Глава 1. Положение русского митрополита в дипломатической практике домонгольской Руси

1.1. Русская церковная иерархия в княжеских междоусобицах середины XII — первой трети XIII вв.

Межкняжеские усобицы домонгольской Руси — тяжелый и одновременно естественный и даже закономерный этап в истории нашего отечества. Отразив собой сложные процессы разрастания правящего рода, усложнение межкняжеских родственных и военно-экономических отношений, они были порождены множеством обстоятельств. Главным из них необходимо считать усложнение социальных отношений, вызванное повышением роли городских вечевых структур, а также обострением межсоциальных и этнических конфликтов[161].

Своеобразие политического устройства древнерусского государства и общества накануне монгольского нашествия придало политическим связям этого периода настолько необычные черты, что отождествить государственную организацию этого периода с современным пониманием государства крайне трудно. В итоге в историографии на настоящий день отсутствует единство в определении типа той формы государственности, с которой приходится иметь дело на Руси в середине XII — первой трети XIII вв. Именно поэтому представляется важным определиться с тем, что понимать под дипломатическими отношениями и междоусобицами на Руси в обозначенный период.

Сформулированная проблема отчасти была разрешена в исследованиях В.Т. Пашуто, А.Н. Сахарова, М.Б. Свердлова, А.В. Назаренко, Н.Ф. Котляра, а в отношении западнорусских земель в работах А.В. Майорова[162]. Даже если оставаться на точке зрения А.В. Назаренко, увидевшего в политическом устройстве Руси исследуемого периода не распавшуюся державу, как это представлено в работах Б.Д. Грекова, Б.А. Рыбакова и И.П. Ермолаева[163], а государство в форме братского совладения[164], то приходится признать, что такое родственное соуправление ничуть не ограничивало прав князей и городов в сфере международных отношений. Все они могли выступать в качестве равноправных субъектов международного права (насколько этот термин вообще применим к реалиям древнерусской и современной ей европейской действительности). С середины и второй половины XII в. значительная часть земель и городов Руси выступали силой, самостоятельно решающей свои внутри- и внешнеполитические задачи: выбор князей, избрание епископа, участие в различных междоусобных и европейских конфликтах, призвание военной помощи и т. д. Кроме этого внутреннее политические устройство древнерусских центров имело региональные особенности, порой принципиально, отличавшие политические структуры различных княжеств. При этом наличие епископской кафедры придавало городам и князьям этих земель высокий внутрирусский и международный статус.

Вся перечисленная совокупность условий сформировала на Руси несколько типов земель. М.Б. Свердлов различил три основных варианта: 1) «монархическая княжеская власть»; 2) «средневековая республиканская структура», определяемая выборами властных институтов и должностей города и регламентированная договорными отношениями в том числе с княжеской властью; 3) южнорусские и юго-западные княжества с приблизительным «равенством» власти князей, боярства и города[165]. В итоге внутрирусские межкняжеские, меж- и внутригородские отношения нередко выстраивались так, как если бы их участники были жителями не одного, а различных государств. Некоторые земли действительно обладали широкой политической автономией. В возникших условиях значительная часть усобиц между князьями и городом или же между соперничающими княжествами или землями может быть рассмотрена в контексте дипломатических отношений. При этом следует отметить, что одна из ключевых ролей в развивавшихся конфликтах, и в подобных дипломатических отношениях соответственно, отводилась церкви. Как правило, ей определялось место своеобразного и «беспристрастного» посредника, либо полномочного представителя одной или нескольких сторон.

Древнерусское летописание и западноевропейские источники содержат большое число примеров этой политической автономии, которая воспринималась в Европе как естественное явление, ничуть не бросающее тень недоверия на политическую правоспособность участников дипломатических диалогов и противостояний. Примерами этого служат княжеские браки. Если во времена Владимира Святославича и Ярослава Владимировича Мудрого такие супружеские союзы возникали исключительно по воле или при прямом участии главы правящего рода, отца[166], то уже младшие Ярославичи, после смерти своего родителя, не считали себя обязанными согласовывать с великим князем, Изяславом, вопросы о браках своих детей. Во всяком случае, письменные источники больше не упоминают о такой практике. Децентрализации власти и развитие новых политических центров не могла не сказаться на жизни киевской митрополии и деятельности киевских митрополитов. Примером этого служит возникновение на Руси во второй половине XI в. трех митрополий. Помимо Киевской на некоторое время были учреждены митрополии в Чернигове и Переяславле[167]. О статусе этих церковных новообразований возникла полемика. А.В. Назаренко выступил за то, что по отношению к Киеву эти кафедры считались титулярными[168]. Но было высказано и иное мнение, допускавшее широкую каноническую автономию Черниговского и Переяславского митрополитов[169]. Правда, в любом случае сложившаяся ситуация может быть рассмотрена как результат дипломатического признания самостоятельности (от Киева) Черниговского и Переяславского княжеских столов, что и выразилось в повышении статуса местных церковных структур.

С точки зрения Б.А. Рыбакова, межкняжеские противоречия и особенности социально-политической организации общества привели в первой трети XII столетия к распаду цельного тела Киевской Руси, что, впрочем, представляет предмет научной дискуссии. Однако, несомненно то, что проблемы политической автономизации не обошли стороной и церковь, что подтверждается событиями середины и второй половины XII в.

Середина XII — первая треть XIII столетий могут быть однозначно названы временем непрекращающихся княжеских усобиц. Это период поиска политического равновесия между вечевыми и княжескими началами в древнерусском политическом устройстве, между стареющим Киевом, амбициозным Галичем и усиливающимся Владимиром, между родовым старейшинством и фактическим доминированием в княжеском роду[170].

После смерти Мстислава Великого († 1132) произошло дальнейшее усложнение структуры государства. Однако изменения не предполагали уничтожения статуса Киева, как «матери городов Русских». Обладание великим киевским княжением в качестве титула и признака старейшинства сохраняло свою ценность даже после разграбления города во время похода Мстислава Андреевича (1169 г.)[171] и усиления Владимирского княжения. Указанное обстоятельство было удачно отмечено и обосновано А.А. Горским[172]. Примечательно, что возникшая ситуация во многом повторяла состояние дел в области высшего церковного управления.

