Карла

I

Было чудесное весеннее утро. От Лесного Мнихова к чешской границе шла группа солдат; за солдатами покачивались повозки с имуществом. В передней повозке сидели офицер и его жена, а рядом шагала женщина с маленькой девочкой на плечах. Женщина была высока ростом, широка в кости, ее крупно очерченное лицо производило приятное впечатление, хотя густые черные брови и длинные ресницы черных глаз придавали ей несколько хмурый вид. Одета она была как все крестьянки из окрестностей Домажлиц: черная грубошерстная юбка с очень узким корсажем, обшитая красной тесьмой, синий фартук, вышитая безрукавка с маленькой подушечкой на груди, рубаха с глубоким вырезом у шеи и с длинными рукавами; голову покрывал повязанный концами на затылке красный платок. Красные чулки и башмаки на каблуках с подковками и бантиками довершали ее наряд.

Дорога забирала круто в гору; по обе стороны тянулся темный лес, большей частью хвойный. Женщина с тревожным нетерпением смотрела вперед и вдруг прибавила шагу, словно у нее выросли крылья.

— Эдак ты устанешь, Маркита. Давай к нам в повозку твою девочку, — участливо предложила ей жена офицера.

— К чему это, пани? — ответила женщина. — Ведь девочка легче перышка, я ее и не чувствую на спине.

Жена офицера не стала ее уговаривать, и Маркита, пристроив ношу поудобнее, поспешила за солдатами, которые, несмотря на то, что дорога стала еще круче, торопливо шагали вперед.

На вершине холма лес поредел; путники быстро выбрались из него, и чешская земля во всей своей красе раскинулась перед ними.

На опушке то там, то тут высились одинокие пихты и ели, а внизу, в долине, зеленели пажити, среди которых расположилась деревушка. Далеко разбросанные друг от друга домики терялись во фруктовых садах.

Женщина с ребенком вышла на опушку раньше других.

— Слава богу, вот мы и дома, — вздохнула она, упав на колени.

— Мы дома! Милая Чехия! Окончились наши мытарства! — послышалось со всех сторон. Солдаты бросали шапки вверх, смеялись от счастья, а некоторые из них встретили родину радостным безмолвием. Каждый выражал свои чувства по-своему.

— До чего красивый край! — воскликнул офицер, обращаясь к жене.

— Честь имею доложить, пан надпоручик, — вступил в разговор старый служивый Барта, поглаживая длинные усы, — здесь такая красота, что вдосталь никак не насмотришься. И когда приходится покидать эти места, бывает очень тяжело. Я, честь имею, испытал это на себе тринадцать лет тому назад. Не постыдись я тогда людей, верно заплакал бы, и, думается, мне б полегчало. А один молодой рекрут так и умер у нас в пути. Похоронили мы его, честь имею, в Рехце.

— Видно, какой-нибудь маменькин сынок был! — усмехнулся офицер.

— Честь имею, пан офицер, он был крепкий малый. Но бывает, что нам трудно расстаться с родным краем, а тем более — идти на чужбину. Падет на сердце кручина, и тут уж нечем помочь, тоска по родине все равно одолеет человека.

— Эх, бросьте вы эти бредни! Что еще за «тоска по родине»? — усмехнулся офицер.

— Честь имею, пан надпоручик, пусть себе доктора говорят что угодно, но все же такая болезнь и есть тоска по родине, — возразил солдат, накручивая ус на палец, что он проделывал, когда на что-нибудь сердился, в то время как обычно он свои усы только поглаживал.

Едва солдаты вышли из лесу, как крестьяне побросали работу и уставились на холм. Игравшие на опушке и у домов на завалинках ребятишки помчались известить матерей, что из лесу вышло много народа. Тотчас же на улицу выбежали женщины с маленькими детьми на плечах — можно ли было лишить их такого зрелища! — за ними заковыляли старухи с веретенами и куделью под мышкой. А вот наконец и сами хозяева, молодые и старые, вышли из житниц и из садов, где работали в это время.

— Да ведь это наши солдаты возвращаются из Неметчины! — сообразил один крестьянин, когда, откинув со лба длинные черные волосы, поглядел из-под ладони на холм.

