боже! — воскликнул он. — Не могу передать, как же я рад тебя видеть! Я чувствовал себя таким одиноким...

— А представь, как я себя чувствовал — раненый и голодный! Клянусь, я столько не молился за все шестьдесят лет своей жизни, как за последние дни. И что теперь будем делать? — с тревогой спросил Стружка, заглянув Сьенфуэгосу в глаза.

— Понятия не имею.

— Они все еще там?

— Кто? Воины Каноабо? Нет, они ушли. Остались только люди Гуакарани, но у меня больше нет к ним доверия.

— Они нас предали.

— На самом деле мы сами себя предали. Если бы мы попытались по-настоящему подружиться с ними и научились бы их уважать, ничего этого бы не случилось.

— Все равно уже поздно каяться, — горько вздохнул старик. — Сейчас для нас главное — убраться отсюда как можно дальше. Хотя вряд ли мы сможем далеко уйти с моей-то больной ногой!

— Ты умеешь управлять кораблем?

— Сорок лет жизни я провел в море и знаю, как управлять кораблем, но не имею ни малейшего понятия, как добраться до нужного места. — Стружка стукнул кулаком по палубе. — Да и до воды корабль не дотащить. Я построил его в расчете на то, что его будут толкать шестеро крепких мужчин.

— Но что-то ведь можно придумать, — заметил Сьенфуэгос.

— Мне ничего в голову не приходит, — ответил Стружка. — К тому же я голоден.

Сьенфуэгос открыл сумку, вынул из нее кокос и несколько плодов манго и протянул их старику, который тут же набросился на фрукты, а канарец тем временем решил вновь осмотреть корабль, обдумывая, как дотащить его до воды, от которой его отделяло добрых тридцать метров по камням. В конце концов, Сьенфуэгос вынужден был признать, что старый Стружка прав, потребуется по меньшей мере шесть человек, чтобы дотащить до залива это разбухшее от влаги громоздкое сооружение.

В остальном корабль казался вполне пригодным для плавания. Обнаружилась даже лежащая на палубе крепкая мачта, бушприт и два комплекта парусов, аккуратно сложенных возле носа; все это в общей сложности весило около полутонны, так что у парнишки и раненого старика едва ли хватило бы сил даже на то, чтобы вытащить корабль из пещеры.

— Нужно найти воду и провизию, — сказал наконец Сьенфуэгос. — А тем временем, может, что и придет в голову. Думай!

— До чего же ты несносен! — сердито ответил Стружка. — Я как-никак корабельный плотник и уже пять дней над этим думаю. Это все равно, что пытаться свернуть гору. И куда ты теперь? — встревожился он.

— За едой. В хижине осталась корзина с фруктами, а среди развалин склада я обнаружил фасоль, сало и еще кое-какую провизию, которую не едят дикари.

— Хочешь бросить меня одного?

— Я вернусь к вечеру.

— А если не вернешься?

— Значит, меня убили. Но я в этом сомневаюсь. Несмотря ни на что, эти индейцы — мирный народ, у них и оружия-то нет.

— Они донесут Каноабо.

— Может быть, — согласился Сьенфуэгос. — Но для этого им понадобится по меньшей мере три дня.

— Не уходи!

— Не приставай, старик! — одернул его Сьенфуэгос. — Всё лучше, чем помереть с голоду.

И направился к выходу.

— И подумай!

В сумерках, когда он вернулся, нагруженный как мул, плотник дремал. Открыв глаза, Стружка вынужден был признать, что так и не нашел решения трудной проблемы.

— В конце концов, — хрипло пробормотал он, — может, оно даже и к лучшему — утонуть здесь, где море кишит акулами. Я слишком костлявый, чтобы меня могли сожрать обычные рыбы.

— Никто тебя не сожрет, Стружка, — твердо заявил Сьенфуэгос. — У меня сегодня тоже был приступ дурного настроения, но всё прошло. А ты должен выбраться из этого проклятого места и доплыть до Севильи.

— Не шути так! — резко отозвался тот. — Если нам удастся выбраться в открытое море — и то хорошо. Только корабль все равно никто не сдвинет с места.

