Кларкенвельские рассказы

Глава двенадцатая Рассказ эконома

Стоял последний день июля — канун Ламмаса, праздника урожая.

— И будет молодость без старости. И будет красота незапятнанная. И будет здоровье, а болезней не станет. И будет отдых без всякой усталости. И будет сытость, а нужды не станет. И будет почитание, а лиходейства не станет, — возглашал Уильям Эксмью, обращаясь к избранным. Он тщательно готовил речь, чтобы она не обманула ожидания слушателей; похвалил Гаррета Бартона за то, что тот повесил «Восемнадцать постулатов» на двери возле собора Св. Павла; объяснил, что убийство писца тоже обернулось к их общей выгоде: после его неожиданной смерти народ тем охотнее прочтет «Постулаты». — Шлюзы открыты, поток хлынул. Лишь когда будут нанесены все пять ран, наступит день испытаний и отчаяния, день тьмы и мглы, день могучих туч и урагана, день оглушительного шума и рева труб; и мы увидим всё своими глазами. Вот тогда и явится Он во славе, ослепляя сиянием и ублаготворяя своих сторонников и любимцев. Однако на что сейчас устремим мы наши взоры? Предначертанное должно свершиться в церкви Гроба Господня.

Он имел в виду церковь Гроба Господня, что за Ньюгейтской тюрьмой, — самую большую приходскую церковь во всем Лондоне, хотя стояла она вблизи всем известного острога, настолько вонючего и мерзкого, говорили в народе, что даже крысы оттуда бегут. Гнусное узилище отравляло собою всю округу: смрад заползал в проулки, проникал в дома, постоянно грозя сыпным тифом. От зловония ныли кости. Поскольку из тюрьмы нередко доносились вопли узников, ее окрестности прозвали «округой судебного дознания». Ничего удивительного, что ближнюю церковь назвали церковью гроба, да только из этой могилы не суждено было восстать никому!

— Положимся на пословицу: все хорошо, что хорошо кончается, — продолжал Эксмью. — Первые две раны разверзлись с помощью Всемогущего Господа. И теперь, с Его же помощью, займемся третьей. Часовня на славу запылала от рук человечьих. А сейчас воспользуемся вот чем. — Он показал собравшимся манускрипт, озаглавленный «Книга огня для испепеления врагов»; в ней объяснялось, как изготовить balle de fer,[78] который взрывается с чудовищной силой. Надо заполнить полый свинцовый шар порохом, объяснил он, завернуть его в кожу, а потом положить в зарядную камору, где уже ждет запал, отделенный от шара только клином. Достаточно выдернуть клин, и готово — «греческий огонь» охватит всю церковь. А для поджигателя опасности почти никакой. — Вы же знаете, Господь нам всем уготовал вечную жизнь. Мы — первичная материя, созданная в начале сотворения мира. Мы хранимы от всяческого зла. Роберт Рафу, Бог с нами! Согласно Его воле руководство этим делом возлагается на тебя.

Эконом вздохнул и жалобно оглядел собрание, будто просил пощады.

— Мой черед пришел раньше, чем я думал. Прочитав на лице Рафу страх, Уильям Эксмью возликовал. Стало быть, он принял верное решение. После того как избранные разошлись, вместе с Рафу он направился к конюшне; там под присмотром конюхов стояли на привязи их лошади.

— Не волнуйся, Роберт. Бог тебя не оставит. — Он вгляделся в лицо эконома. — Ты спокоен?

— А луна правда сделана из телячьей кожи?

— На таком вопросе зубы обломаешь.

— Да уж, потверже алмаза будет.

— Но и его можно маленько смягчить.

— Что ты хочешь сказать?

— То, что сделано, можно и воротить. Если башмак не по ноге, его не долго и скинуть.

Приманка наживлена, капкан готов; пора отойти в сторонку.

— Всякий, кто избавит меня от этого бремени, станет мне добрым другом. — Рафу даже замер посреди улицы. — Если моя судьба предрешена, я ей покоряюсь, но ведь вере можно послужить разными другими способами. — Теперь он говорил горячо и даже скинул с головы капюшон. — А вот если погибну, выполняя поручение, поднимется большой шум, начнут выяснять причины… Эконом собора Святого Павла — не мелкая сошка, он человек заметный.

— Разумеется.

— Собрание общины, дознание… Все это дело долгое. — Рафу посторонился, пропуская двоих мужчин, тащивших лестницу. — Ты мне дашь знать о своем решении?

— Есть у меня один знакомый паренек, Хэмо его зовут. Простая душа, не умничает, таких Бог любит. Может, он согласится отнести устройство в церковь Гроба Господня и выпустить огонь на волю. Ну, что, полегчало у тебя на душе?

— Еще бы!

