Киевские митрополиты между Русью и Ордой (вторая половина XIII в.)

Источниковедческий обзор

Проведенное исследование основывается на комплексе источников по истории русско-монгольской войны, Улуса Джучи, церковно-ордынских отношений и деятельности древнерусской церкви в XIII веке. Корпус привлеченных к работе памятников обширен и охватывает различные виды письменных и археологических свидетельств. Все они опубликованы в авторитетных и широко употребляемых в научной среде изданиях.

В результате можно выделить несколько групп источников. Во-первых, это нарративные источники, представленные древнерусскими повестями, летописными сводами, зарубежными хрониками. Во-вторых, это эпистолярные источники: послания и письма. В-третьих, это агиографические сочинения. В-четвертых, законодательные и канонические акты, исходившие от представителей княжеского рода, ордынской администрации или создававшиеся внутри церковной организации в изучаемый период. Несомненно, еще одним немаловажным источником являются иконографические материалы и опубликованные результаты археологических исследований. Все они позволяют разрешить комплекс исследовательских задач: уточнить отдельные аспекты деятельности русских и монгольских властей, выявить динамику развития церковной организации в исследуемый период и определить место киевского митрополита в системе русско- и церковно-ордынских отношений.

Важнейшим источником, сообщающим о состоянии церковной организации в домонгольский период, в годы монгольского нашествия и последующие десятилетия является древнерусское летописание. Немаловажным нарративным материалом по изучению образов участников событий XIII вв. является и древнерусская литература: повести и слова. Не меньшую ценность для настоящего исследования представляют западно и восточноевропейские памятники, главным образом, хроники и анналы.

Объем древнерусского летописания включает комплекс местных и общерусских сводов. Данный круг в основном определяется временем их создания. Это наиболее ранние летописи: Лаврентьевская летопись[91], включенное в Ипатьевский свод Галицко-волынское летописание[92] и Новгородская первая летопись старшего извода[93].

Наиболее употребляемой можно считать Лавреньевскую летопись. Я.С. Лурье полагал, что свод сформировался к 1305 г.[94] Выдвинутое ученым предположение о ростовских включениях 80-х годов XIII века, скорее всего, исходит из более раннего утверждения Д.С. Лихачева[95]. При этом, существует мнение, что Суздальские записи по Лаврентьевскому списку, в том числе описание Батыевого нашествия, представляют собой личную интерпретацию событий самого монаха Лаврентия и таким образом могут быть отнесены к 1377 году[96]. В итоге, не смотря на обилие мнений о времени появления памятника[97], тексты большинства сообщений Суздальской летописи относятся к началу XIV в.

Не менее значимо Галицко-Волынское летописание. Проблема его появления вызвала жаркую научную дискуссию. По мнению Н.Ф. Котляра, Галицко-волынская княжеская летопись, включенная в Ипатьевский список, и внутренне разделенная на Галицкую и Волынскую части, сформировалась в дошедшем до нас виде в 1264 и 1290 гг. соответственно[98].

Несомненную научную ценность для данного исследования представляет Новгородская первая летопись старшего извода. А.А. Шахматов относил ее появление к XIV в., а временем окончательного ее формирования выдающийся исследователь считал 1330 год[99]. Подобного мнения придерживается и Б.М. Клосс. Правда, при этом он замечает, что записи, посвященные второй половине XIII века, были заменены в первой половине XIV в. из-за обострившегося московско-тверского противостояния[100].

Все названные своды, дошли до нас в списках первой трети — второй половине XIV в. и содержат сообщения, позволяющие реконструировать состояние церковной организации, как до монгольского вторжения, так и в изучаемый нами период. Особенно интересен пласт летописных сюжетов, связанных с описанием монгольского нашествия и последствий золотоордынского господства в княжествах северо-восточной и южной Руси, а также в Новгороде соответственно.

