Кати в Париже

IV

В день моей свадьбы меня разбудил соловей. Где-то внизу в маленьком садике отеля, где росли ветвистые деревья, он пел во все горло. Ева спала и ничего не слышала. Возможно, когда у тебя день свадьбы, ты особенно чувствительна к пению соловья.

Я тихонько подкралась к окну и выглянула в садик. Неужели проснулись только мы с соловьем? Нет, патер из монастырской школы рядом с отелем тоже проснулся и, прогуливаясь в своем саду, истово читал молитвенник. Так тихо и мирно повсюду… в самом деле, невозможно поверить, что ты в таком шумном городе мира. Однако небесный свод, мягкий, жемчужно-серый, простершийся над крышей маленького дома и над зелеными кронами деревьев, верно, всегда возвышался над Парижем!

Я уселась на подоконнике. Прекрасно было немного побыть наедине со своими мыслями. Соловей мне не мешал. Вероятно, нет более подходящего аккомпанемента размышлениям невесты в день свадьбы, чем трели маленького веселого соловья. По крайней мере — счастливая невеста, такая, как я! Я была счастлива, счастлива — просто колоссально! Глупый соловушка, как по-твоему, нам с Леннартом улыбнется удача? Ведь стольких людей постигла неудача, многих из тех, кто с самого начала любил друг друга так же сильно, как любим мы. Почему? Что нужно для того, чтобы брак продержался до конца жизни?

— Ти-ри-ли! — ответил соловей.

О нет, маленький лжец, одного «ти-ри-ли» и обыкновенной влюбленности недостаточно. Это уж мне известно, хотя вообще мне известно не очень много. Пожалуй, хочется гораздо большего. Чего-то вроде верности, и честности, и доброты. О, научиться бы мне всему этому!

— Ти-ри-ли! — уверил меня соловей, и это прозвучало весьма ободряюще.

И как раз в этот миг в соседнем окне появилась взъерошенная голова моего жениха. Взъерошенные волосы придавали ему такой ребячливый вид, и он был такой радостный, похожий на школьника в первый день летних каникул. И вдруг меня охватило что-то вроде паники: ведь если выражение мальчишеской радости ког-да-нибудь исчезнет с его лица, виновата буду я!

— Привет, невеста моя! — сказал он, протянув мне через окно руку.

Я тоже высунула руку из окна, насколько возможно, и кончики наших пальцев встретились. Я чувствовала только самые кончики его пальцев, но от этого соприкосновения в моей душе пробудились мужество и надежда. Беспокойства больше не было. Наверняка нам все удастся.

— Не понимаю, почему я сегодня так радуюсь, — сказал Леннарт, щуря глаза и глядя на небо, где солнце как раз прорвалось сквозь небольшой просвет в тучах. — Насколько мне известно, ничего особенного не произойдет!

— Как! — подхватила я. — Разве мы не сегодня поднимаемся на Эйфелеву башню?

— Не говорите со мной об Эйфелевой башне, пока я не выпью кофе, — кисло произнесла Ева где-то в глубине комнаты.

Тут жених исчез и через четверть часа вошел к нам аккуратно причесанный и элегантный.

— Кофе и свежие круассаны, — сказал он, ставя поднос на кровать.

Выпив две большие чашки кофе, Ева была готова заговорить не только об Эйфелевой башне, но и о многом другом, что, по ее мнению, нам следовало успеть в течение дня. Прогулка по Большим Бульварам[40], речная прогулка по Сене, потом — ненадолго в Музей импрессионизма в Jeu de Paume[41], а еще — ленч здесь, аперитив там… Наконец Леннарт очень учтиво спросил:

— Как по-твоему, в этой программе найдется несколько свободных минут после полудня, чтобы мы с Кати могли пожениться?

Ева сказала, что это не совсем безнадежно, хотя программа и насыщенная!

— Послушайтесь доброго совета, — сказал Леннарт. — Не пытайтесь овладеть Парижем с наскоку. Вам же будет лучше, если отнесетесь к этому вначале поспокойнее!

