Карта любви

18 ЗАГОВОР

Можно было ожидать, что наутро Юлия пальцем не сможет пошевельнуть, однако такой ясности в голове мог бы позавидовать какой-нибудь мыслитель перед решением неразрешимой задачи, полководец накануне сражения… Юлия и чувствовала себя чем-то средним — а точнее, лазутчиком в стане врага, потому что, едва проснувшись, она знала, чего хочет и что необходимо сделать как можно скорее: уйти отсюда. Скрыться, исчезнуть!

Ей вовсе не улыбалась мысль провести еще Бог знает сколько дней в таборе Тодора. Достаточно и тех трех, а то и четырех (она потеряла им счет!), которые слились в ее памяти в один шумный, пестрый, хохочущий, пахнущий тиной комок. Это до чего же надо дойти, чтобы не узнать родного отца, когда он оказался в подвале! Разве что она в это время спала, накрепко одурманенная зулой… А отец, значит, все-таки получил известие от Васеньки Пустобоярова! Царство ему небесное! Тот, верно, отправил все-таки нарочного в ставку, не ожидая утра… Да зря. Но ничего. Во всяком случае, отец знает, что Юлия жива, где-то скитается по Польше, и теперь всякий русский солдат, которого она встретит, будет ей проводником и защитником, ибо наверняка имеет приказ искать княжну Юлию Аргамакову и оказывать ей помощь.

По складу своей непоседливой натуры Юлия совершенно не способна была долго предаваться печальным переживаниям. Ей надо было всегда знать, что она будет — или хотя бы что нужно — делать в следующую минуту! И делать это! Самое главное было раздобыть сейчас одежду. Ни за какие блага мира она больше не наденет цыганские лохмотья, уж лучше убежит, закутавшись в шелковое покрывало, босиком по снегу. А впрочем, надобно посмотреть в шкафу. Вдруг здесь что-то есть…

Юлия спрыгнула с постели, завернулась в простыню и ринулась к шкафу, стараясь не смотреть на скромно задернутые шторками сиреневые ниши, однако взгляд случайно упал в окно — и ее словно по глазам ударило: вся округа была затянута нежным зеленоватым сиянием.

Что за чертовщина?! Фейерверк? Однажды Юлии приходилось видеть такое, когда в небо взлетали многоцветные огни, раскрашивая лица гуляющих и весь парк Лазенки множеством оттенков. Да нет, какой фейерверк белым днем? Солнце в небе…

Юлия подкралась к окну — и была вынуждена схватиться за подоконник, чтобы не рухнуть от изумления.

С чистого, по-весеннему промытого, голубого неба сияло утреннее солнце, заливая бледно-зеленую, чуть проклюнувшуюся листву огромного парка. И вдали, на горизонте, темно зеленел лес, нежно — луговина. Жаворонок бился в вышине и заливался так звонко, что и воздух, и оконные стекла, чудилось, дрожат от его трелей.

Юлия тряхнула головой, беспомощно огляделась, вновь обратила расширенные глаза к окну.

Что, ради всего святого, случилось с природою?! Какие могли произойти в ней блаженные катаклизмы, чтобы за три, ну, четыре дня растопить весь снег (Юлия помнила окровавленный сугроб под этим окном!), высушить землю, прогреть ее и укрыть зеленым покрывалом?! Это уж прямо-таки какое-то библейское чудо! Или у нее позеленело в глазах? Или…

Вот именно.

Сердце замерло от внезапной догадки — страшной, как выстрел в спину.

Три, ну, четыре дня назад, говоришь ты, здесь лежал снег?! И все время, проведенное в подвале, у тебя смешалось в голове?! Да, этот клубочек размером побольше, чем в три-четыре дня! А если в месяц, никак не меньше? Чудес не бывает — на дворе апрель!

