Клеопатра

ЛЮБОВЬ И ВОЙНА (октябрь 48 — март 47 г. до н. э.)

Шесть месяцев ей пришлось ждать, ни на минуту не теряя бдительности. Всю осень, а потом зиму она была настороже. Ночи и дни проходили в молитвах, часами ее терзал страх. Она испытала тоску во всех возможных формах — медленно подступающую и внезапную, проявляющуюся во вспышках ярости и глухую; пережила и моменты тревоги, и настоящий ужас.

Но она никогда не поддавалась панике, сохраняла самообладание, ибо знала: чтобы добиться лучшего, надо быть готовым к худшему, ни в коем случае нельзя терять душевные силы. И ведь ей это далось не так просто — воевал ее любимый. Она была женой солдата.

Началось все с осады дворца. Цезарь подавал пример хладнокровия: когда орда Ахиллы бросилась на штурм внешнего пояса укреплений — это была беспорядочная толпа бандитов, наемников, посаженных на кобыл рабов, бывших пиратов, — он, ничуть не растерявшись, прежде всего приказал отвести юного царя в его апартаменты, добавив, что заниматься следует всем по порядку. Она запомнила этот прекрасный урок: даже оказавшись в центре драматических событий, Цезарь не утратил своей иронии.

Атака дворца началась сразу с двух фронтов — с моря и со стороны города, где александрийцы воздвигли баррикады и тройной вал из тесаного камня, кое-где достигавший высоты в двенадцать метров[47].

Это была партизанская война в городе — первая за всю военную карьеру Цезаря. Конфронтация с самым могущественным из римлян удвоила предприимчивость александрийцев: в мастерских каждый день изготавливалось множество новых копий, сооружались катапульты; воздвигнув на некоторых стратегически важных перекрестках деревянные башни, мятежники затем додумались снабдить их колесами и тросами, чтобы быстро перемещать туда, где в них возникнет необходимость[48].

Цезарь, сбитый с толку, не мог противопоставить подобным методам ничего, кроме дисциплинированности и опыта своих легионеров; но последние привыкли сражаться на открытой территории, их обычные маневры были не для уличных сражений. Каждая схватка превращалась в кровавую бойню. Ценой лихорадочного напряжения сил римляне в конце концов отбросили противника; Ахилла; отступив в городе, сразу же перенес военные действия на море, в Большой порт, где его корабли попытались блокировать римские галеры.

Однако Цезарь знал — несомненно, благодаря Клеопатре, — что египтяне, хотя и были превосходными моряками, не имели никакого опыта абордажных боев и тем более рукопашной схватки. Сделав своей базой небольшой остров, расположенный напротив дворца, остров, на котором Птолемеи построили увеселительный дворец и соорудили личный порт, Цезарь бросил свои корабли в атаку на неприятельские суда. Ему легко удалось ими завладеть, и, что было еще большим успехом, он захватил остальные корабли царского флота, пришвартованные в гавани рядом с его собственными лодками.

Все александрийцы, поднявшись на крыши, ожидали исхода морского сражения. Дерзость Цезаря ошеломила их — как, несомненно, и Клеопатру, которая должна была ликовать. Но ее радость оказалась столь же короткой, сколь бурной: поскольку Цезарь понимал, что не сможет долго удерживать порт, и боялся, что стоящие на рейде суда попадут в руки врага, он решил их поджечь. Сто десять римских и египетских кораблей были превращены в пылающие факелы и потонули.

Как все греки, у которых любовь к морю в крови еще с первобытных времен, Клеопатра обожала корабли — эту страсть разделяли все Птолемеи, с тех пор как поселились в Золотом городе. Отвела ли она глаза, чтобы не видеть, как вспыхивают паруса и снасти, как суда, одно за другим, опускаются на дно залива? В текстах ничего об этом не говорится; античные историки, будто пораженные тем же ужасом, что и юная царица, умалчивают и о последовавшей далее трагедии: огонь перекинулся с моря на пристани, складские помещения, арсеналы, а потом — на Мусейон и Библиотеку.

Люди в буквальном смысле не верили своим глазам; дело в том, что александрийцы, где бы они ни выросли — в пригородных трущобах или во дворцах, — были уверены, что город с его архитектурными чудесами построен на века. Они полагали, что эти здания защищены от всех превратностей судьбы колдовскими чарами; что их делают неуязвимыми благословение основателя города и его набальзамированное тело-талисман. Оцепенение и ужас приковали горожан к месту; никто даже не подумал вылить хотя бы ведро воды в пламя, которое жадно пожирало свитки папируса; и так люди стояли часами, словно парализованные, в полном молчании созерцая багровое ночное небо.