В обозначенный период сын Юрия Долгорукого, Андрей Боголюбский, попытался создать во Владимире собственную митрополию во главе со своим любимцем Феодором[173]. Тем не менее, князь так не добился для своего любимца Феодора митрополичьего сана. Вместе с этим трудно отрицать то, что это обстоятельство не помешало установить в Ростово-Суздальской земле фактическую церковную автономию по отношению к киевской митрополичьей кафедре. Последнее, вероятно, и стало причиной жестокой митрополичьей расправы над Феодором[174].

Не менее интересны и более ранние события, затянувшиеся на несколько лет церковно-политические конфликты вокруг имени русского митрополита Климента Смолятича[175]. Отказавшийся подчиняться новому киевскому первосвятителю новгородский епископ Нифонт был возведен в сан архиепископа[176], а его церковный округ был выведен из подчинения Киеву и переподчинен непосредственно константинопольскому патриарху. За этим шагом Нифонта скрывались не только его явное грекофильство, но и интересы Новгорода[177].

На вторую половину XII в., помимо указанных противостояний, также приходятся всплески внутрицерковных противоречий и церковно-политических конфликтов. Они выразились в регулярно возникавшем недовольстве клириков и городского населения поведением епископата[178], в активном оформлении местного канонического права[179], в активизации епископских и митрополичьих перемещений[180]. Все перечисленные изменения были вызваны к жизни и обусловлены политической жизнью, ростом национально-религиозного самосознания древнерусских элит, а так же противоречиями, неминуемо возникавшими в условиях феодализации Руси. Именно на эти десятилетия приходится появление целой плеяды блестящих мыслителей: Кирилла Туровского, Никифора, Кирика Новгродца и других.

Как уже отмечалось, в ряде случаев княжеские междоусобицы крайне трудно отделить от противостояний между внутригородскими элитами (или партиями) и различными городами вообще. Например, свержение и убийство в 1146–1147 гг. князя Игоря[181] в равной степени можно считать и следствием межкняжеских противоречий и рассматривать как один из результатов сложных отношений между князем и городом. Наконец, упомянутые события характеризовались и как внутригородское волнение. Подобным же образом можно оценивать конфликт 1113 г., приведший в нарушение лествичного права на киевский престол князя Владимира Мономаха[182]. Не менее интересны конфликты 1134–1135 гг., связанные с Суздалем, Черниговом, Киевом и Новгородом[183]. Примечательно, что активными участниками всех перечисленных усобиц и мятежей, особенно 1113, 1135 гг., была церковь в лице ее высших иерархов, киевского митрополита и новгородского епископа.

Городские (межгородские) противоречия, касавшиеся вопросов власти, так или иначе, были обусловлены межкняжескими разногласиями, что объяснялось высоким статутом князя в древнерусской иерархии, даже не предполагавшей возможности существования политической автономии без представителя правящего княжеского рода. История Древней Руси сохранила память лишь об одном случае попытки отказа бояр от княжеского управления, выразившемся в установлении собственного самоуправления в западнорусских землях в 1212 году[184]. На особое положение князя в древнерусской системе управления и власти обратил внимание еще А.Е. Пресняков. Он следующим образом характеризовал отношения земель и князей: «[В XII–XIII вв. — Т.Г.] внутренняя обособленность земель-волостей не только не встречала противодействия во влиянии княжого элемента, но, напротив, встречала в нем силу, которая каждой земле-волости давала возможность выработать себе законченный политический строй в соответствии с общим укладом древней политической жизни». Делая выводы, выдающийся ученый подытоживал: «Каждая волость-земля становилась волостью княжением, стремясь упрочить свой политический быт укреплением у себя определенной княжой семьи»[185]. Одним из примеров такого развития событий могут служить противоречия, существовавшие между Новгородом и Псковом, двумя могущественными центрами княжеской власти и вечевого самоуправления. Но и в их случае — присутствие в городе князя являлось непременным элементом легитимности и стабильности власти, подтверждением суверенитета[186]. Особенно ярко этот комок проблем выявляется в отношениях Киева и Новгорода в XII в.[187], у которых, как верно акцентировал внимание С.Э. Цветков, отсутствовали собственные княжеские ветви[188].

Для церковной организации Древней Руси, в которой даже в XII в. епископ был «словно вытесненным из его социального пространства», подобные конфликты имели самое серьезное значение. Это выражалось, прежде всего, в правовом и социальном статусе духовенства, жизнь которого никак не охранялась древнерусским законодательством этого периода. Впервые жизнь священника получила правовую защиту в договоре 1191–1192 г. между Новгородом и Готландом, одна из статей которого предусматривала за убийство новгородского или немецкого «попа» «20 гривен серебра за голову». Вместе с этим внутри Руси жизнь собственных священников никак не оценивалась. Поэтому установленная по договору вира (штраф), очевидно, возникла под влиянием зарубежного права по вопросам охраны жизни и имущества духовенства[189]. В итоге, митрополит оказывался вовлеченным в политическую борьбу. Осуществление первосвятителем своей дипломатической и посреднической деятельности в усобицах и в мятежах домонгольской Руси — важная научная проблема. Для ее решения наиболее оптимальным видится: во-первых, рассмотреть механизмы митрополичьего влияния на политические и социальные конфликты Древней Руси и, во-вторых, определить степень участия киевского иерарха в различных конфликтах.

Разрешение сформулированных проблем невозможно без рассмотрения вопросов о светских и церковных правах русских первоиерархов в условиях древнерусских политических и канонических реалий. В значительной мере обозначенная проблема была разрешена как в дореволюционной, советской, так и современной историографии. Привлечение митрополитов к решению политических задач, имевших дипломатический характер: укрепление княжеского представительства на территориях обладавших широкой автономией, преодоление социальных, политических и династических конфликтов, — во многом выражалась в канонических шагах первосвятителей. Именно посредством своей архипастырской власти (церковных судов, интердиктов, объездов [в том числе миссионерских], рукоположений или отказов от них, посланий, поучений и миротворчества) он мог участвовать в преодолении тех или иных конфликтов. Решимость предпринимавшихся действий архиереев во многом определялась не только личными их качествами, но и иными факторами, например, остротой конфликтов или важностью решаемых задач. Таким образом, был выработан целый комплекс инструментов первосвятительского влияния на власти и элиты древнерусского общества.

