Монгольское нашествие стало временем безусловного перелома прежнего устройства, как для самой Руси, так и ее церковной организации. Историографические представления о положении церкви монгольского периода постоянно претерпевают различные трансформации. Но не может быть подвергнут сомнению тот факт, что в 1237–1241 гг., в период особо острого противостояния Руси и Монгольской империи, вполне верно названный Е.И. Сусенковым русско-монгольской войной[292], священная иерархия разделила трагические судьбы русских городов и своего народа. Летописание XIII–XV вв. донесло до потомков т. н. Повесть о нашествии Батыя[293]. Оно вполне ясно свидетельствует о том, что духовенство, монашество и даже высшая иерархия в дни вторжения монголов претерпевала бедствия и тяготы наравне со своей паствой и князьями. Сведения Повести находят подтверждение в комплексе письменных свидетельств, а также результатах археологических изысканий.
Подобно многим своим современникам духовные иерархи, клирики и монахи либо умирали, либо попадали в плен, либо спасали свою жизнь бегством. Летописание сообщает, о том, что в 1237 г. во время осады Владимира-на-Клязьме в огне пожара погиб укрывшийся в соборе еп. Митрофан[294]. Через два года, в 1239 г., был убит Переяславский еп. Симеон[295]. Оба архиерея в русском летописании названы «преподобными», что означает одно — их смерть воспринималась как мученичество и вскоре получила церковное почитание. Подобно Митрофану черниговский епископ Порфирий также не покинул своей кафедры и остался в городе до его падения. Но в отличие от владимирского епископа Порфирий был оставлен монголами в живых, оказался в плену и вскоре отпущен и препровожден в Глухов[296]. Пытаясь объяснить случившееся, Н.М. Карамзин высказывался за то, что монголы помиловали святителя, желая «обезоружить наше духовенство, ревностно возбуждавшее народ к сопротивлению»[297].
Вероятнее всего, спасение черниговского архиерея, объясняется тем, что к 1239 г. монголы стали различать духовенство от мирного населения. Очевидно, остальная часть епископата предпочла оставить свою паству на попечение Бога и на милость противника[298]. Например, рязанский епископ покинул кафедру еще в самом начале осады города, что вероятно и стало причиной того, что летописец изгладил его имя из истории[299]. В поведении других иерархов присутствовали и извинительные обстоятельства. Некоторые архиереи могли осознанно выводиться из городов, подвергшихся опасности. Так, в 1243 г. Даниил Романович вывез с собой из готовившегося к осаде Холма нареченного митрополита Кирилла[300]. Не исключено, что и находившиеся в Киеве во время пребывания там Джованни Плано Карпини епископы (имена которых, впрочем, не названы), также оказались в столице Южной Руси по инициативе княжеской власти ради их безопасности и спасения[301].
Хорошо известно, что законы Яссы охраняли права религиозных культов исключительно на территориях покоренных монгольской империей[302], и совершенно очевидно, никак не распространялись на покоряемые народы, и тем более, на их духовенство. Также, судя по самому тексту статьи Яссы, в которой отражена веротерпимость монголов, не придавалось особого предпочтения ни одной религии внешнего окружения. Для монголов любой религиозный культ виделся всего лишь как средство получения «благопожеланий» в делах.
Зимой 1240 г. пал Киев. Многочисленные результаты раскопов, систематизированные М.К. Каргером, вполне наглядно воссоздают размах драмы разорения города. Следы произошедшего бедствия, представленные не только руинами и тайниками, но и братскими захоронениям, прослеживаются практически на всей площади древнейшей части современной столицы Украины и бывших киевских пригородов и монастырей[303]. Захвату и разгрому подверглись и иные церковные центры: Владимир на Клязьме, Суздаль, Ростов, Переяславль, Чернигов, Галич[304]. А сожженное и запустевшее городище Старой Рязани, оставленной жителями, и по сей день представляет интерес для археологов[305]. Правда, было бы ошибкой считать, что Батый полностью уничтожил Киев. Разоренный город продолжал существовать, в нем теплилась и политическая, и церковная жизнь даже после того, как волны монгольских орд откатились далеко от стен Киева. Свидетелями этого возрождения, произошедшего в 1246–1249 гг., оказались западноевропейские миссионеры[306]. До наших дней сохранилась значительная часть храмовых комплексов Киева, а имеющиеся в них существенные утраты стали результатом действия не монголов, а польской шляхты XV–XVII вв., а также советских реконструкций и сносов 30-х — 50-х гг. XX в. Впрочем, в свою очередь и преуменьшение степени разрушений, нанесенных городу монголами оказалось бы еще большей нелепостью. Масштаб бедствий не мог не сказаться не только на общем управлении разоренными территориями Южной и Северо-Восточной Руси, но и на состоянии церковной власти. В какой-то мере ситуация вокруг митрополичьего управления на Руси напоминала положение дел, связанных с развитием событий вокруг великокняжеского стола. Наиболее наглядно это проявилось в обстоятельствах падения Киева.
В 1237 г. Менгу-Тимур подошел к древней столице Руси и, как уверял летописец, удивленный красотой города, начал переговоры с князем и горожанами о сдаче «матери городов Русских»[307]. В этот час великим князем киевским был Михаил Всеволодович. Отказав послам, он почему-то не стал организовывать оборону столицы и бежал из города «перед Татары во Угры». В итоге Киев перешел к Ростиславу Мстиславичу Смоленскому. Но вскоре и тот был смещен Даниилом Романовичем Галицким. Правда, Даниил также не стал задерживаться в городе и доверил оборону столицы боярину Дмитрию, передав в его в «роуце» всю полноту власти над Киевом[308].
К 1239 г. Михаил и Даниил примирились. Галицкий князь обещал вернуть город Михаилу[309]. Однако тот в Киев так и не выехал[310].
Вероятной причиной этой медлительности являлся страх перед монголами[311]. Черниговский князь возвратился в Киев, разместившись на одном из днепровских островов, только после того, как войска Батыя ушли из разоренного ими города[312].
