Кларкенвельские рассказы

Глава пятнадцатая Рассказ хозяйки бани

Едва Томас Гантер прослышал про взрыв в церкви Гроба Господня, он прямиком отправился туда. Судебный пристав ему много чего нашептал про заговоры каких-то таинственных злоумышленников, чем разжег любопытство лекаря, и ему захотелось осмотреть пепелище своими глазами. Увидев гомонящую возле церкви Гроба Господня взбудораженную толпу, он спешился и поручил коня заботам привратника. На церковной паперти теснилось множество народу, жаждавшего поглазеть на Хэмо Фулберда. Согласно обычаю, его тело еще утром вынесли из алтарной части храма и вернули туда, где было совершено святотатство. Тут его должны были выставить на всеобщее обозрение, чтобы люди видели, как Господь отомстил кощуннику. Одежду с мертвеца содрали, голое тело, уже размалеванное бесовскими рожами и знаками зодиака, в плетеном коробе втащили в церковь и поставили в проходе; крест на груди убитого лежал вверх тормашками. Коронер уже объявил, что Хэмо Фулберд мертв, но кто в праведном гневе умертвил его, неведомо. Все сочли убийство проявлением божественной справедливости, и присяжные решили, что нет смысла рассматривать это дело дальше.

С трудом протиснувшись сквозь толпу, Томас Гантер вгляделся в лицо покойника, ища признаки внутренних повреждений, и вдруг что-то смутно ворохнулось в его памяти. Где-то он уже видел несчастного, но где? Что за роль ему выпала перед кончиной? И тут лекарь заметил над левой грудью мертвеца пять маленьких кругов. Их начертил там Уильям Эксмью; когда горожане обнаружили тело Хэмо, Эксмью, подражая всеобщему злорадному возбуждению, с деланным восторгом оставил на бездыханном теле дьявольскую метку. Увидев круги, Томас Гантер отпрянул, пораженный неожиданным подтверждением того, о чем говорил Бого. Здесь крылась какая-то страшная тайна. Ему вдруг привиделся сонм людских душ, толпящихся вокруг этого трупа. Тьма взывала к тьме.

Гантер подошел к алтарю Космы и Дамиана. После пожара от него мало что осталось, на почерневших плитах валялась лишь вырезанная из свинца фигурка ребенка. Гантер опустился на колени, чтобы ее поднять, и вдруг заметил белевшую на черном полу странную метку. Он разгреб золу и мелкий мусор; перед ним был прокаленный огнем круг, который Эксмью нацарапал ножом.

— Господи помилуй! — воскликнул изумленный лекарь. Он поднял свинцовую фигурку ребенка и тихонько положил на алтарь. У него не осталось никаких сомнений: судебный пристав был прав, эти круги не случайны, это знаки какого-то темного заговора. Что же ему теперь предпринять? На суде мэра или епископа его могут поднять на смех, назвать пустобрехом; кто-нибудь заявит, что это он сам нацарапал круг. Но ведь Бого подсказал выход из этого лабиринта. Через пять дней Гантеру предстоял ужин с Майлзом Вавасуром по случаю годовщины благополучного удаления fistula in аnо[87] — удобная возможность поделиться своими мыслями. Вавасур — человек влиятельный, выступает в Высоком Королевском суде; он на дружеской ноге с лондонскими сановниками, ему виднее, как тут лучше действовать.

Наутро Хэмо Фулберд был объявлен средоточием пороков и мерзостей, противных роду человеческому, после чего ликующие горожане потащили труп по Сноу-Хилл, на мост Хорлборн-Бридж, вынесли за городские стены и там, на так называемой «ничьей земле», сбросили в известняковый карьер.

Пять дней спустя Томас Гантер поехал верхом к Скропс-Инн, где располагалась благоустроенная адвокатская контора Майлза Вавасура.

— Добро пожаловать, господин лекарь, — радушно приветствовал гостя Вавасур, ожидавший Гантера в своей маленькой гостиной окнами на Тривет-лейн; его голос и манеры сразу выдавали опытного, умелого краснобая. — Благодаря вам я уже три года сажусь спокойно, не вздрагивая от боли.

