Карта любви

17 ЗАБАВЫ ГРАФИНИ ЭЛЬЖБЕТЫ

Оказывается, не все цыгане жили в подвале. Во всяком случае, Баро потащил Юлию вверх по лестнице, и у нее возникло смутное ощущение, что она уже шла, вернее, бежала этой лестницей — но не вверх, а вниз. И это, помнилось ей, было куда легче, потому что теперь она очень скоро выбилась из сил и едва поспевала за Баро. Правда, оба молодых цыгана шли следом, подталкивая ее довольно немилосердно, когда она спотыкалась, однако в их прикосновениях не было похоти — и на том спасибо, потому что они не казались Юлии даже привлекательными, не то что возбуждающими. Кстати сказать, как и Баро… Первый порыв восторга, гордости — она избрана из всех! — прошел, и теперь Юлия ощущала только, как неприятно влажна его тяжелая рука, которая слишком крепко стискивает ей пальцы, да как колет бриллиантовое ожерелье голую грудь.

Юлия подумывала было вырваться и вернуться в подвал, однако вдруг поняла, что ей этого совершенно не хочется. Конечно, там было весело, но не век же там сидеть! Она чудно провела день, а вернее, два… ведь ложились спать, и, кажется, даже не единожды… нет, не вспомнить! А теперь ей надо спешить. Куда? И этого не вспомнить. Но уж наверняка не в постель Баро!

Она рванула руку, и Баро от неожиданности выпустил ее.

— Не хочу идти с тобой! — крикнула Юлия. — Устала! — И она плюхнулась на ступеньку, ощутив вдруг сильнейшее головокружение. Лицо Баро, освещенное огоньком свечи, качалось, уплывало… Юлия потянулась схватить его, поставить на место, чтоб не дразнил ее, но руки поймали пустоту, а раздраженный голос Баро послышался совсем с другой стороны:

— Что с ней? Она что, пила вино вместо зулы?

— Нет, воду, — послышался снизу ехидный голос, в котором Юлия узнала голос Эльжбеты, — всего лишь воду!

— Кто посмел… — выдохнул Баро, а потом разразился водопадом каких-то непонятных слов, верно, ругательств, уж больно яростно они звучали, словно били ее по голове. Это был не водопад, а камнепад какой-то, который утих не скоро — когда Баро проговорил:

— Ладно. Кто-нибудь… ты, Чеслав, что ли… Бегите вниз и принесите зулы. Да поскорее!

Один из цыган ринулся было вниз, но на пути стояла Эльжбета:

— Нет нужды. Возьмите девку и несите наверх. У меня есть зула.

Мысли тряслись в голове Юлии в такт беспорядочным прыжкам по ступенькам, однако ей все же удалось поднапрячься и сообразить: зула — это, верно, то питье, к которому она так пристрастилась в подвале. Ох, скорее бы глотнуть его вновь, скорее! Горло будто засыпано песком, и тошнит, тошнит мучительно. И голова болит.

К тому времени, как ее втащили на второй этаж и внесли в комнату, показавшуюся знакомой, Юлия едва сдерживалась, чтобы в голос не застонать, даже не завыть. Так плохо ей не было никогда в жизни: ни в лапах Яцека, ни перед голым страшным Адамом, ни в подземелье Жалекачского. Изумление от этих картин, внезапно возникших перед нею, оттого, что, оказывается, не вся ее жизнь прошла среди этих цыган и научиться потрясать грудями было не самой главной ее целью, на какое-то время отвлекло от боли во всем теле, но тут же боль воротилась — еще более мучительная, и такая дрожь заколотила Юлию, что она не смогла усидеть в кресле: пришлось уложить ее на сиреневое покрывало постели.

— Придержите ее, — велел Баро, и цыгане прижали плечи и ноги Юлии к постели, но туловище ее судорожно выгибалось. — Да где Эльжбета, черт возьми!

— Здесь, — бледная, невзрачная женщина появилась в дверях и стала, кутаясь в черную шаль.

— Где зула? Ты говорила, что у тебя есть зула!

— Нет, — покачала головой Эльжбета. — У меня нет зулы.

Она ловко уклонилась от кулака Баро, летевшего ей в лицо. Впрочем, он не очень-то старался.

— Свое ты еще получишь! — буркнул он с ненавистью. — Много воли взяла, графиня! Забыла, как колени мне облизывала, умоляя остаться здесь?! Но все! Хватит! Терпение мое лопнуло! Больше ни дня! На дворе уже тепло, самое время в путь! Завтра же уходим!

