Кларкенвельские рассказы

Глава четвертая Рассказ ученого книжника

Спустя пять дней после смерти Радулфа Страго случайный прохожий мог заметить, что в книжную лавку на Патерностер-роу вошел Уильям Эксмью. Монахи на Патерностер-роу заглядывали часто, потому что в тамошних лавках продавались псалтири и молитвенники, а также Библия и сборники церковных канонов. Хозяин той лавки преимущественно торговал нотами песнопений; лучше других расходились «Господи помилуй!» и гимны, что поются после мессы. За Страстную неделю он распродал почти все свои запасы, но надеялся, что «Семь скорбей Девы Марии» возродит интерес покупателей к распевам во славу Божию. Вдобавок, именно в апреле народ устремляется в паломничество. Торговля шла хорошо, к тому же лавочник подрабатывал еще и писцом — вносил в канонические книги новые церковные праздники.

Впрочем, когда Уильям Эксмью в парусящей за спиной черной сутане стремительно вошел в лавку, хозяина там не было. Несколько минут спустя появился ученый книжник Эмнот Халлинг. Накинутый поверх шляпы капюшон зацепился за притолоку, и Халлинг от неожиданности шагнул назад. Он оказался уже третьим посетителем: вдоль полок расхаживал монастырский эконом Роберт Рафу и резко дергал цепочки, которыми книги прикреплялись к полкам, — видимо, желая удостовериться в надежности такой меры. Затем к ним присоединился еще один горожанин, судя по платью — состоятельный свободный землевладелец. Гаррет Бартон был и впрямь не из бедных, ему принадлежало поместье в Сатерке, на том берегу Темзы, а также множество окрестных постоялых дворов для паломников и прочих путешественников.

Снизу раздались призывные возгласы: «Спускайтесь сюда! Спускайтесь!»

Прошептав друг другу приветственное «С нами Бог», все четверо сошли по каменной лестнице в подвал и оказались в восьмигранном помещении. Вдоль стен тянулась каменная скамья, в восточной стене возвышалось высеченное из камня кресло, а посреди подземного зала стоял деревянный письменный стол. Собралось там немало мужчин и женщин, но, едва Уильям Эксмью подошел к каменному сиденью, негромкий гул голосов стих, все сели на низкую длинную скамью.

— Отличное начало, Ричард Марроу, — без всякого вступления произнес Эксмью.

Плотник скромно потупился:

— Дело-то нехитрое. Свечка да немного черного пороху.

— Хорошо сказано, Марроу, хорошо сказано. Всем памятен стих: «Мы со светильниками осмотрим Иерусалим».[26]

Тут заговорил свободный землевладелец Гаррет Бартон:

— Часовня та была — что корка запеканки, целехонькой ей нипочем не остаться. Таковы и посулы лживых монахов: наговорят с три короба, а слово все одно нарушат и тебя оставят с носом. Ихние индульгенции, молитвы и тридцатидневные поминальные службы — дьявольский обман, изобретения прародителя всякой лжи.

— Мертвецам от молитв толку мало — все равно, что дуть в паруса: сколько ни дуй, большой корабль и не шелохнется, — поддержал Роберт Рафу.

Уильям Эксмью решил развить эту тему:

— Кичащиеся своим богатством прелаты и викарии всю жизнь живут в кромешной мгле. Им тьма и дым застят глаза, недаром же они слезятся. Что есть епископ без тугой мошны? Это Episcopus Nullatensis, епископ неизвестно чего. А чем они сейчас занимаются? Трясутся от страха перед безумной монахиней из Кларкенвеля?

Раздался дружный смех. Все уже слыхали про то, как сестру Клэрис за лжепророчества водили на суд к епископу, но ее немедленно отпустили, как только возмущенная толпа горожан с проклятиями окружила здание суда.

— Прелаты эти — болваны и тупицы, прислужники в геенне огненной, дурные псы, что в нужную минуту даже голоса не подадут, — продолжал Эксмью.

— Они молятся Святой Деве Фальшингамской, — крикнула одна женщина. — И почитают Томаса Язверберийского.