Это был настоящий кошмар. Несомненно, юность Клеопатры стала иссякать именно в ту ночь, когда она смотрела, как гибнут плоды человеческой мысли, прекрасные творение, создававшиеся на протяжении многих веков, — свет, который Александрия вот уже три столетия дарила миру.

А трагедия неумолимо продолжала разворачивать свое действо, акт за актом. Сама пьеса была неподражаемой; и казалось, будто Жизнь каждый день вкладывает в свои мизансцены больше таланта и изобретательности, чем мог бы сделать любой самый лучший режиссер, — будто Судьба захотела оказаться достойной тех монументальных театральных подмостков, которые она выбрала, чтобы столкнуть между собой две силы, боровшиеся за власть над миром.

Однако в текстах ни слова не говорится о Клеопатре: на все это время История как бы лишает ее права голоса; низводит до ранга женщины среди других женщин, заточенных во дворце или ждущих на берегу; дает ей второстепенную роль руководительницы хора, которую сила надежды или разрушительный страх часто вообще заставляют онеметь.

И все же, если в деталях проанализировать события, которые происходили тогда во дворце, становится очевидным, что Клеопатра отнюдь не удовлетворялась тем, чтобы быть для Цезаря просто женщиной-тенью, отдыхом воина, изысканной любовницей, каждый вечер заражающей его своим весельем и смехом. Ведь она прекрасно знала и ресурсы города, и его топографию — дороги, по которым можно доставить древесину, необходимую для ремонта судов и сооружения военных машин; пути, которые необходимо перекрыть, чтобы помешать подвозу продовольствия и прибытию подкреплений для вражеской армии; она могла подсказать, каких военных инженеров противника легче подкупить, каких куртизанок и слуг лучше сделать своими агентами. Цезарь мог также рассчитывать на ее знание всех местных языков, на ее опыт дипломатических переговоров с кочевниками пустыни, к которым собирался обратиться за помощью в случае разрастания конфликта. Наконец, она превосходно разбиралась в дворцовых интригах, искусно распутывала все хитрости их общих врагов. Итак, Клеопатра тоже вела войну — только оставаясь в арьергарде, в этом осажденном со всех сторон дворце, и пользуясь тем оружием, которым владела лучше всего: интригой, тайной.

Она была трагической героиней, в полном смысле слова: активно действовала, но при этом помнила, что ее участь находится в руках богов; ежедневно разрывалась между страхом и безумной надеждой, но упорно сопротивлялась Судьбе, признавая ее силу и тем не менее в каждый миг противопоставляя ей свои лучшие качества. И потом, с трагедией ее связывало давнее знакомство: ведь, в конце концов, она, гречанка, знала наизусть Гомера и Еврипида; и, как все эллины, происходили ли они из Афин, Спарты, Эфеса, Антиохии или Александрии, расшифровывала мир через образы трагических персонажей — Андромахи, Пенелопы, Кассандры, Клитемнестры; а образов благонравных или злокозненных женщин, чьи судьбы зависели от исхода войны, хранилось в ее памяти великое множество. Наконец, поскольку сам Цезарь претендовал на происхождение от Энея, единственного троянского героя, которому удалось спастись, он, наверное, воображал во все время этой осады, что Клеопатра возродила те героические времена, когда перенесенные женщинами страдания вознаграждались вечной славой.

Значит, ей приходилось подавлять свой страх, как тем героиням. Обуздывать свою тоску, сдерживать нетерпение. Высокомерно делать вид, будто она не замечает пепла папирусов, которые были ее счастьем и придали форму ее мечтам. И презирать опасность, которая подстерегала ее повсюду: ведь стоило Цезарю покинуть дворец для выполнения какой-то военной задачи, и она могла стать легкой жертвой заговорщиков; а если бы его убили, тем самым решилась бы и ее участь.

Однако каждый (или почти каждый) вечер Цезарь, подобно Гектору, возвращался к ней; и был таким же неутомимым, как троянский герой, и не переставал удивлять ее, ибо в свои пятьдесят три года всегда оказывался в самом нужном месте, днем и ночью держал свое тело и дух в боевой готовности, всегда обдумывал ближайшую вылазку или сражение.