Особенность перечисленных сводов, окончательно сформировавшихся на рубеже XIV века, состоит в том, что доносящиеся ими известия сохранили в себе явные следы редакторской работы, обусловленной влияниями времени, интересами церкви и княжеского рода[101]. Создается впечатление, что, выправляя сообщения об обстоятельствах русско-монгольской войны и последующих событиях, еще свежих в памяти древнерусских элит (а именно на них было рассчитано летописание[102]), высшая церковная иерархия еще не могла в полной мере «переписать» историю, придав действиям своих пастырей едва ли не религиозно-эпическое звучание[103], как это произошло в более позднее время. Пока же она только стремилась представить себя в более выгодном свете через умолчания и осторожные формулировки. Так, сохранив лояльность к Орде, она, скорее всего, желала если и не скрыть, то, по меньшей мере, сгладить или затушевать свою специфическую позицию в русско-ордынских отношениях.

При анализе церковно-ордынских отношений также были использованы более поздние летописи: Никоновская (Патриаршая) летопись[104], Степенная книга[105], Русский хронограф[106], свод Владимирский летописец[107], Ермолинская[108] и Типографская летописи[109]. Их использование способствовало заполнению пробелов, встречающиеся в древнерусских летописях XIV века[110]. Однако по-прежнему не утратила свою актуальность критика сведений, содержащихся в этих сводах. В ряде случаев, записи поздних летописей включают в себя существенные дополнения не известные для более ранних сводов, внося путаницу и ставя под сомнение достоверность таких сообщений. Примером подобного можно считать записи о взятии монголами Киева[111].

Субъективные и тенденциозные по своему характеру[112], отстоящие на столетия от описываемых событий, записи сводов XVI века интересны и в ином. Это важный источник, доносящий оценки потомками действий своих пращуров. Применительно к исследуемой эпохе это оценка поступков святителей и князей, оказавшихся в сложных обстоятельствах монгольского вторжения и его последствий. Если в раннем русском летописании первые десятилетия монгольского господства на Руси рассматриваются как божественное испытание, а действия современников оцениваются через призму их готовности принять благое Христово иго постигшего, то в поздних летописях присутствует отличное отношение к описываемым событиям. Образ святой Руси для них ассоциировался уже не с Израилем и Иерусалимом[113], а с усиливающимся родом московских князей. Действиям правителей Руси уже не нужны оправдания и в итоге им приписывается далекая от действительности готовность до последнего противостоять монголам и Орде.

Не менее примечательно, что даже в поздних летописях отсутствуют образы святителей, благословляющих защитников русских городов и разделяющих со своей паствой трудности времени. Если не считать описаний смерти святителя Митрофана Владимирского, то и раннее русское летописание, а с ним и современники трагедии, не знали подобных примеров. Тем не менее, тексты сводов XVI века ценны при анализе определенных обстоятельств деятельности архиереев XIV века. Например, их использование оправдано при рассмотрении проблем, связанных с ростом церковной социально-политической, канонической, административной и экономической самостоятельности. При сопоставлении с сообщениями раннего русского летописаний известия поздних сводов позволяют увидеть перспективу развития церковных институтов и их социального и каноническо-правового самосознания. Именно в данном контексте были применены сообщения летописей XVI–XVII вв.

Важно отметить, что весь комплекс летописных сводов был хорошо исследован как в дореволюционных трудах, так и в современных работах. Исследованию были подвергнуты как сами летописные тексты, так и запечатленные в их сообщениях сюжеты. Огромная заслуга в изучении этой группы источников, безусловно, принадлежит А.А. Шахматову, В Т. Пашуто, Д.С. Лихачеву, Б.М. Клоссу, И.Н. Данилевскому, Риккардо Пиккио, А.А. Горскому, В.Н. Рудакову и иным, главным образом, современным исследователям[114]. В общем объеме трудов перечисленных авторов выделяются исследования, посвященные изучению повестей о монгольском нашествии[115].

Наряду с летописями важное значение для реконструкции места церкви и ее первоиерарха в событиях первой трети и конца XIII в. важное значение имеет ряд повестей и Слов, написанных по следам драматических событий, связанных с монгольским вторжением и его последствиями[116]. Сохраненные в этой группе источников образы событий и их участников ценны и имеют безусловную научную значимость. Это своего рода рефлексия постигшего Русь бедствия. Пожалуй, наиболее рельефно это осмысление произошедшего присутствует в «Слове о погибели земли русской», в поучении и словах Серапиона владимирского, а также в описании падения Рязани[117].