Юлия отвернулась от окна, зажмурилась до боли, потом поглядела в стену, на которой бежали-сплетались серебристые причудливые узоры на сиреневом фоне, потом резко повернулась — и уставилась в окно с последней надеждою.

Нет, напрасно.

Солнце, голубое небо, чистая зелень — весна-красна во всем своем великолепии.

— Ну что ж! — вслух произнесла она, пытаясь хоть в звуках своего голоса обрести что-то привычное, неизменчивое в этом преобразившемся мире, — по крайней мере, и впрямь можно уйти босиком!

— Ножки не боишься наколоть? — послышался рядом голос. Он был негромким, но Юлия так и подскочила, а потом, не глядя, ринулась в раскрытые объятия Ванды, чувствуя такое облегчение, что даже слезы хлынули из глаз. Слава Богу, она не одна на свете. Слава Богу, Ванда вернулась!

Через несколько минут, после множества поцелуев, всхлипываний и бессвязных причитаний, Юлия взглянула, наконец, на подругу, и увидела, что глаза той влажны и печальны, а лицо осунулось, щеки ввалились.

— Что с тобой? Ты была больна?

Ванда кивнула:

— Да. Тем же, чем и ты.

Юлия взглянула непонимающе, потом ахнула:

— Тебя тоже поили зулой, держали в подвале?!

— На первый вопрос — да, на второй — нет, — улыбнулась, вернее, попыталась улыбнуться Ванда. — Впрочем, и на первый — тоже не совсем да. Я сразу выпила ее слишком много — и чуть не умерла. Не описать, что со мной было — довольно, что жива. Тогда они оставили меня в покое — все, кроме Тодора. Меня держали взаперти, а он приходил каждую ночь — иногда и днем.

— Мне кажется, я видела тебя в подвале, — задумчиво свела брови Юлия, вдруг вспомнив синие глаза, глядевшие на нее со странным выражением.

— Видела?! — так и ахнула Ванда. — Я украдкой искала тебя… И мне один раз показалось, что даже узнала, но я была тогда еще одурманена, а у тебя почему-то были черные волосы…

Юлия кивнула:

— Да. Были. И вот так же отец, наверное, глядел на меня — и не узнал, а я ничего не соображала.

— Ты… знаешь? — прошептала Ванда, и слезы так и хлынули из ее глаз. — Ох, ты меня, наверное, проклинаешь, ненавидишь, это ведь я тебя заманила сюда, в эту ловушку!

Юлия только плечами пожала, и Ванда моляще прижала руки к груди:

— Пожалуйста, поверь! Я хотела как лучше, когда повела тебя в подвал. Думала спрятать надежнее. Я не могла и вообразить, что Эльжбета предаст и меня тоже. Пожалуйста, поверь мне, пожалуйста!

— Да я верю, верю! — Юлия тихонько погладила ее по мокрой от слез щеке. — Мы обе попались.

— Мы обе попались — мы обе и выберемся отсюда! — воскликнула Ванда. — Не то Эльжбета сгноит тебя в этом подвале, навеки сделает забавой Тодора!..

И осеклась. Что-то мелькнуло в ее глазах… какая-то тайная мысль… И Ванда быстро проговорила:

— Нет. Я знаю: она вылечила тебя от зулы. Почему? Она хочет отпустить тебя, так? Говори скорее!

Юлия с удивлением взглянула на свою руку, в которую впились пальцы Ванды.

— Отпустить? Ничего себе! Она хочет, чтобы Тодор ушел вместе со всем табором, а меня даст ему как охранную грамоту от русских, якобы цыгане везут меня к отцу.

Губы Ванды насмешливо дрогнули:

— И ты в это веришь?!

— Настолько, что сейчас, перед твоим приходом, обдумывала, как бы удрать отсюда, не дожидаясь, пока за мной придут. Но вот беда — глянула в окно…

Ванда все мгновенно поняла:

— Да, сейчас начало апреля. Уже весна. Они украли у нас больше месяца жизни.