Миссионерская деятельность и митрополичьи поездки

Если верить Никоновской летописи, то в качестве одного из первых политических шагов киевских первосвятителей можно рассматривать миссионерские митрополичьи поездки 990–991 гг. в Новгород и в Ростовскую землю[190]. При том, что личности русских иерархов Михаила и Леона легендарны, а сам факт их существования нередко становится предметом научной дискуссии, практика миссионерства, несомненно, может быть оценена в дипломатической плоскости. Использование проповеди христианства не только в религиозных, но и политических целях было нормальным явлением и в Византии, и в Германии[191]. Собственно, и культ византийских императоров со времен Константина был тесно связан с культом апостольства[192].

Очевидно, что распространение самого христианства на Руси в эпоху князя Владимира было заслугой, не столько прибывшей на Русь высшей церковной иерархии, усилия которой на проповедническом поприще более чем сомнительны, сколько самого великого князя. Данная точка зрения уже давно утвердилась в историографии. Вместе с этим хотя бы и косвенное участие киевского иерарха[193] в распространении евангельской проповеди было бы несправедливо отрицать. К тому же глава киевского диоцеза не мог не участвовать в рукоположении архиереев и духовенства.

Административное устройство Киевской Руси времени Владимира Святославича и его предшественников обладало особой спецификой: значительная часть территорий государства находилась если не в условной, то, по меньшей мере, ограниченной зависимости от Киева и его правителей. Существовавшая ситуация находила отражение и в ограниченной территории полюдья[194], и в постоянной необходимости каждого нового правителя «матери городов русских» завоевывать территории, которые, казалось бы, уже были покорены его предшественниками. В сложившихся условиях епископские кафедры и храмы выступали зримыми символами великокняжеской власти на этих землях. Вероятно, прежде такую функцию выполняли создававшиеся во времена «языческой реформы Владимира» капища. Однако в отличие от прежних языческих символов великокняжеской власти, устанавливавшихся за пределами городских стен[195], христианские храмы строились внутри них. Данное обстоятельство, наверное, и спровоцировало новгородский мятеж 991 г., разразившийся после прибытия на берега Волхова епископа Иоакима Корсунянина[196]. Таким образом, миссионерская деятельность первых русских первосвятителей была тесно связана с процессами укрепления великокняжеской власти. С некоторой долей условности предпринимавшиеся усилия можно квалифицировать и как меры, способствовавшие консолидации древнерусских земель.

Поездки митрополитов в Киевской Руси могут считаться редким явлением[197]. При этом перемещения, обусловленные не церковными, а политическими интересами, занимают в череде архиерейских путешествий крайне ничтожный процент. По сути дела, в домонгольской Руси зафиксирован только один случай путешествия митрополита из Киева в Новгород (1135). Целями поездки были снятие церковного интердикта и преодоление возникшего между Новгородом и Суздалем конфликта[198]. Обозначенный сюжет получил освещение и анализ в диссертации П.И. Гайденко[199]. Однако автор сосредоточил свое внимание на внутрицерковной стороне этой истории. Вместе с этим проблема видится более сложной. Такое путешествие не могло быть осуществлено без помощи княжеской власти. Поэтому здесь необходимо искать корни не только во внутрицерковных противоречиях, но и противоречиях между Киевом и Новгородом, а также Киевом, Новгородом и Суздалем.

Миротворчество

Участие митрополитов в примирении враждующих сторон одно из интересных явлений церковно-политической жизни домонгольской Руси. Это объясняется существенными отличиями реалий затрагиваемых исторических эпизодов от более поздних конфликтов XVI–XVII вв., в которых архиереи, как правило, занимали сторону «центрального правительства», и их усилия в преодолении противостояний имело целью не столько примирить враждующие стороны, сколько склонить одну сторону в пользу другой. В условиях Киевской Руси ситуация видится более сложной. Во-первых, большая часть конфликтов была порождена внутренними противоречиями в правящей княжеской династии. Во-вторых, роль митрополитов в примирении сторон оказывалась более чем неоднозначной. Летописание запечатлело четыре случая участия митрополитов в подобных ситуациях.

В 1097 г. митрополит Николай примирял Владимира Мономаха со Святополком Изяславичем и киевлянами[200]. В церковной историографии киевскому иерарху отводилась едва ли ни ведущая роль в совершенном примирении[201], однако реконструкция событий, проведенная П.И. Гайденко, позволила увидеть более сложную и интересную ситуацию[202]. Не сумевший покинуть Киев, митрополит был вынужден подчиниться воле горожан и против своего желания вошел в состав посольства к Владимиру. Однако, как справедливо заметил исследователь, тем самым был создан прецедент участия русского первосвятителя в подобном конфликте.

Второй случай примирения в 1101 г. враждующих князей также связан с именем этого митрополита, вступившегося перед великим князем Святополком за Ярослава Ярополчича[203]. На этот раз, если верить летописанию, первосвятитель сам пожелал стать посредником.

Третий пример участия киевского архиерея в межкняжеских и княжеско-городских противоречиях — уже рассматривавшееся путешествие в 1135 г. митрополита Михаила в Новгород, которое, судя по всему, едва ли можно рассматривать в качестве успешного. Поэтому неудивительно, что в противостоянии того же года между Киевом и Черниговом примирителем враждовавших сторон стал уже не митрополит, а новгородский епископ Нифонт[204].

Четвертый случай миротворческой деятельности киевских первосвятителей связан с событиями 1195 г., когда митрополит Никифор II убедил великого князя Рюрика Ростиславича пойти на уступки его сопернику, суздальскому князю Всеволоду[205].

В определенной степени к названным эпизодам примыкает история 1113 г., связанная с вовлечением митрополита Никифора в возведение на киевский престол Владимира Мономаха[206]. Рассматриваемая история крайне примечательна уже тем, что одним из активных инициаторов, произошедшего тогда в Киеве династического переворота стал глава русской церковной организации[207].

Церковные суды и интердикты

Еще одним эффективным способом преодоления политических конфликтов было употребление киевскими иерархами интердиктов и использование в политических целях церковных судов или судов, в которых церковь имела право принимать участие. В истории домонгольской Руси отмечено два интердикта и несколько церковных судов. Вполне возможно, что практика применения судов и интердиктов для преодоления церковно-политических конфликтов была в той или иной мере заимствована из Византии и Западной Европы[208].