Например, когда горела Библиотека, он был единственным, кто подумал о том, что будет после; о том, что ему нужно закрепить свою победу, завладев островом Фарос, настоящим маленьким городом, обитатели которого держали под контролем вход в Большой порт — а следовательно, от них зависели безопасность и продовольственное снабжение дворца. Он, образованный человек, писатель, страстно влюбленный в науку, не бросил ни одного взгляда на пылающую Библиотеку, а думал только о том, что должен послать солдат к острову, оставить там гарнизон. И сделал это в ту же ночь; после чего, вернувшись во дворец и узнав, что в пригороде его войскам никак не удается подавить мятеж и что александрийцы опять серьезно угрожают дворцу, он, не сходя с места, послал в помощь сражающимся оставшихся у него людей и распорядился о том, чтобы дворцовый участок укрепили длинной оборонительной линией, простреливаемой лучниками.

Ему пришла в голову мысль, что театр Диониса, некогда столь любимый Флейтистом, можно превратить в прекрасный аванпост. Он немедленно отправил туда людей, которые со ступеней амфитеатра стали наблюдать за перемещениями вражеских войск внутри города и, одновременно, за движением в порту; не остановившись на этом, император построил неподалеку от театра маленький форт и соединил его со складами и с заливом. Так всего за несколько дней Цезарь возвел новые линии обороны, которые враги не в силах были форсировать, и двое любовников оказались укрытыми в неприступной цитадели.

Результат можно было предвидеть заранее: война приобрела затяжной характер. Повторилась история с Троей.

С той лишь разницей, что ни Цезарь, ни Клеопатра не собирались поддаваться на уловку с каким бы то ни было конем; совсем напротив: они сами уже придумали хитрость, которая, как им казалось, должна была привести в замешательство армию противника. Войсками юного фараона все еще командовал Ахилла, однако, поскольку война затягивалась, солдаты начали роптать. Кому — Клеопатре или Цезарю — пришла в голову идея маневра? Мы этого не знаем. Зато абсолютно точно известно, что всякий раз, когда император находил свое положение угрожающим, он прибегал к одной и той же тактике: сеял раздоры во вражеском лагере; и, независимо от того, предложила ли ему Клеопатра уже полностью разработанную комбинацию или нет, результат мог быть только один: Цезарь взялся за осуществление проекта.

Благо «инструмент» для этого был у них под рукой — та самая Арсиноя, все еще жившая во дворце и неразлучная со своим любимым евнухом, неким Ганимедом, человеком еще более хитрым и амбициозным, чем евнух мальчишки Птолемея. Этот кастрат горел желанием попасть в лагерь противника и возглавить неприятельскую армию. Цезарь и Клеопатра справедливо решили, что два полководца для одной армии — это будет многовато. Солдаты быстро разделятся на две фракции и найдут во внутреннем конфликте выход для своей неизрасходованной энергии; этим можно будет воспользоваться, чтобы прорвать кольцо осады и наконец подавить мятеж.

Цезарь, возможно, доверил царице подготовку операции: ведь она в совершенстве владела искусством гаремной интриги и уже давно наводнила дворец своими агентами. Арсиноя и ее евнух, которыми умело маневрировали подкупленные Клеопатрой предатели из их окружения, решили, что пришло время покинуть дворец. Цезарь приказал своим солдатам пропустить беглецов через оборонительные линии, будто бы их не заметив, — так начался новый тур игры.

Оказавшись в городе, беглецы уже видели себя настоящими героями. Горожане, очевидно, были с этим согласны, ибо устроили им триумфальную встречу. Один только Ахилла помрачнел: Ганимед, как и предвидели любовники, едва успев появиться в лагере, поцапался с главнокомандующим. Каждый из военачальников хотел найти поддержку у солдат и, чтобы добиться этого, не жалел обещаний и подарков. Пехотинцы пока не принимали ничью сторону и, зубоскаля, хватали что могли; однако, вопреки коварному плану Цезаря и Клеопатры, никаких волнений в армии не наблюдалось. Более того, осуществление их проекта поначалу имело катастрофические последствия: под приветственные клики народа Арсиною торжественно провозгласили царицей.

В Египте теперь было две царицы, одна из которых открыто сожительствовала с иностранцем. Положение Цезаря стало невыносимым, и не только потому, что осада дворца ужесточилась: после того как народ сделал свой выбор, римлянин уже не мог утверждать, будто остался в Египте лишь с целью урегулировать семейную ссору. В один миг Александрийская война предстала перед всеми (и прежде всего перед римлянами) в своем истинном свете: как иностранное вмешательство, осуществленное по инициативе генерала, который жаждет золота и лелеет амбициозные планы, связанные с завоеванием мирового господства.