Бегство князей из Киева, а затем и падение города позволяют рассматривать исчезновение митрополита Иосифа, судьба которого стала предметом непродолжительной, но весьма показательной научной дискуссии, в качестве закономерного явления[313]. Возникшая ситуация способствовала если не разрушению, то, несомненно, дезорганизации и без того довольно слабой системы высшего церковного управления, еще не вполне сформировавшейся ко времени нашествия[314]. Однако и дальнейшие события вплоть до 1251 г. показали, что судьбы киевских митрополитов во многом были обусловлены судьбами стоявших за ними князей и политических сил. Поэтому представляет интерес, во-первых, выяснить состояние высшего церковного управления на Руси после падения Киева, во-вторых, уточнить логику событий, связанных с выбором кандидата для занятия вакантной митрополичьей кафедры, и, в-третьих, проследить изменения в отношении главы русской церкви к монголам.
Возвращение Михаила в разоренный Киев должно было способствовать восстановлению церковной жизни и канонического управления. Перед Русью впервые открывалась возможность выбрать кандидата на митрополию без принципиального нарушения обычаев византийского мира и без прямого вмешательства патриархии, которая в эти годы сама находилась в изгнании в Никее и переживала не менее тяжелые времена. Острота проблемы сохранения церковного единства Руси обнаруживается уже в том, что исчезновение митрополита Иосифа, чем бы оно ни объяснялось, трусостью или дипломатическими интересами Византии, дезориентировало систему церковного управления. Собственно, и проблема каноничности действий киевского иерарха и патриархии, оставивших огромную митрополию без церковного управления в исторической науке не разрешена. Высказанные по этому поводу мнения лишь объясняют мотивы оставления кафедры, но не дают каноническую оценку произошедшему[315]. Между 1240 и 1251 гг. не зафиксировано ни одного рукоположения епископов. Только появление трех претендентов на митрополию позволяет обнаружить некоторую вялую активность в направлении воссоздания архиерейского управления.
Судя по всему, вопрос о возведении епархиальных архиереев в глазах епископов и князей, которые, кстати, тоже не торопились с восстановлением кафедр, считался компетенцией митрополита[316]. Поэтому наиболее важным считалось решение проблемы занятия киевской первосвятительской кафедры. Правда, и здесь епископат проявлял предусмотрительную осторожность, вызванную опасением быть наказанными подобно тому, как это произошло в 1156 г., когда новый митрополит Константин «низложил климову службу» и подверг церковным прещениям союзников своего предшественника[317].
О неудовлетворительном состоянии высшей церковной власти в период нашествия и последующие годы можно судить, по меньшей мере, по двум важным признакам, во-первых, по росту злоупотреблений среди епископата и, во-вторых, по участию архиереев в династических конфликтах. О не высокой нравственности архиереев позволяют заключить решения Владимирского собора 1274 г., обличившие главный порок церковных иерархов этого периода — взяточничество, симонию[318]. Источниками злоупотребления, скорее всего, стали а) концентрация в руках архиереев (помимо канонических) существенных светских прав, б) необычайная степень свободы, открывшаяся перед епископатом в период отсутствия твердых основ великокняжеской и митрополичьей власти, в) предоставленные церкви со стороны монголов льготы, выведшие епископскую власть из-под княжеского и какого-либо иного суда[319].
Не менее остро стояла проблема втягивания епископов во внутриполитическую борьбу на фоне русско-монгольского противостояния. Так, например, неприглядно смотрится вмешательство галицкого архиерея и перемышльского владыки в политическую борьбу в княжестве в 1240–1242 гг. Оба епископа стали участниками «крамолы» против Даниила. Дело завершилось постыдным бегством заговорщиков[320]. Примечательно, что перемышльский архиерей назван «владыкой», что говорит о сосредоточении в его руках значительной светской власти[321]. Прежде, в период подобных ссор, войн и противостояний, архиереи либо не вмешивались в борьбу враждовавших сторон, либо выступали в качестве примирителей[322]. Даже амбициозный любимец Андрея Боголюбского ростовский епископ Феодор не выступал с открытыми действиями против соперничавших с владимирским князем иных княжеских группировок. Не имело антикняжеской направленности и участие в 1113 г. митрополита Никифора в возведении на престол Владимира Мономаха[323]. Ныне же епископы оказались замешанными в тайном заговоре против своего князя. Нельзя исключить возможности того, что действия иерархов могли объясняться не только сближением архиереев с местными боярскими группировками, но и возросшей свободой их действий, неподконтрольных церковной и княжеской властям. Не способствовала стабилизации канонической жизни на Руси и состояние дел в патриархии, расположившейся после падения Констанитинополя в Никее и переживавшей тяжелый период своей истории.
Никейская империя находилась в состоянии военных угроз со стороны сельджуков[324], монголов, перманентной войны с латинскими государствами и была вынуждена преодолевать споры и конфликты с единоверными политическими образованиями, возникшими на осколках распавшейся Византии. Эта нестабильность проявлялась и в церковной плоскости. Трудности преследовали патриархию уже с первых дней падения Царьграда. Спасшийся во время погрома Константинополя патриарх Иоанн Х Каматир, родственник супруги императора Алексия, покинул разграбленную столицу и пребывал во фракийском городе Дидимотихе. Несмотря на то, что в 1204 г. в почти захваченной латинянами столице Иоанн сам венчал Феодора императорским венцом, по прошествии двух лет, в 1206 г., он отказался переехать в Никею и провозгласить Ласкариса императором, совершив его помазание. Обряд, на соблюдении которого настаивал Феодор, очевидно, воспринимался современниками как прямое заимствование из латинской церемонии помазания Болдуина, покорителя Константинополя и первого латинского императора на берегах Босфора[325]. Иоанн оказался настолько решительным в своем нежелании отбыть под опеку Ласкариса, что даже сложил с себя сан, о чем оповестил духовенство. Данный шаг святителя, к сожалению, не получил всесторонней оценки в отечественной историографии[326], поэтому можно лишь догадываться о причинах произошедшего.
Помазание Феодора на царство совершил новоизбранный местным духовенством (не без помощи самого Ласкариса) патриарх Михаил Авториан. Правда, некоторое время права нового православного патриарха, усвоившего себе титул «Вселенского», если и имели признание, то только в пределах Никеи. Во всяком случае, в 1207 г. Михаил оказался вынужден потребовать от подчиненного ему духовенства принесения клятв верности Ласкарису, что должно было поддержать не только авторитет Феодора, но и самого патриарха. В это же время в Константинополе действовал латинский патриарх, признанный частью местного греческого священства, высказавшего готовность поминать за церковными службами, на многолетии, папу[327].