И тогда мы решили отнестись к этому вначале поспокойнее.

— Просто побродите по городу и осмотритесь немного, — посоветовал Леннарт. — На первый день хватит.

И мы побродили по городу и немного осмотрелись.

Во всем мире нет, пожалуй, города, где бы иностранец так легко чувствовал себя — словно дома, по крайней мере внешне, — как в Париже. Уже через несколько часов кажется, будто ты здесь родился. Ведь все так хорошо знакомо! Все тут точь-в-точь так, как рассказано в тысячах книг и фильмов, спето в тысячах песен, изображено на тысячах полотен. Все это я видела уже раньше. Этого гарсона в синем переднике, который поливает водой тротуар в ранний утренний час, кафе на тротуарах под открытым небом, где парижане, щурясь на солнце, пьют кофе и читают газеты, старушку в цветочном киоске, где продаются дивные весенние фиалки; дребезжащие такси, домохозяек с длинными французскими батонами под мышкой — все это я видела уже раньше. Я видела букинистов на набережной Сены и спокойные, медлительные воды этой реки с Pont Neuf[42]. Я видела белые купола базилики Sacré-Coeur[43] под небом Монмартра. Я видела, как огни улиц отражаются в мокром асфальте Place de la Concorde, видела старые улицы в Quartier Latin. Церковь Saint Germain-des-Prés[44] мне удивительно хорошо знакома, а в Люксембургском саду[45] я брожу так же привычно, как дома в Хумлегордене.

Потому что о Париже столько написано и он так воспет, его столько рисовали и фотографировали, столько километров кинопленки потрачено на этот город, что ничто в нем мне не кажется чуждым!

И потому мое первое посещение Парижа — это встреча после разлуки. И потому я киваю и улыбаюсь, узнавая знакомые места всюду, где мы только ни появляемся. Но кое-что все-таки ново для меня. Никакие книги, фильмы, песни и полотна художников не могли подготовить к этому восхитительному ощущению свободы, беспечности и детской жизнерадостности, что есть самый лучший дар Парижа своим детям.

Мы начали изучать наш собственный квартал и близлежащие улицы. Потому что Леннарт сказал: истинный парижанин, по крайней мере живущий на левом берегу, пребывает в собственном квартале и не совершает экскурсий в остальные части города. Ева заявила, что теперь, пожалуй, она охотно станет истинной парижанкой, но все же тайно собирается совершить несколько кое-каких экскурсий подальше, на правый берег, мир посмотреть и себя показать.

Мы жили на горе Сент-Женевьев[46], и мне хотелось в день свадьбы засвидетельствовать свое почтение святой покровительнице Парижа. Потому что если бы маленькая пастушка Женевьева не пошла навстречу Аттиле[47] и его гуннам, когда они где-то в V веке явились, чтобы разорить и уничтожить Париж, кто знает, быть может, Парижа уже не было бы! А где бы тогда я вышла замуж за Леннарта?!

— Спасибо тебе, добрая Женевьева!

Свечи вечно горят вокруг ковчежца с ее мощами в церкви St.-Etienne du Mont, и я тоже зажигаю свечу в честь святой Женевьевы.

— С этого дня отведи от меня беды своими мягкими руками, святая Женевьева!

Солнце показалось мне еще ослепительнее, когда мы вышли из мрака церкви, и я сказала Леннарту:

— Ты рад, что солнце освещает день нашей свадьбы?

— Да, рад, — ответил Леннарт, — однако, если быть точным, я рад совершенно независимо от капризов погоды. Потому что в Париже ничто не меняется быстрее, чем погода. Даже дамская мода!

— Кстати, о дамских модах, — лукаво произнесла Ева, — а что если мы доберемся на метро на правый берег и посмотрим немного витрины, и…

— Так быстро моды не меняются, — сказал Леннарт. — Можешь спокойно подождать до завтра.

