Карибы

8

Прошедшие месяцы стерли с лица Сьенфуэгоса последние признаки детства; черты его стали жестче, горящие глаза слегка померкли, а в уголках губ появилась та самая твердость, которой прежде ему так не хватало, она говорила о силе его характера и о способности преодолеть самые трагические обстоятельства, что преследовали его на протяжении последних месяцев.

У него отросла борода, рыжая, густая и непослушная, лишь добавив ему какой-то диковатой привлекательности, при этом она свидетельствовала, что его могучий организм уже полностью развился, и теперь по острову разгуливал полуобнаженный дикий зверь, удовлетворяя сексуальные потребности женщин-асаванок.

Скоро должны были появиться на свет по меньшей мере шестеро его детей, а за ними — еще несколько, зачатых позже. Не подлежало сомнению, что условия жизни на острове стали почти идеальными; пусть даже бывшие рабыни по-прежнему оставались на положении служанок, а их дети — существами второго сорта, но, по крайней мере, ему удалось изжить варварский обычай кормить их через силу и держать в тесных, грязных и темных ямах, подобно скотине. Теперь они хотя бы пользовались относительной свободой передвижения в соответствии с их новым статусом человека.

С другой стороны, появление великого бога Туми, Владыки неба и земли, и множества предметов и новых потребностей, резко изменивших привычный образ жизни до сей поры совершенно примитивных существ, спутало все карты, установив сложную сеть взаимосвязей, в результате чего женщины, ранее лишь пожирающие других людей, размножающиеся и умирающие, теперь постоянно были чем-то заняты.

Сьенфуэгос сделался поистине незаменимым; его уважали, боялись, любили, ненавидели, боготворили и отвергали, сам же он любил и одновременно ненавидел этот остров и его обитателей. Он так и не решил для себя, хочет ли он покинуть его навсегда и забыть, как страшный сон, или же, напротив, остаться здесь, став родоначальником и патриархом племени этих странных и чуждых ему существ.

Но от одной лишь мысли о том, что ему придется остаться здесь навсегда, чтобы оплодотворять безмозглых самок, мало чем отличающихся от животных, к горлу его подступала тошнота.

Он проводил в одиночестве долгие часы на маленьком пляже в северной части острова, удил рыбу и любовался морем, погруженный в воспоминания об Ингрид и все больше впадая в отчаяние, становившееся совсем беспросветным. Стоило ему подумать, что он, возможно, никогда больше ее не увидит, и ему вновь приходилось спасаться в воспоминаниях о своей любви, что выдержала столько испытаний. Однако, стоило ему спуститься на землю — и он готов был разрыдаться, опять обнаружив себя все в том же омуте беспросветной тоски.

Ему вспоминались прекрасные горы Гомеры, глубокие пропасти, горделивые скалы, покрытая снегом вершина Тейде, возвышающаяся над соседним островом, и маленькая лагуна, на берегу которой он ласкал самую прекрасную женщину, когда-либо существовавшую на свете, и ему хотелось послать проклятия небесам, самым гнусным образом над ним насмехающимся.

Он скучал по старику Стружке. Одиночество в окружении столь непохожих на него существ становилось невыносимым, и Сьенфуэгос подивился сам себе, когда однажды вечером оказался на краю узкого ущелья и стал насвистывать лишь для того, чтобы испытать болезненное удовольствие от звуков эха, отражающегося от каменных стен — оно напоминало длинные беседы, которые он вел на своем острое с другими пастухами или со своим добрым другом Бонифасио, сообщающим со дна долины о происходящих в деревне событиях.

Он стал забывать этот необычный язык своего родного острова — первый язык, на котором он научился разговаривать — и теперь свистел, чтобы его восстановить. Это было все равно что говорить с самим собой, чтобы вспомнить свои корни и не превратиться в дикаря, хрюкающего, как карибы, или произносящего короткие и бессвязные слова на чрезвычайно бедном диалекте асаванов.

