Кларкенвельские рассказы

Глава двадцать первая Рассказ священника

В часовне Вестминстерского дворца Джон Феррур перебирал четки и читал молитвы. Человек преклонного возраста, серьезный и очень набожный, он восемнадцать лет был духовником Генри Болингброка, с тех пор как в 1381 году, во время крестьянского бунта,[110] он, священник Тауэра, спас Болингброку жизнь.

Пятнадцатилетний подросток укрылся в Тауэре, в башне Бичем, где располагались каменные «покои» для высокородных узников. Ферруру было поручено утешать и наставлять паренька.

— Давид подтверждает это словами laqueum paraverunt pedibus meis, то есть «они подготовили путы для ног моих»,[111] — втолковывал он. — Ты попал в беду, так будь осмотрителен. И дальше Давид признается: «День и ночь тяготела надо мною рука Твоя; свежесть моя исчезла, как в летнюю засуху. Но я открыл Тебе грех мой».[112] Вину, стало быть, можно снять. — К чему эти разговоры про Давида, когда перед тобою несчастный Генри? Как мне избежать жестокости и заточения? Гонители мои свирепы и беспощадны.

Сквозь узкие окна — не окна, а бойницы для лучников, — было видно, как бунтовщики бегут к Тауэру. Их сторонники, до поры до времени таившиеся, даже стали опускать мост через ров, но от нетерпения многие мятежники бросались вплавь. Внутри послышались встревоженные голоса, потом отчаянные крики о помощи. Молодой король Ричард уже выехал из крепости на переговоры с зачинщиками мятежа. Тем временем распоясавшиеся повстанцы принялись грабить и убивать оставшихся в Тауэре людей. Феррур ясно слышал тяжелые шаги на винтовой лестнице: кто-то взбирался в башню. Священник стянул с юного Болингброка дорогой расшитый камзол и ножом изрезал его в клочья. Затем кусочком угля намарал черные пятна на шее и руках Генри. Паренек заплакал и ладонями заслонил лицо, словно пытался скрыть свой новый пугающий облик. На полу валялся набитый соломою тюфяк. Феррур попросил Генри лечь на него и молиться.

— Положись на беспредельную милость Господа, — только и сказал он, поле чего отворил тяжелую деревянную дверь и вышел на каменную площадку лестницы.

Снизу доносились рев и крики, но слов было не разобрать; через мгновение перед священником появился высокий мужчина в ветхом камзоле, с мечом наготове. Феррур протянул к нему руки:

— Храни тебя Христос. Мы надеемся, что нас вызволят из заточения.

Тут подоспели еще два бунтовщика.

— Кто это у тебя? — спросил один, вглядываясь в неподвижно лежащего на тюфяке Генри. — Что за мышонок?

— Это сын бедного узника, которого король повелел замуровать в крепости. Ему удалось сбежать, а несчастный мальчик остался, он смертельно болен. Подойдите поближе. Сами увидите страшные пятна.

Те не двинулись с места.

— Признаки смерти?

— Ее самой.

— Убить его — вот лучшее лекарство.

— О, любезные господа мои… — Эти слова явно обрадовали всю троицу. — Подумайте хорошенько. Вспомните, чем грозит страшный грех убийства, какое это богомерзкое преступление. Оно равносильно полному отречению от Бога. Ну же. — Он протянул к ним руку, но они отшатнулись. — Подойдите к горемычному сироте. Убейте агнца. Пусть растет в ваших душах смердящая куча грехов. А потом убейте и меня, ибо отпускать их вам я не стану. Пусть эта кровь жжет вам руки. И запомните: никто не знает, когда ваши беззащитные души предстанут пред Ним; быть может, очень скоро.

Его красноречие поколебало решимость незваных гостей. Они плюнули на пол, переглянулись и двинулись по лестнице обратно вниз. Дверь распахнулась, Генри выбежал на площадку и обнял своего спасителя.