Тем не менее любовники нисколько не беспокоились. Во-первых, потому, что Цезарь был уверен: римляне, которых зажал в своем железном кулаке энергичный и верный Антоний, ничего против него предпринимать не станут. Во-вторых, потому что в том, что касается дворцовой жизни, их стратегия в конце концов увенчалась неожиданным успехом: осознав, что власть уплыла в другие руки, евнух цареныша впал в страшную ярость; днем и ночью он кипел негодованием, видя, что театр интриг переместился туда, где его самого нет. Он тоже стал подумывать о бегстве — разумеется, в компании своей марионетки, молодого царя. Но этого второго заложника ни Цезарь, ни Клеопатра выпускать не собирались. В конце концов им все-таки представилась возможность избавиться от одного из своих худших врагов. Они поняли: для этого достаточно убедить евнуха в том, что он не сможет бежать, если не убьет Цезаря.

Принадлежала ли идея этого нового маневра Клеопатре? Может быть, а может быть, и нет; но если Цезарь, как и в первый раз, доверил ей осуществление операции, то, наверное, по той же причине: по чисто техническим соображениям; потому что она родилась в гареме и лучше, чем римлянин, знала его законы. Как бы то ни было, любовники, через своих агентов, без всякого труда убедили евнуха в том, что если он хочет вернуть себе власть, то должен покинуть дворец, предварительно убив Цезаря.

Храбростью он не отличался (как показал эпизод убийства Помпея). Поэтому выбрал яд. Цезаря вовремя известили. Но император продолжал делать вид, будто ни о чем не подозревает. Евнуха поймали с поличным, когда он варил в котле свое смертоносное зелье, процесс приготовления которого занимал одиннадцать часов; ему тут же отрубили голову, а дальше события стали развиваться в соответствии с карикатурными законами, характерными для семьи Лагидов: как только в лагере противника узнали о казни евнуха, там вновь вспыхнуло соперничество, еще более ожесточенное, чем прежде. Ахилла хотел упрочить свое положение, став новым стратегом Александрии; Арсиноя прочила на эту должность Ганимеда, которого она, обретя царское достоинство, уже сделала своим первым министром. Из двух военачальников Ганимед был и более одаренным, и более хитрым. Когда армия начала выражать недовольство Ахиллой, Ганимед сумел сделать так, что его соперник впутался в конфликт с пехотинцами (конфликт, который сам евнух Арсинои, несомненно, втайне подогревал), и, когда вот-вот должен был разгореться мятеж, внезапно выступил из тени, руками случайных людей ликвидировал Ахиллу, а потом без особых формальностей встал во главе армии.

Из троицы, доставившей столько неприятностей Клеопатре, теперь остался один Феодот, который все еще находился во дворце, рядом с малолетним царем, однако после того как Цезарь отверг его подарок — засоленную голову Помпея, — старался держаться в тени, несмотря на свою любовь к цветистым речам.

Итак, хитрость любовников могла бы принести им немедленную и окончательную победу, если бы не один фактор, который они проморгали: выдающиеся военные таланты Ганимеда. Всего за несколько дней вражеский генерал дал им понять, что после Харибды им придется иметь дело со Сциллой: уже со следующей недели он начал собирать новый флот и усилил блокаду дворца. Затем, со стороны дворца, воздвиг параллельно оборонительной линии Цезаря свою линию военных укреплений, почти такую же мощную. Дверца западни, в которую попали Цезарь и Клеопатра, захлопнулась еще более плотно.

Тогда Ганимед решил, что пришло время нанести им окончательный удар, прибегнув к силе, о которой до сих пор никто (даже такой блестящий военачальник, как Цезарь) ни разу не вспоминал: к силе жажды.

Трудности с водоснабжением были тайным изъяном города, его слабым местом, из-за которого инженеры Александра так упорно возражали против идеи основания столицы именно здесь. В этих песках совсем нет источников, повторяли они, ни реки, ни даже ручья, ни одного колодца между морем и Южным озером, — ничего, кроме бесконечных дюн, пыли, сухого щебня…

Александр терпеть не мог, когда ему возражали. Он был неподатливым, упрямым; и сразу же приказал выкопать между озером и будущим городом длинный канал. Позже Александр повелел создать под фундаментами города другой, подземный город из сотен и сотен резервуаров; некоторые из них были очень глубокими и отличались редкостным великолепием, напоминая сумрачные святилища, в которых постепенно очищался, переходя с этажа на этаж, мутный поток, устремлявшийся сюда из озера, — очищался среди мраморных мостовых, гранитных и порфировых колонн, украшенных такими же капителями, какие можно увидеть в храмах, и арок, и прекрасных сводов, назначение коих состояло в том, чтобы лучше сохранять свежесть воды и ее тайну.

