Кларкенвельские рассказы

Глава одиннадцатая Рассказ монаха

— Что ж, ничто не ново под луной.

— Что верно, то верно. Наша земля-матушка кружится, как на колесе. И в свое время давно минувшее возвращается вновь.

Разговор этот происходил в библиотеке аббатства Бермондси, среди старинных, покрытых пылью веков пергаментных свитков и фолиантов на цепочках. Барристер Майлз Вавасур и монах Джолланд сидели рядом за длинным столом, перед ними лежал список «Expositio Apocalypseos» Примасия,[73] и они обсуждали его сетования на жадность и жестокосердие некоторых епископов второго века. Человек сторонний, случись ему увидеть этих совсем разных людей вместе, немало удивился бы тому, что законник столь высокого звания откинул с головы свой белый шелковый капюшон, чтобы без церемоний беседовать с рядовым монахом. Но Майлз Вавасур хорошо знал цену скромному бенедиктинцу. Джолланд, кладезь познаний, много лет трудился над комментарием к «Historia Ecclesiastica Brittaniarum et maxime gentis Anglorum» Беды[74] и считался величайшим знатоком ранней истории Англии и английской церкви. Однако, при всем уважении к учености монаха, Вавасур приехал к нему с иной целью — проверить, сколь крепка его вера, и узнать, распространяется ли она на все, что связано с его Богом. Подобно прочим членам общества «Доминус», Вавасур ничуть не верил в то, перед чем благоговел простой люд. Человек умный, любознательный, порывистый, он вдобавок, как истый законник, питал особое пристрастие к дебатам и острой полемике. Словно стремясь приоткрыть истинный характер барристера, природа наделила его крупным носом и большим ртом. Хотя в Бермондзи он приехал и для того, чтобы разузнать подробности некоторых чудес, связанных с историей аббатства Гластонбери, разговор пошел по иному руслу. В мире непременно будут происходить новые важные события, уверенно заявил монах.

Незадолго до этой встречи Джолланд услышал о странном случае, приключившемся совсем неподалеку, в Сатерке. Молодая пара, занимавшаяся пошивом башмаков, оставила в снятой ими лавке одномесячную дочку по имени Джоан де Эрлонд; пока девочка мирно спала в колыбельке, родители решили пройтись перед вечерней молитвой по торговой улице до моста, но по оплошности неплотно закрыли дверь в лавку. С улицы в дом забрел хряк и, хотя малышка была туго запеленута, нанес ей, как выразился Джолланд, «смертельный укус в правый висок». Вернувшись домой, мать ужаснулась, схватила ребенка на руки, но к полуночи девочка угасла. Ничего больше об этом происшествии монах не знал, однако оно заново разожгло в нем острый интерес к роли, которую играет в человеческой жизни рок. Суждено ли было тому хряку пожрать младенца? И не отмечены ли животные знаком того или иного небесного тела?

— Вообще говоря, даже если Венера соединилась с Юпитером, она все равно не могла противостоять злобе Марса на хряка. Однако же свод небесный продолжал вращение, и ребенок подпал под опасное влияние Сатурна, которое и предопределило его гибель. Во всяком случае, так утверждают многие.

— Подобные доводы годятся лишь для малых детей. — Вавасура явно раздражало, что ученый человек рассуждает о подобных пустяках. — Ты мне напоминаешь ясновидцев, что пытаются разглядеть будущее в тазу с водой, прочесть его на блестящем лезвии меча или с помощью ослиной лопатки.

— Я, господин законник, отношусь к этому совсем не так серьезно, как вам показалось. Я лишь строю предположения. Многие, однако, верят, что все на свете предначертано и предрешено, даже количество душ, которым уготовано райское блаженство.

Внезапно Вавасур молитвенно сложил руки и, подражая благочестивой пастве под водительством Эксмью, нараспев произнес:

— Я — над миром. В этом мире меня нет.

— Откуда вам известен этот кант?

