Кларкенвельские рассказы

Глава семнадцатая Рассказ сквайра

У подножия Креста на Чипсайде распевали дети. Словно по негласному уговору, на склоне дня они сбегались туда с окрестных улиц и заводили разные игры: кто в волчок, кто в вышибалочку; одни, сцепившись руками, по очереди таскали друг друга на спине, другие, разбившись на команды, перетягивали канат. Или все становились в круг, а какой-нибудь паренек, стоя в середине с надвинутым на голову капюшоном, должен был определить, кто хлопнул его по плечу или спине. Многие приносили с собой игрушечных лошадок или свинцовые фигурки рыцарей в доспехах. Взявшись за руки, ребята водили хоровод и припевали:

Стоял последний день августа, солнце медленно клонилось к западу, и тень от креста тянулась все дальше по булыжному двору.

Их звонкие голоса взмывали в небо и летели к неподвижным звездам, отчего звезды, казалось, сияли еще ярче.

Вдруг послышался нарастающий шум. Стук копыт заглушил пение, раздались повелительные крики: «Прочь! Быстрей!» У подножия Креста на нижних ступенях возникли два глашатая. «Слушайте! Слушайте!» — громко воззвали они. Вскоре собралась целая толпа. На верхнюю ступеньку — с нее обычно зачитывались все важные объявления — поднялся лондонский шериф и сказал, что будет говорить от лица епископа Лондона и других Отцов Церкви, а также от имени мэра города, помощников шерифа, олдерменов, высокородных жителей и простых горожан.

— По причине прискорбно великого зла, прегрешений и гнусных деяний, замысленных и свершенных монахиней по прозванию Клэрис из Кларкенвельской обители, а также с целью сокрушения и вечного порицания сей злоумышленницы, во имя непреходящего позора тем, кто поддерживал ее в ее подлых делах, было решено, что монахиня заслуживает суровой и безжалостной кары.

Сестру Клэрис уже взяли под стражу и заключили в епископскую темницу. Ей было предъявлено обвинение в том, что она злонамеренно распускала о короле необоснованные слухи и настраивала жителей против Отцов Церкви. Время и без того смутное, опасное. Генри Болингброк со своим войском остановился в Эктоне, от которого до Лондона — полдня пути. Король находится у Болингброка под неусыпным надзором. Мало кто сомневался, что следующим пристанищем Ричарда II станет Тауэр.

На самом деле олдерменов не слишком волновали неблагоприятные для короля пророчества монахини; несколькими днями раньше группа горожан отправилась в Сент-Олбанс, чтобы сообщить Болингброку о готовности Лондона покориться его власти. Но положение было очень шаткое; правители города сильно опасались, что монахиня сумеет вызвать народное недовольство и, чего доброго, поднимет горожан на бунт. Накануне объявления о том, что ее заточили в тюрьму, Клэрис вечером обратилась к горожанам и горожанкам, собравшимся у Лондонского камня.[92]

— Здоровье мое пошатнулось, — говорила она. — Мне снятся страшные сны. Вот стою я перед вами, смертное создание, а тело мое каждый день тянется к земле, точно дитя к матери. Но я все равно должна жить. Чтобы вас оберечь. Говорят, будто город наш прекрасен, однако в прекрасных травах ползают гадюки, улитки и другие ядовитые гады. Они свили гнезда и среди вас. Вы же знаете, я считаю себя ничтожной пылинкой перед Господом, однако же стала пальчиком на деснице Его, которой Он указывает вам путь. И потому возьмите оружие, щиты и идите мне на подмогу.

Из ее порою несвязной речи трудно бывало понять, на кого или на что надо идти с оружием и щитами. Но мэр и помощники шерифа были уверены, что она призывает ко всеобщему мятежу — против города, против Церкви или вообще против всех и вся. Поэтому следующим утром ее поспешно взяли под стражу и посадили за решетку в епископскую темницу.