— Я привез вам свежей мази, чтобы остановить истечение крови.

— Слава богу, никакой крови нет.

Вошел слуга с бокалами красного вина на подносе.

— Что нового? — поинтересовался Томас Гантер.

— Что нового касательно короля? Вы ведь об этом спрашиваете, господин Гантер? Времена нынче суровые, лихие.

Оба знали, что Генри Болингброк двинулся из Честера на запад. Короля Ричарда он вез с собой. Войско выступило из Нантвича в Стаффорд и со дня на день должно было подойти к Ковентри. От имени короля Болингброк уже повелел созвать в конце сентября парламент. Майлз Вавасур был членом парламента от Лондона, так что ему предстояло явиться на заседание.

— Я бы охотно оказался за тридевять земель от Вестминстер-Холла, — признался он Гантеру. — Не так-то легко лишить королевство его законного монарха. Но я — слуга Генри. Работал на него в судах… — Он осекся. — Словом, меня все еще терзают сомнения — то ли выступить «за», то ли «против». — На самом деле барристер, конечно, лукавил: он давно был настроен против короля. — Разве можем мы просто вытравить имя Ричарда?

— Неужели до этого дойдет?

— Дойдет, как пить дать.

— Не проще ли для Генри оставить короля на троне, но править страной самому?

— На одном блюде двух лебедей не подают. Правитель бывает один.

— Герцог — человек ловкий.

— Верно, ловкий. Изловит Ричарда и посадит в клетку.

— А монахиня уже звонит во все колокола.

— Да? Это как же?

— Говорит, будто колосья нынче лежат под корнями. Что мир вывернут наизнанку.

— Ей лишь бы перечить, — отрезал Вавасур. — Эта женщина — смутьянка. Того и гляди доведет народ до помешательства. Пора привязать ее к стулу и бросить в воду, как бросают ведьм и мошенников.

— Что вы! Сестра Клэрис стала Христовой любимицей. Простолюдины смотрят ей в рот.

— Вот дрянь! — не сдержался барристер и резко сменил тему; этим приемом он часто пользовался в суде. — Очень кстати вы ко мне приехали, я как раз вспомнил, что у меня до вас надобность: нога разболелась, терпежу нет. Словно молнией прошибает, от спины до ступни.

— Ишиас, наверно.

Гантер полагал, что эта немочь — симптом меланхолии или нервозности, и лечить ее надо не порошками и микстурами, а полным покоем и праздностью. Но он понимал, что для утешения его подопечным необходимы травяные настои.

— Острая, пронзительная боль, сэр Майлз…

— Не продолжайте, она мне слишком знакома.

— Для начала дам вам водяной перец, его еще зовут жгучим.

— Какое там начало! Недуг давно меня донимает.

— Тогда отлично поможет сок пиретрума девичьего с медом. Пришлю вам с посыльным. Ночью часто просыпаетесь?

— Очень часто.

— Черная одурь наладит вам сон.

— Вы имеете в виду белладонну?

— Ее и так называют.

— Но ведь это растение губительно для людей, разве нет? — спросил барристер, изображая завидную осведомленность; к этому приему он тоже часто прибегал, допрашивая в суде свидетелей противной стороны.

— Отчасти. Но не слишком. Останетесь довольны.

— Иначе говоря, не стоит опасаться зелий, полученных от вас, верно, господин лекарь? — Он картинно допил вино и протянул Гантеру правую руку. — Видите кольцо на мизинце? Этот камень был извлечен из жабьей головы.

— Я его хорошо знаю. Это бура, или келонидис, черепаховый камень.

— Он предохраняет от яда. Его сила мгновенно доходит до самого сердца.

В тот же миг зеленый камень ярко сверкнул в свете свечи, словно вспыхнул огромный костер — сигнал тревоги, пронеслось в голове у Гантера. Лекарь заморгал. Костра — как не бывало. Но он верил в видения и вещие сны. Значит, сейчас ему был дан знак касательно Майлза Вавасура.

