Карла

III

Барту не учили никакому ремеслу. Но, еще будучи пастухом, он самоучкой наловчился вырезывать из липового дерева ложки, уполовники, солонки и прочую утварь. Из сливового дерева он делал прялки и затем красиво выкладывал их оловом. Это ремесло пригодилось ему и на военной службе. Благодаря своему искусству и бережливости за четырнадцать лет солдатчины Барта скопил немного денег. Вернувшись на родину, служивый нашел здесь и славную горенку и пропитание — все это предоставил ему, как водилось в те времена, брат. Барта был обеспечен всем. Но поначалу он сильно досадовал, что в деревне не достать табаку.

— А знаешь, Барта, — сказал староста, когда тот поделился с ним своим горем, — займись-ка ты этим сам. У тебя есть свой угол, денежки водятся, а как отбывший воинскую повинность, ты, вероятно, и разрешение получишь. Нам ведь тоже будет с руки, что не придется гонять людей в город.

Барта послушался старосты. Учитель написал ему прошение, отослал бумагу куда следовало, и вскоре пришел желанный ответ. С разрешением в кармане Барта отправился в город и заказал себе большую вывеску. По городской моде на ней был намалеван турок с длинной трубкой и огромными усами. Когда он принес вывеску домой и повесил ее над окном, сбежалась поглазеть вся деревня. Мальчишки кричали один другому:

— Антон! Адам! Живее сюда... Поглядите-ка: «Честь имею» нарисован на вывеске, с трубкой! — И ребятишки неслись к дому Барты, как на пожар.

Горница служивого сверкала чистотой. Каждая вещь имела свое место. Горе было тому, кто попытался бы здесь что-нибудь передвинуть. Барта привык делать все сам и, хоть невестка охотно согласилась бы убирать у него, никому не разрешал себя опекать. Все у него шло, как по расписанию. Поутру, прибравшись так, что нигде не оставалось и пылинки, он поливал затем стоявшую на окне герань, кормил щегленка, которого учил петь, потом раскладывал на столе весы, нож и куски дерева, закуривал трубку и, выглянув в окно на турка, чтобы проверить, не забрызган ли у него кафтан и не выбит ли глаз, — разглаживал усы и принимался за работу. Так начиналось у Барты каждое утро, кроме воскресенья, когда он шел в костел.

Дела у него было много. На ложки, уполовники и прялки всегда был большой спрос, а Барта умел их вырезывать особенно чисто. Когда он работал, то всякий раз собиралось вокруг него много зрителей. Каждый, кто бы ни шел мимо, здоровался с ним и если не покупал табак, то по крайней мере спрашивал: «Что поделываешь, Барта?»

И хозяйки приходили к нему с малыми ребятами, даже если не собирались ничего заказывать. Ведь с Бартой всегда было о чем потолковать! Он и кофе умел варить, о котором крестьянки, кроме Маркиты, знали только понаслышке. Ребятишки души не чаяли в служивом — он ведь и мухи не обидел и прощал этим ветрогонам, когда они из одного только озорства кричали ему: «Честь имею, пан Барта, отпусти-ка табачку!».

Однако больше всех старый солдат любил Маркиту и свою крестницу Карлу. Маркита пришлась ему по душе больше других. С ней он вспоминал о товарищах по службе, которых и она хорошо знала, о Драгоне, о прошлых временах. Карла прыгала у него на коленях, он рассказывал ей сказки и каждое воскресенье, возвращаясь из костела, приносил гостинец — яблоко или бублик. Одно было ему странно: Маркита никогда не соглашалась хоть на часок оставить у него Карлу.

— Честь имею, кума! Что это у тебя за глупая привычка вечно держать девчонку в кармане? — ворчал Барта всякий раз, когда она уводила ребенка.

— Да ведь ты знаешь, кум, как я к ней привязана. С самой колыбели не отходила от нее ни на шаг: и мне будет скучно и ей тоже. Девочка принадлежит матери, — оправдывалась Маркита.

— Ну и глупо, что она девчонка.

— Полно, кум, неужто пожелал бы ты мне мальчика? Нечего сказать, то-то матери радость вырастить сына, чтоб его забрали в солдаты, да и уморили бы на чужбине.

— Так ведь не все умирают. Я же вот, честь имею, жив.

— Мало ли что! Тебе все нипочем, да не все таковы!

— Что ты хочешь этим сказать, кума? — сердился Барта, наматывая ус на палец.