История домонгольской Руси сохранила лишь несколько упоминаний о митрополичьих судах, или о действиях, которые могут быть отождествлены с судами. Практически все они обусловлены и вызваны не только каноническими, но и политическими проблемами. Первый суд (1054–1059) связан с именем новгородского епископа Луки Жидяты[209]. Обстоятельства этого суда малопонятны. Обвиненный в каких-то злоупотреблениях от своих холопов, епископ Лука провел три года в Киеве, а на обратном пути к месту прежнего служения скончался. Вполне можно согласиться с выводами В.В. Милькова и П.И. Гайденко о том, что суд был несправедливым, отразив процессы автономизации новгородской кафедры и новгородской земли[210]. Очевидно, что суд не мог состояться без поддержки киевского князя и части новгородской знати. Вероятно, совершенное митрополитом Ефремом разбирательство имело своей целью не допустить укрепления церковной и государственной самостоятельности северо-западных земель Руси.

Второй митрополичий суд 1168 г. над печерским игуменом Поликарпом также оказался пристрастным. Игумен прославленной обители был в тесных отношениях с Черниговским князем Святославом. Это вызвало ревность черниговского епископа Антония. Дело осложнилось тем, что советы, которые давались черниговскому князю Антонием и Поликарпом относительно соблюдения поста в господские праздники различались. Возникшее противоречие и стало формальным поводом для суда над известным настоятелем[211]. Но могла быть еще одна причина организации суда. Весьма вероятно, в Поликарпе видели возможного преемника Антонию, который в свою очередь не собирался уступать кому-либо свою кафедру. В итоге, летописец назвал совершенное дело «митрополичьей неправдой». В данном случае важно то, что суд был призван ограничить влияние строптивого, с точки зрения Антония и митрополита Константина, Поликарпа на князя и не допустить дальнейшего усиления русского духовенства[212]. В условиях усиления церковно-политической автономии Новгорода и Владимира, такая задача было более чем актуальной. Что касается Антония, то своими действиями он все же вызвал гнев своего князя и вскоре был изгнан из Чернигова.

Наконец, самый яркий пример митрополичьего суда домонгольской Руси — расправа над любимцем Андрея Боголюбского Феодорцом. Как бы ни оценивались эти события — суд и казнь были призваны остановить политическую экспансию и ограничить властные амбиции владимирского князя. В результате, ключевая роль в разрушении «тандема» Андрея Боголюбского и владыки Феодора принадлежала митрополиту. Поэтому неудивительно, что во время взятия Киева разграблению подверглись не только город, но и его храмы. Во всяком случае, с падением Феодора начался закат всевластия и деспотии Андрея.

Рукоположения, постриги или отказ от них

Рукоположения, постриги или отказ от них в контексте церковно-государственных отношений вполне могут, а в ряде случаев и должны рассматриваться в качестве важнейших инструментов церковной и политической власти. В акте рукоположения присутствовало множество интересов.

Во-первых, рукополагаемый или постригаемый, если речь идет о монашествующем, оказывался в духовной зависимости от того, через чьи руки становился преемником благодати священства, епископства, архиепископства или ангельского образа. Такая зависимость открывала в ряде случаев неограниченные возможности для контроля возглавляемых ставленниками и рукоположенными лицами церковных институтов, их материальных и финансовых ресурсов. Более того, через посредство рукоположенных можно было оказывать влияние и на их паству, представлявшую самые различные политические и социальные интересы. История изобилует такими примерами. Так, возведение в 1165 архиепископский сан новгородского епископа Ильи открыло для митрополита и киевского князя колоссальный источник личного дохода, о чем недвусмысленно сообщает В.Н. Татищев[213]. Конечно, приведенный пример, — прежде всего, образец взятки (симонии), вошедшей в норму русской церковной жизни XII в.[214] Вместе с этим указанные события выявляют один из интереснейших механизмов поиска взаимовыгодных отношений между Новгородом и Киевом. Очевидно, обе стороны считали ситуацию наиболее выгодной: Новгород поддерживал статус архиепископии и сохранял широкую церковную автономию, а Киев не утрачивал возможность получения денежных и материальных поступлений из богатейшего города Руси. Во всяком случае, в 1219 г., когда по вине местной знати в городе оказалось два архиепископа, Митрофан и Антоний, новгородцы отправили их решать свой спор в Киеве[215].

Еще один пример того, как митрополит мог влиять через постриг и рукоположение на политическую и церковную жизнь — события 1183 г. В то лето в Киеве умер архимандрит Печерского монастыря Поликарп. Необходимо отметить, что отношения Печерской обители с митрополитом в предыдущие годы переживали не лучший период. После 1171 г. монастырь волей Андрея Боголюбского вновь приобрел княжескую ставропигию и удостоился статуса архимандритии. Перемены стали ответом на злоупотребления со стороны митрополита и греческого духовенства[216]. Вопрос о восстановлении митрополичьей власти над обителью стоял крайне остро. Возобновление первосвятительского влияния на монастырь было достигнуто руками престарелого туровского епископа Лаврентия, постриженика Печерского монастыря и недавнего затворника[217]. Отличаясь на закате своей жизни неумеренным послушанием, этот старец, единственными добродетелями которого были пост, молитва и затвор[218], принял епископский сан и взошел на туровскую кафедру, смиренно сместив с нее находившуюся в какой-то духовной оппозиции к Киеву Кирилла Туровского, яркую и даровитую личность[219]. Последний был не менее искренним подвижником, но в отличие от Лаврентия обладал образованием, пастырской ревностью и снисходительностью. Таким образом, киевским светским и духовным властям удалось пресечь возрастающую самостоятельность туровской земли. Теперь, в 1183 г., участвуя в постриге «попа Василия»[220], Лаврентий способствовал духовному подчинению Василия митрополиту через постриг, монашеское восприемство и возведение в сан архимандрита. Примечательно, что хиротессия Василия в архимандриты на этот раз совершалась не по воле князя, а по благословению митрополита, а участие Лаврентия снимало вопрос о законности возведения на архимандритию Василия, поскольку один из участников службы был постриженник знаменитой обители. Результаты такого духовного сыновства нового архимандрита по отношению к митрополиту не заставили себя ждать. Последующие десятилетия однозначно характеризуются как время духовного упадка монастыря и снижение его влияния на политическую и церковную жизнь Руси[221].