— Только этого я и хочу, Тодор, — тихо сказала Эльжбета, и Юлия краешком сознания догадалась, что это и есть имя цыгана, а Баро — не то прозвище, не то чин. Впрочем, какая ей-то забота?

— Зулы… — с трудом выталкивая из себя звуки, прохрипела она. — Зулы дайте… — И умолкла, потому что горло ее снова свело судорогой.

— Чеслав, Петр! — выкрикнул Тодор. — В подвал, живо, ну!

Цыгане враз метнулись к двери — и замерли в нелепых позах прерванного бега: Эльжбета, прислонясь к притолоке, загораживала путь, и в обеих руках ее было по пистолету.

— Живо, ну! — передразнила она Баро. — Только кто-то из вас схлопочет пулю, а если повезет, то достанется обоим. Пистолеты заряжены.

— Неужто в тебе нет жалости, Эльжбета? — пробормотал цыган. — Девочка погибнет, если…

— Кто-то здесь говорит о жалости? — усмехнулась Эльжбета. — Кажется, ты, Тодор? И в самом деле! Человек, который жизнь мою скрутил и изломал, будто хворостину, кого-то пожалел? Что с тобой, Тодор? На свете еще остались девки, которые за счастье почтут раздвинуть перед тобой ноги, чтоб тебе было, где быстренько почесать твой неувядающий… — Она тихонько хихикнула, Баро дернулся, будто от удара плетью, но не двинулся с места: пистолет в правой руке Эльжбеты стерег каждое его движение, — твой неувядающий, говорю я, стебелек. Нет, стебель! Стебелище! Е… лище! — Она развела руки с пистолетами в стороны, и перед затуманенным взором Юлии возникла она сама, широко разводящая руки, дабы поразить воображение влюбленной пани Жалекачской: «Вот такой… ну вот такой, точно!» А разговор шел о парижском бедуине Ржевусском, вернее, о размерах его мужского достоинства. Дай Бог, чтобы пани Жалекачская спасла своего рыцаря и вволю им насладилась!

Память возвращалась к Юлии семимильными шагами, и это ее только радовало бы, когда б не ужасные судороги, скручивающие тело и все чаще вызывающие приступы удушья.

— Дай ей воды, Чеслав! — махнула пистолетом Эльжбета, и молодой цыган со всех ног бросился выполнять ее приказание.

Юлия пила огромными глотками, и жесткая сухость уходила из горла, все мышцы как бы расправлялись. Правда, теперь стало холодно, и она, не спрашивая, заползла под перины, поджала колени к подбородку, еще постукивая зубами, но все реже, все тише.

— Что ты делаешь! — пробормотал Баро. — Она же не перенесет…

— Никуда не денется! — дернула ртом Эльжбета. — Потом ее будет рвать двое суток, но полчаса полежит спокойно и даст нам, наконец, поговорить. С глазу на глаз, как я давно хотела.

— С глазу на глаз? — оживился Баро. — А девчонка? А мои сыновья?

— Рано радуешься! — бросила Эльжбета. — Твоих ублюдков я отпущу, но ты рано радуешься! Я так и вижу твои глупые, подлые мыслишки: мол, Чеслав и Петр уйдут, вернутся с оружием и зулой, убьют меня, а ты тут же вскочишь верхом на новую кобылку и будешь ее погонять, пока не надоест?

Дрожь Юлии унялась, она смогла открыть глаза и увидела на лице Баро такое злобно-обескураженное выражение, что стало ясно: догадка Эльжбеты верна. А графиня — Юлия вспомнила, кто была Эльжбета: хозяйка этого дома и графиня Чарторыйская! — продолжала с тем же выражением холодного презрения: — Пораскинь мозгами, что будет, если русские придут и найдут графиню убитой, а дом разграбленным — твои девки не постесняются, я уверена! С пустыми руками ни одна не будет! Вряд ли они поверят, что это поляки убили патриотку, шляхтянку, дальнюю родственницу самого Адама Чарторыйского. Да и среди русских таких дураков нет! И подумай, далеко ли ты оторвешься от русского эскадрона, который идет на рысях, — ты со своими телегами?!

— О чем ты, Эльжбета? — поднял брови Баро. — Русские будут озабочены твоей смертью? Да они награду дадут тому, кто тебя прикончит: ведь это в твоем имении вырезали русский отряд!