При работе над исследованием были использованы древнерусские летописные своды, реконструированные в результате работы археографической комиссии и опубликованные в книжной серии издательства «Языки русской культуры». На сегодня — это не только самое широко употребляемое в научной среде, но и наиболее авторитетное в исследовательской среде издание русских летописей.

Древнерусские повести и слова также цитировались по недавно вышедшему академическому изданию «Памятники общественной мысли Древней Руси» под редакцией И.Н. Данилевского[118]. В отличие от публикаций Пушкинского дома ИРЛИ РАН под редакцией Д.С. Лихачева[119], на этот момент еще не утратившего своего значения, перевод осуществленный И.Н. Данилевским, обладает несомненно большей точностью, исправляет ошибки, допущенные в публикациях Пушкинского дома, и сопровождено более широким и вместе с тем более глубоким текстологическим комментарием.

Как уже было отмечено, корпус нарративных источников не может быть полным без учета западноевропейских, южнославянских и византийских текстов. Это связано не только с тем, что южные и западные соседи Руси в полной мере испытали на себе мощь монгольских орд, но и потому что, имея широкие связи с древнерусскими землями, они сохранили бесценные воспоминания о событиях военно-политической и религиозной жизни, о которых древнерусские летописи по каким-то причинам предпочитали умалчивать. Не менее интересны и сохраненные в рассматриваемой группе источников оценки событий XIII в, разворачивавшихся на евразийском пространстве в целом и на Руси в частности. Для европейцев Русь была еще частью Европы, ее далекой границей, отделяющей Европу от неведомых народов и исходивших от них угроз. К тому же при всей своей тенденциозности взгляд европейцев и византийцев не был «замутнен» интересами, присутствовавшими в церковной и княжеско-боярской среде русских земель. В какой-то мере взгляд европейцев — это взгляд со стороны.

Наиболее значимыми для данного исследования видятся западно- и восточноевропейские источники, а также южнославянская Хорватская хроника[120]. При этом польские, венгерские и западноевропейские хроники в контексте предпринятого исследования обладают наибольшей информативностью. Эта группа текстов включает «Великую хронику» о Польше, Руси и их соседях XII–XIII вв.[121], Анналы Бертонского монастыря (конец XIII в.)[122], «Великая хроника» Матфея Парижского[123], «Горестную песнь о разорении Венгерского королевства татарами»[124], хронику нотариуса Риккардо из Сан Джермано[125], «Второе продолжение» (аналов Мелька) Клостернойбурга[126]. Значительным памятником истории и литературы являются заметки, оставленные папским легатом и невольным путешественником в земли монголов Джованни дель Плано Карпини[127].

Как ни странно, но именно зарубежные источники позволяют воссоздать внутрицерковную ситуацию на Руси и выявить присутствовавшие в кругу древнерусских церковно-политических элит настроения в отношении перспектив отношений с Европой и монголами. Например, в своем своеобразном отчете для папской канцелярии Плано Карпини отразил не только личные, не лишенные эмоциональности, впечатления относительно территорий, по которым он путешествовал или о которых был наслышан от местных жителей, но и о страхах галицких князей и епископата относительно их будущего.

Не меньшей научной ценностью обладают византийские источники. Для предпринятого исследования важнейшие из них — «Алексиада»[128], и «Хронография» Михаила Пселла[129]. Их свидетельства не только проливают свет на внутрирусские отношения и взаимосвязи Руси и монголов, но и позволяют посмотреть на развивающиеся просторах Восточной Европы XIII в. события из вне, на основе иных культурных ценностей и стереотипов. В исследовании были использованы академические переводы этих источников, выполненные под руководством М.В. Бибикова[130]. Несомненно, весьма интересными, но заслуживающими более тщательного изучения, являются византийские хроники из комплекса «Chronica Breviora», раскрывающие отдельные аспекты времени золотоордынского господства на подвластных территориях, и татарском влиянии в целом, часть которых переведены Александром Николовым и представлены в его исследовании[131].