Больше месяца! Юлия снова почувствовала себя такой несчастной и беспомощной, что колени подогнулись, и она бессильно опустилась на кровать.

— Ну ладно, меня они держали в подвале, — проговорила глухо. — Но ты-то почему не бежала? Почему не ушла, почему не сообщила кому-нибудь из русских о том, что здесь творится?

— Из русских? — повторила Ванда медленно. — Я, полька, должна была донести на поляков — русским?!

— При чем тут поляки? Я говорю о цыганах! — удивилась Юлия.

— Но ведь это задело бы интересы моей родственницы! — запальчиво возразила Ванда. — Эльжбета — моя кузина, и…

— А я — твоя подруга, — устало проговорила Юлия. — Впрочем, это неважно. Я тебя не упрекаю, вовсе нет…

— А потом, меня же все время держали под замком! — словно спохватившись, воскликнула Ванда. — Я была заперта.

— Да? А как же ты вышла сейчас? — недоверчиво проговорила Юлия.

Что-то произошло. Что-то прозвучало меж ними… Недосказанное, вернее, вовсе не сказанное. Что-то прозвенело в воздухе, словно пролетевшая мимо стрела, словно дальний клич, предупреждающий об опасности. «Я совсем забыла, — подумала Юлия, — что мы с Вандой, по сути дела, враги. Русские воюют с поляками, поляки воюют с русскими. Она такой же враг мне, как любой польский солдат, как графиня, как… Зигмунт».

Боль при упоминании этого имени уже стала привычной. Надо только прижать руку покрепче к сердцу — не бейся, глупое! не страдай! — и все минуется.

— Я… вот, погляди! — Ванда протянула ей связку ключей. — Покоева убирала у меня в комнате — я и стащила у нее ключи. Она даже под кровать залезла, пытаясь их найти… тут я выскочила, заперла ее и скорее сюда.

— Но она уже там кричит, зовет на помощь! Вот-вот к ней сбегутся люди!

— Пусть кричит! — беззаботно махнула ключами Ванда. — Моя комната в самом дальнем крыле, там никого не бывает. И, вдобавок, они привыкли, что оттуда все время доносятся крики.

— Почему? — испугалась Юлия.

— Ну, я просила выпустить меня, — пояснила Ванда. И добавила неохотно: — А потом приходил Тодор с Чеславом и Петром… Им нравилось, когда женщина кричит. Они меня заставляли. Это их еще больше возбуждало!

Юлия пристальнее взглянула в похудевшее, заострившееся лицо. Да, Ванде многое пришлось испытать. Но все-таки ей такое, в общем-то…

Ванда подняла на нее глаза — и как бы поймала на лету незаконченную мысль.

— Ты хочешь сказать, что мне, примадонне Цветочного театра, не привыкать пропускать через себя и по десятку мужчин за ночь, не то что этих троих? — проговорила она тихо и отчужденно. — Ты хочешь сказать…

— Я так и думала, что ты здесь.

Голос Эльжбеты раздался словно ниоткуда, из стены… Нет, вот она: стоит, неразличимая в своем сиреневом платье, со своей сиреневой бледностью, на фоне сиреневых портьер.

— Скажи, Христа ради, зачем ты заперла в своей комнате бедную старую Зосю? Она все горло сорвала, кричавши!

Сделав шаг вперед, Эльжбета взяла у остолбеневшей Ванды ключи.

— И любопытно бы знать, что ты тут еще наплела этой молоденькой дурочке, что она на меня волком смотрит? А ведь я спасла ее от зулы, я собиралась отпустить ее на свободу…

— На свободу? — взвилась Ванда, не дав Юлии даже понять, о чем это говорит Эльжбета. — Свободу таскаться с Тодором? Ты прекрасно знаешь, что ни он, ни Петр с Чеславом ее не отпустят, пока вволю не натешатся. А тогда… На кого она будет похожа? Это, знаешь ли, для тех, кто покрепче.