Не менее спорной была ситуация в Болгарии. Здесь архиепископ Василий при одобрении своего покровителя Иоанна Колояна последовал примеру греков и, воспользовавшись их слабостью, нарек себя высшим церковным саном восточно-христианского мира и подписывался как патриарх. Но наибольшую проблему представляли настроения греческого священства в Эпире. Здесь господствовали настроения, основанные на убеждении, что помазание Феодора и избрание патриарха в Никее — незаконны. Это мнение имело немало сторонников среди самых разных слоев духовенства. Что же касается прав Константинопольского патриарха, то реагируя на действия никейских первосвятителей, эпирцы и их приверженцы вполне обоснованно считали, что константинопольский патриарх не имеет канонических оснований для вмешательства в жизнь других поместных церквей[328]. Эта напряженность, а порой и неопределенность продлилась вплоть до восстановления в 1261 г. византийской империи. Так, например, в начале 40-х годов XIII столетия патриаршая кафедра подолгу пустовала, а вокруг нее не утихали споры и волнения. Волны этих церковно-политических бурь и интриг наверняка доходили и до Руси, но здесь они оставались в стороне.
Разоренная и небезопасная русская митрополия в условиях войны едва ли могла привлекать внимание греков. Очевидно, амбициозный князь Михаил Черниговский воспользовался представившейся возможностью и возвел на митрополию своего ставленника, некоего Петра Акеровича, вероятно, игумена монастыря Спаса-на-Берестове. Личность этого предстоятеля, не единожды привлекавшая внимание поздних историков, таинственна[329]. О его существовании, как «архиепископа Руси», упоминают только западноевропейские источники — Матвей Парижский и хроника Бретонского монастыря[330]. Древнерусские летописи, сообщая об игумене Петре[331], ничего не знают о митрополите Петре. Причины этого не вполне ясны. Именно этим можно объяснить то, что личность данного митрополита стала предметом небольшой, но крайне интересной дискуссии.
Первым, кто высказался в пользу гипотезы о том, что таинственным русским архиепископом следует считать прежнего игумена Петра Акеровича, состоявшего на дипломатической службе у своего князя Михаила Черниговского, был С. Томашевський[332]. К подобной версии был склонен и А.В. Карташев, увидевший в этом архиепископе главу русской митрополии. Но принимая во внимание то обстоятельство, что ни византийские, ни русские источники ничего не знают об этом митрополите, ученый полагал, что Петр Акерович не являлся в полном смысле первосвятителем и оставался лишь нареченным митрополитом[333], возглавляя церковь исключительно административно. То есть А.В. Карташев видел в Петре одного лишь только носителя митрополичьего сана, т. е. архиерея, не обладавшего каноническими и богослужебными правами реального предстоятеля поместной церковной организации. Еще одним сторонником данной идеи был В.Т. Пашуто. Признавая в архиепископе Петре того самого игумена Петра Акеровича, он все же отказывал ему в реальной канонической власти над митрополией[334]. Однако свое предположение о том, что «русский архиепископ» прибыл в Лион только в качестве нареченного предстоятеля, выдающиеся ученые никакими существенными доводами не подтвердили. Между тем, логика, положенная в обоснование, предполагающее категорический отказ Петру в канонических полномочиях, обладает уязвимым местом. А.В. Назаренко вполне убедительно показал, что в западноевропейском каноническом понимании титулы архиепископа и митрополита выступали синонимами[335]. Лионцы же видели перед собой не местоблюстителя, а действующего архиепископа, настоящего архиерея, имевшего какие-то вполне убедительные полномочия главы киевской митрополии[336].
Необходимо заметить, что поездка в Лион требовала существенных материальных затрат[337], предварительных политических и межцерковных согласований, сопроводительных и подтвердительных грамот. Осуществить такое путешествие можно было только в том случае, если поездка была санкционирована светскими властями, а личность и полномочия Петра как действующего главы русской митрополии не вызывала у принимающей стороны возражений и сомнений. Кроме этого старания «изгнанного» митрополита вполне вписывались в политические усилия, как Михаила, так и Даниила, искавших военную помощь в Западной Европе. А значит, Петр не был «нареченным митрополитом» и уж тем более самозванцем.
Никак не проявив себя во внутрицерковной жизни Руси, новый митрополит оказался замечен и даже в чем-то успешен на дипломатическом поприще. Его участие в Лионском соборе, возглавленном папой, имело большое значение, как для латинян, так и самих русских. Кроме этого вопрос о вторжении монголов был поставлен вторым в повестке дня собора[338]. Все это позволяет говорить о Петре, как об опытном дипломате. А.В. Карташев полагал, что основной миссией Петра, пребывавшего в Европе, был поиск политических и военных союзников для борьбы с монголами[339]. Опасность этого нашествия осознали не только на Руси, но и во всей Восточной и Южной Европе. Действительно, пространные описания ужасов монгольского нашествия, отраженные в записях Матвея Парижского, дают основание полгать, что источником этих сведений могли стать как доклады венгров, так и рассказы киевского «архиепископа».
О том, что на Руси в среде знати и духовенства присутствовали особые надежды на военную поддержку европейцев подтверждают записи Плано Карпини. Описывая свое возвращение в 1249 г. из Орды, он в следующих словах характеризует свои встречи и беседы с Даниилом Романовичем, его окружением, южнорусскими иерархами и боярами: «Даниил и Василько, брат его, устроили нам большой пир и продержали нас против нашей воли дней с восемь. Тем временем они совещались между собою, с епископами и другими достойными уважения людьми о том, о чем мы говорили с ними, когда ехали к Татарам, и единодушно ответили нам, говоря, что желают иметь Господина Папу своим преимущественным господином и отцом, а святую Римскую Церковь владычицей, и учительницей, причем подтвердили все то, о чем раньше сообщали по этому поводу чрез своего аббата, и послали также с нами касательно этого к Господину Папе свою грамоту и послов»[340].