Пока шериф у Великого Креста на Чипсайде объявлял о решении властей, сестру Клэрис уже допрашивали в епископском дворце, в главном зале укрепленной башни, а ниже этажом находились камеры для узников. Допрос вели сам епископ и сквайр Гибон Магфелд. Последний присутствовал потому, что занимал пост судьи в графстве Мидлсекс, к которому принадлежал и Кларкенвель; вдобавок, Магфелд был депутатом парламента от того же графства. Главная его забота состояла в том, чтобы любой ценой поддерживать в городе порядок.

Монахиня стояла перед ними на каменном полу босая. Дознание начал епископ:

— Прежде всего, я обязан спросить, нет ли на тебе чудотворного камня или чудодейственной травы, амулета или другого колдовского средства, тобою для себя сотворенного?

— Я, ваше преосвященство, не кудесница и не шарлатанка.

— Однако же, по слухам, ты еженощно общаешься с духами, — прервал Гибон, не поднимая глаз на Клэрис.

— Выходит, слабая женщина, проповедующая слово Божие, подлежит осуждению как колдунья.

— Скажем иначе, — поправил сквайр, — ты, женщина, суесловишь и сеешь смуту среди простого люда.

— По-вашему, убеждать горожан покаяться в грехах и молиться о милосердии Господнем в Судный день, что грядет очень скоро, — суесловие?

— Какой такой Судный день? Ты, женщина, не в своем уме, — заявил епископ, натягивая белые лайковые перчатки, — в знак того, что он выступает в роли disputator.[93]

— Истинно говорю вам, ваше преосвященство: изгоните паршивых овец из своего стада, не то они заразят других.

— Ты смеешь мне перечить?

— Это всего лишь слова, а меня вон в темницу бросили. Время такое пришло.

Епископ в сердцах плюнул на холодный пол.

— Я вижу, рана твоя полна гноя.

— Значит, слова мои помогут больному телу.

Все это время Гибон Магфилд внимательно наблюдал за Клэрис. Неужто в самом деле на нее нисходит озарение, или она его лишь изображает? Но с какой целью? Пророчества сами собой слетают с ее губ, или это рождественское представление для малолетних детей? Невозможно вообразить, чтобы простая монахиня стала вдруг пререкаться с лондонским епископом; стало быть, ей дана сверхъестественная сила, но во зло или во благо — не поймешь. У сквайра был свой интерес в деле монахини. Еще во времена правления короля Эдуарда III у Амисии, престарелой тетки сквайра, открылся пророческий дар. Она ходила в белой рубахе с черным капюшоном, каждую неделю надевала новые туфли и называла себя «Женщиной, осиянной Звездою морей». За четыре года до событий тетка предсказала поражение французов при Пуатье и переход Аквитании в руки англичан. Поначалу родню смущали и даже пугали ее заявления о сошедшей на нее Божией благодати, но потом сам король высоко оценил ее пылкую поддержку интересов Англии. Брат Амисии — отец Гибона — перевез ее к себе в дом на Хозир-лейн, и там, в нарушение всех церковных догматов, она читала проповеди женщинам прихода.

— Все мы стремимся к свету, — говорила она, — но что это за свет, мы не знаем.

Потом тетка повела себя еще более странно. Стала размалевывать лицо, выдавливать прыщи, выщипывать брови; по пятницам и воскресеньям ела только траву и пила воду из ручья. Ее возили по городу в навозной телеге, а она вопила во все горло про гниющие в ее теле раны от грехов. В конце концов ее объявили сумасшедшей и отправили в Вифлеемскую лечебницу, где она и умерла от нутряной опухоли.

А теперь перед Гибоном Магфелдом стояла молодая монахиня, скрестив на груди руки в знак покорности.

— Ты молчишь, будто отроковица, Клэрис.

— Я, как и прежде, должна все стерпеть, сэр, и я буду терпеть во имя Господа.

— Хороша же твоя кротость. — Обтянутым перчаткой пальцем епископ почесал щеку. — Закуйте ее в железы за богохульства. Пусть семь лет не видит своих ног.

— Если проповедь слова Божьего есть богохульство, то я признаю свою вину. Можете подвесить меня за пятки, но только вверх тормашками перевернется ваш мир, господин епископ.