В иные ночи он бесцельно бродил по лесу, и всякий раз ноги приводили его к могиле старого плотника, где он просиживал до рассвета, упрекая старика в предательстве — ведь тот бросил его одного в таких обстоятельствах, пока, наконец, не засыпал, сморенный усталостью, возле высокого обелиска, чтобы проспать до утра.

Именно во время таких ночных бдений, когда Сьенфуэгос еще спал, на западе замаячили силуэты одиннадцати кораблей Колумба, идущих назад, в Европу, при виде которых старого колдуна охватил тот же панический ужас, что и в прошлый раз. Ему подумалось, что гигантские белокрылые боги продолжают рыскать вокруг, выискивая чужеземцев; а быть может, все еще хуже — они ищут великого Туми, Владыку неба и земли.

Сама мысль о том, что у него могут отнять его кумира, ввергала старика в бездну отчаяния, подобного никогда не испытывал ни один кариб. И когда последний корабль скрылся за горизонтом, растворившись в огромном океане, откуда никто еще никогда не возвращался, колдун решительно направился на поиски Сьенфуэгоса. После долгих блужданий по запутанным тропинкам он разыскал его на крошечном затерянном пляже, полускрытом ветвями деревьев, где возле самого берега в предрассветных сумерках высилась темная громада «Севили».

— Можешь уходить, — сказал он. — Ты должен уйти.

— Куда?

Морщинистый старик в перьях лишь пожал плечами и обвел широким жестом простирающееся до самого горизонта море.

— Туда, откуда пришел.

Потом он повернулся, собираясь отправиться вверх по холму, всем своим видом показывая, что его решение бесполезно обсуждать.

Три дня спустя, починив корабль, погрузив на него столько воды и пищи, сколько могло уместиться, подняв залатанный парус, Сьенфуэгос взошел на борт корабля, который уже дожидался его, нетерпеливо покачиваясь на волнах в маленькой бухте.

Уже поднимая на борт тяжелый камень, служивший якорем, Сьенфуэгос в последний раз оглянулся на берег, где собрались полсотни женщин и детей, пришедших его проводить. Взгляд поневоле скользнул по дюжине округлившихся животов, напоминающих о том, что важная часть его существа навсегда остается на этом острове.

Его раздирали самые противоречивые чувства; он не мог понять, чувствует ли он радость, что вырвался наконец из этого ужасного места, где перенес столько страданий, или же печаль, что вынужден покинуть это маленькое, созданное им королевство, чтобы вновь отправиться на поиски приключений, доверившись волнам враждебного и неизведанного океана.

Он поднял взгляд к вершине утеса, откуда на него смотрел с непроницаемым видом похожий на скелет старый колдун, и понял, что, если бы не уехал, ему пришлось бы столкнуться со стариком и убить его, а может, и некоторых карибок. И потому он лишь пожал плечами с видом фаталиста, приняв свою судьбу — вечно скитаться без какого-либо направления по бескрайнему океану и незнакомым землям. Сьенфуэгос напряг мускулы Геркулеса, поднял камень-якорь, сжал руками румпель и, ослабив шкот паруса, направил нос неповоротливого корабля в сторону открытого моря.

Он ни разу не оглянулся.

Путь ему указал северо-восточный ветер.

Какими бы ни были господствующие ветра, они вели его с собой, ведь он почти не представлял, как управлять этой тяжелой штуковиной, да и, в конце концов, какое имеет значения направление, если Сьенфуэгос осознавал, что никогда не поймет, как добраться до Севильи, а это было единственное место, куда бы ему хотелось попасть.

С наступлением темноты он опустил паруса и положил корабль в дрейф.

И забылся беспокойным сном.

Проснувшись на заре, Сьенфуэгос с удивлением обнаружил, что вокруг одна вода и нигде не видно никаких признаков земли, лишь акула, такая же одинокая и всеми покинутая, как и он сам, составляла ему компанию.