— Их идолы не причинят душам человеческим ни добра, ни зла, — заметил Эксмью, — зато, если их поджечь, могут согреть озябшего. А воск, что попусту тратится на свечки, очень сгодился бы беднякам с их животиной — они могли бы трудиться при свете.

В подвале собрались люди надежные, настоящие христиане, истинно верующие, сознающие свое предназначение. Их было немного, и называли их по-разному: в Париже — носителями веры или непорочными, в Кёльне — людьми выдающегося ума, а в Реймсе — humiliati.[27] Они верили, что община их существует со времен Христа и первым ее возглавил не кто иной, как брат Иисуса. Ничуть не сомневаясь, что являются подлинными последователями Спасителя и прихожанами невидимой церкви спасенных, они называли себя congregacio solum salvandorum.[28] Все обряды и постулаты общепризнанной церкви они решительно отвергали, называя их ухищрениями подлинного правителя земли, имя которому — Люцифер. Папа Римский, утверждали они, погряз в грехах, как свинья в дерьме, он плоть от плоти дьявола, послушное орудие в руках врага рода человеческого. Прелаты и епископы будут тоже вечно гореть в аду. Церкви же и не церкви вовсе, а Каиновы дворцы.

Называли их непорочными, избранными, потому что все грехи этим истинным последователям Христа были отпущены заранее, благо они приобщены к славе Спасителя, и окормляет их сам Святой Дух. Им позволялось лгать, совершать прелюбодеяния и убивать — без всякого покаяния. Если кто-то из них грабил нищего или по вине члена общины невинный человек попадал на виселицу, бояться им было нечего; ведь душа, расставшись с телом, отправляется к своему Создателю. Непорочные могли предаваться содомскому греху, спать хоть с мужчинами, хоть с женщинами; им разрешалось удовлетворять любые прихоти своего естества, иначе они утратили бы духовную свободу. Они имели право убить зачатого ими ребенка, бросить трупик в воду, словно ничтожного червя, и даже на исповеди умолчать об этом — дитя ведь тоже вернется к Создателю.

Собирались они тайком, в тесных неприметных помещениях, потому что из всех еретических течений это считалось самым опасным. Всего полгода назад решением епископского суда были запрещены всякие «скопления, сходки, собрания, объединения, соглашения и заговоры» против единой Святой Церкви Христовой.

Никто, кроме членов общины, не знал их имен; встречаясь на улице, они часто не здоровались и молча шли мимо. Уверенные в своем предназначении и святости, они жаждали прихода Судного дня. Эксмью уже объяснил им, что великий Антихрист придет в личине францисканского монаха-вероотступника; сейчас ему двадцать, и через год он появится вблизи Иерусалима. А помазанником Божьим, новым Христом, станет в Судный день один из них, избранных, — Сын Человеческий, предсказанный в Апокалипсисе. Он уже испил крови Христовой и, придя, избавит Господа от страданий за созданный им мир; и имя ему будет Христос imperator et deus.[29]

За несколько месяцев до того Эксмью собрал членов общины в подвале книжной лавки и прочел целую проповедь о некоторых грядущих знамениях:

— Перед страшным днем много будет послано разных знаков, и нам станет непреложно ясно, что день тот близится. И средь этих знамений, как сказано в Евангелии, грядет Христос и возгласит: «Будут знамения в солнце, луне и звездах».[30] Надо понимать, что Христос говорит здесь не только о чудесах, которые нам дано видеть на телах небесных, но еще и о невидимых глазу знаках предстоящего Суда, которые уловить и постигнуть куда труднее.

И в последующие недели он рассуждал о сцепленных кругах и о пяти ранах города Лондона. Как кровь убиенного младенца, если ее не прикрыть, неустанно вопиет к небесам, так и Христова кровь видна, лишь если снять с нее разрисованный покров.