Тем не менее, при всех достижениях галльской миссии русского митрополита проблема того, почему же имя Петра не вошло в список киевских первосвятителей, остается неразрешенной.
Исключение Петра Акеровича из перечня русских митрополитов могло объясняться рядом причин. Во-первых, избрание Петра, с точки зрения византийского канонического сознания, было небезупречно, потому что оно совершилось без согласования с Никеей. Во-вторых, есть основания полагать, что поставление Петра произошло в «узком кругу» епископов без созыва собора всех русских архиереев, что лишало нового митрополита легитимности и безусловного авторитета в глазах местного епископата. В-третьих, митрополит Петр был фактически замешан в заговоре против монголов. Подобные дипломатические сношения с Европой, по всей видимости, не оказались незамеченными монголами. Поставивший его князь Михаил вскоре был казнен за неповиновение и неуважение к ханам. В церковной житийной традиции «убиение» Михаила Черниговского связывается с отказом князя поклониться языческим богам и соблюсти определенные священные ритуалы[341]. Однако нельзя исключать того, что гибель Михаила была обусловлена в том числе и политическими обстоятельствами, раздражавшими монголов. Положение Петра могло усугубиться и тем, что к 1243 г. Михаил утратил власть над киевским великим княжением, которое волей монголов перешло в руки Ярослава Всеволодовича. Учитывая, что канонические права Петра гарантировались исключительно его патроном, с падением власти, а несколько позже и смертью Михаила, и утверждением великокняжеского достоинства за лояльным к монголам Ярослава, участь архиепископа была предрешена. Поэтому возвращение данного митрополита на Русь и признание за ним прав на кафедру влекли гнев кочевой империи. В таких условиях исчезновение Петра на просторах Галлии кажется вполне закономерным. В какой-то мере судьба этого предстоятеля во многом повторила судьбу одного из его предшественников, Климента Смолятича, жизнь и права которого также оказались обусловленными интересами княжеских семей и превратностями политической фортуны[342].
Не менее суровой считается судьба еще одного претендента на киевскую кафедру, угровского епископа Иоасафа, хоть и не именовавшего себя митрополитом, но попытавшегося усвоить себе его права и за это изгнанного из города князем Даниилом[343]. Насколько серьезными и обоснованными были намерения этого архиерея, и, в конце концов, признавались ли его канонические претензии иными иерархами, — ничего не известно. Эти годы ознаменованы ослаблением княжеской власти в Галицкой земле. Измотанный татарскими вторжениями и преследованием местный князь Даниил Романович искал спасения в Венгрии, а после вторжения в нее монголов, в Польше. Согласно мнению Антона Владимировича Карташева, по возвращении в Галицию, 1241 г., Даниил Романович резко пресек действия самозванца[344]. Однако летописные источники относят этот эпизод к более раннему времени. Вероятно, любой самопровозглашенный митрополит, мог найти поддержку у партии недовольных бояр и, по всей видимости, у местных епископов. В 1241 году Даниил Романович силой принудил подчиниться своей воле епископии и мятежные земли[345]. Не исключено, что произошедшее в Угровске являлось лишь частным эпизодом и могло объясняться не только амбициозными действиями южнорусского епископата, что едва ли можно поставить под сомнение, но и насущной необходимостью хоть как-то преодолеть возникшее на Руси церковное «безвластие».
Большинство исследователей высказывается за то, что именно в эти годы, 1242–1243 гг.[346], Даниил и выдвинул на митрополичью должность Кирилла. Однако признание европейцами прав за митрополитом Петром Акеровичем, позволяет предположить, что выдвижение Кирилла должно было последовать не ранее открытия Лионского собора, т. е. не ранее 1245 г. При этом стоит отметить объективное замечание А.П. Толочко, допустившего, что титул архиепископа в отношении Петра мог быть поздней вставкой, что вполне обычно для церковных источников[347]. Данное обстоятельство позволяет отдалить дату наречения Кирилла (митрополитом) от указанного 1243 года. Следовательно, промежуток наречения определяется в период между 1246 и 1250 гг., т. е. после смерти Михаила Черниговского. Произошедшие перемены предоставили Даниилу Романовичу возможность выдвинуть собственного кандидата на киевскую первосвятительскую кафедру.
Личность и происхождение нового предстоятеля русской церкви Кирилла, и по сей день вызывают споры. Большинство исследователей высказываются за то, что до своего возвышения Кирилл был печатником князя Даниила. Учитывая высокий статус хранителя княжеской печати, который допускал возможность ее занятия лицами духовного звания[348], данная версия видится вполне убедительной. Однако при этом не исключались и иные версии. А.В. Карташев и Е.Е. Голубинский полагали, что прежде своего призвания Кирилл был игуменом[349], а А.А. Толочко вообще отверг все вышеизложенные мнения[350]. При этом полномочия данного митрополита до сих пор являются предметом научной дискуссии. Большинство исследователей полагают, что Кирилл в период с 1243 по 1250 г. носил титул «нареченного» митрополита, т. е. не мог пользоваться полным спектром административно-канонических прав за исключением тех канонических литургических полномочий, которые находились в ведении епископата и митрополита[351]. Не исключено, что Кирилл был рукоположен в митрополиты еще на Руси. Но какими бы каноническими правами он ни обладал, его положение с точки зрения византийского церковного права без одобрения патриарха оставалось «шатким». Пока же, до поездки в Никею, власть Кирилла требовала существенной поддержки со стороны княжеской власти и скорейшего одобрения со стороны патриарха.
Между тем, патриархат пребывал «в изгнании» в Никее, его права вызывали недоверие даже в среде греческого духовенства, а сама киевская митрополия находилась под неусыпным взором ордынских баскаков. Единственный безопасный путь в Никею пролегал через Венгрию. Король поддержал намерения Даниила и Кирилла, предоставив ставленнику безопасный проход в Никею[352]. Поездка, длившаяся 3–4 месяца, успешно увенчалась успехом в 1250 году. Примечательно, что, извещая о намерении отбыть в Никею и о предпринятых приготовлениях, летописание ничего не сообщает о возвращении первосвятителя или о достигнутых успехах[353]. Ничего не известно и об обстоятельствах пребывания святителя Кирилла при патриаршей кафедре.