И он повел нас в Quartier Latin, где вообще нельзя увидеть модных витрин и мечтать о магазинах фирм Диора[48]. Здесь был город книг и город молодежи. Имелись ли там вообще хотя бы несколько стариков или людей среднего возраста, и если имелись, то где они в таком случае прятались? Там была только молодежь всех рас и всех оттенков кожи, молодые люди фланировали по улицам или толпились у кофейных столиков. Из Китая и Сиама, из Туниса и Алжира, из всех стран Европы и всего мира прибыли они сюда, дабы вкусить от древа познания, росшего здесь, древа, корни которого уходили в далекое Средневековье! Кое-какие следы Средневековья еще оставались на старинных улицах, где царила изысканная и неуловимая атмосфера прошлых веков, когда именно этот квартал стал цитаделью всей книжной учености Европы.

— Книжная пыль здесь почти ударяет в нос, — сказала Ева, которая наверняка ожидала, что весь Париж должен благоухать ароматами духов «Scandale» и «Amour, Amour!».

Лично я предпочитаю книжную пыль. Но вот мы пришли уже на Rue Mouffetard[49], и там не было ни малейшей книжной пыли, там плоды земли — фрукты и овощи — устремлялись потоками прямо на тротуары, насколько хватало глаз. И царила по-домашнему уютнейшая давка.

— Народная жизнь, народная жизнь, пошли туда! — закричала Ева.

И в самом деле, это была народная жизнь! Какая толкотня, какие типажи, какая праздничная картина! О, как прекрасно быть в Париже и жить всего лишь в нескольких шагах от этой веселой улицы!

Леннарт снова показался мне таким довольным, словно это была его заслуга, что Rue Mouffetard — это Rue Mouffetard.

— Мы пойдем туда еще как-нибудь вечером, и тогда вы увидите еще более веселую народную жизнь, — пообещал Леннарт примерно так, как если бы имел в виду: «Тогда я покажу вам еще более веселые фокусы».

Но время шло, и Заветный Час приближался.

Ева, стоя перед маленьким зеркалом, надевала шляпу.

— Ребенок, идущий впереди, готов! — сообщила она. — А как невеста?

Невеста нервничала. Сидя на краю кровати, она, дрожа, надевала нейлоновые чулки и ни разу не подумала, что со свадьбой и вообще хоть с чем-нибудь все будет хорошо.

— Можешь ты понять, что он находит во мне? — в отчаянии спрашивала я. — Можешь ты понять, почему он хочет на мне жениться?

У Евы имелось объяснение всему на свете.

— Мой приятель Курре мне все объяснил. Этот Кур-ре начитался Шопенгауэра и всех стариков философов, которые только существуют. Дело обстоит так: что говорит Шопенгауэр, то говорит и Курре! Молодая девушка — это чудо природы, на несколько недолгих лет ей сверх меры отпущены красота и прелесть только для того, чтобы пробудить фантазию мужчины настолько, чтобы он взял на себя обязательство заботиться о ней до конца жизни. Этого никогда бы не случилось, если бы мужчины предавались разумным размышлениям. Что говорит Шопенгауэр, то говорит и Курре! — повторила Ева.

Я беспокойно посмотрелась в зеркало. «Чудо природы!» Нет, не может быть, чтобы так думал Шопенгауэр! Но во всяком случае, в темно-синем одеянии с розовыми розами — подарком Леннарта — на лацкане жакета я выглядела довольно приятно.

— Тебе удалось пробудить фантазию Леннарта, все дело в этом, — сказала Ева, высокомерно помахав рукой. — Думаю, ты легко выиграла матч. Между нами говоря, потребовалось не так уж много усилий!

Бедняга с пробужденной мною фантазией вошел к нам именно в эту минуту, и я бросилась в его объятия!

— О, как хорошо, что ты не предавался разумным размышлениям! — нежно воскликнула я.