Ранние известия о «татарах» в исследовании были представлены краткими выдержками из восточноевропейских хроник, собранных в антологии ранних латинских сведений о монголо-татарах, под авторством Романа Хаутала при редакторской правке сотрудников центра исследований Золотой Орды и татарских ханств им. М.А. Усманова Института истории им. Ш. Марджани Академии наук Республики Татарстан[132]. Помимо указанных источников к работе над исследованием привлекались переводы Великой Хроники Матфея Парижского и Анналы Бертонского монастыря, осуществленные В.И. Матузовой[133]. Проделанная в конце XX в. исследовательницей работа, будучи выверенной и стилистически точной, и сегодня признается образцовой[134]. Труд Джованни дель Плано Карпини цитировался по широко употребляемому переводу А.И. Малеина, не утратившему своего значения и по прошествии более чем ста лет, но все чаще, особенно в последнее время, вызывающего критику и яркую дискуссию.

Реконструкция прошлого и оценка исследуемых событий не будет полной без принятия во внимание содержания ряда посланий и писем, авторство которых принадлежит древнерусским церковным иерархам, а также представителям восточно-европейских и грузинских элит.

Первая группа эпистолярных произведений — послания русских епископов Серапиона Владимирского и Семена Тверского. Эти сочинения обладают одной важной спецификой: они могут быть рассмотрены как примеры эпистолий, так и в качестве канонических сборников. Во-первых, такая смысловая двойственность объясняется их содержанием (все они касаются проблем церковной дисциплины и в какой-то мере продолжают традицию поучительных и назидательных посланий, по мысли Н.В. Понырко являясь основным типом письма характерного для Древней Руси[135]). Во-вторых, причина возникшей ситуации может объясняться и особенностью правосознания, характерного для канонической и юридической культуры Средневековья, признававшей высокий моральный и правовой авторитет прецедента. Поднимаемые в посланиях проблемы, как и обстоятельства возникновения этих текстов, указывают на крайне непростую административно-каноническую ситуацию на Руси. Очевидно, что послания указывают на то, что святители ясно осознавали трудность и неоднозначность своего положения как в Орде, так и в пределах Руси, и в результате предпринимали усилия по обеспечению своих властных полномочий.

Вторая группа представлена зарубежными византийскими, латиноязычными и грузинскими источниками. Большая часть этих эпистолий, были созданы в период наиболее активной фазы монгольского экспансии в Восточной Европе и на Кавказе. Затрагиваемый корпус памятников включает в себя послания грузинской «королевы» Русудан и амирпасалара Иванэ к римскому папе Гонорию III[136]. Все эти письма могут служить не только свидетельством той мощи, которая представляла разрастающаяся монгольская империя, но и восприятие пришедших с востока завоевателей в сознании современников: как тех, кто уже испытал на себе плоды этой угрозы, и тех, кто еще не осознавал всей серьезности грядущих перемен.

При анализе и оценке упомянутых епископских и политических посланий были приняты во внимание и более ранние эпистолярные памятники, хоть и не связанные с описываемыми в данном исследовании событиями, но позволяющие понять особенности взаимоотношений внутри древнерусских элит и межцерковного диалога, имевших место в домонгольской Руси[137].

Принимая во внимание большое число переводов вышеупомянутых посланий, в работе были использованы эпистолярные тексты, переведенные, прокомментированные и опубликованные при участии И.Н. Данилевского, В.В. Милькова и М.В. Бибикова[138]. Кроме этого не утратили своей значимости и тексты, изданные Археографической комиссией в серии «Русская историческая библиотека»[139].

Представлены Киево-Печерским патериком[140] и посмертным словом о князе Михаиле Черниговском[141]. Данная группа источников крайне мала, однако она позволяет оценить вклад церкви в борьбу с монголами и с точки зрения современников и потомков. Очевидно, что для тех, кто пережил монгольское нашествие, образцами праведной жизни служили не современные им пастыри, а аскетические идеалы Печерского монастыря. Что же касается христианской доблести, то она также была явлена не на епископской кафедре или церковной амвоне, а в поступке черниговского князя и его боярина.