Как и в случае с Библиотекой, никто никогда не только не осмеливался, но даже не думал о том, что можно покуситься на эту совершенную систему. Но Ганимед счел, что у него нет иного выбора: с помощью гигантских машин он пустил морскую воду в канал, который питал цистерны, и сумел заставить ее течь непрерывно. Очень скоро вода в резервуарах стала грязной, потом заразной, а Цезарь даже не понял, почему. Потом ему пришлось смириться с очевидным фактом: вода отравлена[49].

И вот — опять-таки как в трагедии, герой которой не знает, даровали ли ему боги счастье, чтобы тем вернее его погубить, или, напротив, для того, чтобы у него были силы выдержать новые испытания, — в этот самый момент Клеопатра обнаружила, что беременна.

И вновь ей оставалось лишь молиться и ждать — на протяжении многих дней, недедь, целых месяцев. Начиналась осень; если того пожелают Исида и Владычица судьбы, ей предстояло родить в срок летнего солнцестояния.

Сказала ли она Цезарю? Вряд ли. Потому что к тому времени страх охватил римские войска. Легионеры ворчали, обслуживающий персонал — тоже; солдаты не могли понять, как получилось, что гений, который покорил Галлию, пересек Западный океан, победил варваров острова Британия, обратил в бегство германцев, разгромил при Фарсале Помпея, позволил заманить себя в западню. Люди не успокаивались, они желали, наконец, услышать приказ о посадке на корабли и о возвращении в Рим. Между тем они не видели возможностей к отступлению: при первой подобной попытке — это было очевидно — александрийцы отправят их прямиком на дно. Ибо они уже знали, что во втором порту, порту Доброго возвращения, находившемся за дамбой, которая связывала остров Фарос с городом, Ганимед уже начал строить флот; ходили слухи, будто первые суда будут спущены на воду в ближайшие дни.

Цезарь с его острой интуицией уловил эти настроения и прибегнул к приему, всегда ему удававшемуся: собрав солдат, он произнес перед ними одну из тех коротких речей, секрет которых был известен только ему, — лишенных каких-либо украшательств и фигур красноречия, но зато находивших отклик в простых сердцах. В Египте, как и повсюду в других местах, сказал он спокойно, можно рыть колодцы; было бы странно, если бы эта земля, единственная, не имела грунтовых вод. Что касается бегства морским путем, то здесь сотники правы: это слишком рискованно. Следовательно, поправить сложившуюся ситуацию (которую он лично не считает катастрофической) можно только одним способом: немедленно принявшись за поиски воды.

Ворчание мгновенно смолкло. Вся армия взялась за работу, и, в течение одной ночи, был обнаружен огромный горизонт грунтовых вод. Такова, по крайней мере, версия Цезаря, которую он изложил в своей книге об Александрийской войне. Правда, при описании этого эпизода Цезарь допустил ряд противоречий: он, например, утверждает, что не мог выйти в море, и в то же время — что намеревался искать воду на морском берегу, к востоку и западу от города… Далее он будто бы дает понять, что нашел воду непосредственно в дворцовом квартале; однако странно, что за одну ночь он сумел осуществить то, чего не добились ни инженеры Александра, ни сам македонский завоеватель, ни десять поколений царей, правивших на протяжении трех столетий. Может, дождаться подкреплений ему помогли проливные дожди, нередкие в здешних краях в зимний период? Или Клеопатра, сведущая во всех дворцовых секретах, указала ему на тайное водохранилище, о котором знали только цари, и благодаря этому он выдержал осаду? Очевидно одно: в странном рассказе о своем неожиданном спасении Цезарь не пытается представить себя любимцем Фортуны — как будто опасается свидетелей, знающих подоплеку этого дела. Впрочем, об этой истории вскоре забыли, ибо почти сразу же после нее в виду Александрийского порта показались корабли с первым римским подкреплением.

Клеопатра вздохнула с облегчением. Однако и на сей раз передышка оказалась недолгой: корабли, спешившие на выручку Цезарю, проскочили мимо Фаросского маяка[50]; императору пришлось выйти в море и привести их в порт.