Между тем вступление иерарха на свою кафедру в церковно-политическом и религиозном сознании средневекового общества считалось знаковым событием. Для того, чтобы не заметить данный факт должны были присутствовать серьезные основания. Вероятно, отмеченное противоречие объяснялось намерением летописца представить предшествующее никейскому постановлению святительство Кирилла как канонически безупречное.
Так или иначе, по прибытии на Русь митрополит Кирилл столкнулся с необходимостью решать накопившиеся за последние годы противоречия и проблемы не только в церковной, но и во внутрикняжеской среде. В итоге первыми дипломатическими шагами святителя стали усилия по сближению Романовичей с Ярославичами[354].
Таким образом, к 1250 году на Руси была восстановлена утраченная в 1240 году система высшего церковного управления. Тем не менее на протяжении этих десяти лет предпринимались усилия по восстановлению института киевских митрополитов. В кругу епископата присутствовало понимание необходимости существования института митрополитов. К тому же полноценная дипломатическая жизнь без первосвятителя в христианском мире не мыслилась. Результатом затянувшегося кризиса могло стать вполне допустимое самовыдвижение одного из южнорусских епископов, вероятно, принявшего на себя обязанности главы русской церкви. Данное обстоятельство становиться еще более реальным, учитывая оппозиционную и самовольную позицию галицких епископов и галицкой знати. Во-вторых, воссоздание митрополии связывалось с внешнеполитическими амбициями Михаила Всеволодовича Черниговского. Обе попытки казались безрезультатными, поскольку возникли в первом случае на волне антикняжеской оппозиции (самовыдвижение Иосафа), а во втором (Петра Акеровича) — опирались на антимонгольские настроения. На описанном фоне появление кандидатуры Кирилла, как бы не интерпретировалось его происхождение, имело более веские основания. Оно было направлено на восстановление целостности церковного управления. На данном этапе практически все кандидаты на митрополию уклонялись от сотрудничества с монголами. Позиция Кирилла также оказалась сдержанной. Не вступая в союз с монголами, он уклонялся и от их осуждения. Выбранная Кириллом позиция способствовала признанию за ним его первосвятительского статуса. Все перечисленное обеспечило лояльное отношение монголов к русскому первоиерарху и привело к укреплению канонического и политического положения Кирилла в церковной и в княжеско-боярской среде. В условиях сложных межкняжеских конфликтов и русско-монгольского противостояния действия нового митрополита привели к изменению статуса киевской первосвятительской кафедры в политической жизни Руси и в дальнейшем способствовали сближению киевских первоиерархов с ордынскими властями.
Возвращение митрополита Кирилла на Русь в 1250 году ознаменовало восстановление института киевских митрополитов. Однако произошедшее ошибочно рассматривать в качество автоматического восстановление прежних церковных порядков. В предыдущие десятилетия власть митрополита и епископов всецело зависела от воли княжеской власти и отношений архиереев с городскими элитами. Теперь же на Руси возникли совершенно иные реалии. В политической и социальной плоскости появилась более могущественная сила, представленная монгольской империей, а затем Золотой Ордой. Преемственность великокняжеской власти, прежде основного источника и гаранта стабильности митрополичьего управления, уже контролировалась не столько древними внутрикняжескими отношениями, сколько интересами монголов, умевших сочетать свои амбиции и правовые традиции со сложными лествичными нормами рода Рюрика. Именно монгольская власть контролировала великокняжеский стол. Со сложившимся положением дел необходимо было считаться. Если первоначально отношение церкви к монголам было обусловлено тем, что в людях степи видели завоевателей, то теперь ситуация изменилась. Монголы были признаны в качестве реальной политической власти. При этом, похоже, сами монголы, как показал, пример Черниговского епископа[355], были готовы идти на сотрудничество с церковью.
Вероятно произошедшая легитимизация власти Кирилла в 1250 г. патриархом не смогла полностью снять напряжение вокруг проблемы отношений киевского первосвятителя с конкурирующими княжескими ветвями. Положение Кирилла оставалось сложным, он все еще был зависим от Даниила. По возвращении на Русь выяснилось, что политический центр силы сместился в сторону Ярославичей. В результате, перед новым русским первоиерархом стояла более чем сложная задача: не допустить церковно-политического раскола, подобного времени Климента Смолятича и приспособиться к новым политическим реалиям, сохранив добрые отношения с Даниилом, утратившим свое старейшинство. Новая церковная политика должна была удовлетворять интересам церкви, найти поддержку у соперников Галицкого князя и при этом не вызвать гнева монголов. В связи с этим представляет интерес, во-первых, понять каким образом каноническая и политическая деятельность киевского митрополита обусловливалась княжеским и ордынским влиянием, и, во-вторых, выяснить, как митрополит определял цели своей деятельности и свое место в сложной социальной и политической иерархии исследуемого времени.
Прежде, до монгольского нашествия, митрополиты редко выезжали за пределы кафедрального города[356]. Обычно епископы сами наведывались к своему первосвятителю. Однако в 40-е — 50-е гг. XIII в. ситуация изменилась. 10 лет безвластия приучили епископов к автономному существованию и при решении внутренних вопросов они, похоже, научились обходиться без митрополита, воспринимая сложившуюся ситуацию как своего рода норму. Доказательством этого служат обстоятельства первого путешествия нового митрополита. Судя по всему, поездки первосвятителя были призваны восстановить церковно-политическое влияние киевской кафедры на местах. При этом проблемы церковного управления во многом отражали трудности межкняжеских отношений тех лет.
Осенью 1246 г. с политической сцены сошли две крупнейшие политические личности эпохи, Михаил Черниговский[357] и Ярослав Всеволодович[358], до самой своей смерти остававшиеся личными врагами и конкурентами[359]. В итоге, по воле монголов, в 1249 году «Киев и всю русскую землю» получил Александр Ярославич, а Владимирская земля была отдана младшему брату Александра, Андрею Ярославичу[360]. Киев лежал в руинах, а реальный центр с властными и экономическими ресурсами, Владимир, оказался в руках Андрея[361]. Скорее всего такой выбор монголов имел целью ослабить набиравшего политический вес и силы Александра, породить между братьями раздор и усобицу.