Так Джон Феррур стал духовником молодого вельможи. Долгие восемнадцать лет, полные интриг и мятежей, мира и войн, он слушал голос совести Болингброка. Тот шепотом признавался ему в алчности и зависти; в том, что изнасиловал молоденькую девушку и в приступе гнева заколол своего давнего сторонника. Но того, что случилось всего два часа назад, Феррур предположить не мог: парламент провозгласил его господина и подопечного королем Англии. Из дверей Вестминстерского зала неслись приветственные клики. Феррур прижал четки к груди с такой силой, что боль обожгла пальцы. Генри получил трон не по праву помазанника Божьего, а в результате мятежа, силой оружия. Сам он в этом не признался, лишь пробормотал духовнику что-то невнятное о гибели королевства и принятых Ричардом плохих законах. Еще толковал о своем долге перед родиной, но ни разу не обмолвился об алчности и честолюбии, толкавших его на грешные дела. Феррур же видел его насквозь, он знал, какая бездна греховности таится в душе Генри. И если он, Феррур, будет хранить тайну исповеди, не впадет ли он сам в смертный грех? Не обернется ли его молчание благословением новому королю, не нарушат ли они оба закон Божий?

Рядом преклонил колена еще кто-то. Феррур сразу почувствовал, что человека томит тревога и отягощенная грехами совесть. Кто он? Ведь стража Генри его не задержала, пропустила в часовню. Феррур повернул голову и узнал Майлза Вавасура: многоопытный барристер не раз представлял интересы Болингброка в процессах, связанных с ленными поместьями и выделением вдовьей части наследства.

— Тяжко мне, святой отец. Я сейчас один-одинешенек, как в тот день, когда родился на свет.

— Хотите мне исповедаться?

— Да. Хочу облегчить душу, чтобы не страшиться последнего часа.

— Вenedicite fili mi Domine.[113] — И, приступая к исповеди, Феррур опустил на глаза капюшон. — Искренне ли ты раскаиваешься?

— Да, святой отец.

— Скорбишь ли оттого, что заслуживаешь осуждения за грехи свои?

— Да, скорблю.

— Веришь ли, что Христос милосердный простит тебя?

— Верю.

— Обещаешь ли также приложить силы, дабы искупить свои грехи и загладить вину праведными делами, угодными Господу?

— Да, святой отец.

— Тогда покайся, сын мой, от чистого сердца.

— О, благочестивый святой отец, с чего мне начать? — Вавасур понурил голову. — По простоте душевной я вел дружбу с дурными людьми. А теперь они терзают меня самым подлым образом, я потерял покой.

И Вавасур поведал священнику об избранных. Признался, что давно о них знал, но молчал, надеясь спасти своего друга Уильяма Эксмью. Однако теперь ему ясно, что именно помощник настоятеля Сент-Бартоломью ими и заправляет. При этом барристер ни разу не упомянул общества под названием «Доминус». Ни один священник не должен был знать, как именно «Доминус» подстрекал народ к беспорядкам и осквернению святынь, чтобы под шумок передать трон новому королю, — ведь такое признание было бы равносильно предательству, ибо раскрывало бы самые сокровенные тайны Генри Болингброка. А гнев нового короля сулил одно: смерть.

В то утро, когда Вавасур, оседлав коня, отправился в Вестминстерский зал на заседание, у него и мысли не было исповедоваться. Но возле здания капитула к нему наперерез бросился с криком ученый книжник Эмнот Халлинг:

— Враги завлекли вас в свои сети, но вы этого не видите!

Вавасур натянул поводья, конь стал.

— Как это понимать?

— Клянусь, сэр Майлз, это чистая правда. Один человек плетет против вас заговор.

— Ты серьезно или шутишь?

— Еще как серьезно: речь идет о жизни и смерти. Барристер сделал движение, будто собрался развернуть коня.

— Либо вы меня выслушаете, либо я пойду своей дорогой, — твердо сказал Халлинг.