На глазах царицы разыгралось морское сражение, долгое и беспощадное. Началось все с того, что галеры Ганимеда атаковали суда ее возлюбленного, чтобы помешать их маневру. Цезарю удалось ускользнуть от некоторых, а другие потопить, после чего он блокировал выход из второго порта. Но удерживать эту позицию долго он не мог, и Ганимед, который был столь же упорен, сколь хитер, не собирался складывать оружие — несколько дней спустя он прорвал блокаду Цезаря.

Император не признал себя побежденным, но ответил таким сокрушительным и молниеносным ударом, что противник вновь обратился в бегство и нашел укрытие на Фаросе, где мог рассчитывать на безоговорочную поддержку многочисленных жителей острова. Узнав об этом — очевидно, на следующее утро, — Цезарь сразу же перебросил туда своих солдат.

Эффект неожиданности принес ему полный успех; он приказал перебить местных жителей, сжег и разрушил до основания все дома, потом попытался завладеть дамбой, связывавшей остров с берегом. Это ему удалось без большого труда; но когда он начал укреплять свои позиции, строя оборонительные рубежи, Ганимед со свежими резервами напал на его солдат. Для римлян — в том числе и Цезаря — не оставалось иного выхода, как броситься в воду и вплавь добираться до своих кораблей.

Во второй раз с начала войны все александрийцы поднялись на крыши, чтобы наблюдать эту сцену. Они толкали друг друга, ибо каждый хотел видеть, что происходит; в обоих лагерях люди воздевали руки к небу, моля богов о помощи, сжимали в горсти амулеты, давали удивительные обеты — в то время как Цезарь, уже теряя дыхание, плыл под градом метательных копий, стрел и свинцовых ядер.

Пурпурный плащ[51] сковывал его движения, и он вскоре от него избавился; потом поплыл под водой, чтобы враги не поразили его в спину. Все уже думали, что император утонул, но он вновь появился на поверхности. Красную материю сносило течением в сторону неприятеля, который, не сумев захватить императора, был в восторге от того, что овладел хотя бы этим трофеем. Цезарь еще много раз нырял под воду, а потом, когда египетские стрелы уже не могли его достать, вновь открыто бросил вызов течению и, после долгой борьбы с волнами, в конце концов ступил на твердую землю.

Когда он встретился с Клеопатрой и любовники, обменявшись первыми словами, посмотрели в сторону моря, они увидели, что плащ Цезаря развевается на мачте вражеского судна: Ганимед приказал поднять его туда как трофей. Красная материя, бившаяся на ветру, уже сама по себе символизировала ту участь, которую евнух для них готовил: он хотел, чтобы они захлебнулись в пучине стыда и в собственной крови.

Наступила зима с ее резкими ветрами и бегущими по небу тучами; на улицах Александрии похолодало, стало зябко и пасмурно; свинцовая муть притушила блеск мраморных плит, заволокла и будущее, и линию горизонта. Было совершенно очевидно: враг выиграл битву при Фаросе. Ганимед все еще удерживал в своих руках дамбу, соединявшую остров с континентом, а значит, он контролировал и мост, то есть его корабли могли свободно проходить из порта Доброго возвращения в Большой порт, внезапно появляться в виду города и дворца.

Да, конечно, Цезарь спас свою жизнь, но при этом потерял восемь сотен легионеров. На вражеских верфях спускали на воду один корабль за другим, а моряки Александрии продолжали преследовать галеры Цезаря и суда, пришедшие к нему в качестве подкрепления. Император же, со своей стороны, не имел никаких известий о сухопутных войсках, которые три месяца назад попросил у одного из своих азиатских союзников, Митридата Пергамского, в свое время поклявшегося ему в вечной верности. Не приходил ответ и от первосвященника Иерусалимского храма, которому Цезарь, через своих эмиссаров, попытался объяснить: совсем недавно у них обоих был общий враг, Помпей; и теперь первосвященник поступит весьма дальновидно, если окажет помощь ему, Цезарю, — тем более что (как объяснила римлянину Клеопатра) две пятых населения Александрии составляют иудеи. Уже сам факт вмешательства Иудеи в конфликт мог бы радикально изменить ситуацию: в этом случае евреи столицы не только перешли бы в лагерь Цезаря, но не оставили бы ни одного квартала в руках греков, которые в прошлом так часто их унижали.

Однако, как доносили шпионы Цезаря, на дороге через пустыню не наблюдалось никакого движения. В болотах Дельты они не встречали ни одного военного отряда, пусть даже авангардного, ни одного разведывательного патруля. Дни любовников, как безмятежно полагал Ганимед, были уже сочтены.