Барристер рассмеялся, скрывая смущение.

— А, пустяки. Слыхал однажды в суде. Скажи-ка мне вот что, Джолланд. Как различить провидение и судьбу?

— Провидение управляет всем изменчивым сущим в соответствии с Божьим Промыслом. Судьба же есть некий план, по которому все переменчивое происходит во времени. Отправляемся мы, скажем, в паломничество в Кентербери. Сознавая, что наша цель — добраться до Кентербери, я навряд ли предвижу бесчисленные происшествия, которые могут случиться по дороге.

— Выходит, здесь нет Божьего Промысла, так? Но разве Богу не известно досконально, как мы пройдем сей путь? Ведь было же сказано, что человек грешит и становится грешником по воле Господа. Ибо грешник подчиняет свою волю воле Божией. Ежели человек ненавидит свой грех, ему достаточно лишь вспомнить, что изначально подтолкнул его к этому сам Господь. Верно?

— Не спорю, некоторые приходят именно к такому заключению, да только логика доказательства их подводит. Если все заранее предрешено, к чему тогда мучиться, какой путь выбрать в каждом конкретном случае?

— Тебе известно, что Генри Болингброк и шестьдесят его приверженцев высадились в Англии?

— Что мне до того?

— Он намерен убить Ричарда и захватить трон. Это неизбежно? Предопределено Господней волей?

— И да, и нет.

— А тем временем, в ожидании Божьего суда, страна будет тонуть в крови. И в этом весь смысл? Я только задаю вопрос.

Раздражение Вавасура бросалось в глаза; наверно, что-то сильно гнетет законника, подумал монах; а смятен он потому, что совесть нечиста. Пожалуй, стоит даже усилить это смятение, чтобы хоть немного обуздать его гордыню.

— У меня тут под рукой ученый труд Блаженного Иеронима «De situ et nominibus»[75] внятно разъясняющий вопрос. Позвольте, я его достану.

Он отомкнул цепочку на книге, другим ключиком отпер пряжку на ремешке, стягивавшем великолепный, роскошно иллюминированный том: по ярким заглавным буквам порхали птицы и скакали обезьяны. Джолланд провел указательным пальцем по веленевой бумаге:

— На каждую страницу идет целая овечья шкура. Получается, здесь перед нами овечье стадо, да не одно. — Он бережно, чтобы не поломать и не порвать, переворачивал листы. — Где-то тут Иероним пишет, что всё происходящее на свете неизбежно, что судьба каждого из нас кроится раньше, чем первая распашонка. Ага, вот. Позвольте, я вам прочту. — И с ходу стал переводить с латинского: — Ибо некоторые говорят: если Бог всё предвидел заранее — и потому нет способа обмануть Бога, — так тому и быть, даже если люди клялись, что этого ни за что не случится. Не бывает ни мысли, ни поступка без Божественного Промысла. В противном случае было бы позволительно утверждать, что Бог не обладает точным знанием будущего, однако приписывать Ему подобный промах было бы неверно, отвратительно и грешно. И дальше еще о том же.

Вавасур беспокойно заерзал на стуле:

— В приделе собора Святого Павла на одной гробнице лежит камень. На нем высечена надпись. Выходит, сейчас мне известно больше, чем мудрейшему из вас. Разве это справедливо?

— Даже не сомневайтесь, — отозвался монах, не отрываясь от книги. — Вот как обосновывает это ученый отец. Дело не в том, что события происходят только потому, что они предопределены; скорее, суть в том, что все происходящее действительно предопределено. Тонкое замечание, вполне достойное столь могучего ума, верно?

За годы судебных разбирательств в Вестминстер-Холле барристер привык к юридической софистике и со знанием дела одобрил рассуждение. Если на кону лишь слова, то чем оратор образованней, тем лучше.

— В другом месте Иероним предлагает еще одно толкование, — продолжал Джолланд. — Если человеку предначертано сесть за определенный стол в трапезной, по вашему мнению, он сядет за него, в конце концов?