— Для таких, как я… и ты, надо полагать, — не без ехидства уточнила Эльжбета. — Но не о чем беспокоиться. У Тодора достаточно ума, чтобы понять…

— Ума?! — воздела руки Ванда. — Ум у него помещается в самой выступающей части тела, и это не голова и даже не задница!

Эльжбета хихикнула:

— Вижу, ты хорошо изучила и моего муженька, и его ублюдков. Эх, если бы я могла избавиться от них, оставив его! Но он одержим своими сыновьями так же, как бабами… — Она задумчиво прислушалась к собственным словам: — Звучит весьма двусмысленно. Не поручусь, что Тодор…

— К черту Тодора! — Ванда всплеснула руками. — Неужели ты не можешь думать ни о чем, кроме своего мужика?

— Не могу, — бесстыдно согласилась Эльжбета. — Так же, как и ты, моя дорогая.

Ванда открыла рот, собираясь что-то сказать, но не смогла: только быстро перевела дыхание.

— Ладно, — перешла в наступление Эльжбета. — Хватит делать вид, будто заботишься о ком-то, кроме себя. Это просто невозможно, ведь так? Я хочу ею прикрыть Тодора и обезопасить себя, ты…

— В самом деле, хватит! — перебила Юлия, которой осточертело, что о ней говорят, как о неодушевленном предмете. — Почему кто-то решил, что мною можно так просто распоряжаться?! Почему кто-то решил, что я спокойно сяду — или лягу! — на телегу к Тодору и отправлюсь с ним в дальний путь?! Почему никому не приходит в голову, что, едва мы наедем на первый русский пост, я подниму крик, позову на помощь… И расскажу все, что проделывали со мною эти цыгане в подвале замка высокородной шляхтянки — и с ее поощрения…

— В каком подвале? — изумилась Эльжбета столь натурально, что Юлия на миг растерялась. Но тут же улыбочка змеей проскользнула по тонким губам графини:

— Я еще вчера сказала, что ты — молодец! Клянусь, я начинаю тебя уважать. И очень рада, что ты вовсе не такая тряпка, о которую можно ноги вытирать… Какой я была в твои годы. Похоже, Ванда, тебе с ней нелегко придется, да?

— Твоя-то какая печаль? — огрызнулась та. — Не думай обо мне, думай о себе!

— Погодите, — Юлия умоляюще схватила графиню за руку, но тут простыня наконец соскользнула с нее, оставив в чем мать родила. При взгляде на ее стройное тело в глазах Эльжбеты мелькнул огонь такой неистовой ревности даже не из-за Тодора, а просто — ревности давно увядшей красоты к красоте цветущей, — что Юлия испугалась: кажется, доброе отношение к ней Эльжбеты — весьма хрупкая вещь!

Она торопливо обмоталась простыней снова и перехватила исполненные ненависти взгляды, которыми мерились кузины.

Ого! Кто бы мог подумать! Каждая из них — помеха тайным замыслам другой, и если Юлии удастся сыграть на этом…

— Эльжбета, — молвила она решительно — и едва не засмеялась, ибо не менее десятка самых разных чувств враз сменились на бледном лице графини: от высокомерия и возмущения фамильярностью до насмешливой готовности все-таки послушать, что скажет эта вконец обнаглевшая «рыжая кацапка».

А Юлию понесло, и она уже не могла остановиться. Ведь идея, пришедшая ей в голову, была такой простой и давала замечательную возможность раздать всем сестрам по серьгам.

— Ты хочешь избавиться от Тодора? — опять сверканье в глазах, опять поджатые губы. — Но почему? Ты ведь будешь страдать без него!

— Это с ним я страдаю! — ненавидяще сузила глаза Эльжбета.