Во-вторых, учреждение в какой-либо земле кафедры и присутствие в городе епископа придавало княжеству больший вес. Поэтому отказ в своевременном рукоположении также может рассматриваться как способ церковно-политического давления на строптивого князя. В этом отношении заслуживает внимание возникновение во второй половине XI в. еще двух митрополий помимо Киевской: Черниговской и Переяславской. Уже фактом своего появления, существования и исчезновения они позволяют заключить, что их учреждение было способом церковно-политического влияния на ситуацию на Руси.

Послания и поучения

Митрополичьи послания к князьям и духовенству были одним из инструментов оказания влияния на действия князя. Насколько эти послания были эффективны, существуют различные мнения. Так, сообщение 996 г. о приходе к князю Владимиру епископов[222], которых согласно Никоновской летописи, якобы послал митрополит[223], сообщает, что данный епископами совет был отвергнут, а между крестителем Руси и церковными иерархами пролегла трещина княжеского раздражения. В XI–XII вв. обращения митрополитов к князю или лицам, способным повлиять на представителей правящей династии, приобрели более изысканный характер. Практически во всех случаях эти обращения были связаны с интересами Византии, не желавшей сближения киевских властей с Западной Европой. Например, в 70-е годы XI в., в условиях тесных политических (военных, дипломатических и брачных) сношений Ярославичей с Западной Европой митрополит Георгий предпринял попытки создания полемического сочинения, «Стязание с латиною»[224]. Митрополит Иоанн II пошел дальше и писал о нежелательности княжеских браков c еретиками[225]. Но наиболее изысканно действовал митр. Никифор[226]. По мнению петербургского церковного историка, о. Константина (К.А. Костромина), результат такого влияния привел к переориентации внутри- и внешнеполитического курса Киева в сторону Византии[227].

* * *

Таким образом, можно заключить, что киевские митрополиты домонгольского периода истории русской церкви обладали широким спектром возможностей влияния на религиозно-политическую ситуацию в древнерусском государстве. Это влияние осуществлялось посредством различных канонических действий: миссионерства и поездок, миротворчества, церковных судов и интердиктов, рукоположений или отказов от них, постриги, послания и поучения. Дискуссионным может считаться вопрос эффективности предпринимавшихся шагов. Однако в совокупности все они способствовали все большему вовлечению митрополитов во внутриполитическую жизнь Руси.


1.2. Место церковной иерархии в русско-византийских отношениях XI — начала XIII вв.

Церковная организация домонгольской Руси еще не обладала независимостью и оставалась частью константинопольского патриархата. Между тем, в Византийской империи церковь довольно рано стала частью государственного организма. Это привело к тому, что церковные иерархи привлекались к выполнению не только разнообразных функций по управлению империей, многочисленными службами, ведомствами сената и двора басилевса, но и нередко обременялись различными дипломатическими обязанностями[228]. Данная практика не была чем-то необычным. Для всего периода Средневековья участие духовных лиц в качестве легатов в европейской политике было обычным делом. Прибывавшие в пределы другой страны епископы или священники становились не только представителями империи, но и провозвестниками соответствующих религиозных доктрин в области догматики или же канонического права. Более того, их миссия, совмещавшая в себе переплетение политических и религиозных интересов, а также проповеди, становилась наиболее эффективным орудием культурного и идейного влияния[229]. Поэтому неудивительна та ревность, с какой византийцы отстаивали свое, как они полагали, исключительное право занимать центральные кафедры организованных ими диоцезов. Примерами этого могут служить судьбы первых русских (по этнической принадлежности) митрополитов Илариона и Климента Смолятича, права которых так и не были признаны империей и ее священной иерархией. После отстранения Илариона Десятинный храм был переосвящен, а сподвижник митрополита-русина Лука Жидята подвергся несправедливому митрополичьему суду[230].

Личности и деятельность самых первых русских митрополитов крайне скупо отражены в раннем русском летописании. Большинство исследователей склонны полагать, что продолжительное время, по крайней мере, в первые сто лет деятельности древнерусской церковной организации инициатива в области церковного строительства принадлежала не церковной иерархии, а княжеской власти. Очевидно, что одной из причин складывавшегося положение дел могло быть совмещение греческими иерархами дипломатических и церковных функций.

Хорошо известно, что «проводником византийской политики на Руси был митрополит киевский <…> фактически являвшийся агентом константинопольского правительства в Киеве»[231]. Собственно, учреждение самой церковной организации на Руси стало результатом политического торга Владимира и империи, что наглядно представлено в легендарной корсунской легенде[232]. Вероятно, именно выполнением митрополитами консульских функций можно объяснить регулярное исчезновение русских первоиерархов из Киева в годы перемен на киевском великокняжеском столе и в периоды серьезных осложнений русско-византийских отношений. Так, например, в 40-е годы XI в., ознаменовавшиеся русско-византийской войной[233], со страниц летописи исчезло имя митр. Феопемпта[234]. М.Д. Приселков объяснял эту ситуацию осложнением отношений между Ярославом, с одной стороны, и греческим иерархом и самой Византией, с другой. Причиной конфликта стали противоречия, сложившиеся в торговых отношениях. Не менее острой оставалась проблема канонизации Владимира Святославича[235]. В 1073 г. уехал в «греки» митр. Георгий[236]. Причины этого отъезда в историографии объяснялись по-разному, однако, вероятнее всего, отбытие иерарха было вызвано целым комплексом причин. Главные из них были как-то связаны с интересами империи, столкнувшейся с болгарской военной угрозой, обострением русско-византийских отношений по вопросам канонизации Бориса и Глеба и изменением внешнеполитического курса при Святославе Ярославиче[237], стремившегося установить крепкие связи с Германией[238]. Новый виток осложнений в отношениях Руси и империи ромеев наблюдался при Владимире Мономахе, отношения которого с митр. Никифором в целом можно считать доброжелательными и даже союзными. Пиком этих противоречий стала русско-византийская война 1116 г., связанная с именем некоего Леона Деогеновича[239]. Между тем, согласно сообщениям Михаила Пселла и Анны Комнин, имя Диогена фигурировало в событиях заговоров против императора в 1070-х и 1094 гг.[240] Правда, как бы ни был остр конфликт вокруг этой таинственной личности, именуемого «зятем» великого князя, в 1122 г. отношения с империей нормализовались, следствием чего стало заключение выгодного династического брака и присылка на Русь митрополита Никиты[241]. Поэтому преувеличивать остроту Киевско-Константинопольских разногласий во времена Владимира Всеволодовича было бы неверно. Современный церковный историк священник Константин Александрович Костромин вполне обоснованно заметил, что эти противоречия никак не сказались на провизантийских предпочтениях самого Владимира Всеволодовича. По мнению исследователя, в правление Мономаха произошла переориентация внешнеполитического вектора великокняжеского стола с Западной Европы в сторону Константинополя[242]. Какие-то осложнения, в которые был втянут митрополит, наблюдались в 1145 г. В тот год русский первоиерарх Михаил также отбыл в Византию, где, вероятно, и скончался[243].