Он долго размышлял над своим тяжелым положением и пришел к выводу, что ему как можно скорее необходима помощь, а потому зачерпнул ладонью немного воды, медленно выплеснул ее на голову и произнес громко и со всей серьезностью:

— «Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого духа... Отныне и впредь нарекаю тебя именем Месиас, Месиас Сьенфуэгос».

Завершив эту простую церемонию, он задрал голову к небу и не без иронии добавил:

— Ну хорошо! Теперь я христианин... Посмотрим, что ты теперь станешь делать!

Потом он съел самый зрелый плод папайи, выбросил кожуру черепахам и игуанам, которых хранил живьем — они представляли собой единственные его запасы провизии — и снова поднял паруса, позволив мягкому ветерку (откуда он дул, Сьенфуэгос уже не знал) их наполнить и направить корабль незнамо куда.

Он бросил румпель, пустив корабль по воле волн, открыл прекрасную деревянную коробку и стал играть сам с собой в шахматы.

Без четкого курса и проблем он плыл пять спокойных и жарких дней, пока порывистый и раздраженный ветер, а также взбесившееся море не вынудили его оставить лишь фок. С этой минуты он беспрестанно боролся с беспорядочными волнами, казалось, набрасывающимися на корабль со всех сторон одновременно, словно два чудовища в пучине затеяли суровую битву.

Всю ночь он пытался держаться на плаву и совершенно выбился из сил, а новый день принес видение далекой земли — длинной и плоской полоски, о которую жестоко бились волны.

Он добрался.

Он не понимал куда, но добрался.

Сьенфуэгос позволил морю дотащить себя до побережья, каждую секунду рискуя опрокинуть лодку или напороться на скалу, бросив всякие попытки управлять кораблем — ведь он всегда знал, что кораблем управлять невозможно. Первым делом он намеревался спасти оружие и немногочисленные личные вещи, а также незаменимую шахматную доску, с которой теперь уже не мог расстаться.

К счастью, широкая и высокая волна подняла «Севилю» на свою вершину и благополучно перенесла через последний барьер рифов, опустив корабль на песок и расколов его при этом надвое, как свалившийся с высокой пальмы кокос.

Через несколько минут Сьенфуэгос уже сидел посреди огромного пляжа из крупного песка и созерцал останки своего единственного средства передвижения, на котором надеялся однажды вернуться на родину. Он спрашивал себя, то ли по какой-то случайности ветра и течения вернули его обратно на Гаити, откуда он ускользнул всего несколько месяцев назад, то ли, напротив, он очутился на земле, куда не ступала не только его нога, но и нога любого другого европейца.

— Да и пес с ним! — в конце концов прохрипел он, поскольку в последнее время приобрел привычку насвистывать и говорить с самим собой, пытаясь таким образом не сойти с ума. — Куда бы я ни попал, все равно везде одна хрень.

Он быстро нашел гладкую палку, тщательно наточил свою шпагу и в особенности тонкий кинжал, принадлежавший когда-то оружейнику Бенито, потому что если Сьенфуэгос и был в чем-то убежден, то только в том, что не допустит повторения прежних страданий, и, прежде чем попадет в лапы карибов, если и на этой земле живут каннибалы, дорого продаст свою жизнь, а потом покончит с ней, одним махом перерезав яремную вену.

Смерть была не самым худшим из того, что могло с ним приключиться.

Сьенфуэгос поел немного фруктов и выпил сладкий кокосовый сок, чтобы утолить жажду, бросил прощальный и благодарный взгляд на останки корабля — единственного предмета, связывающего его с прошлым и со своим миром, и тяжело поднялся на ноги с намерением углубиться в чащу.

Он долго мочился на первый попавшийся ствол и пробормотал себе под нос, чтобы взбодриться:

— Пойдем туда! Быть может, Сьенфуэгосу-христианину повезет чуть больше, чем Сьенфуэгосу-язычнику.