Исследование русско-монгольских отношений и внутрицерковной жизни невозможно без учета политико-правовых и административно-канонических реалий времени. Именно поэтому канонические постановления и правовые акты должны быть отнесены к числу первостепенных источников по истории церковно- и русско-ордынских связей. Основу этого комплекса составляют: во-первых, золотордынские ярлыки киевским митрополитам, во-вторых группа канонических памятников (вопросы сарайского епископа Феогноста патриаршему собору 1276 г.[142], назидательные послания к духовенству и князьям епископа Серапиона Владимирского[143], наставления тверского епископа Семена[144], определения собора 1274 г.[145]), в-третьих грамоты и уставы князей, закреплявшие особое правовое положение церкви.

Все перечисленные тексты позволяют увидеть существенные трансформации внутри самой церковной организации, выразившиеся в том, что, с установлением прямых отношений между Сараем и митрополичьей кафедрой, высшее духовенство на долгие годы получило особые права и своего рода привилегии. Закрепленные в ярлыках пожалования способствовали фактическому выведению из-под прямого контроля княжеской власти практически всех церковных институтов и их материального обеспечения. Более того, получаемые митрополитами ярлыки уравнивали их в статусе с представителями великокняжеской власти. Складывавшаяся ситуация способствовала возникновению широкой внутрицерковной автономии.

Канонически-правовые памятники интересны и в ином аспекте. Они позволяют увидеть рост самосознания высшей церковной иерархии. В итоге, при сопоставлении текстов упомянутых канонически-правовых памятников с более ранними актами, регулировавшими церковную жизнь домонгольской Руси (вопрошание Кирика Новгородца, канонические ответы Иоанна, ранние княжеские уставы церкви), удается выявить количественные и качественные изменения, происходившие внутри церковного института ставшими возможными благодаря санкции первоначально монгольских, а несколько позже ордынских властей.

При работе над исследованием были использованы уже упоминавшиеся издания памятников древнерусского канонического права, опубликованные археографической комиссией, а также новейшие работы по исследованиям вопрошания Кирика Новгородца[146]. Тексты княжеских уставов церкви цитируются по изданию, осуществленному под редакцией Я.Н. Щапова. Тексты ханских ярлыков митрополитам приводятся по реконструкции А.П. Григорьева[147].

Данная группа источников применительно к исследуемому периоду и теме не велика. Ее основу составляют миниатюры лицевого свода XVI века[148]. Кроме того, были использованы две иконы XV в.[149] Все они позволяют реконструировать особенности религиозного сознания жителей XII–XIII века, их представления о природе царской власти через изобразительный ряд, созданный иконописцами и иллюстраторами XV–XVI вв. на основе агиографических сказаний и древнерусских летописей. Более того, анализ рассматриваемой группы источников позволяет проследить трансформации в восприятии событий в XII–XIII вв., произошедшие в сознании их современников и проживавших в XV–XVI вв. потомков. При этом практически все эти памятники свидетельствуют о включенности церковных институтов во внутриполитические отношения на Руси. Не мене интересным видится и то, что и в XVI в., после покорения Казани, Астрахани и Сибири, положение правителей монголов и Орды продолжало оцениваться как царское, находя свое отражение не только в высоком статусном, положении Чингизидов и их наследников при царском дворе Ивана IV[150], но и в различных изображениях. Пример этого — миниатюры лицевого свода XVI в., сопровождавшие русскую летописную историю изобразительным рядом. На них хан Батый увенчан царским венцом. Однако монголы, а за ними и правители Орды не использовали подобные головные уборы в качестве инсигний власти. Легитимизация прав и положений правителя в монгольском обществе определялась решением курултая, а не обладанием символическими одеждами. Тем не менее, для автора рисунка было важно показать высокий царственный статус хана, и это было достигнуто через изображение «царского» венца. Все это в иерархическом плане, несомненно, ставило Батыя выше русских князей.