— Мы снова должны будем поднять его на крест, чтобы образ его простерся на все мироздание. Христос терпел муки от пяти смертельных ран; вот и мы должны нанести пять смертельных ударов в разные места вещественной, земной церкви, церкви этого мира. Отчего именно пять? Это — образ всего сущего. Источников радости — пять. Органов чувств — тоже пять. Мироздание, правда, имеет тройную основу, три сферы: это земля, вода и воздух. К ним, однако, надо прибавить время и пространство, двух ангелов Господних. В итоге получается пять. Открылось мне это в одном псалме, обращенном к Господу, светочу нашей жизни, льющему елей на ожесточившуюся душу. Когда на стенах Лондона появятся огненные круги, они станут для нас верным знаком: смерть уже у ворот. Грядет Судный день.

Пламя и смерть должны поразить пять церквей или святилищ Лондона, убеждал он, ибо только этим способом можно приблизить Судный день.

После собрания общины Эмнот Халлинг решительно зашагал по Бладдер-стрит к домику, который он снимал на Бивис-Маркс. Приближался час, когда в городе гасили огни, и ходить по улицам становилось небезопасно. Последние лоточники укладывали товар в сундуки и короба; торговцы фруктами и вафлями ловили за фалды спешащих домой прохожих, уговаривая купить хоть что-нибудь. Проходя мимо известного заезжего двора под вывеской «Борцы», Эмнот услышал слова «корона» и «замирение»: хмельные постояльцы шумно обсуждали решение короля Ричарда отплыть в Ирландию, хотя из Франции ему уже открыто грозил отправленный в изгнание Генри Болингброк. Но такие материи Эмнота не занимали. События этого мира наводили на него скуку, доходившую до отвращения. Что ему король? Соломинка, и та важнее.

Он купил у лоточника вафлю и, грызя хрустящую облатку, задумался над вопросом: как можно представить эту ночь в количественном исчислении? Халлинг самостоятельно изучал а-риф-метрику и геометрию. Сегодня солнце на двадцать один градус и шесть минут вошло в созвездие Быка — день благоприятный для сухожилий и сердца. Хорошо известно, что мир был создан в дни весеннего равноденствия и что Бог сотворил человека в апреле. Стало быть, это время года обладает волшебной силой. Но подходит ли сегодняшняя ночь для экспериментов? Дело в том, что поздними вечерами, тщательно занавесив окна черной тканью, чтобы с улицы не видно было отсветов горящих углей, Эмнот ставил алхимические опыты. Это он изготовил порох, он же принес его Ричарду Марроу в зеленую хибарку за городской стеной.

— Порох отличный, — заверил он Ричарда. — Дело-то нехитрое: берешь две унции селитры, пол-унции серы и смешиваешь в ступке, подливая немножко красного уксуса. Чуешь, серой пахнет? Потом добавляешь нашатыря и селитры с толченым углем. Оттого смесь и кажется почти черной. Сушишь ее на глиняном лотке, а когда хорошо просохнет, растираешь в порошок. Вот, гляди, хоть сквозь сито просеивай! А самый лучший уголь получается из липовых поленьев.

Тем же углем он пользовался, когда пытался алхимическими способами добыть золото. И вовсе не из алчности. Его снедала не жадность, а любознательность, острое желание познать неведомое. Он был далек от мирской суеты и, подобно мифической саламандре, жил лишь в огне своего пылкого воображения. По его собственным вычислениям, родился он, когда солнце было в созвездии Близнецов, с большим склонением к созвездию Рака; в этот период Юпитер достигает высшей точки, из чего следовало, что жизнь Эмноту предстояло провести в штудиях и научных экспериментах. Ценность золота его не занимала; ему нравился сам процесс познания. Он был уверен, что, раз он принадлежит к кругу избранных свыше, все его действия осенены особой Божьей благодатью, следовательно, ему наверняка удастся получить золото из малоценных веществ. Главное — все правильно осмыслить и рассчитать, чтобы свести земные силы воедино для достижения заветной цели. Когда солнце стареет и, бледнея, входит в созвездие Рака, для Эмнота начинается страдная пора. Когда небесные светила действуют в согласии с его телесными соками, когда элементы низменной материи, пройдя обжиг, вновь восстанавливаются в соответствии с двадцатью восемью принадлежащими Луне домами, тогда лучезарный час и войдет в его перегонный куб.