— Не излила еще свою желчь? На что ты ропщешь?

— Что остается смертному в этой жизни, кроме как плакать? А вы, ваше преосвященство, когда говорите с кафедры: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе»,[94] вы же насмехаетесь над несчастным нашим миром. Я слышала, как вы бормотали эти слова.

— Я велю тебя высечь за дерзость.

— Бог любит телесные наказания. Он живее живых, и в темнице я буду Его развлекать. Господь, любя меня, уже посылал наказания, так что крики мои будут для Него приятной музыкой.

— Ты все твердишь про темницу, Клэрис, а сама из ночи в ночь тишком бродила по городу, ровно тать.

— Те, кто несет людям слово истины, должны быть осмотрительны в выражениях.

— Словоблудствуешь, монахиня.

— Берегитесь, господин епископ, не Господу вы служите. А плакать не можете, ибо бесплодны и скорбеть не способны. Со всех сторон плотной стеной обступили вас застарелые мерзопакостные грехи Лондона. Вас нужно обратить к Богу.

Епископ дернулся, будто хотел ударить ее, но сквайр жестом его остановил.

— Откинь покрывало с лица, Клэрис, — мягко попросил он. — Дай взглянуть на тебя.

Монахиня неохотно повиновалась. Им открылось белое, цвета миндального молока лицо, широко распахнутые глаза, чуть приоткрытые губы.

— С таким личиком ты, если б захотела, могла бы жить да радоваться. Ну же, смотри веселей!

— Веселей? — Клэрис снова опустила на лицо покрывало и скрестила на груди руки, только теперь в этом жесте чувствовался вызов, а не покорство. — Вы ведь смерти моей хотите. Как же мне не быть в удручении?

Епископ громко рассмеялся:

— Сама замышляла против короля, а теперь заявляет, что ее постигла беда! Положите ее на раскаленный железный лист да поворачивайте с боку на бок. Глядишь, из нее не слова, а жир да сало польются.

— Я сказала, что короля ждет смерть. Так тому и быть, вот увидите.

— Клэрис, — тихонько прервал ее Гибон, — попридержи язык.

— Когда я молчу, сэр, у меня косточки стареют.

— Странно ты, монахиня, выражаешься. — Епископ опять шагнул к ней, но она не двинулась с места. — Темны твои речи, ох, темны. Им надобен комментарий.

— Я предоставлю вам dispositio, expositio и conclusio.[95]

— Прекрати! Схоласт в одеянии монахини — упаси Бог!..

— Вы сильно ошибаетесь. Никакими словами не описать, что у меня на душе.

Епископ стал явно терять терпение:

— Одни говорят, будто тебя вдохновляет сам Святой Дух, другие — что тебе нашептывают бесы.

— Мне все равно, что говорят «одни» да «другие».

— Ты — ветрогонка, пустышка. Никчемная побрякушка. Вертихвостка безмозглая.

Сквайр прервал этот поток брани:

— Вот что я тебе скажу, Клэрис. Ты утверждаешь, будто тебе было видение: после смерти короля Святая Церковь Господа нашего лежит в руинах. Ты будоражишь простонародье. Твои слова часто извращают и обращают во зло. Те, кто когда-то были друзьями, стали твоими заклятыми врагами. Они, подобно охотникам, жаждут загнать тебя до смерти.

— Не понимаю, о чем вы. Кто эти хитрецы и ловкачи, задумавшие меня извести?

— Те, кому не по сердцу добрые порядки. Кто жаждет скорейшего конца света.

— Да, я сама слышала, как некоторые вопрошают: придет ли наконец каюк этому миру?

— Ты ведешь двойную игру, — вмешался епископ. — Одни толкуют одно, другие — другое, а ты, белоснежный агнец, предназначенный на заклание, только-де слушаешь. Знаем мы эти песни. Ты больше похожа не на овечку, а на старую кобылу моего отца — тоже не двинешься с места, пока тебя не стегнут хорошенько. Во всей Англии не найти человека, который умел бы лучше тебя напустить туману в глаза.