Две иконы «Битвы новгородцев с суздальцами» датируемые 60 гг. XV в. и нач. XVI в., оказались важными при оценке места церкви в межкняжеском противостоянии XII в. Создание данных икон позволяет говорить о настойчивом декларировании Новгородцами своего особого политического положения и своей независимости по отношению к Владимиру, а позже — к Москве. Одним из доводов, обосновывавших правомерность такой позиции, служили обстоятельства и результаты неудачного похода войск Андрея Боголюбского на Новгород[151].

Привлеченный в данном исследовании ряд изобразительных источников был использован по двум работам. Миниатюры летописного свода представлены в объемной серии восстановленных репринтных изданий фирмы «АКТЕОН»[152]. Что касается икон, то их изображения и посвященные им труды опубликованы в развернутом исследовании В.Н. Лазарева[153].

Золотоордынская культура оставила сравнительно небольшой по объему корпус собственных письменных источников, а имеющиеся свидетельства в значительной мере представлены в письменных памятниках Руси и иных государств. Уже в силу этого важнейшим источником по истории Улуса Джучи и первых десятилетий ордынского господства на Руси должны быть названы результаты археологических раскопок. Объем археологических свидетельств о жизни Орды грандиозен. Однако для данного исследования наибольшую ценность представляют памятники, указывающие на следы деятельности церковных институтов и христианских общин.

Если не подвергать детальному анализу археологию разрушенных древнерусских городов[154], то интересуемый корпус источников невелик и может быть условно разделен на две подгруппы. Первая из них охватывает новгородские берестяные грамоты XIII в., которые помимо этого являются одним из примечательнейших памятников письменности XIII в., относясь, по классификации С. Франклина к источникам т. н. «первого разряда»[155]. Вторая подгруппа включает результаты археологических раскопок городов Золотой Орды, в частности Сарая[156]. Особый интерес вызывают материалы древнерусских захоронений, обнаруженные на территории Сарая. Основу последней группы составляют предметы личной религиозности: нательные крестики и иконки[157].

Привлеченные берестяные грамоты, прежде всего, В2-№ 718 и В8-№ 293, датируемые 1220–1240 гг., позволили пролить свет на некоторые стороны материального положения древнерусской церкви в период Ордынского господства. Уже содержание первой из них крайне интересно, хотя и имеет косвенное значение. Данная грамота сообщает не о церковной жизни, а об объеме четырехлетнего долга города Бежец перед Новгородом[158]. При сопоставлении имеющихся в ней цифр объема дани с величиной церковных вир и сборов, оговаривавшихся нормами каноническо-правовых памятников, удается решить две важные задачи. Во-первых, представляется возможность проследить динамику изменений в области штрафов и внутренних сборов, поступавших в пользу епископата. Во-вторых, определяется приблизительный объем расходов рядового новгородского священника и некоторых доходов правящих архиереев. Вторая грамота не менее интересна. Благодаря результатам работы А.А. Зализняка, реконструировавшего текст данного памятника, подтверждается причастность новгородского священства к торговым операциям. Данное обстоятельство в значительной мере уточняет структуру доходной части пастырей, в которую вполне могла входить прибыль по процентам от дачи денег в ссуду[159]. Последнее, между тем, противоречило церковным правилам.

Не менее важны результаты работы М. Полубояриновой по изучению археологического материала в контексте деятельности иноконфессионального населения Сарая[160]. Они позволяют увидеть состояния Сарайской епископии и некоторые нюансы местной религиозной жизни, которые прежде не привлекали внимание исследователей. Например, следы проживания и захоронения местных христиан (нательные крестики и иконки, т. е. предметы личной религиозности) локализуется крайне небольшим ареалом. Столь же неоднозначны и не допускают широкой интерпретации обнаруженные учеными остатки богослужебной утвари, представленной единичными находками. В итоге, результаты исследований этого археолога подводят к выводу о том, что миссионерская и богослужебная жизнь Сарайской епископии в традиционной историографии значительно преувеличена.

Подводя итог источниковедческому обзору, можно заключить, что привлеченный к исследованию комплекс источников позволяет произвести реконструкцию деятельности русской церковной организации в первые десятилетия монгольского господства и определить место митрополита в русско- и церковно-ордынских отношениях изучаемого периода.