Эльжбета так и передернулась:

— Против моей воли, ты знаешь. Против моей воли. Я принесла свои извинения русскому полковнику, поклялась на Евангелии, что этой кровью мои руки не обагрены, что это трагическая случайность войны.

— И он поверил, да? Это же надо! Поверил лживой женщине! А ведь с виду такой умный, голова седая, вояка прожженный… как бишь его фамилия, я что-то запамятовал… Аргамаков?

Юлия даже подскочила на постели. Ее отец был здесь?! Был, не зная, что его дочь в это время пляшет с цыганами в подвале? Ах, как жестока, жестока судьба! Почему отец не осмотрел это подлое место от крыши до подвала — тогда он нашел бы, нашел дочь! Слезы хлынули из глаз, но следующие слова Баро высушили их мгновенно.

— Я так и вижу твои глупые и подлые мыслишки, — передразнил он графиню, и ее лицо сжалось в кулачок от ненависти. — Мол, я предъявлю эту девчонку русским — и меня не тронут! Что ж ты не показала ее отцу, когда он спускался в подвал, когда он говорил со Стэфкой и со мной, когда мы клялись самыми страшными клятвами, что ты укрыла нас, несчастных, сирых цыган, от жестоких поляков, внезапно налетевших на Бэз и уничтоживших русский отряд?

— Да ты еще глупее, чем я думала! — уничтожающим тоном проговорила Эльжбета, и черты ее лица вернулись на место, вновь приобретя привычное выражение холодного презрения ко всему на свете. — Вообрази-ка, что сделал бы с тобой Аргамаков, узнав свою дочь в полусумасшедшей девке с крашеными волосами и услышав ее россказни, которыми она всем уши в подвале прожужжала: про статую молодого красавца, которая оживает ночью и предается безумной страсти с первой попавшейся женщиной? А потом бы он поглядел на эту статую, — Эльжбета резко отдернула штору, — узнал бы в ней тебя на двадцать лет моложе, поглядел бы вот на эту штучку, — она ткнула пальцем в бесстыдно торчащий фаллос, — сложил бы два и два… и получил бы не пять, как ты надеялся своим куцым умишком, а именно четыре! Тогда твоя голова и минуты не удержалась бы на плечах. А теперь…

Она умолкла, задумчиво глядя в стену, и молчала так долго, что Баро не выдержал:

— Да что теперь-то?!

Юлия взглянула в его лицо — и была поражена. Куда девался самоуверенный, разнузданный барон? Этот немолодой, испуганный цыган с полуседой растрепанной бородою, набрякшими подглазьями, багровыми щеками, неужто он — тот самый Баро, который входил в подвал, полный на все готовых молоденьких красавиц, с видом султана, идущего в свой покорный гарем? Не иначе все они тоже были одурманены зулою, да и Эльжбета, если и вправду это она изваяна с ним рядом во второй нише?! Но, наверное, это было давным-давно…

— Это было давным-давно, — словно эхо, отозвалась Эльжбета, и в глазах ее, устремленных на Баро, вспыхнула жалость. — И я любила тебя, так любила… Я вышла за тебя замуж тайно, я бросила бы все и ушла бы с тобой в лес, в степь, я жила бы с тобой в кибитке — и ежеминутно благодарила бы Бога за это счастье! Но ты не велел! Ты знал: случись такое — и я потеряю наследство покойного мужа, и старый граф, отец его, который еще жив, лучше завещает деньги монастырю, но только не графине-цыганке. Ты ничего не хотел терять! Ты хотел ездить со мною в Италию и жить там годами, изображая из себя польского магната, но так же ты хотел иногда возвращаться в табор, чувствовать себя вольным цыганом. Я принесла табору столько денег, что ты стал Баро — вожаком. Теперь вся власть была твоя, все женщины твои, весь мир твой. А зимою ты возвращался вместе со своими девками в Бэз, и я лизала тебе колени — так, кажется, ты это назвал? — вдруг сорвалась на истерический визг Эльжбета. — Я лизала тебе колени, умоляла о любви, о ласке, будто собачонка! Я, графиня Чарторыйская, твоя жена, вся вина которой была в том, что она не смогла родить тебе сыновей!

— Да, Петра и Чеслава родила мне Стэфания, — с отзвуком прежней спеси в голосе произнес Баро, и Юлия вновь мысленно ахнула: «Стэфания? Стэфка, эта толстая цыганка, мать его детей, приводила к нему девок в постель? Ну и нравы, скажу я вам?!»