— Считаю, да, сядет.

— Здесь действуют два вида неизбежности. Первый, с точки зрения данного человека, — это необходимость сесть. Второй же важен для вас — это необходимость верно видеть события.

— Э, нет, Джолланд. Ignotum per ignocius. Нельзя объяснять неизвестное с помощью еще менее известного. Чем диктуется необходимость сесть? И неужели нам дано постичь божественную суть событий с помощью какого-то деревянного стола? Ваш Бог непознаваем.

— Мой Бог?

— Бог, который выстраивает наши судьбы. Он же невидим.

— А вот монахиня утверждает иное. Она с Ним беседует.

— Ах, монахиня… Та ведьма. Лондонская блудница, вот она кто. — Джолланд снова поразился снедающей законника ярости; Вавасур прямо-таки кипел гневом. — Прикрываясь своей насквозь фальшивой верой, она морочит глупцов и ведет их по краю бездны.

— Однако добрый доктор Томас учит нас, что душа обладает даром постигать истину и силой воли и разума устремляться к Богу. Быть может, такова и наша монахиня?

— Добрый доктор ошибается, Джолланд. Бог нашей воле неподвластен. И нашим разумом непостижим. Разум поглощен делами мирскими, не божественными. Приведу пример. Самоубийство не грех, если свершается по Господнему повелению.

— Ну, нет. Чтобы на веки вечные быть Богом проклятым?

— А кто может этот грех предотвратить? Ты, к примеру, можешь помешать свинье пожрать младенца? — Вавасур вскочил из-за стола и подошел к эркерному окну, за которым виднелись принадлежавшие аббатству мукомольня и пекарня. — Зачем, господин монах, ты изводишь себя, подолгу просиживая здесь? Жалка та мышь, что прячется в одну и ту же норку.

Монах не обиделся; он смолоду привык к смирению.

— Здесь, среди манускриптов, сэр Майлз, я обретаю душевный покой. Вы живете в мире людей и событий, а потому, даже напрягши фантазию, не в силах вообразить какой-либо иной жизни. А тут, в этом сундуке, хранится книга, рассказывающая мне об ангелах и мудрых старцах, что ходят по нашей земле. Мы с вами…

Внизу, во дворе, послышались громкие голоса, и Джолланд тоже подошел к окну. Оказалось, четыре или пять нищих сумели пройти в калитку и, столпившись у пекарни, клянчили хлеба.

— Они до того голодны, что готовы совать в рот все подряд, — заметил Джолланд. — В основном питаются кузнечиками.

Беспрестанно уговаривая незваных гостей удалиться с миром, монахи-пекари бросали попрошайкам грубый черный хлеб с половой и бобами да лепешки, выпеченные из остатков вчерашней трапезы.

— Чистилище они прошли здесь, на земле, и после смерти наверняка вознесутся в рай.

— Они, монах, до того бедны, что им в общем-то плевать, что именно их ждет, рай или ад. В самом деле, какая им разница, ведь последний покой они найдут в каком-нибудь вонючем придорожном стойле.

— «Вперед, вперед, паломник! Из стойла, скотина, пошел!»[76]

По лицу барристера монах понял, что тот цитаты не опознал.

— Боюсь, я совсем ушел в свои мысли, сэр Майлз. Вы сравнили меня с мышью в норке. По-моему, я больше похож на пса. Когда он грызет кость, сотрапезник ему не нужен. Старинные книги вокруг — вот мои кости.

Во дворе стало тихо, доносился лишь шум мельничного колеса, которое вращал отведенный от Темзы ручей.

— Мы толковали о вечном. А вы слыхали про плясунов из обители Сент-Лоренс-Паунтни, что в Кэндлуике?