— Погоди. О ком ты толкуешь?

— Об Уильяме Эксмью.

— Об Эксмью? Он же…

— Член вашего тайного собрания? Я так и думал. Барристер спешился. Теперь Эмнот Халлинг догадался, что связывало Эксмью с участниками того ночного сборища в круглой башне.

— Ничего плохого в товарищеских отношениях нет, — произнес Вавасур. — А каждое доказательство должно быть подтверждено самое меньшее двумя свидетелями.

— Знаю, вы глубоко изучили законы, но истина лежит еще глубже. Эксмью поручил мне умертвить вас ядом. Он вам не доверяет, опасается, что вы выдадите его secreta secretorum.[114]

— Лев всегда подкарауливает добычу в засаде.

— Он не лев. Он — улыбчивый лицемер, прячущий под сутаной нож. Мысли и мечты у него черные. Уж я-то знаю.

— Скажи-ка мне вот что. Ты сам принадлежишь к избранным?

— Стало быть, вам о нас известно? — в ответ барристер молча закивал головой. — Это затея Эксмью. Он все время подыгрывал и тем, и другим.

Халлинг понял, что его подозрения оправдываются: по распоряжению неких высокородных персон Эксмью с самого начала вел избранных в ловушку и очень скоро их предаст. Испугался Халлинг и за собственную жизнь. Если он прикончит Вавасура, его самого обвинят в тяжком преступлении и возьмут под стражу. В любом случае победа будет за Эксмью.

— Ответь мне на один вопрос: зачем ему добиваться моей смерти?

— Он подозревает, что вы как-то связаны с неким болтливым лекарем по имени Гантер. Во всяком случае, так я понял из его слов.

— Но лекарь-то мертв, — обронил Вавасур.

— Что?! Откуда вы знаете?

— Его тело выловили из Флита; голова вся в синяках от жестоких побоев.

— Не может быть! А кто нашел?

— Труп привезли из Кентистона на лошади. Коронер его легко опознал. Лекарь же был связан со всеми, кто занимается расследованием смертных случаев. Раньше он потрошил многих, а теперь сам выпотрошен, — не без удовлетворения заключил барристер.

— Его дух оставил телесную оболочку?

— Молодые умники теперь так выражаются? — Не дожидаясь ответа, Вавасур добавил: — Тот, кто его угробил, исчез. Без следа.

— Поверьте, сэр, это дело рук Эксмью. Вот уж истинный злодей. Вину за убийство он, несомненно, постарается свалить на вас. Вы — человек умный, зрением, слухом, чутьем не обделены. Судите сами. Если он вознамерился вас уничтожить, лучшего способа не найти.

— Пока что я не знаю, где он, но доберусь до него непременно.

— Нет-нет. Прекратите с ним всякие сношения.

И тогда перепуганный, дрожащий за свою жизнь барристер решил рассказать про козни Эксмью духовнику Генри Болингброка. Добиться в ближайшее время аудиенции самого Болингброка он не надеялся, зато мог попросить Феррура передать королю все услышанное на исповеди. После чего Уильяма Эксмью вместе с другими избранными возьмут под стражу. А сам Вавасур, быть может, даже получит награду от нового короля за то, что вскрыл заговор. Что же до общества «Доминус», то о нем — ни слова, ибо таково, несомненно, желание монарха.

— Потому молю вас, святой отец, — прошептал барристер в конце исповеди, — запомните мои простые, неприкрашенные речи и донесите их до слуха нашего доброго господина Генри. В великой сумятице и позоре, в которые ввергли нас эти вероломные подлые людишки, я уповаю лишь на Бога.

— Я досконально расскажу все моему доброму господину, и, с Божьей помощью, он займется ими, да так, что им не поздоровится. В такие времена король должен знать, кто ему друг, а кто враг.

— Безусловно.

— Передам только ему, и никому другому. А ты что решил, Майлз Вавасур?