— Тогда ты должен с ним переговорить. Встретимся нынче к вечеру, перед заходом солнца.

Эксмью предвидел, что эконом не захочет выполнять опасное поручение. Хотя Рафу и клялся в приверженности идеалам избранных, он был человек робкий и легко падал духом. Короче говоря, еретик, но не мученик. Кроме того, Эксмью решил покончить с Хэмо. Не исключено, что юнец слишком много знает. В последние дни Хэмо стал вызывать большие опасения, особенно когда до Эксмью дошло, что парень ходил к кларкенвельской монахине. Об этом сообщил его давний знакомец, управляющий обители Девы Марии, который за свое рвение получал от Эксмью подарки в виде керамической посуды и отрезов мануфактуры из запасов аббатства. О чем именно толковали Хэмо с монахиней, Эксмью не ведал, но подозревал, что о многом. Оба были порождением тьмы, внебрачными ублюдками; между ними, естественно, возникла тайная взаимная приязнь. Если Хэмо ненароком обмолвился о смерти зубодера, сообщила ли она ему правду? Или он просто жаждал облегчить душу? Говорил ли он с нею об избранных? Дошли ли до него слухи о тайном обществе «Доминус»? От одной этой мысли тело покрывалось горячим едким потом — он быстро стыл и тек ручьями, будто Эксмью вознамерился растаять, как льдинка.

На самом деле Хэмо с монахиней разговаривали очень мало. Им было не до долгих бесед, слишком уж велика была тайна появления на свет каждого из них. Монахиня, знавшая историю Хэмо, попросила у него благословения, чем сильно его изумила. Но прежде чем он смог выдавить хоть слово, она приложила к его губам палец:

— Прошу благословения не уст твоих, а твоего одиночества.

— Откуда ты про меня знаешь? — спросил он в конце концов.

— Я вижу ангела твоей печали. Ты не ведаешь, зачем пришел в этот мир.

— А ты?

— Меня призвали, Хэмо Фулберд.

На некоторое время оба смолкли.

— Есть такое место, называется поле Хокина, — начал Хэмо. — Просто большое голое поле…

— Где ты ходишь и слезы льешь? Там тебя зачали. — Наклонившись, она коснулась рукой его колена. — Некоторые говорят, что Бог создал жизнь по забывчивости или небрежности. Ему, мол, наскучил сотворенный Им мир. Другие твердят, что Он позволил людям расплодиться, чтобы тем самым перехитрить дьявола; так заядлый игрок норовит набрать побольше свинцовых жетонов. Чем больше живых душ, тем труднее лукавому их заарканить.

— Меня, похоже, вот-вот заарканят. Некий Уильям Эксмью…

— Ш-ш-ш. Я про него знаю. — Снова повисло молчание. — У нас в Англии говорят: чтобы смекнуть, что у человека на уме, надо разгадать его замысел. Когда же замысел темен и неясен, обычно говорят: «Не пойму, что у него на уме». Я-то сразу чую. Знаю, что у тебя на уме.

— Откуда? Я сам и то не разберу…

— Не понимаю.

— Ладно, не понимаю, что у меня на уме. Все как мглой застлано.

С этими словами он ушел прочь.

Теперь Эксмью решал его судьбу, прикидывал так и сяк. Если Хэмо удастся поджечь церковь Гроба Господня, его объявят преступником и начнут искать. Если же его схватят на месте, Эксмью свалит вину на монахиню. Раз Хэмо суждено умереть — ничего не поделаешь; как говорится, коль нельзя исправить, лучше вовсе оставить. Чему быть, того не миновать. Потому-то он и позвал эконома посумерничать с Хэмо на бережку Флита. Пусть оба думают, что собрал он их по безотлагательному делу. Так они и подумали.

Роберт Рафу ехал к условленному месту по берегу Темзы. Как повелось с незапамятных времен, хозяйки шли к реке за водой или стирали там белье. Ребятишки, сдернув с себя одежонку, с разбегу плюхались в воду; их пронзительные вопли бередили Рафу душу. Заморские торговцы, сбившись в кучки, глубокомысленно втолковывали что-то друг другу. Но по их лицам и жестам Рафу и без слов отлично понимал, о чем они ведут речь. В последние дни Генри Болингброк объехал север Англии и собрал большое войско. А Йорк, на которого король Ричард оставил Англию перед походом в Ирландию, сдался Болингброку в приходской церкви Беркли. Неделю назад король высадился наконец в Уэльсе, но сторонников обрел не много. Сойдутся ли они теперь на поле брани? Купцов беспокоила судьба их кораблей, уже подплывавших к Лондонскому порту. Один из них в сердцах плюнул на землю, но Рафу почудилось, что торговец наплевал на него. И он поспешил на север, в сторону Кларкенвеля.