— Ну, что, пойдемте ужинать?

Законник повел гостя в столовую. На возвышении был накрыт большой, устланный расшитой парчовой скатертью стол; на противоположных его концах стояло по стулу. У одной стены высился буфет, полный золотой и серебряной посуды с фамильным гербом Вавасура, поблескивавшей в свете факелов и свечей. У стены напротив, на низком дубовом сундуке лежали бумаги, а над сундуком висел гобелен со сценами из сказания о Короле любви.[88] По сигналу хозяина вошел слуга, почтительно поклонился обоим и принялся обносить их мясными блюдами. Вскоре они отужинали, выпили по бокалу за избавление от свища, и Гантер как бы между прочим обронил, что видел тело Хэмо Фулберда, когда оно еще лежало в церкви Гроба Господня. На это Вавасур заметил, что его поразил накал ненависти столь молодого человека к Церкви Божией. Интересно, отозвался лекарь, обнаружатся ли после смерти Хэмо еще какие-нибудь еретики.

— Они безумнее молодых бычков, — сказал Вавасур, — и Господь воздаст им по заслугам.

— И все-таки, есть ли другие? — повторил Гантер, отметив про себя, что по лицу законника скользнула тень замешательства.

— Меня это не интересует, — отрезал Вавасур.

— Однако упорно ходят слухи о большом тайном заговоре. Причем участников комплота никто не знает.

— Зато я знаю подходящее для их предводителя имя. — Глаза законника медленно распахнулись. — Джон-Круши-Всё-Подряд.

— Я изумился, услышав, будто все эти тревоги и беды происходят под знаком пяти кругов, — гнул свое лекарь, пристально глядя поверх длинного дубового стола в лицо хозяина.

— Кто вам такое сказал? — быстро и с явным подозрением спросил Вавасур.

— Вы, я вижу, удивлены, сэр.

— Удивлен лишь этими жуткими, отвратительными деяниями. И что же насчет кругов?

— Мне о них все уши прожужжали.

— В старинных книгах это знак древней Церкви. Но в нынешние времена…

— Он ничего не значит?

— Ничего.

Разговор перешел на другую тему. Мужчины принялись обсуждать неурожай, цены на хлеб, новый закон, ограничивающий длину башмаков, недавнее появление на свет ребенка с одним глазом посреди лба, но в конце концов вновь завели речь о невзгодах, постигших короля.

Извинившись, Вавасур отлучился на минуту во двор, в уборную; Гантер решил воспользоваться его отсутствием и подошел к сундуку. Там лежали два маленьких пергаментных листа, оставленные, видимо, случайно, в спешке; оба касались судебного дела в Вестминстере. «In cuius rei testimonium presentibus sigillum meum apposui»[89] — успел прочитать Гантер, остального он не понял. И вдруг на задней стороне одного листка заметил несколько нацарапанных чернилами слов — то ли список, то ли таблица:

Часовня на Сент-Джонс-лейн уже сгорела. Церковь Гроба Господня тоже. У собора Св. Павла произошло убийство. На очереди — церковь Сент-Майкл-Ле-Кверн? И Джайлз. Неужели Сент-Джайлз-ин-зе-Филдз?

Когда законник вернулся, Томас Гантер уже сидел за столом, на своем месте. Подали еще вина, они выпили и почти сразу расстались; извинившись, барристер сослался на неотложное дело. И тут как раз ударил вечерний колокол — пора гасить огни. Выезжая из ворот, лекарь услышал, что Вавасур требует привести коня.

Гантер уже понял, что его радушный хозяин прекрасно знает о недавних событиях, только не признается в этом. А найденный у него список церквей? Вывод очевиден. Вавасур притворяется, скрывая что-то под личиной обходительности и учтивости. Куда это он поскакал в ночную темень? Томас Гантер решил ехать следом.