— Ну, это мы еще посмотрим!

В пещере уже сгустились тени, и потому они решили поспать, а завтра утром возобновить поиски решения. Едва забрезжил рассвет, канарец пристально посмотрел на старика, который, в свою очередь, уже некоторое время глядел на него. Сьенфуэгос подмигнул своему спутнику и воскликнул:

— Придумал!

Обнадеженный Стружка встрепенулся.

— Что?

Канарец лучезарно улыбнулся.

— Решение... Я отправлюсь за помощью.

— Иди к черту! — рявкнул разъяренный плотник. — Мы пытаемся спастись от дикарей, которые хотят нас искромсать и утыкать стрелами, а ты решил попросить помощи. Наверное, правы были те, кто считал тебя дурачком.

— Я знаю, как это устроить, — ответил Сьенфуэгос и одним прыжком вскочил на ноги — после ночного отдыха он был полон сил, а аппетит разыгрался такой, что проглотил бы быка. — Но пока первым делом я хочу оставить сообщение, которое смогут понять лишь дон Луис де Торрес или мастер Хуан де ла Коса, если они вернутся.

— Что за сообщение?

— Дадим им понять, что мы живы.

— Мне лично плевать, узнает ли кто-нибудь, что я жив, или нет. Хватит и того, что ты знаешь.

— У тебя нет друзей?

— Только ты.

— А родные?

— Слава Богу, никого.

— Так ты всегда был на этом свете один-одинешенек?

— Мой мир слишком мал, чтобы с кем-то его делить, — сказал Стружка, погладив корабль. — Дерево — вот всё, что мне нужно.

— Я всегда считал, что ты с приветом, но теперь вижу — все гораздо хуже. Ну и парочка из нас получится.

И Сьенфуэгос снова направился к выходу.

— В таком случае, я оставлю лишь одно послание, — и он махнул рукой, прервав возмутившегося было Стружку. — И не беспокойся. Я скоро вернусь.

— Но куда ты собрался?

— Копать свою могилу.

— Твою могилу? — удивился Стружка. — Зачем?

— Потому что лишь тому, кто меня действительно ценит, придет в голову странная мысль посетить мою могилу.

Старик промолчал в убеждении, что среди всех человеческих существ, брошенных на далеком враждебном острове, в жизни не найти столь глупого и бестолкового, как этот рыжий канарец, что зайцем пробрался на корабль с намерением доплыть до Севильи, когда на самом деле тот направлялся в противоположную сторону.

И потому он просто помочился в уголке и разбил надвое кокос, чтобы выпить сладкий сок и неторопливо разжевать мякоть немногочисленными и гнилыми зубами. Стружка решил больше не беспокоиться о том, что может произойти, придя к выводу, что его долгая жизнь давно подошла к концу, и оставшиеся дни — не более чем стружка, которую в любую минуту может смести ветром.

В ту печальную ночь, когда «Галантная Мария», она же «Санта-Мария», как помпезно окрестил ее приснопамятный адмирал Колумб, безнадежно села на мель и Стружке пришлось своими руками разбивать молотком корабль, который он полжизни подновлял и ремонтировал, ему казалось, будто он срезает мышцы с собственных костей. После гибели корабля его уже мало что держало в этом мире.

Его безотчетный страх почти рассеялся, поскольку на самом деле старика пугала мысль, что он умрет, как собака, скорчившись в трюме спрятанного в пещере корабля, но потом Стружка немного успокоился, подумав, что, возможно, трудно представить для судостроителя лучшую гробницу, чем собственноручно построенный корабль.

Он не сомневался, что это действительно хороший корабль: корпус был несколько тяжеловат, а линии лишены гармонии, вероятно, он вряд ли бы выиграл в какой-нибудь регате; но зато был надежным и безопасным, и под командованием такого опытного капитана, как его старый добрый патрон, Хуан де ла Коса, вполне мог достигнуть даже порта Палос.

Стружка гордился своей работой, но когда в очередной раз осмотрел корабль, то заметил, что он не вполне завершен, и потому появившийся канарец заметил плотника у кормы — тот вырезал большими буквами слово СЕВИЛЯ.

