Кларкенвельские рассказы

Глава пятая Рассказ слуги каноника

Неделю спустя после взрыва на Сент-Джонс-стрит помощник шерифа принародно, возле воздвигнутого на Чипсайде креста, объявил сожжение часовни делом «гнусным, мерзким, противным человеческой натуре». Часовня стояла там со стародавних времен, и ничего иного на этом месте никто припомнить не мог. Преступника, коли его найдут, под звуки труб и дудок доставят к рынку и на сутки посадят в колодках в деревянную клетку. Ежели он останется жив, отвезен будет в Смитфилд и под вязами повешен. Негодяя предадут анафеме, а тело сбросят в известняковый карьер за городской стеной.

Люди судили и рядили о том, кто же именно решился на столь ужасное злодеяние. Большинство горожан склонялось к мысли, что тут замешаны лолларды. Лоллардами называли христиан, как мужчин, так и женщин, которые рьяно отстаивали принцип равенства в вере и стихийно сбивались в сообщества. Они ставили под сомнение действенность некоторых церковных обрядов, а главное — решительно выступали против богатств, накопленных церковью, и против ее всевластия над людьми. Исповедь имеет смысл, только если священник преисполнен благодати Божией, но такого священника еще никто и нигде не видел. Хлеб не станет священным оттого лишь, что над ним что-то пробормотали святые отцы. Что особенного делает над хлебом священник? Таращит глаза да нашептывает невнятицу. Поклоняться ликам святых лолларды считали грехом: в иконы-де вселились бывшие ангелы, павшие вместе с Люцифером. Тем, кто совершал паломничество в Кентерберийское аббатство, тоже грозит вечное проклятие, ибо святой Томас[33] был отправлен в геенну огненную за то, что наделил церковь собственностью. Беднякам нечем прикрыть наготу, а бездушные стены сплошь увешаны золотом — без всякой пользы для людей. Чистилище существует одно-единственное — это наша жизнь, поэтому грош цена всем заупокойным мессам и священникам, что служат в церкви. Обременение церковников мирской собственностью противоречит Священному Писанию, утверждали лолларды, и монахи обязаны добывать хлеб насущный не сбором милостыни, а собственным трудом. Пение псалмов и колокольный звон, дни разных святых и непомерно дорогие облачения пастырей, поминание имени Божьего и церковные праздники, посты и паломничества — всё это, по мнению лоллардов, не имеет смысла. [7]

Несколько дней спустя виднейшие прихожане церкви Девы Марии собрались в зале Гильдии торговцев тканями на Айронмангер-лейн, где их ждал торжественный ужин. Здесь сошлись самые достойные представители города — богатые купцы, аббаты и настоятели, под чьим началом были монастыри, больницы и благотворительные учреждения города, прибыли также крупные землевладельцы и ученые люди. Среди приглашенных был и некий каноник Уильям Суиндерби, которого сопровождал слуга по имени Драго, неотступно следовавший за каноником на почтительном расстоянии. Суиндерби жил в доме для причта при соборе Св. Павла и прославился своими проповедями у Креста св. Павла.[34] Его недавние проповеди, сурово осуждавшие лоллардов, сильно возбудили лондонское простонародье. [8] Он выступал с нападками на Джона Уиклифа,[35] уже четырнадцать лет лежавшего в могиле, называя его «праотцом всей этой греховной ереси», а самих лоллардов — «молодыми безбородыми болтунами, которые, уж поверьте мне, заслуживают хорошей порки». Услышав последнее, Драго как-то странно взглянул на каноника.

При входе в здание Драго первым делом сдал свой кинжал привратнику, а потом принял у каноника его плащ и перчатки. Суиндерби остановился у решетчатой двери при входе в обеденный зал, дожидаясь служителя, чтобы тот отвел его к столу. Многие, глядя на тщедушного каноника, удивлялись его неожиданно зычному голосу. Низкорослый, слегка сутулый, Суиндерби отличался чрезвычайной бледностью — словно приговоренный к смерти. Лоб его часто покрывала испарина, от одежды несло мускатным орехом и чернилами.

Высоченный зал с консольными балками под крышей оглашался звуками дудок и барабанов, под эту музыку гости обменивались приветствиями с соседями по столу. Слева от Суиндерби сидел лондонский рыцарь Джеффри де Кали, справа — его оруженосец сквайр Оливер Ботлер.

— Ну, что слышно, сэр? — спросил де Кали, обращаясь к Суиндерби.

— Король стал прямодушнее.