Даниил Галицкий, в свою очередь, быстро разобрался в новом перераспределении сил и ресурсов. Он и прежде уклонялся от конфликтов с династией Владимирских князей. Теперь же Даниил действовал еще более осторожно. Предупреждая возможные конфликты с Ярославичами, он решил породниться с Андреем, наследником убитого Ярослава, и пожелал выдать свою дочь замуж за нового великого владимирского князя. С этой целью и была организована первая поездка Кирилла[362]. Путешествие стало своеобразной дипломатической миссией, призванной примирить Даниила с усиливающими свои позиции Ярославичами. К тому же митрополиту было доверено сопроводить невесту к ее жениху.
Однако Кирилл не был безвольной марионеткой. Задуманное предприятие несло для первоиерарха свои выгоды. Перед архипастырем открывалась реальная возможность утвердить личный авторитет перед лицом нового великого владимирского князя и не допустить возможного возникновения церковной автономии северо-восточных княжеств. По сути, Кирилл не менее искавшего мира Даниила, был заинтересован в восстановлении собственного контроля над местными епископиями, чувствовавшими себя крайне независимо за спинами могущественных Ярославичей.
Брат Андрея, Александр Ярославич, также имел свои виды на знакомство и установление связей и отношений с Кириллом. Как показали дальнейшие события, оказавшись в Новгороде, Александр нуждался в поддержке со стороны митрополита. Встрече Александра и Кирилла благоприятствовали трагические обстоятельства. В 1249 году крайне удачно и своевременно умер архиепископ Спиридон. Наиболее вероятно, именно Александру принадлежала идея пригласить Кирилла в Новгород для возведения нового новгородского архиепископа не в Киеве, а в древней новгородской Софии. Данное событие оказывалось одинаково выгодным как для самого старшего Ярославича, так и для нового митрополита, восстанавливавшего свою власть над крупнейшей древнерусской кафедрой на берегах Волхова[363]. Примечательно, что в Новгород Кирилл прибыл с Ростовским епископом Кириллом. Это означает, что власть митрополита над кафедрой новой столицы и важнейшим политическим центром Руси была восстановлена. И это был несомненный успех. Что касается новгородцев, то ранее они избирали своего архиепископа без участия представителей высшей иерархии Киева. И прежним митрополитам только оставалось утвердить решение новгородцев и совершить хиротонию нового архиерея. Однако в рассматриваемом случае роль митрополита существенно возрастала, а совершаемое посвящение своей беспрецедентностью приобретало небывалую значимость, возвышая, в глазах современников, как самого Кирилла, так и пригласившего его Александра[364]. Отбывая в поездку человеком зависимым и ослабленным, Кирилл завершал ее как полноправный митрополит. Причины успеха могли объясняться тремя обстоятельствами: проявлением уважения к новгородцам, выразившимся в рукоположении их архиепископа; наличием достаточного политического и дипломатического опыта, накопленного в бытность службы при князе Данииле; неподдельной архипастырской искренностью, с какой действовал митрополит.
В 1252 году по велению Батыя Александр получил права над Северо-Восточной Русью[365]. Возникшие перемены объяснялись политическими интригами, как в самом Каракоруме, так и в Сарае[366]. Действия Неврюевой рати[367], имевшие целью наказание Андрея, предвосхитили триумфальное возвращение Александра в Северо-Восточную Русь во Владимир и его утверждение на «столѣ ѫца εго Æрослава»[368].
Положение Александра в княжеской иерархии изменилось. Падение Андрея Ярославича, вероятно, было предопределено поступками старшего брата. Очевидно, Андрей Ярославич либо не смог гарантировать и обеспечить сбор выхода, либо (и) вел политическую игру против монголов. На это указывают, во-первых, брак с дочерью Данила, который до своей смерти пытался найти помощь в Западной Европе, и, во-вторых, бегство Андрея от Неврюевой рати в шведскую землю[369].
В свою очередь события, происходившие в Западной Европе, также повлияли на последовавший ход событий. Ранее упоминаемое выступление «архиепископа Руссии» Петра на Лионском соборе 1245 года по своей сути стало одним из свидетельств, способствовавших формированию у европейцев крайне негативного образа монголов. Возглавлявший собор Папа Иннокентий IV не был против предоставления помощи на борьбу с монголами и, возможно, видел в ней личные выгоды, предлагая помощь своих военно-монашеских орденов на выгодных для него условиях. Собственно, и поездка Плано Карпини в Каракорум объяснялась желанием европейцев предупредить нависшую над ними угрозу со стороны степной империи.
Монголы действительно принимали все религии как равные друг другу. Но при этом ханы не желали консолидации потенциального противника в лице западноевропейцев и тем более не хотели угождать латинам в их стремлении установления Римского понтификата над Русью. Еще одной особенностью ордынской политики в отношении завоеванных государств была опора на наиболее слабых или, по крайней мере, не способных к сопротивлению представителей элит. Между тем, надежды латинских миссионеров обосноваться на Руси были небезосновательными[370]. В борьбе с монголами Даниил не только желал союза с римским престолом, но и готов был идти на уступки. Результатом этого сближения стало получение Даниилом королевской короны. Правда, при этом он так и дождался военной помощи[371].
Александр, вероятно, ранее осознал безрезультатность сотрудничества с латинами и активно противился условиям подчинения Римскому папе. По всей видимости, новгородский князь выторговывал особенные условия, а возможно и просто тянул время[372]. Возможно, условия, предложенные святейшим престолом, ущемляли суверенные права Александра. Из одной зависимости он бы непременно попал под другую. И великий князь выбрал для себя наиболее выгодную из них. Находившийся в таких же условиях митрополит Кирилл также совершенно точно определил для себя дальнейший путь своего пастырского служения на Руси, и Александр Ярославич выглядел очень хорошим попутчиком, тем более, что монголы ни разу не усомнились в верности и благонамеренности новгородского князя.