Подъехав к полям шафрана, что тянулись по западному берегу Флита, он увидел Уильяма Эксмью, который держал под руку молодого человека и сердито ему выговаривал. Рафу подъехал поближе. Эксмью заметил его и приветственно махнул рукой. Молодой человек по-прежнему стоял, повернувшись спиной, и пристально всматривался в речной поток.

— Это Рафу, — сказал Эксмью. — Один из наших благочестивцев.

Рафу спешился, и меж ними пошел серьезный разговор. Эксмью положил ладонь на шею Хэмо.

— Я уже говорил Роберту Рафу: для нашего дела не сыскать человека лучше тебя. Истинная правда, скажи, Роберт?

— Уильям Эксмью говорит, что ты, Хэмо, человек верный.

Хэмо глянул на Эксмью, на Рафу и не сказал ни слова. Его молчание разозлило Эксмью.

— Да что тебе на этой земле, медом намазано? Ты ведь уже запятнан. — Юноша по-прежнему молчал. — Зубодер гниет в могиле. Вздумай я тебя выдать, всё, тебе крышка.

И вдруг Хэмо улыбнулся. Наконец-то он осознал свое предназначение. Перед глазами внезапно проступила огромная поблескивающая паутина судьбы. То, что раньше представлялось непомерно трудным, сразу показалось совсем простым; что мнилось запутанным, прояснилось. Какое же слово обронила тогда монахиня? Ах да, ее призвали. А тут ему открылось его призвание. Надо смириться с жестоким жребием, и всё. На свою беду он пришел в этот мир, но против судьбы не пойдешь. Так о чем тут говорить?

— Вишь, сразу повеселел, — заметил эконом. — Благослови тебя Бог, всё будет хорошо.

— Гляди, как он замер, — что твой ягненок под хозяйской рукой.

Хэмо посмотрел на Эксмью, и глаза его на миг сузились.

— Пора, давно пора отплатить мне за доброту, — продолжал Эксмью. — Помоги тебе Бог, Хэмо, благополучно довершить дело.

Хэмо отошел и опять уставился на воду; Флит торопился слиться с Темзой, прежде чем она достигнет открытого моря.

— Ладно, — сокрушенно промолвил он. — Коли по шейку зашел, деваться некуда, хочешь не хочешь, а плыви.

К собору Св. Павла эконом возвращался в приподнятом настроении. С него сняли трудное и опасное поручение, сулившее увечья или смерть. Если бы его вынудили согласиться, дело наверняка кончилось бы тем, что его навсегда замуровали бы в городской стене. Рафу, конечно, знал: как человек избранный Богом он на веки вечные храним Духом Святым, однако страдания плоти, в которой он ныне пребывал, заглушали чувство безопасности. Роберт Рафу был человек практического склада, годный, говаривали каноники, для всеразличных поручений. Он успешно вел дела собора, но причиною успеха было глубокое равнодушие и даже неприязнь к Церкви. Он презирал церковные догматы, ведь ему было прекрасно известно, что индульгенции и прочая ерунда продаются и покупаются на Ломбард-стрит — как коровы на базаре в Смитфилде. Хочешь — купи себе срок пребывания в чистилище, точно дешевые пирожки на Сопер-лейн. А что до святого причастия, малая мышка ведь тоже грызет облатку, однако ж вечное блаженство ее не ждет. Так называемое освященное вино прокисает и начинает дурно пахнуть; подванивает и святая вода, застоявшаяся в купели.

Подъехав к северным воротам собора, Рафу удивился: во дворе ярко пылали факелы, и при их свете несколько ученых клириков и каноников разглядывали что-то на земле. При этом они необычно громко переговаривались, то ли от возбуждения, то ли от страха. Рафу спешился и, как всегда, почти неслышно приблизился к ним. В нескольких ярдах от северного крыльца зияла яма или впадина. К эконому подошел священник, окормлявший послушников.

— Ребенок упал, — вполголоса пояснил он. — Земля вдруг разверзлась, и вот…

Рафу подошел поближе и увидел очертания неглубокой могилы. На дне лежал старинный, судя по форме, гроб футов восьми длиною. Под почти сгнившей крышкой виднелся огромный скелет. На первый взгляд он принадлежал великану, — такие, наверно, бродили по земле еще до Великого Потопа. Однако справа от скелета лежал маленький, разрисованный орнаментом потир, ножка сосуда была обвязана шелковой или льняной тряпочкой. Слева — остатки почти рассыпавшегося, но явно епископского посоха. Что за гигант-епископ похоронен в этой могиле? Рафу вгляделся в прах. В свете факелов у бедренной кости блеснуло кольцо. Он лег на землю, дотянулся до кольца и поднес к глазам. Крупный изумруд был украшен странной эмблемой: пятью кругами, вписанными в большой круг.