Лакей поднес священнику чашу с водой. Суиндерби ополоснул пальцы и перекрестил рот. Перед ним уже лежала деревянная доска с хлебом.

— Прямодушие его уже не спасет. — Джеффри глянул вокруг, явно предвкушая хороший кус жареного мяса. — Приверженцев короля будут отлавливать, точно волков.

Суиндерби поморщился, словно от боли:

— Не так все просто. Он еще может одержать полную победу.

На столе стояла серебряная солонка в виде колесницы. Суиндерби подкатил ее к себе поближе и продолжил:

— Сторонники Генри Болингброка переменчивы, как луна на небе. И денег у них не больше, чем у нее.

Зазвенел колокольчик, и в зал вошла целая процессия слуг с угощением. Впереди торжественно несли хлеб, затем потянулась длинная череда буфетчиков, оруженосцев и лакеев; каждый держал перед собой блюдо по своему чину и званию и почтительно ставил его перед гостями. На отдельном «мясном» столе громоздились груды запеченных фазанов, гусей, пернатой дичи, пулярок и свинины. За главным столом восседали архиепископ Роджер Уолден и мэр Лондона, рядом расположились лорды и епископы, а остальных рассадили согласно их рангу и положению. Предполагалось, что гости будут общаться попарно, — поэтому шерифа, к примеру, посадили рядом с настоятелем монастыря Бермондзи. Архиепископ начал читать молитву, все встали. Затем гости принялись за трапезу и разговоры; поднялся обычный в таких случаях гомон, который знатоки латыни называют tarantantarum.

Драго безмолвно стоял за стулом Суиндерби. Он уже шесть лет был в услужении у каноника и до тонкости усвоил правила учтивого обхождения. Он знал, что нельзя плевать куда попало, а прежде чем плюнуть, нужно непременно прикрыть рот ладонью. Если к нему обращался человек выше его по званию, он сдергивал с головы шляпу; глаз, однако, не опускал, смотрел прямо в лицо собеседнику и при этом не двигал ни руками, ни ногами. Отучился чесать в затылке и следил за чистотой ногтей. Умел обчищать губкой одежду Суиндерби, стелить ему постель и зашнуровывать башмаки. И много чему еще был обучен.

На блюдах рядом с павлинами в перечном соусе лежали сдобренные имбирем жареные куропатки. Лакеи раздавали щедрые порции свиных ушей в вине и рыбы, запеченной в зеленом соусе из пряных трав. Большая миска с приправленным уксусом омаром стояла возле подноса, полного мелкой пернатой дичи, — птицы подавались в оперении и выглядели точно живые. Казалось, тут собрана вся снедь, какая только есть на свете.

Оруженосец Оливер Ботлер был в хорошем расположении духа.

— Вообразите, что сказал мне сегодня утром поверенный суда Арчиз.[36] Он, как вы знаете, недавно женился. Так вот, я спросил его, отчего он взял в жены такую кроху — ростом она мне до тазовой кости, представляете? Ex duobus malis minus est eliendum, что означает: из двух зол надо выбирать меньшее. Славный ответ, верно?

Взяв стоявший перед ним графин в форме рыцаря на коне, Ботлер плеснул себе вина. Пока он пил, остальные, по обычаю, молчали. Оруженосец утер рукавом рот и, ни к кому не обращаясь, спросил:

— А все ж таки любопытно, как ему удается в нее протиснуться?

Когда все насытились мясом и дичью, в зал внесли кулинарный изыск: вылепленную из сладкой пасты фигурку мужчины, стоящего с серпом в руке в высокой траве. Фигурка для еды не предназначалась, она лишь знаменовала полную перемену блюд: теперь, стало быть, наступал черед сладкого — миндального крема, печеной айвы, жаренных в масле пирожков с шалфеем и засахаренных фиников.

Затем на стол поставили салаты, и собеседники снова заговорили о короле.

— Тяжкие пришли времена, — молвил рыцарь. — Безжалостные.

Он поворошил листья петрушки, фенхеля и серебристого папоротника, словно искал травку под стать своему настроению.

— Притесняются все сословия, без разбора, — поддержал его оруженосец, набирая в горсть чесноку и зеленого луку. — Ни дать ни взять пыточное колесо. И я к нему привязан.