Судя по всему, в 50-е годы XIII в. киевский митрополит уже не был врагом монголов. Это подтверждается тем обстоятельством, что в первой проведенной монголами и зафиксированной летописцем переписи населения Северо-Восточной Руси (1257)[373] из списка исчисляемых уже были исключены церковные люди[374]. Следовательно, между монголами и русской митрополичьей кафедрой уже были достигнуты какие-то договоренности, гарантировавшие церкви свободы, а ее предстоятелю безопасность. Подтверждением последнего могут служить многочисленные поездки Кирилла. Подобные путешествия были не только дорогим, но и опасным предприятием[375]. Прежде в таких странствиях архиереи оказывались беззащитными даже перед собственными холопами[376]. Однако известия о странствиях Кирилла не знают ни одного факта прямой угрозы в адрес предстоятеля. Вероятно, отмеченное положение дел объяснялось особыми гарантиями со стороны монгольской империи и Орды.
Нельзя исключать того, что не без опоры на монголов митрополит сумел приобрести союзника в лице ростовского епископа Кирилла. Такое развитие ситуации открывало русским первоиерархом широкую свободу действий на всей территории Северо-Восточной Руси. Южнорусские епископы, укрощенные Даниилом Галицким, ставленником которого считался митрополит, также номинально признавали власть Кирилла над собой.
Под 1261 г. летописи сообщают об открытии Сарайской епископии[377]. В историографии высказано мнение, что митрополит Кирилл бывал в Сарае, по крайней мере, единожды, при поставлении сарайского епископа Митрофана[378]. Учрежденную в столице Золотой Орды кафедру допустимо рассматривать в качестве своего рода постоянного представительства Русской Церкви. Примечательно, что в это же самое время князь, таким представительством не обладал. Целью создания епископии, вероятнее всего, была координация дипломатических отношений золотоордынцев не столько с Владимирско-Суздальской Русью, сколько с Византией[379]. Все перечисленное укрепляло авторитет митрополита Кирилла. В итоге, к 1261 году завершилось объединение митрополии под властью первосвятителя Кирилла, который теперь мог выступать перед князьями и монголами как полноправный представитель Русской Церкви, а его титул получил реальное признание со стороны епископата и политических элит различных земель.
Тем не менее, вначале 60-х г. XIII в. положение митрополита в русско-ордынских отношениях осложнилось. Произошедшее объяснялось наблюдавшимися в Орде процессами исламизации. Волны этих проблем докатились и до Руси. Церковь столкнулась с необходимостью защищать свои интересы. Погром «басурмен» (мусульман), происходивший в 1262 году[380], показал, что в стесненных обстоятельствах христианские городские общины крайне остро реагировали на появление на своей территории иноверцев, часто бесчинствующих и опирающихся на ордынские силы. Полное отсутствие сообщений о реакции Орды на произошедшие погромы также заслуживает внимания. Наиболее вероятно, что в самой Орде отношение к мусульманам также было неоднозначным. Не исключено, что подобные стычки рассматривалась, как местные или внутренние конфликты, не имевшие принципиального значения и не несшие угрозу Орде. В противном случае неминуемо бы последовала «рать». Нельзя исключать и того, что подобное столкновение могли быть на руку самим монголам-язычникам, представителям «старой гвардии», неодобрительно смотревшим на мусульман в среде золотоордынской администрации. Либо наоборот золотоордынцы тем самым, чужими руками, избавлялись от прежней, еще монгольской, администрации. Разрешения этой проблемы, может быть лишь после уточнения самого состава тех самых «басурмен». К сожалению, древнерусское летописание не позволяет достаточно честно взглянуть на произошедшие волнения. С течением времени летописные переписчики превратили первичные записи о погромах басурмен в целостный сюжет противостояния системе монгольского владычества[381]. При этом высока вероятность того, что о погромах были осведомлены митрополит, ростовский епископ Кирилл и князь Александр Ярославич[382]. Так или иначе, но церковная иерархия, в возникших обстоятельствах, сумела сохранить свои отношения и с собственной паствой, и с Ордой.
1267 годом датируется первый из сохранившихся ханских ярлыков даруемых церкви. Ярлык от Менгу-Тимура о полном налоговом иммунитете[383] может служить подтверждением расположения ордынцев к церкви. Но как бы то ни было, уже сам факт существования этих ярлыков, достоверность которых доказана А.П. Григорьевым, предоставляет возможность рассматривать данные памятники в качестве свидетельства наличия не только паритетных, но и взаимовыгодных отношений между церковью и Ордой. Предоставление полного налогового иммунитета открывало церкви возможность ведения торговых дел/сделок необлагаемых ни княжескими, ни монгольскими налогами и сборами. Это несло церкви очевидные и несомненные выгоды[384].
Зафиксированные золотоордынцами дарения неоднократно трактовались[385]. И все же необходимо признать, что зафиксированные в ярлыках пожалования ничем не гарантировались. В итоге, в случае какой-либо конфликтной ситуации или бездеятельности духовенства церковные люди могли оказаться беззащитными и подвернуться насилию.
Церковь не имела над собой прямой даннической зависимости ни от монголов, ни от Золотой Орды. Однако ярлык угрожал, что любые притеснения православного духовенства карались смертью. В благодарность за неприкосновенность церкви духовные иерархи обязывались молиться за ханов и благодарить своих благодетелей за оказанную милость. Таково содержание упоминаемого ярлыка Менгу-Тимура (1267). Тем не менее, эта норма не всегда выполнялась, как не всегда сами представители Монгольской Империи или Золотой Орды следовали и законам Яссы. Примером этого служат организованные ордынцами «рати» 1281[386], 1282[387], 1293[388] гг. Поводом для них послужило утверждение ордынцами нового великого князя Андрея Александровича Городецкого. Походы были призваны обеспечить стабильный сбор выхода и одновременно напоминали русским элитам о существовании даннической зависимости. В результате предпринятых походов и сборов выяснилось, что искомое ордынцами «добро» нередко скрывалось и отыскивалось в церковных палатах вместе с их собственниками и одновременно должниками[389].
Сокрытие дани и виновных в отказе от ее уплаты вряд ли рассматривалось ордынцами как благопожелательное отношение. В результате можно предположить, что, ордынцы «не беспокоили» духовенство и притч только в тех случаях, когда считали такое «беспокойство» нецелесообразным. Тем не менее, сама церковь не представляла для Орды угрозу и, скорее всего, играла роль некоего политического инструмента, что обнаруживается на примере деятельности Сарайской епархии. На этом фоне неординарным выглядит послание митрополита Новгороду (1270).