— Кое-что краем уха слышал…

— Нынче церковный двор окружен домами, а раньше там была пустошь — удобное ровное место. Лет двести тому назад, в канун летнего солнцестояния собралась на дворе приходская молодежь и начала веселиться, хотя в ту пору, как и в наши дни, любые пляски и игрища возле церкви были запрещены. Однако же парни с девушками знай дурачились — таскали друг друга на спине, перетягивали канат… Вышел к ним настоятель, потребовал прекратить срамные забавы: «Уймитесь! Уймитесь!» — призывал он, — пытаясь хоть немного остудить молодых весельчаков. Напомнил, что явились они не куда-нибудь, а на церковный двор, где на погосте лежат их предки, и поднимать шум-гам тут не след. «Попридержите языки, — уговаривал он, — дайте почившим наслаждаться вечным покоем». В ответ парни с девушками, кривляясь и паясничая, принялись водить вокруг него хоровод. Глумились над ним, как некогда иудеи над Христом. Тогда священник в отчаянии снял с груди крест, поднял его и наложил на нечестивцев проклятие, которое обрекало их плясать все лето и всю зиму, не размыкая рук до самого конца.

— Странное какое-то проклятие.

— Однако же efficiens.[77] Хоровод не останавливался ни на миг — ни попить, ни поесть, хоть плачь. Плясуны могли только прыгать да коленца выкидывать. Они молили о передышке, но ноги их не слушались и двигались все быстрее. И так день и ночь. Они уже выли, словно буйный ветер, но помочь себе ничем не могли. Отец одной плясуньи попытался было выдернуть ее из круга, так у него оторвало руку. Целый год прошел, но проклятие священника не утратило силы. Хоровод продолжал кружиться, только танцоры постепенно уходили по пояс в землю. И вскоре она накрыла их с головой, но люди слышали, что пляска продолжалась и там. Некоторые утверждают, что покойники тоже присоединились к веселью..

— Жуть.

— Кое-кто уверен, что они и поныне пляшут.

Монах смолк, осторожно перевернул страницу фолианта и вгляделся в миниатюру: из ворот древнего, обнесенного стенами города торжественно, будто шествуя в храм, выходят жители, держа перед собой музыкальные инструменты, напоминающие гитару и старинные кимвалы.

— Подобные истории, сэр Майлз, я слышу повсюду, куда бы ни шел. О плясках под землей.

— И что же, люди верят в эти россказни или принимают за обычные байки?

— Кто ж их знает? — Монах опять перевернул страницу; яркие миниатюры кратко излагали известную притчу о животных: заяц Кауард волочит связанного лиса Рейнара на суд, где заседают волк Исангрин, петух Шантиклер и курица Пинти. Волк держит перед собой похожий на астролябию круглый предмет, украшенный узором, который кажется бесконечным. — Если прошлое — всего лишь воспоминание, оно напоминает сон. Если же это сон, он — не более чем мираж.

Вскоре сэр Майлз Вавасур покинул аббатство Бермондзи и направил коня на северо-запад, к Лондонскому мосту. Там его стали теснить со всех сторон, конь с трудом пробирался меж телег и повозок, ехавших навстречу друг другу. В воздухе висел густой дух толпы. Когда они наконец выбрались на дорогу, конь, почуя волю, пустился галопом. По какому-то наитию Вавасур поскакал по берегу к Олд-Суон-Стэрз, потом по Олд-Суон-лейн свернул на север, к церкви Сент-Лоренс-Паунтни. Про легенду о проклятом хороводе он уже и думать забыл — очередная старая побасенка для несмышленышей; такие обычно начинаются: «Жил-был в старину один человек…» Он выехал на угол Кэндлуик-стрит; помнится, Джолланд сказал, что прежде эта улица была частью церковного двора. Теперь там стояли ряды домов, конюшня, хозяин которой сдавал лошадей в аренду, лавка шорника и пивнушка под вывеской «Неспешно бегущий пес». Оттуда слышалась музыка, кто-то пел «Наш мир — это лишь карусель». Вавасур подъехал поближе и, склонившись к луке, заглянул в окошко со средником. Его глазам предстал весело кружащийся хоровод.