И вот мы отправились в шведское посольство и там примерно через пять минут стали мужем и женой. Не успела я опомниться, как пообещала взять Леннарта Сундмана в свои законные супруги. Это произошло так внезапно. Я не почувствовала себя ни капельки более замужней, чем раньше.

Но потом мы поехали в шведскую церковь (венчание в Париже состоит из двух частей), и там все было иначе. Милый молодой пастор снова спросил меня, в самом ли деле я согласна любить Леннарта Сундмана в нужде и богатстве. И мне хотелось крикнуть «да!» так громко, чтобы слышно было во всем Париже, но я лишь едва прошептала это слово, потому что у меня как-то странно перехватило горло. Я видела только Леннарта. Внезапно мы оказались одни во всем мире. И я подумала: «О, если бы ты только знал, как я люблю тебя!»

И Леннарт посмотрел на меня, и совершенно определенно: я, должно быть, пробудила его фантазию гораздо больше, чем предполагала, потому что в глазах его было столько нежности! Мой любимый, быть может, ты все же думаешь, что я — чудо природы? Бедный, сбитый с толку, милый мой человек!

Церковь была пуста, только Ева сидела на скамье и украдкой вытирала глаза кружевным платочком.

— Подумать только, почему женщины всегда плачут на свадьбах?! — ворчливо заметил потом Леннарт.

Ева негодовала.

— Вовсе я не плакала! — фыркнула она. — Я просто сидела и скрежетала зубами от злости, что мне некого любить в нужде и богатстве.

Состарившись, мы с Леннартом когда-нибудь вернемся туда. В маленькую харчевню в прекрасной зеленой долине Шеврез[50], где был наш свадебный обед. Прелестная долина Шеврез, где луга светятся от ярких маков, а маргаритки и васильки колышутся от вечернего ветра и где в сумерках кукует кукушка. Думаю, что обед в день нашей золотой свадьбы состоится в этой харчевне. Всего три мили от Парижа, но там так по-сельски мирно и идиллически, словно долина Шеврез находится в Аркадии[51]. За защитными стенами зеленый, засаженный деревьями и цветами двор, где несколько горожан с достопочтенным патером в центре весело болтали за кружкой пива, но где мы вообще-то были одни. Да, Ева, разумеется, была с нами. Мы ели цыпленка, таявшего во рту, и запивали его легчайшим из анжуйских вин[52]. Мы ели, пили, мы произносили нежные слова, а белые горлицы, сидевшие в клетке совсем рядом с нами, ласково ворковали друг с другом; розы на столе светились и благоухали, и жить было так хорошо. А когда мы принялись за клубнику, Ева сказала:

— Я хочу, Кати, сказать тебе напутственное слово! Будь весела! Это более необходимо, чем все остальное! Все замужние женщины, которых я знаю, комплексуют, считая себя мученицами. Ты тоже будешь так считать… да, да, не возражай! Но если ты станешь так думать, то думай об этом, запершись в темном шкафу. Думай сколько хочешь, но не показывай этого, когда выйдешь из шкафа. Будь весела — говорю я тебе! Вообще-то можешь вести себя как угодно, да, возможно, тебе не придется колотить Леннарта, наверняка не придется!

— Это еще что? — спросила я. — Не колотить его? Пословица гласит: «Жена, что мужа бьет, быстра и проворна и весело живет». А тебе, Леннарт, ведь хочется, чтобы жена твоя была быстра, проворна и весела?

— Да, это, конечно, способствует счастливому супружеству, — сказал Леннарт. — Жена каждый день сидит в шкафу и жалеет себя, а когда к ней снова возвращается хорошее настроение, она вырывается из шкафа и совершает моцион, колотя мужа!

— Да, — произнесла Ева таким тоном, словно думала: «А что в этом плохого?»

— Не болтайте столько чепухи, девочки, — сказал Леннарт. — Пейте вино и смотрите на звезды!

Мы смотрели на звезды и молчали.

Была темная ночь, когда мы наконец вернулись в Париж.