В итоге постоянные ничем не объясняемые летописцами «исчезновения» митрополитов и их поездки в Византию заставляют задуматься над причинами такого положения дел. Пробуя разрешить эту проблему, П.И. Гайденко высказал предположение о том, что первые митрополиты могли и не умирать в Киеве, как это обычно представляется в традиционной историографии, черпающей свои выводы по этому вопросу из трудов церковных историков. По мнению данного исследователя, являясь послами, при смене правителей греческие иерархи обычно возвращались в пределы родной империи[244].

Впрочем, дипломатическим нуждам византийской политики служили как сан, так и личные качества митрополита. В начале XI в. в Византии произошло существенное расширение прав митрополитов. Это было сделано за счет некоторых полномочий епископов[245]. Поэтому появление на русской первосвятительской кафедре митрополита означало не только дипломатический успех Ярослава, повышение ранга древнерусской церковной организации[246], но и отражало церковные реалии XI столетия. Несомненно, что в самой Византии данный шаг расценивался как проявление со стороны Нового Рима особой милости в отношении варваров[247].

В складывавшихся условиях ни о каком доверительном отношении между византийскими иерархами (греками) и великокняжеской властью не могло быть и речи. Очевидно, что во время Владимира размещение главы русской церковной организации в Переяславле[248], вдалеке от Киева, было не только следствием болгарского, а также, возможно, и сербского влияния[249], но и проявлением осторожности по отношению к византийцам[250]. Поэтому создание в 1037 г. митрополии в Киеве стало признаком, по меньшей мере, некоего сближения интересов митрополитов-византийцев и Ярослава Мудрого[251]. Однако и после этого преувеличивать теплоту русско-византийских церковных связей было бы преждевременно. В сложившихся условиях эффективным способом влияния на церковно-политическую ситуацию в государствах, вошедших в состав византийского мира стало использование специфического инструмента политического манипулирования элитами: учреждение в национальных церковных иерархиях различных должностей, приводивших к повышению или понижению статуса лиц, занимавших эти посты. Примером подобного манипулирования присутствуют в истории церковной иерархии домонгольской Руси.

Небезуспешной попыткой влияния на развитие внутриполитической ситуации на Руси со стороны Византии во второй половине XI в. посредством церковного участия стало появление помимо киевской еще двух митрополий, в Чернигове и Переяславле. Учитывая, что утверждение митрополий было прерогативой императора, возникновение новых диоцезов по сути еще более ограничивало и без того условную власть киевских князей над уделами и усиливало влияние империи на внутриполитическую ситуацию на Руси[252]. Упоминания о двух последних кафедрах, Черниговской и Переяславской, спорадичны и немногословны[253]. Эти округа так и не сформировались в самостоятельные канонические территории, оставшись явлением временным, служившим ответом на противоречия в среде Ярославичей. В результате, статус обозначенных церковных образований представляет предмет научной дискуссии. Скудная информация о личностях возглавлявших эти кафедры архиереев позволяет видеть в этих образованиях как титулярные митрополии[254], так и реальные диоцезы, подчиненные Константинополю[255].

Еще один похожий пример сохранила история Новгорода. Возвышение еп. Нифонта до архиепископа с выведением кафедры из подчинения Киева также может быть рассмотрено в качестве одной из уловок византийской церковной дипломатии, поощрившей усиление Новгорода и подпитывавшей его политические амбиции. Правда, со временем, в 1164 г., киевский митрополит Иоанн сумел преодолеть эту независимость, возведя новгородского епископа Илью в архиепископы. В итоге право поставления новгородских архиереев закрепилось за киевским первосвятительским престолом[256]. Во всяком случае, уже в 1219 г., во время споров, возникших в Новгороде вокруг двух новгородских архиепископов Митрофана и Антония, горожане предпочли свои недоумения разрешать не в Константинополе, а в Киеве[257].

Не менее интересны обстоятельства учреждения смоленской епископии, образованной решением патриарха без учета мнения киевского митрополита. Появление в городе кафедры совпало (вероятно, и было следствием) с усилением местного княжеского рода. Широкий корпус взаимных грамот дает основание полагать, что возникновение здесь кафедры стало результатом долгих политических и экономических переговоров[258].

Вместе с этим не менее показательны попытки Византии в обратном: в отказе кафедрам в возвышении. Одним из таких примеров предстает в событиях 1161 г. В тот год патриарх Лука Хризоверг отказал Андрею Боголюбскому в организации самостоятельной владимирской митрополии[259]. Судя по письму, направленному князю, в Константинополе были обеспокоены амбициями и самостоятельностью князя в церковных вопросах[260]. Во всяком случае, послание обнаруживает твердое намерение патриархата сохранить и усилить свою суприматию над русской церковью[261]. Вероятно, церковная дипломатия империи приложила немало усилий для разрушения прочного и эффективного союза Андрея Боголюбского и еп. Феодора. Греческая иерархия неодобрительно относилась к любым попыткам создания на Руси диоцезов, возглавляемых русскими, о чем было уже сказано.