— Нет, не с ним! — не унималась Юлия. — Не с ним, а со Стэфкой, и Петром, и Чеславом, и со всеми этими девками. Они опутали его, словно сети, и уже не он их ведет, а они его тащат за собою. Ведь правда?

Эльжбета передернула плечами:

— Что толку судить да рядить? Все переговорено, и не раз. Его не изменить.

— Не изменить? — вкрадчиво заглянула ей в лицо Юлия. — А меня можно было изменить? Да так, что для меня два месяца в одно слились, что я про все на свете забыла! И, уж точно, умерла бы в том подвале, когда б ты меня не спасла!

Строго говоря, это было не совсем так: все-таки забрать Юлию из подвала решил Тодор, а Эльжбета лишь воспользовалась благоприятной ситуацией… Но кому сейчас важны такие мелочи? Уж, конечно, не Юлии и, тем паче, не Эльжбете, которая вновь взглянула на свою пленницу благосклонно:

— Это ты о чем?

— Да так, — пожала плечами Юлия. — Представила, что может быть, если Тодор вдруг выпьет столько зулы, что обо всем забудет, вообразит себя графом и велит своему табору уходить без него. А сам решит остаться.

— Да ну, чепуха! Что он, спятил, что ли? — воскликнула Ванда, однако Эльжбета лишь отмахнулась от нее, не сводя глаз с Юлии:

— Что ж, твоя фантазия заманчива. Но как заставить его пить зулу? Он-то знает ее силу и даже близко к ней не подходит, бережет себя.

— Ну! — недоверчиво воскликнула Юлия. — Разве в имении не отыщется трех-четырех сильных, преданных гайдуков или хотя бы холопов, чтобы крепко связать Баро и заставить его открыть рот?

— Да он ведь этого вовек не простит! — снова воскликнула Ванда, и Эльжбета устремила на нее пренебрежительный взгляд:

— Ну ты-то чего всполошилась, как курица, не пойму? Чего он мне не простит? Его только день надо в путах продержать, а потом от зулы и за уши не оттащишь, не так ли? — обернулась она к Юлии с выражением почти даже страха на лице: — Ну ты и хитра! Ну ты и… Не хотела бы я встретиться с тобой на узкой дорожке! Экую преизрядную месть измыслила: и мне, и Тодору! Теперь моя вековая забота будет одна: чтобы зула не выводилась в доме. Но, хвала Господу нашему Иисусу Христу, он щедро засеял земные просторы коноплею, а раз так… Ладно, это уж мои заботы. Но ты права, Юлия… — В первый раз графиня назвала ее по имени! — Ты права: двадцать лет назад я себе эту постель постелила — и не хочу спать ни в какой другой. Я люблю Тодора.

— За что? — прошептала Ванда чуть слышно. — За что, Боже мой?!

— Тебе ли спрашивать! — обожгла ее взором Эльжбета. — Тебе ли не знать, что истинно любят не за что, а вопреки всему?! Несмотря ни на что?! А за грехи, за пороки еще крепче и жальче, чем даже за доблести?!

Ванда прикусила губу, отвернулась.

— Сейчас принесут тебе одежду, Юлия, — сказала Эльжбета, направляясь к двери. — И уходи поскорее, поскорее…

— Не то — что? — вновь начала задираться Ванда. — Не то передумаешь?

— Теперь уж нет, не передумаю, — светло, юно улыбнулась Эльжбета. — Теперь Тодор навеки со мной будет! И, может быть, теперь… Я ведь не так еще стара, в конце концов! Может быть, теперь я смогу родить ему сына!

Она торопливо вышла.

— Сына! — взвизгнула Ванда. — Misérable [62]! Пресвятая Дева, Матерь Божья! Нет, ты видела когда-нибудь таких старых дур?!

Юлия молчала. Она смотрела в окно, но ничего не замечала. Зеленая прелесть апреля дробилась, плыла, сверкала в неожиданных слезах.

Любить не за что, а вопреки… Не о ней ли это сказано?