— Большего я сделать не в силах, стало быть — точка. Ставлю на этом крест.

— Но ты раскаиваешься?

— Всем сердцем каюсь, что выбрал в прошлом неверный путь, темный, неправедный, тяжкий и ведущий в никуда.

— Ты говоришь это от чистого сердца и с искренней верой?

— Можете повесить меня за ноги, если я лгу.

— Дай Бог душе твоей райского блаженства.

— Оно дорогого стоит, тут одним пенсом не отделаешься, — с облегчением промолвил барристер, не без труда вставая с колен.

— Однако ж пенс его напоминает, — во-первых, своей округлостью, которая символизирует вечность, а во-вторых, благословенным ликом короля, оттиснутым на этой монете. — Священник запнулся. — Я имею в виду короля, вступающего в свои права.

— Как себя чувствует его милость?

— После триумфа в парламенте я государя Англии еще не видел. Но будь покоен. Когда поговорю с ним, сразу извещу тебя, как обстоят дела. — Священник едва слышно вздохнул при мысли о том, как на самом деле обстоят дела в этом мире, и тоже поднялся с колен. — По городу ходи с осторожностью. И прихватывай с собой надежного человека. Эксмью пока что не нашли. Возможно, порок еще разгуливает на воле. Известно, веером туман не рассеешь. И ради бога, не забудь: от «избранных» тоже добра ждать не стоит. Они могут тебе немало навредить.

— Благодарение Богу, святой отец, сейчас я чувствую себя сильнее, чем прежде. Я обрел то, чего страстно желал.

— Что именно?

— Раскаяние.

— То Святой Дух помазал тебя Господним елеем.

— Я смою прегрешения покаянными слезами.

— Когда кающийся плачет, вспоминая грехи свои, они ему прощаются. Прежде ты ведь плакать не мог, душа твоя была не способна скорбеть, она иссохла, точно бесплодная земля.

— Но я по-прежнему опасаюсь, что мои слова будут неверно истолкованы. Слишком долго я взирал на их черные дела. Эксмью вероломен.

— Кто может положить предел злоязычию?

— Многие будут трепать языком, их не остановишь ничем. Вода камень точит, размывает в песок.

— Ты сам заговорил о камнях. Скинь же каменную ношу. Если взваливаешь на себя непосильный груз, можно и надорваться.

— Тогда, святой отец, даруйте мне то, за чем я сюда пришел. Отпущение грехов.

Священник вновь вздохнул и откинул капюшон. Теперь они стояли лицом к лицу. Феррур пристально глянул на Вавасура, губы его шевельнулись, будто от жажды, и он тихим голосом наложил на барристера епитимью; Вавасур зарыдал в голос. Священник размашисто перекрестил ему лоб.

— Ego te absolvo…[115] — начал он; тем временем Вавасур творил покаянную молитву.

Когда обряд был завершен, священник взял барристера под руку:

— Бог даст, все обойдется. Пойдем на воздух. — Они вышли из часовни и зашагали по мощеному двору. — Какая громадная сегодня луна, храни ее Бог.

Барристер не откликнулся. Он был поглощен мыслями о епитимье, которая вынудит его уйти под чужеземные небеса: взвесив великие грехи, совершенные Майлзом Вавасуром, Джон Феррер велел ему бросить нажитое добро и тем же месяцем отправиться в паломничество в Иерусалим. Во время долгого странствия он обязан будет просить милостыню на пропитание, поскольку выйдет в путь в одном лишь рубище, с посохом и пустой котомкой.