И вот в этот самый безнадежный период войны Цезарь и Клеопатра решили сыграть еще одну партию. Спровоцировать судьбу, бросить ей вызов. Причем самым рискованным способом: выпустив из рук свой последний козырь — малолетнего царя, который все еще находился в качестве заложника во дворце.

Подходящий случай вскоре представился: египетские офицеры, интриговавшие против Ганимеда, потребовали у римского полководца и царицы освобождения подростка, который, как думали заговорщики, мог оттеснить ненавистного им евнуха. Они клялись, что, как только царь окажется в городе, он возглавит армию и убедит своих солдат прекратить враждебные действия против римлян; тогда абсурдная осада сразу же закончится, честь обоих лагерей будет спасена, а Александрия и Рим смогут, наконец, примириться.

Разумеется, Цезарь и Клеопатра не поверили ни одному их слову. Они были согласны с аргументами заговорщиков только в одном пункте: в том, что Птолемей, которому скоро исполнится пятнадцать, желает править единовластно; а значит, едва получив свободу, он постарается избавиться от Ганимеда. Очевидно, что вопреки прекраснодушным обещаниям мятежных офицеров молодой царь немедленно бросит свое войско на штурм дворца. Но этот щенок, не имеющий никакого опыта, вряд ли окажется серьезным противником для солдат Цезаря — не говоря уже о том, что Арсиноя, скорее всего, сделает все от нее зависящее, дабы ускорить его поражение.

Итак, Цезарь и Клеопатра согласились выполнить требование заговорщиков, и сцена прощания молодого царя с влюбленными в смысле ее театральности стала одной из вершин того трагедийного действа, которое разыгрывалось во дворце вот уже пять месяцев. В присутствии Клеопатры (которая, несомненно, даже не пыталась притвориться взволнованной) Цезарь нанизывал одну на другую патетические фразы, умоляя подростка восстановить согласие в Египте и оставаться верным союзу с римлянами. Юный Птолемей пообещал выполнить все, о чем говорил император, затем рассыпался в медоточивых любезностях по адресу влюбленной пары и наконец, в миг расставания, картинно расплакался.

Провожая глазами удаляющегося царенка, Цезарь ликовал: он только что узнал, что Митридат со своим долгожданным подкреплением подошел, наконец, к болотам Дельты и что к нему присоединились несколько тысяч иудеев, посланных первосвященником Иерусалимского храма. Расчет Цезаря блестяще оправдался: одного упоминания имени Помпея хватило, чтобы евреи вспомнили о страшной резне, которую этот полководец учинил в Храме пятнадцать лет назад; тотчас же сформировалось войско из добровольцев, которое, пылая жаждой мести, выступило в поход. Один из крупнейших палестинских вельмож, Антипатр, даже предложил обеспечить солдат необходимыми запасами воды и продовольствия на время их недельного перехода через пустыню; и сейчас, когда Митридат уже огибал Дельту, все еврейские общины, попадавшиеся ему по пути, встречали его с ликованием.

Теперь победа императора, казалось, была предрешена, и, чтобы помешать вражескому флоту высадить людей, которые будут преследовать его союзников, Цезарь развязал грандиозное морское сражение, в ходе которого его адмирал, прежде чем сам пошел ко дну, сумел рассеять корабли Ганимеда.

Теперь Цезарю оставалось лишь соединиться с армией Митридата, которая, миновав Мемфис, двигалась к Александрии вдоль западного рукава Нила. Он посадил на корабли всех пехотинцев и всадников, оставив для охраны дворца только небольшой гарнизон.

Это произошло вечером, на заходе солнца. Корабли взяли курс на восток, все огни были зажжены, Цезарь пристально всматривался вдаль, как всегда, когда обдумывал сложный маневр. Как и все жители города, Клеопатра поднялась на крышу, чтобы наблюдать за их отплытием. Флот растворился в сумерках. Вот-вот начнется последняя битва — первая битва, которую сама Клеопатра не увидит. За ее спиной простирался покрытый пеплом пустырь — все, что осталось от ее давешнего прибежища, Библиотеки, от океана книг. Перед глазами была пустая линия горизота — она, Клеопатра, теперь ничего больше не имела, кроме ростка жизни, упорно созревавшего в ее животе (который скоро станет таким же округлым, как земной шар).