— У меня глаза открыты. Одни режут по дереву, другие по камню. А я — по людским сердцам.

— Ох, сатанинское отродье, до чего же искусно ты лживые словеса плетешь!

Она несколько мгновений молчала, молитвенно склонив голову.

— Покорись я вашей воле да отрекись от своих слов, тогда и впрямь заслуживала бы Господнего проклятия.

— Зачем отрекаться? — удивился Гибон. — Мы требуем лишь молчания и публичного покаяния.

— Хотите, чтобы я прошла с восковой свечой по Чипсайду? Так это же равноценно отречению.

— Свечи тут мало, ты заслуживаешь большей кары. Вывалять бы тебя в грязи в знак позора, объявить нечестивой богохульницей. Полагаю, Гибон, на сегодня наши труды окончены.

— Вы несправедливы ко мне, господа. Я еще не всё сказала. Глядите, не обижайтесь, если дела пойдут совсем не по вашему хотению.

Монахиня расплела руки и вытянула их перед собой, будто молила о чем-то. Сквайру почудилось, что она превратилась в увенчанную цветами статую; он даже ощутил запах ладана. А Клэрис вдруг принялась читать нараспев стихи собственного сочинения:

Сквайр по-прежнему не сводил глаз с Клэрис. Фигура ее то сжималась, съеживалась до обычных человеческих размеров, то, чудилось ему, уходила головой в поднебесье. И голос, как у его тетки, словно обретал крылья.

— Известно ли тебе, монахиня, — проговорил епископ, — что в моей власти запретить тебе даже ногой ступать на порог святой нашей Матери-Церкви?

— Известно.

— Ты ведь в здравом уме и по собственной воле совершала богомерзкое преступление, когда в сатанинских целях клялась христианскими святынями. Да падет проклятие Господне на твою голову. Да падет на нее проклятие Богоматери. Да проклянут тебя патриархи и пророки. Да проклянут тебя святые мученики и девы-мученицы…

— Девы-мученицы облегчат мне душу…

— Уж не надеешься ли ты запрыгнуть в райские кущи?

В высокую дверь постучали. Вошел гонец с горящим факелом в руках и, приблизившись к Гибону Магфелду, зашептал ему на ухо. Сквайр повернулся к епископу, опустился на колено и поцеловал кольцо на святейшей руке.

— Прошу простить, ваше преосвященство. Мне велено без промедления явиться в ратушу.

Гонец сообщил сквайру, что два часа назад Генри Болингброк прибыл в Вестминстер. Короля он уже отправил в Тауэр — якобы «для его же спасения» от возможного гнева лондонцев. Впрочем, позже в парламент прибудет посланец Болингброка и заявит, что монарха удалили «за великое жестокосердие к жителям города Лондона, проявленное королем ранее». Тем временем мэр призвал к себе олдерменов, чтобы обсудить, как им действовать в столь неспокойное время. Собрание проходило в здании ратуши, недалеко от епископского дворца. Туда в сопровождении гонца и отправился по сумеречным улицам Гибон.

До вечернего звона и тушения огней оставался всего час, и стражники у городских ворот уже трубили в рога, предупреждая зазевавшихся, что пора гнать скот с выпаса домой. Для поддержания на ночных улицах мира и порядка отрядили шестьсот вооруженных лондонцев, у всех ворот была усилена охрана. Гибон Магфелд улавливал разлитое в воздухе возбуждение в предчувствии скорых перемен. Казалось, Лондон готовится к острому приступу горячки. По улицам и переулкам сновали горожане, их напряженные лица выражали страх и удивление. Гибон разглядывал встречных, но никого не узнавал. Внезапно его поразила странная мысль. Что, если эти прохожие — не более чем плод панического страха, гнева и волнения, охватившего город? Быть может, они возникают и становятся видимыми лишь во времена великих пожаров или мора, причем всегда на одних и тех же улицах; и так — со времен основания Лондона. Пока он шагал по Силвер-стрит и Эддл-стрит, дивясь собственной догадке, епископ Лондонский и монахиня поднимали чаши с вином, поздравляя друг друга с отлично разыгранной пьеской.