В городе не видно было ни зги. Уворачиваясьь от низко висящих вывесок и ласковым шепотком направляя коня по устланной соломой грязной дороге, он старался не упустить Вавасура из виду. Законник — человек очень влиятельный, ночной дозор не станет его задерживать и допрашивать. Но и Гантер не совсем уж мелкая сошка: известный в городе аптекарь скачет под покровом ночи на помощь страждущим; скорее всего, его тоже оставят в покое. Вавасур направился на юго-восток, по Феттер-лейн и Флит-стрит, дальше по Эддл-Хилл, где темными глыбами выступали из мрака пустые конюшни. Доехав до Барклиз-Инн, Гантер спешился и привязал коня к покореженным дождями и ветрами воротам возле ткацкого двора. Тем временем Вавасур подъехал к круглой каменной башне к северу от замка Бейнард. Притаившись за развалинами старых боковых ворот, Гантер продолжил наблюдение: Вавасур постучал в дверь, она отворилась, и его впустили в башню. Через считанные мгновения во тьме возникли и стали приближаться два огонька; это были светильники на двух заостренных шестах; к той же двери подошла фигура с капюшоном на голове, и в свете факелов Гантер ясно увидел лицо сэра Джеффри де Кали. Затем из темноты подкатила коляска, запряженная парой лошадей, и слуга высадил из нее Уильяма Суиндерби, каноника Св. Павла. Следом приехал помощник шерифа. Вот чудеса-то! Таких свет еще не видывал. Зачем столь высокопоставленным гражданам города Лондона собираться здесь глухой ночью? Что Бого говорил о людях, которые, кроясь от людских глаз, творят дурные дела? «Они прибегают к уловкам и хитростям, — кажется, сказал он. — Хрупок наш мир».

Гантер не мог оторвать глаз от башни, что, как известно, стоит там с незапамятных времен; факелы освещали схваченные строительным раствором огромные, грубо отесанные глыбы ее фундамента. Если правда, что после падения Трои Брут, как предполагают все историки, действительно основал Лондон, то, может, эта башня — доживший до нынешних времен символ Новой Трои, со своей собственной мрачной историей? Лекарь почувствовал прилив сил и решимости. Башня уже пережила всё, предначертанное судьбой, и лишь неукротимая воля помогает ей длить существование. Отчего же к ней стекаются скрытники вроде Майлза Вавасура и Джеффри де Кали? Едва слышный звук называют глухим. Стену без просвета тоже называют глухой. Какие бы темные дела ни творились за этими глухими каменными стенами, наружу не долетит ни гласа, ни воздыхания.

Лекарь просидел в засаде час. Первым из двери вышел помощник шерифа и, освещенный многочисленными факелами, сел в коляску. Следом появился Джеффри де Кали, с ним еще какой-то человек, но Гантер его не разглядел. Потом показался Майлз Вавасур, но остался стоять у огромной двери; ему вскоре подвели коня, и он легко вскочил в седло. Поеду за ним, решил Гантер и тихонько отвязал жеребца. Вавасур свернул на Эддл-Хилл, потом на восток по Картер-лейн; выходит, барристер направляется вовсе не домой. Городские ворота уже закрыты; по-видимому, он скачет к Олдерсгейт. На улицах стояла мертвая тишина, и Гантер старался не слишком приближаться к законнику. Он даже хотел обвязать копыта жеребца тряпками, но ограничился тем, что стал объезжать мощеные участки дороги и даже отдельные камни. Поднял голову и взглянул на усыпанное звездами небо, по которому легко находил дорогу. Видны были даже самые мелкие звездочки, их свет нес ему утешение: все же есть хотя бы одна сфера в нашем мире, где порядок нерушим.