— В честь тебя, — пояснил он. — Хотя я по-прежнему уверен, что нам никогда не доведется спустить его на воду.

— Считай, что мы это уже сделали, — с оптимизмом ответил Сьенфуэгос.

— Как?

— Вечером увидишь.

В эту ночь Сьенфуэгос, вооружась до зубов, покинул пещеру, неслышно проскользнул мимо потаенного кладбища, где теперь красовалась и его собственная могила; словно тень пересек прибрежные заросли, прокрался в деревню и молча, как призрак, проник в ближайшую хижину, где мирно спали туземцы, тихонько покачиваясь в гамаках.

Канарец потрепал одного из них по плечу, и тот открыл глаза и чуть не вскрикнул, увидев на расстоянии вытянутой руки ненавистного белого бога, однако не успел открыть рот, как тяжелая дубинка плотника треснула его по голове, так что индеец потерял сознание, издав лишь приглушенный вздох, не разбудивший остальных.

Сьенфуэгос осторожно перерезал держащие гамак веревки, замотал в него жертву и, взвалив ее на плечо, побыстрее покинул деревню — так же тихо, как и пришел в нее.

Затем он повторил подобную вылазку еще пять раз, так что с первыми лучами солнца в пещере сидели шестеро дрожащих гаитян со связанными руками. Казалось, они еще не совсем проснулись; во всяком случае, открыв глаза, они чрезвычайно удивились, увидев перед собой корабль и беззубого бородатого старика.

— А вот и необходимая нам помощь! — весело заявил канарец. — Я же сказал, что знаю, где ее найти.

— Вот ведь сукин сын! — засмеялся плотник. — Такое только тебе могло прийти в голову.

— А теперь нужно поторопиться, потому что их начнут искать. Ты! — обратился он к одному из туземцев на местном языке. — Сюда. Толстяк — с другой стороны, а остальные — толкайте сзади. И попробуйте только дернуться — мигом отрежу яйца!

Час спустя, когда «Севиля» мягко покачивалась в центре бухты, с берега на нее смотрели по-прежнему сбитые с толку туземцы, а старый Стружка устанавливал грот-мачту, бушприт и такелаж, позволяющий управлять тяжелым кораблем, на вершине горы появилась пара десятков вооруженных индейцев, они начали кричать и оживленно жестикулировать.

— Черт! — вскричал Сьенфуэгос. — Люди Каноабо! Нужно убираться отсюда!

— Весла! — закричал старик. — Хватай весла!

Сьенфуэгос, рискуя споткнуться и сломать ногу, ринулся за тяжелыми веслами, вставил их в широкие уключины и направил корабль в открытое море.

На них тут же обрушился град камней, грозящий разбить корабль в щепы, но старик присоединился к Сьенфуэгосу, и вместе им удалось отвести корабль на безопасное расстояние.

Но все же в палубу вонзились несколько стрел и даже одно короткое копье. Когда же они наконец оказались вне опасности, то сочли это настоящим чудом.

— Господи! — воскликнул старик. — Если я и жалею о том, что у меня нет детей, то лишь потому, что не могу рассказать внукам о своих приключениях.

— Все равно бы они тебе не поверили, — ответил канарец, кивнув в сторону воинов, что по-прежнему сновали вдоль берега, угрожающе потрясая копьями. — Во всяком случае, чем скорее мы отсюда уберемся, тем лучше, а то с них станется спустить на воду пироги и пуститься за нами в погоню.

Солнце нещадно палило, за ними постоянно следовало несколько акул, а впереди открывался бескрайний горизонт, за которым ждали неизвестные опасности, но, избежав неминуемой смерти, висящей над их головами на протяжении многих месяцев, они чувствовали себя такими счастливыми, что и не думали о неопределенности будущего.

Старый Стружка, изо всех сил вцепившись в румпель, похоже, уже полностью овладел собой и подмигнул молодому товарищу по несчастью.

— Какой курс, капитан? — спросил старик.

Рыжий весело улыбнулся.

— В ту сторону, где рождается солнце. В Севилью!