Сотрапезникам была прекрасно известна причина его сетований. Король начал ирландскую кампанию[37] и, чтобы оплатить расходы, обложил своих недругов, титулованных и простолюдинов, огромной данью. Он же ввел систему «платного помилования» от судебного преследования, но алчность Ричарда росла, а с нею и жестокость. На улицах распевали куплеты:

Но Суиндерби все еще был склонен поддержать венценосца:

— Народ у нас вспыльчив. Уж я-то Лондон и лондонцев насквозь знаю. Опрометчивы, непостоянны, у них семь пятниц на неделе. Любую дурную молву с восторгом подхватят и раздуют. Вот они дружно твердят, что Генри Болингброк плетет заговор против короля. Не успеешь оглянуться, как они же этот слух станут опровергать, называя полной чушью. Ни дать ни взять луна на небе: то она прибывает, то на ущербе. У них одно пустозвонство на уме. Сегодня только и разговору, что про славного доброго короля Ричарда, храни Господь его шею от топора. А назавтра тот же Ричард — жестокий самодур.

— Да уж, — вздохнул оруженосец. — Но что на свете постоянно?

В ответ на этот не блещущий новизной вопрос все трое рассмеялись.

— Я слыхал, будто Генри Болингброк может поддержать Бенедикта.[38] Поэтому Бонифаций[39] спешно пишет королю: «Age igitur», то есть «действуй, и побыстрее».

Джеффри де Кали имел в виду произошедший незадолго до того Великий раскол, в результате которого соперничавшие группы кардиналов избрали двух пап. [9] Ричард II поддерживал избранного в Риме Папу Бонифация IX, а Генри Болингброк, по слухам, намеревался встать на сторону избранного в Авиньоне Бенедикта XIII.

— Говорят, будто Бенедикт носит власяницу, — заметил Суиндерби.

— Да кто он такой? Всего лишь захудалый проповедник. Облако, не сулящее дождя, — решительно заявил Оливер Ботлер, твердый сторонник традицонных религиозных канонов. — Его буллами только банки с горчицей накрывать.

— А Бонифаций спит и видит, как бы зацапать наше золото, — вставил Джеффри де Кали, не одобрявший религиозную твердолобость. — Его называют слепым кротом, что копошится во всяком дерьме. Проповедники — не при вас будь сказано, достопочтенный Уильям, — вывозят из страны королевское золото, а взамен привозят свинец — на тебе, Боже, что нам негоже.

— Однако безумная монахиня поет ему хвалы, — молвил Суиндерби, снисходительно пропуская мимо ушей выпад против проповедников.

— Неужели? — удивился рыцарь, жуя мяту. — Это за что же?

— Спросите об этом преподобную Агнес. Мне рассказывали, будто во время вечерни с Клэрис случился припадок, и ей было видение: зверь о двух головах. По ее предсказанию, Церковь расколется на две части, а Ричард лишится короны.

Все это время Оливер Ботлер лишь бурчал себе под нос: «Чушь!», но тут не выдержал:

— Монахиня та — левая рука дьявола. Неужто нельзя вывезти ее из Кларкенвеля и замуровать где-нибудь?

Предложение пожизненно заточить монахиню в каменном мешке вызвало у Суиндерби лишь улыбку:

— На всякого, кто считает ее шлюхой, найдется другой, для кого она — святая.

— Мошенница, вот она кто. И весь ум у нее отшибло.

— На сей счет ничего утверждать не могу. Но бередить людские души она большая мастерица.

По столам уже разносили пироги с яблоками и шафраном, блюда с орехами в сахарной глазури со специями. Из огромных кувшинов лакеи разливали сладкое вино — трапеза подходила к концу. Со своего места за главным столом поднялся архиепископ и обратился к каждому гостю со словами, как он выразился, «глубокого почтения и смирения», после чего заговорил о том, что более не может выполнять свои высокие обязанности:

— Прошу прощения, но я выскажусь без обиняков, поскольку элоквенции не обучен и потому вынужден говорить прямо, без прикрас.

Это была лишь традиционная дань смирению и скромности; на самом деле архиепископ достаточно владел ораторским искусством, чтобы и голос его, и выражение лица полностью соответствовали речи.