По Сент-Мартинз-лейн Вавасур подъехал к воротам в город; они, естественно, были закрыты, а дорога перегорожена цепями. Тогда он свернул по Эннз-лейн на восток, потом — на север по Нобл-стрит; здесь шел ремонт стены. Опасаясь воров, рабочие каждый вечер убирали лестницы и подмостки, оставляя лишь узкую брешь в стене. Вавасур на миг осадил коня, пошептал ему что-то в ухо и перелетел через низкую кладку. Буркнув своему жеребцу «А ну! Пошел!», Гантер последовал его примеру. Вавасур тем временем уже скакал по Литтл-Бритен по направлению к Смитфилду. Между монастырской церковью и больницей шла довольно широкая дорожка, усыпанная слоем песка — для удобства повозок и телег; песок ярко белел в лунном свете, а башенки и карнизы окружающих домов бросали на дорожку причудливые тени. По обе ее стороны были врыты шесты, к которым днем привязывали лошадей, но сейчас они походили на столбы, у которых сжигают еретиков. Смитфилд всегда будил у лекаря мысли о смерти: животных тут тащили на бойню, осужденных везли на виселицу, в больнице безнадежные страдальцы ждали своего последнего часа. Впрочем, он знал, что в каждом городском округе есть места, где гнездятся несчастья и самый воздух наводит уныние.

Вавасур уже ехал через рыночную площадь к Кау-лейн и дальше, в Кларкенвель; когда он доскакал до Флита, Гантер понял, куда он стремится. Про Тернмилл-лейн и расположенные там общественные бани ходила дурная слава: завсегдатаями этих бань были распутники, сутенеры и шлюхи. Когда Гантер подъехал, лошадь Вавасура уже держал под уздцы старый барышник, днем приторговывавший подержанной одеждой. Гантер спешился и сунул ему серебряную монетку в четыре пенса.

— Куда он пошел?

— Он-то? К хозяйке бани, куда ж еще.

Госпожа Элис, прозванная «хозяйкой бани», была известнейшей в городе сводней. Она держала на Тернмилл-лейн пивнушку под названием «Веселая пташка», но в народе ее прозвали «На все готовая милашка», что более соответствовало тому ремеслу, которым успешно занималась Элис. Кое-кто из ее клиентов, подхватив «французскую болезнь», известную также под названиями «Венерино клеймо» и «Венерин поцелуй», ходил на поклон к Гантеру.

Госпожа Элис приветствовала Майлза Вавасура в своей привычной манере:

— Не может быть! Сэр Роберт-Резвунчик собственной персоной! Здесь, у нас?!

На ней было красное бархатное платье, схваченное в талии золотым поясом тонкой работы; волосы прикрывал вышитый и украшенный драгоценными камнями чепец, на спине болтался красный капюшон.

— Соскучились по сладенькой дырочке, сэр? Ищете ножны для своего кинжала?

Несмотря на бесчисленные наказания и прочие несправедливости, Элис много лет держала свой притон. Ее и в долговую яму сажали, и в колодки заковывали, и к стулу привязывали, выставляя потом на всеобщее обозрение, и водили по улицам в полосатом капюшоне и касторовой шляпе, считавшимися отличительными признаками ее ремесла. Однако сравнительно недавно Элис получила разрешение открыть за городской стеной кабачок, или, как она выражалась, свою лавочку. Ведь она знала столько секретов и тайн, что принародно допрашивать ее в суде было невозможно. Поговаривали, что, если бы она выложила все как на духу, мужские и женские монастыри разом опустели бы.

— Ах ты, поб…дун, похотливец этакий, на что ж тебя сегодня-то потянуло? Какая необузданная краля тебя ублажит?

Элис славилась тем, что не скрывала презрения к клиентам, а те мирились с унижением. Какими только словечками она не обзывала мужчин, вроде Майлза Вавасура, любителей юных девиц: дрючник, спиногрей, щипаный петух, краник сопливый, подшлюшник, пентюх, хитрожопец, шлюходрот — и каждое было не случайным и на многое намекало.

— Ты, Майлз-Распутник, я вижу, к потехам готов. Уже и ножку поднял, как пес на навозной куче. Есть, есть у меня для тебя красотуля. — Элис прекрасно знала, какие девочки ему по вкусу. — Ей всего одиннадцать годков. Роза. Я зову ее Рубиновой Розочкой, а пахнет она ромашкой. — Стоя на старой, истертой тысячами ног деревянной лестнице, Элис поманила Вавасура наверх. — Причем пока еще девица.

— Рад это слышать, мадам.