— Пойдемте к ним, — предложил кто-то.

Отправились. Один из мужиков крикнул жене:

— Эй, хозяйка, прихвати-ка с собой хлеб, соль и молоко: верно, проголодались солдаты!

Повернувшись на каблуках, женщина позвала: «Дорла! Ганча!» — и когда из сада выбежали, словно лани, две девушки, исчезла с ними в кладовке. Другие хозяйки так же близко к сердцу приняли слова соседа, и те, у кого был какой-нибудь запасец, поспешили назад к дому.

Мужчины шли к холму не торопясь, едва передвигая ноги, чтобы не подать виду, что их разбирает любопытство. Женщины, казалось, и вовсе не шевелились, но и они шаг за шагом приближались к желанной цели.

— Ну что, служивые, домой? — спросил один из крестьян, когда все поднялись на холм и поздоровались с солдатами.

— Так точно, хозяин, домой идем, — отвечали те.

— Что ж, это дело! В гостях хорошо, а дома все-таки лучше, — высказался крестьянин.

— Скажите, а как называется ваша деревня? — спросил офицер.

— Ходово, уважаемый пан офицер, — с готовностью ответил стоявший ближе всех старик и вежливо приподнял красную, обшитую мехом шапку.

— А вот та, пониже, где замок?

— Это Трганово, уважаемый пан. Там дальше Уезд, а вот здесь Домажлицы, — объяснял старик, указывая вдаль деревянной трубкой, которой он только что дымил. — А вправо от Домажлиц — видите, на холме? — костел. Это холм святого Вавржинца, но мы называем его по-своему — Веселая гора. Над Веселой горой — лес Рунит, за лесом — деревня Стража, за ней — гора Салка, за Салкой — деревня Пажежницы, так и идут они, гора за горой, за деревней деревня.

— Из Стража-то будем я и кума Маркита, — вмешался в разговор усач.

— И то дело, — кивнул головой старик.

Но другой крестьянин полюбопытствовал:

— А чей ты будешь?

— Бартовых, — ответил солдат. И, гордо подняв голову, обратился к офицеру. — Честь имею, пан офицер, в этих краях от стародавних времен наши предки — ходы, или, как их еще прозывают, псоглавцы — большими правами пользовались. Было у них свое знамя, свой гетман, и все они были раньше вольные. Вон там, где наша деревня, был главный сторожевой пост, и оттого по сие время у нас говорят: «Живу на Страже».

— Правда, так оно и было, — согласился старый крестьянин и вздохнул.

— А вон там, возле Домажлиц, на горе, развалины замка. Как он назывался? — расспрашивал офицер.

— Ризенберк. Сказывают люди, что под этими развалинами зарыт клад; да все враки. Неужто оставили бы его паны лежать, будь это на самом деле? Под Ризенберком — Куты, там наше начальство. А вот эти горы, что протянулись от Кдыни к баварской границе, называются Высокая и Добрая. Будто бы там, на Доброй горе, раз в году вырастает золотая метелка. Ну, а как ее сорвешь, когда никто не знает, в какой именно день она появится?

— Сказки все это. Когда я батрачил в здешних местах, так изо дня в день пас стадо на Доброй горе, но золотой метелки не видывал, — возразил старику усач.

— Верно, она вырастает только ночью, — отозвалась Маркита, — ведь и папоротник цветет ровно в полночь на святого Яна. Говорят, коли невинная девушка расстелет под золотой метелкой белый плат, то на него упадет цветок из чистого золота.

— А почему ж до сих пор ни одна не сделала этого? — улыбнулся офицер.

— Ох, дорогой сватьюшка, видно, уж та, которая бы отважилась пойти в лес в такое время, захотела б золота пуще жизни. Ведь ночь-то не свой брат! — отвечала Маркита.

— Что верно, то верно, — согласился с ней старый крестьянин.

— А вон те горы — как они у вас называются? — продолжал расспрашивать офицер.