Он вошел в густые заросли, куда, казалось, не ступала нога человека, и с каждой минутой все больше запутывался, так что в конце концов перестал понимать, куда направляется, поскольку густой покров из ветвей, листьев и лиан над головой мешал рассмотреть солнце.

Под ногами был лишь ковер из полуразложившихся листьев, в который Сьенфуэгос проваливался по самые лодыжки, приходилось постоянно работать шпагой, чтобы расчистить путь через зеленый клубок ветвей, угрожающий превратиться в непроницаемую стену.

В ветвях деревьях кричали обезьяны, на вершинах крон громко верещали попугаи ара, но здесь, внизу, мир казался вымершим, и лишь комары да скользнувшее поблизости тело перепуганной змеи говорили о том, что в этом липком, душном воздухе все-таки возможна жизнь.

Ближе к вечеру пошел дождь, и шелест воды заглушил все прочие звуки, пейзаж же начал растворяться, как под кистью дрянного художника, и Сьенфуэгос внезапно почувствовал на душе груз гораздо больший, чем вес тяжелой шпаги, им овладела глубокая печаль, а сердце налилось свинцом. Он сел на бревно и уставился на свои исцарапанные руки, спрашивая себя, почему он вдруг лишился сил и не может сделать ни шагу, хотя ноги ничуть не ослабели.

Лишь по собственной воле он погрузился в зелень сельвы, пожирающей его сантиметр за сантиметром, потому что как он ни искал, канарец не мог найти ни единого мотива продолжать сражаться с бесконечными бедами и поражениями, кроме воспоминаний об Ингрид, да и те стали его подводить.

— Куда я иду?

Какой смысл продолжать борьбу с морем, горами, людьми или сельвой, если с каждой минутой становится всё очевиднее, что его единственное предназначение — бессмысленно сражаться.

Он полностью укутался в тени и сумрак, свернулся в позе зародыша, орошаемый теплым дождем, и понадеялся, что погрузится в глубокий сон и больше ему не придется двигаться дальше, потому что он знал — при пробуждении он не найдет ни единой причины, чтобы снова бороться с непроницаемыми и подавляющими джунглями.

Ему снились умершие товарищи, те храбрецы, спутники по изгнанию, что давно уже превратились в пищу для раков и паразитов. Сьенфуэгос видел их такими, какими они никогда не были: тихими и мирными, робкими и послушными, словно, перейдя последнюю границу, в чем ему, казалось, постоянно отказывали, они полностью изменились, даже характером.

Они не окликали Сьенфуэгоса и даже, похоже, не замечали его присутствия, возможно, понимая, что он находится очень далеко. Он вздрогнул, осознав, что покой, который несет с собой смерть, опять для него недоступен, его ждет еще бесконечное множество страданий по пути через сумрачную сельву, широкий океан и скалистые горы.

Пожелание долгой жизни всегда служило дружеским приветствием и способом выразить привязанность и уважение, но в ту ночь рыжему канарцу это казалось проклятьем, поскольку небеса, похоже, приговорили его к бесконечно долгому существованию, и все грядущие годы станут не наградой за добрые дела, а суровым наказанием.

Но в чем же он согрешил? Какие смертные грехи он успел совершить за свою недолгую жизнь, кроме того, что соблазнил красивую женщину, о которой почти ничего не знал?

В эту тоскливую ночь, под теплым дождем, что пролился над затерянной сельвой, канарец Сьенфуэгос решил, что в его жизни не будет больше ничего, кроме бесконечных блужданий по запутанным тропам Нового Света, проложенным так, что ему казалось, будто он бродит по огромному кругу, без надежды даже на краткую передышку, не говоря уже о том, чтобы когда-нибудь вернуться на родной остров.