Особого внимания заслуживает участие византийских иерархов, прежде всего, наделенных архиерейским саном, в различных дипломатических акциях. К сожалению, далеко не все известия о подобных посольствах вызывают доверие. Наиболее наглядным образцом подобной ситуации может служить известие Никоновской летописи о посольстве к Владимиру Всеволодовичу: «и посла царь Констянтин к великому князю Владимеру Неофита, митрополита Эфесского, и сним два епископа Митилинска и Милитинска, и стратига Антиохийска, и агустолиа Александрийска, игемона Иерусалимска Еустафья, и посылает с ними к великому князю крест от животворящаго древа, и с нем от своеа главы венец царьский, иже именуется Манамахова шапка, и крабицу сердоликову, из неа же Август, царь Римский, веселяшеся, и чепи златыа и иные многие царьские дары»[262]. Данное сообщение невероятно хотя бы потому, что византийские нормы запрещали передачу варварам и особенно росам символов царской власти[263]. Не исключено, что основанием для создания этого мифа послужило появление на Руси перста Иоанна Крестителя, воспринимавшегося в качестве одной из императорских регалий[264]. При том, что сообщения Никоновской летописи не более чем вымысел, возможность существования подобных посольств едва ли может быть совершенно отвергнута.

* * *

Результаты проведенного исследования позволяют заключить, что митрополиты и высшее духовенство играло важную роль в Русско-Византийских военно-политических отношениях. Высшая иерархия в лице греческого епископата была не только проводником имперской идеологии, но и силой, призванной влиять на внешнюю политику Руси. Это влияние осуществлялось посредством множества разнообразных инструментов, выработанных многовековым опытом византийской дипломатии. Эффективность предпринимавшихся византийцами шагов в отношении Руси едва ли может быть признана однозначно успешной. Однако, есть все основания полагать, что влияние византийских иерархов на политику великих князей нередко приносило свои плоды. Несомненно, что в межкняжеских конфликтах второй половины XI и средины XII вв., ознаменовавшихся возникновением митрополий в Чернигове и Переяславле, учреждении Смоленской епископии, внутренних церковных конфликтах, связанных с деятельностью Андрея Боголюбского и еп. Феодора участие византийской церковной дипломатии очевидно, и важнейшим проводниками этой политики являлись митрополиты Киева.


1.3. Киевские иерархи в политических связях Руси с Западной Европой

Отношение древнерусской иерархии XI–XIII вв. к Западной Европе давно привлекает внимание исследователей. В наши дни интерес к религиозным аспектам русско-европейских связей способствовал появлению сравнительно небольшого, но крайне интересного и яркого комплекса работ, связанных с именами М.Б. Свердлова, Г. Подскальски, А.В. Назаренко, М.Ю. Парамоновой, Т.Н. Джаксон, свящ. К.А. Костромина и иных авторов[265]. Степень доступности и изученности источников и богатство историографической мысли таково, что позволяет провести комплексную оценку места митрополитов в русско-европейских политических отношениях.

Как уже не раз отмечалось, византийские первоиерархи древнерусской церковной организации при несении своих пастырских обязанностей выполняли в том числе и дипломатические функции, призванные обеспечивать и защищать интересы Византии в землях восточных славян. Очевидно, статус греческих архиереев в социальной и политической организации восточнославянского государства был такой, что некоторое время представлял им некую автономию от полного контроля княжеской властью. Правда, по мере упрочения христианской церковной организации происходило и расширение княжеского контроля над деятельностью иерархов. Именно последним можно объяснить, по крайней мере, три периода осложнения отношений между великокняжеской властью и митрополитами. Во-первых, это конфликт, возникший в период правления Святослава Ярославича, во-вторых, осложнения в отношениях между митр. Иоанном и Всеволодом Ярославичем[266]. Наконец, в-третьих, время борьбы за митрополичью кафедру в период святительства Климента Смолятича[267].

Систематическое исчезновение и даже бегство митрополитов с киевской кафедры ясно указывает на то, что зачастую византийские иерархи оказывались неспособными к защите интересов империи при великокняжеском столе. Встретив неудовольствие князя, они нередко были вынуждены покидать свои кафедры, отбывая в Константинополь или в стан своих союзников[268]. Возникавшими противоречиями, лишавшими митрополитов реальной власти над церковью, можно объяснить то, что продолжительное время греческие иерархи предпочитали умирать у себя на родине, а не в пределах окормляемого ими диоцеза[269].

Только после смерти Святополка Изяславича с приходом к власти Владимира Мономаха, ситуация стала изменяться в пользу Византии и «начался необратимый процесс разрушения русско-европейских связей, затянувшийся до середины XIII века»[270]. Во всяком случае, по мнению П.И. Гайденко, уже к концу XII в. киевских митрополитов можно рассматривать уже не только в качестве заложников местных социально-политических и религиозных реалий, но и активных участников церковно-политической жизни Руси, действующих как в интересах слабевшего Константинополя, так и местной великокняжеской власти[271].

Тем не менее, особый статус митрополитов, да и самого византийского духовенства, заключавшийся в том, что, будучи легатами, те представляли интересы империи, обязывал греческих иерархов к определенному и хорошо предугадываемому отношению к латинской Европе. Поэтому интересы византийского епископата не ограничивались интересами Русско-Византийских отношений. В сферу их внимания попадали, в том числе и отношения Руси с Западной Европой.

Можно выделить, по крайней мере, две группы причин такого ревностного отношения византийцев в этом направлении. Несомненно, основная причина сложных политико-канонические противоречий — разногласия, существовавшие во взаимоотношениях между Византией, с одной стороны, и Римом и Германией, с другой. Завуалированные догматическими противоречиями споры за права первенства чести, церковный и политический контроль над спорными территориями и, наконец, существенные различия в понимании политических целей и принципов существования христианского мира, безусловно, становились мощными факторами взаимного непонимания, недоверия и ревности. Все перечисленное усугублялось осознание целостности христианского мира, оказавшегося перед угрозой исламского вторжения[272].

Вторая группа причин была обусловлена внутренними проблемами в самой церковной организации Руси. Наличие целого ряда заимствований, привнесенных из Европы в русскую церковную жизнь и жизнь правящего дома Рюриковичей, детально проанализированных в работах М.В. Мурьянова, М.Ю. Парамоновой, А.В. Назаренко, В.В. Милькова, К.А. Костромина, П.И. Гайденко и Т.Ю. Фоминой, позволяют заключить, что митрополиты домонгольской Руси едва ли были способны контролировать отношения собственного клира с западных христианством. Эта продолжительная слабость митрополичьего авторитета и византийского влияния даже в церковной среде нашла свое отражение в целом комплексе свидетельств: в бегстве Анастасия Корсунянина в Польшу[273], в латинских влияниях в Борисо-Глебском культе[274], в возможном участии будущего митрополита Илариона в дипломатии Ярослава[275], во введение на Руси волей митр. Ефрема празднования перенесения мощей святителя Николая из Бари[276], в учреждении в Новгороде помимо воли митрополита празднеств и культов латинских святых, в деятельность ирландского монастыря Антония Римлянина в Новгороде[277], в заимствованиях архитектурных и литургических элементов из западноевропейской церковной жизни[278], в терпимом отношении, а порой и в дружественных связи новгородских архиереев с западноевропейским духовенством, пребывавшем на территории города, а также в иных признаках[279]. Подобные связи и симпатии не могли не беспокоить киевских архиереев, власть которых над большинством русских кафедр, пользовавшихся покровительством князей и городов, в обозначенный период, до 60–80-х гг. XII в., была во многом условной[280]. Все происходившее во многом было обусловлено самыми близкими отношениями русских князей и знати с правящими домами Европы и их дворами.