Эмнот обожал цифры и четкие закономерности. Он пытался нарисовать геометрическую фигуру, изображающую движение голубей, что толклись во дворе под окном; он вычислял вероятность повторной встречи с незнакомцем на определенной улице; глядя в ночное небо, пытался определить расстояние между девятью планетами. Поэтому так сильно подействовал на него описанный Уильямом Эксмью знак — круги, входящие в один большой круг. Какие могут быть сомнения? Этот образ убедительно подтверждал его собственные мысли и догадки. Эмнота Халлинга снедала любознательность, острое желание познать неведомое. Он облизал испачканные яичным желтком и сыром пальцы и взбежал по лестнице.

В углу кто-то сидел, скрючившись, явно поджидая его.

— Ой! Кто это? Зачем сидишь здесь, в темноте?

— Это я. Гейбриел.

Гейбриел Хилтон, ювелир, приходился Эмноту двоюродным братом. Они вместе посещали школу при церкви Св. Антония, что на Треднидл-стрит. После школы Гейбриел по стопам отца тоже занялся ювелирным делом, а Эмнота приняли в Оксфордский университет. Деньгами на ученье Халлингу помог покойный епископ Илийский, который по разным признакам догадался, что юноша принадлежит к избранным свыше, и соответственно его воспитывал. В семье Эмнота прозвали «Оксфордским умником» и частенько подшучивали над его бледностью и худобой: даже коняга Эмнота — кожа да кости — не выглядел слишком тощим рядом с хозяином. Зато Эмнот был умен и сообразителен. Именно от него Гейбриел Хилтон узнал, какими свойствами обладают камни, которыми он торговал. Эмнот, к примеру, объяснил, что бриллиант надо всегда носить на левой стороне тела, сила камня возрастает к северу, а север — это левая сторона света. Если изумруд хранить вместе с осколками булыжника и поливать майской росой, то он начнет расти. Аметист укрепляет человека, увеличивает мужскую силу. Сапфир бережет руки и ноги. Агат охраняет от дурных снов, колдовских чар и бесовских видений. Если принести отраву или яд в помещение, где лежит рубин, он увлажнится, покроется испариной. Но камни, говорил Эмнот, могут утратить эти свойства, если их станет носить человек грешный и невоздержанный.

— Каким ветром тебя принесло? Давненько мы не видались. — Эмнот подхватил кузена под руку. — Пошли. Быстро. Снимай накидку. Садись. — Он заглянул Гейбриелу в лицо: — Что-то неладное стряслось?

— Да уж. Не миновать мне лиха, нутром чую.

— Сядь.

— Эмнот, хорошо ли ты знаком с наукой слежения? — Рука Гейбриела судорожно двигалась, будто он тряс невидимые игральные кости. — Знаешь что-нибудь про прорицателей и геомантов — гадателей на песке?

— Я не волшебник, Гейбриел, я всего лишь книжник. Сядь, прошу тебя.

— Но ведь ты уверял меня, что по звездам можно прочесть смерть любого и каждого, там все ясно написано.

— Так оно и есть. — Эмнот помолчал и осторожно спросил: — Уж не захворал ли ты?

— Мою хворь ни один лекарь не исцелит. — Гейбриел опустился на маленький деревянный табурет, но тут же вскочил и подошел к окошку, забранному тонкими роговыми пластинами. — Я в отчаянии.

— Никогда не говори так, Гейбриел. Одни эти слова — уже великий грех.

— Да ведь беда моя тоже велика. — Он неотрывно смотрел вниз, на улицу. — Я получил черную метку.

И Гейбриел начал рассказ. Он отдыхал у себя на Камомайл-стрит; внезапно над головой, выше этажом, раздался шум. Гейбриел отчетливо слышал голоса нескольких людей, но разговаривали они негромко и сбивчиво, так что слов он разобрать не мог. До него долетал только приглушенный гул, словно рокот дальнего города. Гейбриел затаился на постели и вдруг громко чихнул. Разговор наверху мгновенно смолк, и на минуту воцарилась мертвая тишина. Затем послышались шаги, стукнула распахнутая дверь, две пары ног торопливо затопали по лестнице вниз. Вскоре, к ужасу Гейбриела, кто-то яростно забарабанил в дверь его комнаты. Гонимый страхом, он дополз до порога, приник ухом к скважине и услышал по ту сторону двери шумное, напряженное сопение. Он медленно отпер дверь, откинул щеколду и выглянул. В коридоре никого не было.