— Причина, по которой мы с вами здесь собрались, очень серьезна и важна, ибо совершено было большое злодейство и прегрешение, — продолжал он. — Все мы обеспокоены, потому что за этим черным делом воспоследуют в будущем еще большие беды. Взять хотя бы гнусных людишек, называемых лоллардами. Этих круглых дураков и невежд поразила слепота. — Зал одобрительно загудел, хотя собравшиеся прекрасно знали, что кое-где в Лондоне ряды сторонников лоллардов постоянно растут. — Совершенно ясно, что их жалкие проповедники идут против слова Христова. И чем дальше, тем больше. Я их прямо-таки чую. Эти опасные фарисеи и еретики предали огню дорогие для верующих святыни. Необходимо раз и навсегда положить конец их постыдной жажде власти. Все недоброе, темное нас повергает в ужас: стенания, оплакивание, удары судьбы, места упокоения мертвых. Вам хорошо известно, что еще два года назад их преподобия архиепископы двух епархий, Кентерберийской и Йоркской, обращались к парламенту с прошением принять закон о казни через сожжение. — Слушатели жестами и возгласами опять выразили ему свое одобрение. — Богомерзкое ослепление христиан антихристами должно исчезнуть в очистительном пламени. Эти негодяи, пособники дьявола, лишающие наших собратьев духовного зрения и обкладывающие «греческим огнем» наши алтари, заслуживают смерти. А теперь я перейду к другой теме.

После чего архиепископ Уолден, к удивлению собравшихся, сообщил, что «кларкенвельскую монахиню» уже допрашивают несколько ученых клириков, дабы установить, какова природа ее видений, благая или богомерзкая.

— Молю Господа всемогущего осенить их мудростью. На том замолкаю, а вы продолжайте трапезу, — заключил он.

Тут подали сыр со свежим белым хлебом, и ужин вскоре завершился. Простые лондонцы дружно поднялись с мест, поклонились архиепископу и потянулись к выходу. За ними, блюдя свое достоинство сообразно чину и званию, двинулись знатные горожане. Слуги собрали куски хлеба, сыра и мясные объедки в корзины, чтобы потом раздать нищим, которые все это время сидели в соседнем каменном зале на голом полу, ожидая подачек. Проходя мимо, Уильям Суиндерби поморщился.

— Что, нос перцем запорошило? — крикнул один из попрошаек.

Шагая чуть позади хозяина, Драго вышел на воздух. Юноша был высок ростом, из-под копны пшеничных волос спокойно смотрели ясные, голубые, точно наполненные небесной синевой, глаза.

— К беднякам у тебя жалости не больше, чем у уличных лоточников к кошкам: кабы могли их поймать, враз бы освежевали, — вполголоса проговорил он.

— Меа culpa,[40] — отозвался каноник; на его бледном лице выступил пот.

— Богатством своим кичишься. Тем, что денег у тебя куры не клюют.

— Меа culpa.

— Ты же просто обезьяна в клобуке.

— Меа maxima culpa.[41]

— Я бы твои мощи положил в раку из кабаньего дерьма.

— Benedicite fili mi Domine.[42] — Каноник обернулся и с мольбой взглянул на Драго: — Confiteor tibi.[43]

— Тебя нужно заковать в кандалы и сбросить в помойную яму.

— Ab omni malo, libera mе.[44]

Они шагали по Чипсайду по направлению к собору.

— A flagello, libera mе,[45] — пробормотал каноник.

Случайный прохожий решил бы, что святой отец твердит себе под нос молитвы. Но по невозмутимому лицу Драго можно было с уверенностью заключить, что оба совершают некий привычный ритуал. И в самом деле, всем этим фразам каноник сам обучил своего слугу и помощника. Через маленькую калитку в северо-восточной части ограды они вступили в церковный двор и по знакомой, усыпанной песком дорожке проследовали к домам, построенным для тридцати главных каноников. Едва они вошли внутрь, Суиндерби сбросил плащ и, раскинув руки и ноги, распростерся на полу главной комнаты.

Драго запер дверь и задвинул засов.

— Ну-ка, покажи задницу — обезьяньи самки всегда их кажут в полнолуние. — Опустившись на колени, он стянул со священника рубаху и штаны. — Фу! Ты же подштанники обмарал.

— Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, miserere nobis.[46]

— Ты погиб. — Драго открыл деревянный сундук и достал оттуда бич со свинцовым наконечником. Каноник снова умоляюще посмотрел на слугу и закрыл глаза. Драго поднял бич. — Ты — мешок с дерьмом.

— Peccavi.[47]

Свистнул бич.

— Ты — куча нечистот, прикрытая одеждой.

— Clamavi.[48]

Несколько минут спустя Драго, насвистывая, вышел из комнаты хозяина и направился в поля пострелять из лука. В следующую пятницу каноник выступил у Креста св. Павла с проповедью, призвав немедленно ввести статут de heretico comburendo.[49] Тогда лоллардов можно будет сжигать в Смитфилде. В толпе перед Крестом были Уильям Эксмью и Эмнот Халлинг. Они старались не смотреть друг другу в глаза.