Она расхохоталась, и на миг из-под ее подбородка выглянуло ожерелье.

— Вижу, мистер Хрен-на-Колесах, твой мясистый прибор так и прет из лосин.

— Сейчас самое время для любви, Элис.

— Летом-то она особливо горяча. Приступай, раз охота пришла.

— Проводи меня, пожалуйста.

Как она сама говорила, ей не нравилось попусту болтать про любовь. Элис была женщина практического склада.

— Положить предел злу в этом мире я, может, и не в силах, — как-то сказала Элис священнику, частенько заходившему в ее кабачок. — Зато могу помочь людям на время позабыть про зло.

— Все мы слабы, — отозвался священник. — Порождение грешного семени.

— Чистая правда, Христом Богом клянусь!

Уж она-то знала, о чем говорит. В свое время ее мать начала заниматься тем же ремеслом в подвале дома, что стоял в маленьком проулке близ Тернмилл-лейн. В двенадцать лет Элис понесла от Коука Бейтмана, сына мельника, чей дом стоял в нескольких сотнях ярдов от подвала, но мать уговорила дочку утопить новорожденного во Флите. Не один десяток младенцев тем же путем оказывался в Темзе, из которой их вылавливали лодочники, чтобы не попадали в рыбачьи сети. Неделю спустя Элис встретилась с Коуком Бейтманом в харчевне, но он даже не спросил про ребенка. Они сидели рядом, ни словечком не перемолвившись. И тогда она подумала: к чему все эти лживые выдумки про любовь? Одни пустые слова.

После смерти матери Элис открыла на Сент-Джон-стрит маленькую баню — balneolum, оттуда и пошло ее прозвище. Потом за немалые деньги взяла в аренду большой дом на Тернмилл-лейн. Каково же было ее удивление, когда выяснилось, что дом принадлежит обители Девы Марии. Вскоре известность стала приносить Элис хороший доход. Слова «Хозяйка бани» превратились почти в непристойность. Настоятель церкви Сент-Мэри-Абчерч даже не погнушался обличить ее в гневной проповеди: «Красавица, покрывающая позором собственное тело, подобна золотому кольцу в свином рыле». Несколько дней спустя ей пересказали его слова, и с тех пор она называла его не иначе как «святоша из Раб-черч» и добавляла, что он похож на омерзительную жабу, которая не выносит чудесного запаха вина. Священник не остался в долгу; в одной вечерней проповеди он сказал, что некоторые сводни и совратители подобны яркому жуку, что, летая под жарким майским солнышком, не проявляют ни малейшего интереса к прекрасным цветам, зато охотно садятся на извергнутые зверьем нечистоты и лишь в них находят усладу. Народ назвал его обличительную речь «проповедью о Хозяйке бани», и слава Элис упрочилась в Лондоне окончательно.

Приведя Майлза Вавасура в маленькую комнатку, обогреваемую жаровней, Элис сказала:

— Сегодня, сэр Ночной Горшок, у нас наплыва гостей нет.

Она давно перестала нанимать музыкантов; по ее собственным словам, похоть в напевах не нуждается. На самом деле, последний раз веселье с музыкой завершилось целой катавасией. Престарелый придворный сунул руку в лосины, чтобы почесаться, а скрипач, заметив это, сказал под общий смех:

— Нешто вас в Вестминстере не учили, что правой рукой ни в коем разе нельзя касаться причиндалов?

Оскорбленный старец выхватил кинжал, завязалась потасовка, но, по лондонскому обычаю, закончилась она так же внезапно, как началась. Госпожа Элис приказала музыкантам убираться, вернее, «оторвать от стульев свои вонючие задницы и — вон отсюда, чтобы духу вашего не было!» и поклялась никогда больше их не приглашать. Так что в ту ночь, когда в заведение явился Майлз Вавасур, о музыке никто и не заикался.

— Девица-то она девица, — повторила Элис, — но, помяни мое слово, умотает тебя до седьмого пота.

— Что, шалунья?

— Егозливая лодочка. Вертихвостка та еще.