— Что хочу сказать? Да ничего. Был бы покойный Драгонь такой, как ты, и он сидел бы тут с нами, — вывернулась Маркита. Она часто поддразнивала служивого, не выводя его, однако, из терпения.

— Вот то-то я и говорю, — смягчился Барта. — А будь у тебя сын, я бы его вымуштровал. Знал бы он у меня артикул, честь имею, как «Отче наш».

— Отвяжись ты со своим артикулом, я о нем и слышать-то не хочу! Благодарю бога, что у меня девочка!

Тем обычно и кончались их споры.

Всякий вечер Барта отправлялся к старосте, а в воскресенье шел туда сразу же после обеда. Здесь собирались побеседовать степенные крестьяне, летом — на дворе под деревьями, а зимой — в доме. Вечерком вся компания шла в трактир выпить пива и поиграть в кости. Военная жизнь и строевая служба были излюбленными темами Барты в эти часы. Один из стариков был его постоянным противником и из воскресенья в воскресенье приводил те же самые доводы.

— К чему нам артикул! — заявлял он. — Мы и так показали себя во время французской войны. Собрали нас, дали ружья, даже в мундиры не одели и начали муштровать. Офицер, который обучал нас, был немец. Мы его не понимали, так ничему и не выучились. Их благородие долго маялись с нами и горько сетовали, что ничего не могут втолковать дубиноголовым солдатам в красных шапках. Тут приспел бой! Как схватили наши молодцы ружья за дула да как начали молотить французов! Эх, поглядели бы вы, люди добрые, на эту свалку! Где, бывало, покажется красная шапка, оттуда все и бегут, закинув ноги на плечи! Тут-то наш офицер поглядел, да и говорит: «Я и не думал, что вы так умеете драться». — «Точно так, пан офицер, мы по-нашенски», — отвечаем.

Хотя собеседники уже несчетное число раз слышали все это, рассказ им нравился, и они, довольные, покачивали головами в такт рассказу.

Тем не менее Барта продолжал упорствовать и отстаивал муштру.

Когда же случилось ему попасть в женское общество, тут его начинали донимать уговорами жениться. Ему сватали то одну, то другую невесту, но он неизменно отвечал: «Зачем идти мне к Барборе, раз все есть на своем дворе?».

Все же Милота однажды задел его за живое, начав разговор о Марките.

— Что ж, на Марките я бы женился: славная женщина, да и знает небось, что по сердцу мне. А девчонку ее, честь имею, я просто дьявольски люблю, — отвечал Барта, разглаживая усы во всю их длину.

— Ну, погоди, я буду твоим сватом. Она наверняка не станет раздумывать: ведь ты еще молодец, да и копейка у тебя водится.

— Думаю, что я чего-нибудь да стою, — приосанился Барта.

Милота обещал прийти с ответом на следующий же день.

Утром Барта поднялся раньше обычного. Прибирая в комнате, он то и дело останавливался, задумчиво поглаживая усы, и его серые глаза светились какой-то внутренней радостью. Кто знает, о чем он думал в это время! Он даже запамятовал оглядеть кафтан своего турка и, вместо того чтобы вырезать сердечко на прялке, украсил им уполовник.

После обеда в дом ввалился Милота и без обиняков выложил чистую правду:

— Вот что, дружище, не жди-ка ты дождя из этой тучки! Маркита не хочет замуж ни за тебя, ни за кого другого. Эх! Никогда не угадаешь, что у бабы на уме...

— Ну что ж, я это наперед знал, — пробурчал Барта и трижды обернул ус вокруг пальца. Помолчав, он добавил. — Послушай, Милота, ты, честь имею, не трезвонь об этом!

— А ты не убивайся, пусти-ка горе по ветру, — утешал староста.

Но Барта целых два дня терзал свои усы. И только на третий день, взглянув в зеркало и увидев, что они торчат теперь, как клыки, стал приглаживать их книзу. Целый день приводил он себя в порядок, а вечером отправился к старосте. Маркита стояла на пороге, кормила кур и гусей. Она приветливо поздоровалась с Бартой и, подав ему руку, сказала:

— Пускай все будет по-прежнему!

— Ну что ж, пусть будет так, — согласился Барта, пожал ей руку и вошел в дом. С той поры они уже никогда не поминали о случившемся, а вскоре ни одной женщине во всей деревне не пришло бы в голову спросить у Барты, когда он женится. Все наперед знали его ответ:

— Женюсь, когда у меня в очаге огонь без дров загорится.