— Выходит, — не выдержал Эмнот, — за дверью прятались те, в ком нет ни крови, ни костей?

Гейбриел расспросил соседей, но ни один из них не видел и не слышал в тот вечер ничего подозрительного. Комната наверху стояла нежилой, хозяйничали там лишь черви да пауки. Гейбриел решил выкинуть всю эту историю из головы; воображению только дай волю, сказал он Эмноту, в два счета окочуришься. Однако же пару дней спустя, когда он опять шел по Камомайл-стрит в свой магазинчик на Фостер-лейн, ему вдруг отчетливо почудилось, что кто-то крадется за ним по пятам. Он оглянулся, но не увидел никого, кроме лавочников и обычных местных жителей. «Башку ему снести!» — вроде бы раздался крик… Наверно, я ослышался в общем гвалте, подумал тогда Гейбриел, это булочник зазывает покупателей возгласом «Кому хлеб из печи?». В ту же минуту, припомнил он, одна лошадь встала на дыбы, и седок свалился в обширную выбоину посреди дороги, полную воды и разной дряни.

Следующим утром Гейбриел снова отправился на работу, и на той же улице, на том же самом месте ему снова почудилось, что за ним кто-то крадется; внезапно его тронули за плечо, он поспешно обернулся, но сзади никого не было. Ровно тот же страх охватывал его потом на Камомайл-стрит еще много раз.

— Жуть — пострашнее любых чудовищ, — признался он Эмноту.

— Когда этот страх гнетет тебя особенно сильно?

— На рассвете. А еще вечерами, когда в городе гасят огни. Время от времени опять слышу шаги в комнате наверху.

— Хотя бы предположить можешь, кто это?

— Нет. Теряюсь в догадках.

— По поверью, души тех, кто предает друзей или гостей, отправляются прямиком в ад, но тела их остаются жить.

— Так ведь тел-то нет. Ни в каком обличье.

— Чудно и дико. Вроде как земные существа, а глазами не увидишь. При этом они опаснее волчьих зубов.

За окном сгущались сумерки. Эмнот встал и подошел к Гейбриелу.

— Дай подумать. Если их гнев вызывает у тебя такие приступы дрожи, значит, они обладают силой воздействия не меньшей, чем нестерпимая жара или невыносимый холод. Нынче многие говорят, что там, где долго бушевал огонь, и посейчас от земли нет-нет и потянет жаром. Может, и тут что-то подобное?

— К чему это ты?

— А вдруг это твари из незапамятных времен. Как от растаявшего облачка остается легкая дымка, так и они, возможно, — лишь тени давних событий.

Рассказ Гейбриела обеспокоил Эмнота всерьез, но по другой причине: эти собрания невидимых существ чем-то походили на тайные сходки избранных. Повествование затравленного призраками двоюродного брата пробудило в нем самом страх стать жертвой преследования.

— Даже если и так, Эмнот, добра от них не жди, они принесут мне одни страдания.

— А может, у них цели совсем другие. Что, если они из нашего грядущего?

— И еще даже не родились? Зачем же им понадобилось являться на Камомайл-стрит?

— Верно. Стало быть, это призраки давнего прошлого.

Эмнот мысленно отвлекся: перед его глазами возникли сцепленные круги, о которых толковал Уильям Эксмью, круги, частично наложившиеся друг на друга, и в этом месте уже нельзя было точно сказать, где кончался один круг и начинался другой. Вроде сливающихся друг с другом капель легкого дождика, или мглы, или росы, подумал он. Если глубже вглядеться в эти круги, все разом разрешится.

— Какова бы ни была их цель, меня они жутко пугают.

— Но, Гейбриел, они же мертвы.

— Один тронул меня за плечо.