— Тогда беру.

— Первым делом — денежки на бочку. Пустым кулаком не приманишь ястребков.

Майлз Вавасур был известен своей скаредностью; недаром его прозвали сквалыгой, а Элис говаривала: «этот сухарь соплю из носа — и ту не упустит, соберет да в карман положит».

— И сколько же с меня причитается?

— Два шиллинга.

— Сколько?!

— Эк тебя перекосило, ровно полыни наелся. Говорю тебе: два шиллинга.

— Да мне камзол во столько же обошелся!

— Камзол ваш, господин Сифон, сроду вас так не согреет.

— За каких-нибудь восемь пенсов, мадам, мне целую свинью зажарят.

— На любом постоялом дворе за один пенс можете всю ночь дрыхнуть на кровати, с простынями и одеялом. Ты за этим сюда пришел?

— Но два шиллинга!

— Если вдруг она тебе не по нраву придется, у меня есть превосходное средство от похоти: скинь башмак, сунь в него нос и втяни запашок поглубже — похоть как рукой снимет. Хочешь попробовать?

Майлз немедля согласился на два шиллинга, и девочку привели к нему. На ней был синий, отделанный прекрасным мехом халат, а под ним — ничего.

— Слушай, детка, — произнес Вавасур, — такие меха не для тебя.

— Гопожа Элис очень добра ко мне, сэр.

Хозяйка бани, подслушивавшая за дверью со свечой в руке, на этих словах повернулась и стала тихонько спускаться по лестнице, но вдруг увидела внизу Томаса Гантера, которого прекрасно знала. Прислонившись к стоявшей у входа молитвенной скамеечке, он разглядывал вырезанные на ее деревянной поверхности смешные и нелепые изображения.

— А, знахарь-стервятник пожаловал? Сегодня ты нам не нужен.

— Хорошо хоть не сипуха, мадам, она ведь добра не сулит.

Оба с неизменным удовольствием обменивались «любезностями», тем более что никто никогда не добивался победы.

— Как дела, малявчик?

У Элис был богатейший запас слов для описания его миниатюрности: клопик, карлик, фигунчик, коротыш, недоросток, фитюлька, — и она не упускала случая их употребить.

— Да всё слава богу. — Он выразительно указал глазами на верхнюю площадку лестницы. — А как сэр Майлз?

— Прикуси язык, помяни добром, — затараторила она старинное присловье, — и сосед пусть спит преспокойным сном.

— Я же не сорока, Элис, чтоб сплетни на хвосте носить. И имен вызнавать не стану. Просто я пекусь о сэре Майлзе. Забочусь о нем…

— Вот как? Ну, так оставь заботы. Он — кузнец-молодец. Слышишь, как молотом бьет? — Она рассмеялась. — Ему достался свеженький бутончик. Букетик благоухающий.

— Девочка невинная, что ли?

— Роза-Розанчик. Из нашей округи.

— Небось совсем еще молоденькая; ручаюсь, судебный пристав о ней и слыхом не слыхал.

— Молоденькая, но не слишком: вполне годится, чтобы разложить да отдрючить как следует. Одиннадцать годков уже. Я нашла ее у стригалей, она им овечью шерсть в кучи сметала.

— А ты ее выследила, как цапля рыбку, да?

— Я с ней просто поговорила, и она пошла со мной. Ей денежки нужны.

— Не очень-то умно желать того, за что заплатишь бесчестьем.

— Ха! Тра-ля-ля! Старая песенка, господин Гантер. Дурак всегда готов учить и никогда — учиться. Другие девки за два пенса да сноп пшеницы под любым забором лягут. А у Агнес в кошельке будут шиллинги звенеть. Выходит, я делаю доброе дело, и меня же за это винят? Так что, дорогой мой, подтяни подпругу — и в путь.

Хозяйка бани слыла суровой, но веселой — как ее родной Лондон. Укорять Элис было все равно, что укорять город. Поэтому Гантер поцеловал ее в знак примирения и поскакал прочь. Ответного поцелуя он, правда, не получил.