Страшный грохот прервал ее мысли, она едва не свалилась с кровати. Баро замер, воздев руки…

Это был выстрел. Из дула пистолета сочился дымок. Облачко дыма реяло вокруг статуи голого Баро… вернее, того, что от нее осталось. А осталось совсем мало: голова, плечи, торс разлетелись вдребезги. Меж полусогнутых ног вызывающе торчало кожаное орудие удовольствия, и это было так смешно, что Юлия зашлась в истерических повизгиваниях, ну а Эльжбета хохотала во весь голос.

Баро же чуть не плакал. Поднимал с полу меленькие осколки своей былой, юной красоты и бормотал:

— Будь ты проклята, Эльжбета! Будь ты проклята!

На мгновение Юлии показалось, что второй пистолет графиня сейчас разрядит не в статую, а уже в оригинал, но та лишь коротко, сухо рассмеялась:

— Я и это прощу тебе, Тодор. И это… Как и все остальное. Да, я хочу проститься с тобою навеки — но с живым. Моя душа должна очиститься от тебя: от жизни твоей, от смерти… И если ты погибнешь, то сам, уже без меня. Один! Я же сделаю все, чтобы ты ушел отсюда в полной безопасности, и твоим драгоценным пропуском будет эта девчонка. Ты отвезешь ее к отцу: его имя станет охранной грамотой при встрече с любым русским отрядом. Ну а от поляков тебя защитит мое имя.

Лицо Баро прояснилось, хотя в глазах еще осталось недоверие:

— Можно ли верить тебе, Эльжбета, после того, что ты наговорила мне сегодня?

— Можно ли верить мне?! После того, что я делала для тебя двадцать лет и еще готова сделать?! — ответила вопросом на вопрос Эльжбета и махнула пистолетом: — Убирайся! Ну! Завтра к вечеру вы уберетесь отсюда — все до одного, весь табор!

Баро скрипнул зубами и шагнул вперед, к ней, но, верно, опомнился — резко повернулся через плечо и вышел, шарахнув дверью о косяк.

Эльжбета какое-то время неподвижно смотрела ему вслед, потом всхлипнула — и плечи ее задрожали…

Впрочем, приступ слабости длился недолго. Утерев слезы неловко вывернутой рукой, в которой по-прежнему был пистолет, она обернулась к кровати и уставилась на Юлию своими блекло-сиреневыми глазами. Черные волосы ее жидкими прядями прилипли к вспотевшему лбу, но щеки были по-прежнему бесцветно-бледными, зеленоватая кожа еще туже обтянула костлявое лицо. Да можно ли вообразить, чтобы она, эта бледная поганка, эта землисто-сиреневая лягушка, оказалась той самой страстной вакханкою, которая самозабвенно любострастничала с молодым и прекрасным Тодором?

Эльжбета поймала недоверчивый взгляд Юлии, украдкой брошенный на вторую нишу, и глаза ее потемнели от ярости.

— Будь моя воля… — прошипела она и поперхнулась, захлебнувшись слюною, будто ядом, — будь моя воля, ты, рыжая кацапка, стала бы игрушкою для этих неутомимых жеребцов, Петра и Чеслава, и они мяли бы тебе матку с вечера до утра и с утра до вечера, пока их члены не покрылись бы мозолями, как ступни столетних стариков!

Юлия с трудом подавила невольный смешок: Эльжбета была не страшна, а поистине смешна в своей лютости! Вот только бы она не размахивала так оружием…

Голова у Юлии снова закружилась, во рту сделалось кисло. Похоже, отпущенные ей полчаса покоя истекли, снова начинались муки.

Заметив, как она побледнела, Эльжбета усмехнулась:

— Что, опять забирает? Ничего, это еще только присказка. Сказка будет впереди!

Она дернула сиреневую ленточку звонка, лежащую на сиреневой подушке. Вбежали две покоевы, верно, ждавшие за дверью и загодя предупрежденные: они несли ведра, тазы, лохани, кувшин… Составив свою ношу к кровати, одна из них боязливо приняла у госпожи пистолеты, а вторая в ужасе перекрестилась, глядя на останки гипсового Баро.

Эльжбета сноровисто кинула на постель истрепанную ряднину, воздвигла на нее пустую лохань и подсунула к губам Юлии кувшин:

— Пей! Ну?