— Я уже сказал: это Добрая гора, это Высокая, дальше Гвездинец, а вон там Серебряная, и под ней Серебряная долина. Сказывают, в прежние времена там серебро добывали. А вот те две горы, что под самые облака, — это Перси пресвятой девы Марии...

— Это Озер и Арборец, — поправил его офицер.

— Ну, это у вас так называют, а у нас по-иному, — сказал ход и, указывая трубкой влево, продолжал: — А вон там, за равниной, — видите, дорогой пан офицер? — темный холм, а на нем замок. Это Пржимда. Говорили, в старое время там в башне томился один чешский князь за то, что не захотел терпеть в нашей земле чужеземцев. Награди господь его вечной славой! Только напрасно пострадал он: тому уже не бывать. Если у вас хорошие глаза, глядите прямо: отсюда даже Пльзен видно. А холм, где мы с вами стоим, — это Черхов, за то и лес прозван Черным.

Пока старик рассказывал офицеру о своем крае, женщины принесли хлеб, молоко, масло, мед, белые пироги — все, что нашли дома.

— Отведайте, чего бог послал, — потчевали хозяйки, раскладывая снедь на траве под елью.

Офицеру и его жене принесли майоликовые тарелки, костяные ложечки и кружки для молока. Остальные черпали молоко уполовниками прямо из полных до краев крынок. Угощение пришлось по вкусу, и крестьянки радовались, глядя, как оно убывает. Те, что постарше, уселись на траве возле Маркиты, а молодые девушки убежали и, казалось, разошлись по домам, но если бы вы пристальнее всмотрелись в раскинувшиеся по долине сады, то заметили бы среди зелени не одну черноволосую головку в белом венке и косы, переплетенные красными лентами.

— Да никак я тебя уже где-то видела? — обратилась к Марките женщина, некоторое время с большим вниманием глядевшая на нее. — Уж не тебя ли лет пять тому назад принесли с этого холма без памяти в наш дом, когда твоего мужа угоняли в неметчину?

— Истинная правда, то была я. Награди вас господь за помощь! А вот ты, хозяйка, изменилась с лица, тебя и не узнать. Или занедужила? — спросила Маркита.

— Продуло меня, теперь мучаюсь — ломота во всем теле. Оттого и сохну. Надо будет посоветоваться с бабкой из Уезда — она у нас лечит такие хвори. Даст бог, и мне поможет. Ну, а который же из этих парней твой муж?

— Нет у меня теперь мужа — помер, бедняга, на чужбине, — печально проговорила Маркита.

— Утешь тебя господь! А девочка эта твоя?

— Моя.

— Куда же ты теперь думаешь идти?

— Пойду домой, в Стражу. Меня там все знают, и я всех знаю. В родной деревне лучше всего.

— Это ты верно рассудила, — одобрила крестьянка решение Маркиты.

Когда хозяева и гости вдосталь наговорились и гостеприимство было оказано по всем правилам, офицер велел выступать. Солдаты горячо благодарили крестьян.

— Дай вам бог здоровья! — говорили они.

— Счастливого пути! — отвечали крестьяне.

С песней спустились солдаты с горы и пошли на Кленеч, а в Домажлицах остановились на дневку. Там Маркита распростилась со своими друзьями.

Женщина плакала. Да и у солдат выступили на глазах слезы. Ведь они были вместе на чужбине почти пять лет! Жена офицера сунула Марките в руку два золотых на платье девочке и листок бумаги, на котором были обозначены ее имя и адрес.

— Сбереги, милая, эту записку. Раз уж не хочешь ехать со мною, то по крайней мере навести меня в Праге да привези с собой Карлу, — добавила пани.

— А если понадобится что-нибудь тебе или Карле, так обращайтесь прямо к нам, — наказывал и офицер, он тоже полюбил честную Маркиту и, согласись она, охотно бы удочерил ее кудрявую девочку.

— Ну, а я с тобой не прощаюсь. Передай дома привет и скажи, что и я, честь имею, скоро там буду, — сказал плачущей Марките Барта, поглаживая, по своему обыкновению, усы.

В городе как раз был базарный день. Маркита без труда сыскала земляка, который и отвез ее домой.