Проснулся он еще более подавленным, чем когда засыпал, и осмотрев то место, где оказался — а оно было похоже на желудок гигантского растительного чудовища, собирающегося растворить пришельца своим зеленым желудочным соком — пришел к выводу, что нужно немедленно покинуть джунгли и выйти на открытую местность, иначе он окончательно сойдет с ума в этом тесном пространстве, где одно дерево походило на другое, один лист был идентичен другому, а каждая лиана цеплялась аналогично другой. Сьенфуэгос знал, что, сколько бы он не шел вперед, пейзаж не изменится, и это, без сомнения, было слишком серьезным испытанием для такого свободолюбивого человека.

Он собрался с силами, с силой сжал шпагу и с ее помощью проделал проход в поисках выхода из лабиринта, откуда, казалось, в испуге сбежали даже обезьяны и попугаи.

Так прошло много времени, и вот, наконец, когда он уже готов был сдаться и рухнуть без сил, его глазам неожиданно предстало широкое озеро. В сущности, это была все та же сельва, только затопленная водой. Тут и там вздымались высокие и толстые стволы деревьев, вырвать их из родной стихии оказалась не в силах даже вода.

А вот иным деревьям не повезло, и теперь они плавали на поверхности озера; их было много, десятки темных осклизлых стволов, медленно дрейфующих туда-сюда, видимо, по воле подводного течения. Сьенфуэгос медленно вошел в воду, надеясь, что здесь достаточно мелко. Он, конечно, хорошо плавал, но оружие, запас провизии и коробка с шахматами непременно потянули бы его ко дну.

Он был уже в нескольких сотнях метрах от противоположного берега, когда вдруг с изумлением обнаружил, что несколько плавающих бревен медленно, но неотвратимо двинулись прямо к нему; приглядевшись к ближайшему, он заметил два горящих глаза и вытянутое рыло, а чуть ниже — огромные острые зубы.

— Вот черт! — воскликнул он в изумлении. — Ни хрена себе ящерки!

Когда же одна из этих «ящерок», добрых три метра в длину, с раздутым животом, прибавила ходу, одновременно разевая огромную пасть, полную желтых зубов, бедный канарец в полной мере осознал, что ему грозит.

— Боже мой! — ахнул он в ужасе. — Что за черт?

Он мигом бросился к ближайшему дереву и забрался на первую попавшуюся ветку, вцепился в ствол и попытался сдержать непобедимую дрожь, от которой в любую секунду мог свалиться в воду.

И посмотрел вниз.

Внизу разевали чудовищные пасти уже три десятка гигантских ящериц. Не было сомнений: одно неловкое движение — и он тут же будет разорван на сотню кровавых ошметков.

— Ну и местечко! — со злостью пробормотал Сьенфуэгос. — Если не люди, то рептилии — все хотят сожрать! Тут тоже явно нет никакого проку в том, чтобы быть христианином.

Он дрожал всем телом. Сьенфуэгос устроился на самой толстой ветке, чтобы немного успокоиться и поискать выход из трудного положения, в котором очутился.

Но никак не находил.

Шли часы, но ни одна из омерзительных тварей с остекленевшими глазами не сдвинулась от дерева, природа явно наградила их бесконечным терпением, как и способностью плыть вдогонку за обедом на пятьдесят метров.

Не дрогнул ни единый листик или цветок, это похожее на преисподнюю место застыло в полнейшей неподвижности, напоминая скорее лишенную жизни картину, словно сохранилось в том первозданном виде, как и было сотворено миллион лет назад.

С наступлением сумерек несчастного канарца обуял ужас, а когда тени над безмолвным озером сгустились окончательно, он понял, что как только погрузится в сон, то упадет, словно перезревший плод, прямо в пасть зверюгам, и потому он привязал себя широким поясом к стволу и приготовился пережить еще одну ночь кошмара и мучений.

Усталость вскоре освободила его от долгой битвы со страхом, и полчаса спустя Месиас Сьенфуэгос уже тихо посапывал.