А ту опять скрутило: смертельно нужна была зула! Она отпрянула от кувшина, перина сползла, обнажив ее плечи, грудь, и бриллианты снова засверкали во всей своей красе.

Эльжбета с такой ненавистью заскрипела зубами, что Юлия на мгновение вынырнула из своего страдания и взглянула с любопытством на ее рот: не превратились ли зубы Эльжбеты в такую же белую пыль, которая усеивала пол после выстрела в статую? А Эльжбета в это время сдернула с ее шеи ожерелье, да так резко, что Юлия со стоном схватилась за волосы, часть которых графиня немилосердно выдрала. А потом Эльжбета швырнула бриллианты прочь — и, тренируйся она на меткость в игре в серп хоть месяц, ей не удалось бы угодить точнее: ожерелье зацепилось за фаллос, торчащий из раскоряченных ног разбитой статуи, и повисло на нем, раскачиваясь и осыпая всю комнату игривыми, разноцветными искрами.

И это было последнее, что увидела Юлия в минуту своего просветления.

Потом, позднее, она часто думала, что ни один любящий и добрый человек не смог бы избавить ее от отравления зулой: у него просто не хватило бы сил. Здесь нужна была холодная и расчетливая ненависть графини Эльжбеты ко всем русским вообще и к Юлии — особенно: ведь она была последним увлечением Баро-Тодора! Излечивая ее и обеспечивая своему тайному супругу спасение, Эльжбета убивала и другого зайца: тешила свою израненную ревностью душу зрелищем ее мучений. Но без мучений Юлию нельзя было спасти! Эльжбета говорила, что все продлится один, ну, два дня, однако Юлии чудилось, что это тянется год или два, и все они свелись к морям и океанам насильно выпитой и тотчас извергнутой воды. Кувшины, лохани, тазы, ведра проходили перед ее воспаленным взором неисчислимой чередой, но это было еще не самое страшное: ко всему можно притерпеться, и, в конце концов, некая часть сознания Юлии подсказывала, что эти страдания лишь во благо ей (очень маленькая часть — и очень большие страдания!), а вот когда Эльжбета начала проверять, очистился ли уже организм Юлии… Делалось это просто: покоева принесла только что сваренного цыпленка, а Эльжбета сунула его к носу Юлии. И запах горячей курятины, липкий, чуть сладковатый, скрутил ее тело в таком приступе тошноты, что она отпала от очередной лохани, крепко зажмурясь: боялась открыть глаза и увидеть свои вывалившиеся внутренности. И ее опять заставили пить воду.

Через час (а может, месяц), опыт повторили — Юлию вывернуло снова. И снова настал черед бесконечных кувшинов с водой. Однако на четвертый или пятый раз только слабая спазма прошлась по ее измученному желудку, и тогда Эльжбета первый раз за эти нескончаемые часы вместо «Пей!» сказала: «Наконец-то!»

Юлия разомкнула вспухшие веки и поглядела в лицо графини. Темные круги лежали под слезящимися, красными глазами, кожа покрылась болотной бледностью, губы были сизые, как у утопленницы. Видно было, что Эльжбета чуть жива от усталости, однако, едва шевеля губами, она снова и снова вынуждала Юлию нюхать распроклятых, дымящихся курят (должно быть, загубили ради нее целый птичник!), пока та не перестала обморочно задыхаться, не вдохнула горячий запах с удовольствием и не простонала, едва шевеля губами:

— Мне хочется есть…

Эльжбета поднесла к губам изящное распятие, висевшее на ее тощей шее:

— Матка Боска, Иезус Кристус… De, Deum, gloriam… [61] — И, внезапно склонившись к Юлии, коснулась ледяными пальцами ее столь же ледяного лба: — Ты… молодец! Ты хорошо выдержала! Лучше, чем я в свое время!

— Ты-ы? — выдохнула Юлия, с трудом понимая, о чем говорит графиня. — Ты… тоже была?..

— А откуда же, ты думаешь, я знаю, как от этого избавиться? — горестно усмехнулась Эльжбета, ободряюще сжала бессильные пальцы Юлии — и поднялась, в мгновение ока превратившись в ту же высокомерную, презрительную, ненавидящую графиню, какой была всегда.

— Позаботьтесь о ней! — приказала холодно и, предоставив Юлию хлопотам покоев, ушла, покачиваясь из стороны в сторону, словно былинка на ветру, — но былинка, которая исполнена уверенности, будто она своим покачиванием вызывает ураган.