В 1270 г. новгородцы отказались впустить в город нового князя, Ярослава Ярославича. Рассерженный князь пригрозил, что нашлет на город ордынскую рать и попросил Сарай поддержать свои права. Однако к счастью новгородцев в дело вмешался Василий Ярославич Костромской. Отправив своего посла Ратибора в Орду, он вступился за Новгород. Сообщая о результатах миссии, летописец многозначительно отметил: «царь же почти его зело, и рад бысть не послав рати»[390]. В результате, не дождавшись поддержки из Сарая, Ярослав Ярославич был вынужден просить о помощи митрополита, который не стал отказывать князю. В своем письме к горожанам митрополит Кирилл ручался за Ярослава и обещал новгородцам свою поддержку[391]. Просьба митрополита была удовлетворена. В итоге своим посланием к Новгороду первосвятитель поставил точку в разыгравшемся конфликте, грозившем Руси новым нашествием[392].
И все же каноническая власть киевского первоиерарха едва ли может оцениваться в качестве безусловной. Подтверждением этого служат обстоятельства созыва Владимирского собора 1274 г.[393] Созванный Кириллом собор обнаружил, что у части епископов административные права русского первоиерарха все еще вызывали некоторые сомнения[394]. На собор не явились южнорусские иерархи, а подвергнутый упрекам новгородский архиепископ так и не смирился перед своим первосвятителем. Сложившаяся ситуация привела к расстройству внутренней церковной дисциплины, самоуправству и злоупотреблениям в среде епископата. Ни Кириллу, ни его ближайшим преемникам так и не удалось обеспечить полный порядок внутри самой церковной иерархии и монашества. Более того, Кирилл не сумел оставить после себя преемника.
В 1281 г., по смерти первосвятителя[395], вновь встал вопрос о замещении митрополичьей кафедры. На этот раз византийская империя сама решила вопрос о новом главе русской церкви. Им стал грек Максим. Новый митрополит вполне успешно продолжил линию своего предшественника, направленную на укрепление прав первосвятительской кафедры и упрочение выстроенных Кириллом отношений с Ордой.
После официального вступления в управление киевской митрополией, святитель Кирилл нуждался в признании своих прав над всей территорией русской церкви. Решить возникшую довольно непростую задачу можно было, лишь заручившись чьей-либо помощью. Однако великий князь к этому времени сам находился под властью монголов. Более того, внутри самой великокняжеской семьи продолжали существовать противоречия. Тем не менее, в сложившихся условиях митрополит Кирилл не только сумел сохранить отношения со всеми представителями рода Рюриковичей, но и упрочил свои отношения с Ордой. Выбранные митрополитом формы церковного управления: поездки и хиротонии, — стали весомым инструментом в церковной политике того времени. Логическим результатом усилий киевского первосвятителя стал церковный собор 1273(4) года, хоть и обнаруживший слабые стороны деятельности митрополита, но немало способствовавший укреплению власти русских первосвятителей.
Монгольское вторжение на Русь имело самые печальные последствия для древнерусской государственности и местной церковной организации. Разрушение целого ряда городов, гибель значительного числа представителей правящего княжеского рода, материальный ущерб и потери населения в значительной мере изменили политическую и религиозно-административную ситуацию на Руси. Древнерусская церковь в полной мере ощутила на себе результаты произошедших перемен. Из Киева исчез, вероятнее всего, бежал, митрополит Иосиф, а новый первосвятитель так и не был назначен, что привело к разрыву значительной части канонических связей между епископскими кафедрами, и к едва ли не полной дезорганизации системы церковного управления. Во Владимире погиб епископ Митрофан, а черниговский епископ Порфирий пережил плен. Более счастливой оказалась судьба Ростовского архиерея Кирилла, счастливо избежавшего столкновения с монголами. Громадное потрясение испытала и политическая система Руси. Погибла значительная часть представителей правящей династии и элит, являвшихся собственниками и донаторами большей части древнерусских храмов и монастырей домонгольского периода. Последнее не только привело к усложнению отношений в кругу знати, но и значительно ухудшило материальное положение кафедр и фактически остановило церковное строительство.
Монгольское вторжение совпало с осложнением церковных отношений и в иных политических центрах, возникших после захвата Константинополя сельджуками и перемещения престола вселенских патриархов в Никею. Новый предстоятель для Киева так и не был поставлен. В результате на Руси пробовали решить эту проблему самостоятельно. Источники позволяют говорить, по крайней мере, о трех кандидатах. Во-первых, это Петр Акерович, русский архиепископ, участник Лионского собора, вероятно, ставленник Михаила Черниговского, во-вторых, это галичский епископ Иосаф, выдвинутый частью южнорусского епископата. Однако в развернувшейся политической и церковной борьбе первосвятительский престол достался выдвиженцу Даниила Романовича Галицкого, вероятнее всего его доверенному лицу, печатнику, будущему митрополиту Кириллу II.
Прежде власть киевского митрополита гарантировалась помощью великих князей. Однако в 40-е годы XIII в. развернулась борьба за киевское наследие между черниговской, галицко-волынской и владимирской княжескими ветвями, в результате которой, победа досталась Ярославу Всеволодовичу, влияние которого на южной Руси оставалось сугубо номинальным. Здесь по-прежнему власть находилась в руках влиятельного и авторитетного Даниила Галицкого. Для сохранения единства русской церковной организации киевский митрополит был вынужден искать новые формы поддержания святительской власти. Ими стали регулярные путешествия-объезды лояльных епископских центров. Началось установление отношений с различными княжескими ветвями. Важным достижением стало укрепление добрых отношений с Ордой, организация Сарайской епископии, получение ярлыка, уравнивавшего положение первосвятителя с великим князем, и выведение церкви из-под налогообложения новых властей Руси. Удалось пресечь излишнюю самостоятельность Ростовского святителя в его отношениях с монголами. Существенным достижением необходимо считать проведение собора 1273(4) г. и канонические реформы митрополита Кирилла. При всей своей неоднозначности решения собора фактически констатировали новые административные возможности митрополита, расширившего свою власть над иными архиереями и инициировавшего процесс унификации церковного права.