Исповедь Вавасура привела священника в подлинный ужас. Долгое молчание барристера о происходящем заставило бы любого добропорядочного представителя власти усомниться в его искренности. Феррур и раньше слышал про избранных, поскольку вести об этих отъявленных еретиках доходили даже до Антверпена и Кёльна. Но о том, что они завелись и в Лондоне, он не подозревал. И никто не знает, как зовут вероотступников и сколько их. А ведь они наверняка заловили в свои сети немало наивных душ! Эксмью, это исчадие ада, будет проклят на веки веков. И отчего Господь позволяет таким нечестивцам и еретикам действовать, как им заблагорассудится? Или все идет как идет по Его предначертанию? Но если всему заранее назначен свой час, тогда, выходит, даже милость Господня не может ничего исправить. Человек обречен на вечные муки. Когда-то Феррур сказал Генри Болингброку, что путеводной звездой, которая взошла на востоке и привела трех волхвов к Иисусу, была, наверно, их святая вера, воспринятая ими при крещении. «Таинство крещения вполне можно назвать восточным, ибо пришло оно с востока, где встает солнце; и первый день благодати наступил для них после ночи первородного греха», — объяснял он мальчику. Но теперь всё словно погрузилось в сумрак, стало неясным, расплывчатым. Что, если и грех — от Бога, Творца всего сущего? Тогда, возможно, избранные тоже вышли из Его рук. Он сам сотворил проклятые души.

— Господи, Твоя воля, — прошептал он холодеющими губами, — не расшатывай мою веру.

Первый осенний туман медленно окутывал двор Вестминстерского дворца. Раньше на этом месте была топь, и дворец построили на острове посреди нее, in loco terribili.[116] Место так и осталось жутким, пропитанным ненавистью и завистью воинственных властолюбцев. Казалось, туман и сумрак никогда не покидают его. Во дворе Джон Феррур встретил Перкина Вудроффа, одного из приспешников Генри; как раз в тот день он пригрозил Ричарду внезапной смертью.

— Пора разрушения подошла к концу, — после положенных приветствий объявил он священнику. — Надо начинать строить.

— Пока не придет скончание веков и не разрушит все сущее.

— Темны ваши речи, сэр Джон. Но зачем унывать? Завтрашний день еще не народился.

— А потом завтра станет днем вчерашним.

— Ваш разум помрачен, святой отец. Эта хмарь проникла в голову и затуманила мозг. — Вудрофф подступил поближе. — Смотрите, чтобы того же не случилось с Генри. Воля его должна быть крепка и незыблема. Тому, кто нагреб себе раскаленных углей, чтобы развести огонь, нужно мчаться вперед через любые препятствия.

— Я буду помогать ему, Перкин, сколько хватит сил. Храни тебя Христос.

В глубине души, однако, священник полагал, что Генри Болингброку мешают гнилостные телесные соки; так нагар не дает свече ярко гореть, и копоть лишь сгущает мглу. Он ступил на расшатавшийся булыжник, поскользнулся и рухнул наземь; боль была такая, что некоторое время он не мог шевельнуться.

— Ого! Вот уж пал так пал — словно весь род человеческий, — раздался знакомый голос, и Генри Болингброк помог Ферруру встать. — Ходи осторожнее, гляди под ноги.

— А вы, сэр, олицетворяете собою милость Божию после грехопадения.

— Говорят, будто мглу порождают разлагающиеся облака. А мне сдается, туман восходит из земли.

— Гниль в нем точно есть. Для меня такой туман — это аллегория греха.

— Отлично сказано. — Генри хлопнул духовника по спине. — Нам, людям, негоже забывать про нашу тленность. — Его горячее дыхание мешалось с туманом. — Ты — привратник у дверей моей совести. В день моего торжества поговорим лучше о духовных материях.

— Сначала, сэр, я обязан обсудить дела, которые могут вас сильно обеспокоить. Совсем не радостные приходят вести.

Туман уже стелился вдоль реки и вползал в обнесенный стеною город. [19]

— Но ведь сегодня, Джон, день редкостно счастливый.

— На самой плодородной земле растут самые скверные сорняки.

— Что ты хочешь этим сказать? Нас подстерегает опасность?

— По моим предположениям, сэр, еще как подстерегает. Причем грозит она и телу, и духу. Может быть, зайдем на минутку в часовню?