По мнению К.А. Костромина, появление антилатинских обличительных сочинений на Руси имело не столько практическое значение, сколько отвечало византийской традиции, предполагавшей написание архиереями подобных полемических творений[281]. Вместе с тем, нельзя не учесть еще одну точку зрения, предположение, высказанное П.И. Гайденко. Он допустил, что полемические произведения в какой-то мере все же могли быть востребованы обстоятельствами времени, поскольку обращены не столько к местному, восточнославянскому, сколько греческому духовенству на Русской земле. Послания не имели широкого хождения, а порой, как в случае послания митрополита Леона, даже не были переведены[282]. Поэтому единственными, кто мог выслушать или прочитать сочинение своего митрополита могли оказаться только византийцы. Возникшая на Руси ситуация осложнялась тем, что подобное терпимое отношение духовенства к латинянам могло легко найти сочувствие и понимание в княжеской среде, связи которой с Западной Европой и ее культурным нормам становились предметом особого беспокойства. Подтверждение этих беспокойств обнаруживаются в послании Феодосия к князю Изяславу, обличавшем «пороки» латинян[283], и в рекомендациях Иоанна II, призывавшего близких к князьям иноков не одобрять княжеские браки с западноевропейцами[284]. Судя по числу этих браков, опасения византийцев были ненапрасными[285]. Если при этом учесть то, что жены князей могли сохранять право молиться на латинский манер[286], а русские князья принимали финансовое участие в религиозной жизни Западной Европы[287], то эмоциональность этого послания и пастырская ревность греков в вопросах сближения князей с церковными и светскими кругами Европы становятся вполне объяснимыми и понятными[288].

Обличительный тон посланий в адрес латинян позволяет заключить, что современники этих текстов не вполне ясно осознавали канонические реалии и догматические нормы латинской Европы. Более того, они не всегда понимали те различия, которые существовали между Германией и Римом по церковным вопросам. Примером этого могут служить антилатинские обличения Феодосия-грека, в которых смешано национальное и религиозное, «мелочное» и важное, реальность и домыслы[289].

Привлекает внимание то обстоятельство, что в окружении великих князей, до митрополита Иоанна III, а особенно до Никифора, продолжительное время местные русские первосвятители пользовались меньшей честью перед латинским духовенством. Примером этого может служить сцена трогательного прощания еп. Бруно с князем Владимиром Святославичем[290]. Ничего подобного в отношении русских архиереев не известно. Все это хорошо объясняет то, почему митрополит Иоанн II, неожиданно почтенный вниманием римского понтифика, так искренне откликнулся на послание папы, отправив ему письмо в самых уважительных тонах и выражениях[291].

* * *

Проведенное исследование позволяет заключить, что киевские митрополиты пытались принимать активное участие в Русско-Европейских отношениях. Однако их действия и усилия не имели большого успеха. Послание митрополита Иоанна II к папе — едва ли не единственный пример вовлеченности русских первосвятителей в европейские церковно-политические процессы. Более традиционным способом митрополичьего влияния выступали послания, обращенные к князьям или пастырям, способным повлиять на княжескую волю. Тем не менее, этот не слишком богатый и далеко не всегда успешный опыт участия греческих митрополитов в европейской политике русских князей, несомненно, способствовал поддержанию их авторитета если и не в светской, то в церковной среде.

* * *

К моменту монгольского нашествия (концу 30-х годов XIII в.), церковь подошла вполне сформировавшимся институтом, хорошо интегрированным в систему социально-политических отношений Древней Руси. К указанному времени высшая церковная иерархия в лице митрополита, епископата и игуменов важнейших древнерусских монастырей приобрела значительный опыт участия во внешне- и внутриполитических конфликтах различного рода. Это участие выражалось как в форме мирного посредничества, так и в разнообразных специфических усилиях, характерных для религиозных структур: интердиктах, посланиях, увещеваниях, соборных решениях. Все перечисленное либо предупреждало конфликт, либо, в случае обострения противоречий, способствовало снятию излишней напряженности в возникавших противостояниях. Успех подобных миссий во многом объяснялся высоким рангом епископата и осознанием духовного авторитета пастырства и архипастырства всеми сторонами того или иного противостояния. Нередко благоприятный исход дела зависел и от личных достоинств самого епископа, как это было в случае епископа Нифонта или митрополита Никифора. В значительной мере авторитет святителя обеспечивался греческим происхождением архиерея, возвышавшим «переговорщика» над договаривающимися сторонами.

Необходимо признать, что, начиная с конца XI века, во главе церковного управления появляется целый ряд очень ярких личностей, среди которых особо выделялись митрополит Иоанн II или уже упоминавшийся митрополит Никифор. Неудивительно, что, обладая богатым политическим опытом, епископат умело распоряжался находившимся в его распоряжении набором инструментов воздействия на конфликтующих. Правда, следуя византийской традиции, такое влияние чаще всего осуществлялось через оказание морального давления на представителей правящей династии и господствующих элит. В основе таких механизмов лежали усилия по навязыванию стереотипических представления о дозволенном и табуированном в сфере брака, быта, наследования власти.

В итоге упоминавшаяся система канонических норм, интердиктов, посланий и личных увещеваний в немалой мере способствовала поддержанию на Руси более мирных отношений, чем это могло бы быть. Более того, сложившиеся к середине XIII века инструменты церковного управления уже не только существовали в восточнославянском обществе, но и оказались вполне эффективными и достаточно гибкими для осуществления эффективного церковного влияния на городские элиты и на членов семьи правящей династии.


Загрузка...