Эмнот подошел к шкафчику, достал эмалированный кувшин, две кружки и налил себе и брату вина. На поверхности закружились хлебные крошки, он выловил их пальцем.

— Какова же будет тьма?[31] Поэтому Давид сказал: abissus abissum invocat, то есть бездна бездну призывает.[32]

Гейбриел с жалостью глянул на него.

— А ты, я вижу, по-прежнему живешь одними науками. Все тот же безупречно благородный ученый муж.

— Как ученый, я дам тебе один совет.

— Обратиться к монахине?

Сестра Клэрис уже прославилась как мудрая прорицательница, люди толпами шли к ней за советом и утешением.

— К той ведьме не ходи ни в коем случае. Съезжай с квартиры и держись подальше от Камомайл-стрит.

Гейбриел Хилтон последовал его совету. Снял три комнатки на Дак-роу, а на Камомайл-стрит даже носа не казал; эта улица стала, по его выражению, «местом, которого следует избегать». [6] Но другим советом он все же пренебрег. Прослышав, что сестра Клэрис намерена посетить узниц Королевского монетного двора, что близ Тауэра, стал в назначенный день у бокового входа. Когда монахиня подошла к Монетному двору, он с мольбой протянул к ней руки:

— Избави меня! Избави меня, дражайшая сестра, от страшных несчастий!

Клэрис заглянула в его красивое лицо, и темные глаза ее совсем почернели.

— Что тебя заботит? — сочувственно спросила она, сделав знак сопровождавшей ее монахине, сестре Бриджет, чтобы та отошла в сторонку.

И Гейбриел Хилтон поведал ей о не дававших ему покоя духах. Клэрис слушала, закусив от волнения нижнюю губу и горестно качая головой.

— Слыхала я и другие подобные истории. Большое смятение духов сейчас в Лондоне. Предвидят они приближение гибельного дня. — Она вдруг поцеловала палец и приложила его к щеке Гейбриела. Он в изумлении отпрянул, а она лишь улыбнулась: — Ты что, боишься меня, потому что я женщина? Ты же по платью моему видишь, что я предана лишь Богу. Чего же тебе страшиться меня?

Ему показалось, что монахиня посмеивается над ним.

— Не боюсь я тебя, и других женщин не боюсь.

Она приложила палец к его лбу:

— Твоего двоюродного брата ждет великая радость и утешение.

— Эмнота?

— Его ведут к свету. Другие, что за его спиной, торопят его на пути к блаженству.

— Эмнот живет отшельником. Настоящий книжник.

— Послушай, что я тебе скажу. Он должен бесстрашно идти своим путем. Человек по имени Эксмью — его надежный друг. Скажи брату, что ему нельзя поддаваться слабости, нельзя проявлять нерешительность. Скажешь?

— Конечно, скажу, раз ты того желаешь.

— Желаю.

На том она повернулась и отворила низкую тюремную калитку. Вместе с другими горожанами Гейбриел смотрел ей вслед. Монахиня вскарабкалась на здоровенный камень и, раскинув руки, точно распятый Христос, обратилась к узким решеткам, за которыми томились арестантки. С реки дул такой сильный ветер, что до ювелира долетали только обрывки ее речей:

— Я в кандалах. Я в оковах. Это тело — моя тюрьма. Глаза мои — те же решетки.

И она заговорила о том, что придет день, когда все замки будут сбиты и все двери раскроются.

Ни звука не доносилось из темницы, но вот за одной из решеток появилось бледное лицо с широко открытым ртом.

— Лживая ведьма из преисподней! — завопила узница. — Пора сжечь тебя на костре! Когда гнилые фрукты валятся наземь, ими брезгают даже собаки!

Сестра Клэрис повернулась, сошла с каменной глыбы и, поманив к себе сестру Бриджет, вместе с нею покинула тюремный двор. Проходя мимо Гейбриела, она даже не кивнула ему. Лишь что-то шепнула сопровождавшей ее монахине и громко рассмеялась. С чего вдруг такое веселье? Видно, ей и вправду даровано Господне благословение, размышлял он, однако решил не передавать Эмноту ее совет. Еще отец когда-то учил его, что небесное с земным лучше не путать.