Для завершающего акта драмы, для того, чтобы боги, наконец, насытились кровью и смертью, не хватало только подходящего героя — ослепленного, переполненного своей кипящей молодостью, безрассудно убежденного в том, что он свободен, силен и является единственным хозяином своей судьбы, потому что никто уже не диктует ему, что он должен делать, и потому что он украсил свой торс золотой кирасой. Эту роль предстояло сыграть молодому Птолемею. И он не обманул ожиданий, совсем напротив: оказался идеальным исполнителем.

В полном соответствии с расчетами Цезаря и Клеопатры, юный царь, едва успев пересечь линию римских укреплений, сместил с должности Ганимеда, отстранил от власти свою сестру и решил перейти в решающее наступление. Военачальник не мог ему помешать: Птолемей, этот идиот, был, как-никак, фараоном, а его военный энтузиазм, в сочетании с внешностью подростка, привлек на его сторону солдат, которые все последние месяцы смутно мечтали о золотом веке Александра.

Итак, мальчишка-царь без особого труда заставил признать себя главнокомандующим, посадил солдат на еще остававшиеся у него корабли и приказал плыть по одному из рукавов Нила, рассчитывая уничтожить Цезаря в новом морском сражении.

Тут-то он и узнал, что римлянин покинул Александрию и взял курс на восток. Решив, что Цезарь собирается высадиться на восточном берегу Мареотийского озера, царь поспешил туда.

Однако как только наступила ночь, Цезарь поменял курс, так как Митридат ждал его не на востоке, а на западе. Потушив все огни, корабли двинулись в обратном направлении и пристали к берегу в западной части Дельты, где Цезарь благополучно соединился со своими союзниками, а затем атаковал египтян со стороны, противоположной той, откуда они его ждали.

Один из многочисленных рукавов Нила разделял обе армии. Кавалеристы Цезаря переправились вброд; пехотинцы срубили деревья, соорудили импровизированные мосты и, в свою очередь, бросились в атаку на противника. Началась ужасающая резня; солдаты Птолемея молили о пощаде, но римские легионеры, озлобленные многомесячной осадой, были беспощадны: кровь лилась рекой, враги гибли тысячами.

Растерявшийся Птолемей в своей парадной кирасе был явно не способен остановить катастрофу. Часть его армии, чтобы спастись, попыталась овладеть возвышавшейся над местностью огромной дюной. Но легионеры Цезаря, поднявшись с другой стороны, по более крутому откосу, успели первыми занять эту позицию.

Когда римляне лавиной устремились на них с горы, солдаты Птолемея бросились к кораблям, ожидавшим их на Ниле. Почти все они были перебиты, прежде чем достигли своих судов. Молодому царю удалось бежать, он прыгнул на плот, но уже началась паника, и перегруженный плот перевернулся. Юноша, который не догадался сбросить с себя тяжелую кирасу, камнем пошел на дно и исчез и волнах.

Цезарь в этот момент проявил удивительное присутствие духа: вместо того чтобы спокойно наслаждаться плодами победы, он немедленно отдал приказ во что бы то ни стало отыскать труп царя. Он хотел получить доспехи погибшего фараона и отправить их в Александрию как доказательство своей победы, чтобы в зародыше подавить всякую попытку нового мятежа. Но главное, он хотел предъявить египтянам тело Птолемея, и уже одно это показывает, как много он успел узнать от Клеопатры о тайнах фараоновской власти: он прекрасно понимал, что египетский монарх, утонувший в Ниле, если его тело не будет найдено, в глазах людей станет избранником Осириса, обретет статус бога и сможет в любой момент вновь объявиться среди своих подданных. Цезарь, который приложил столько усилий, чтобы избавиться от коварного цареныша, не имел ни малейшего желания сражаться теперь с его призраком или, еще того хуже, с самозванцем. Поэтому, как только окончилась резня, начались энергичные поиски погибшего фараона — и уже через несколько часов, среди тростника и прибившихся к берегу окровавленных трупов, солдаты императора углядели поблескивающую царскую кирасу. Под ней скрывалась хрупкое тело с неразвитыми формами: несомненно, тело Птолемея.

Кираса была тут же отправлена в Александрию под охраной легионеров, которые вошли в город, размахивая ею, как трофеем. Увидев доспехи своего царя, александрийцы окаменели от ужаса. До сих пор они даже на миг не допускали мысли о возможной победе римлян, ибо никогда еще не терпели поражение от иноземцев. Сейчас они поверили в проклятие небес, кричали, что боги отвернулись от их города, молили о пощаде легионеров, уже проходивших парадом по улицам; затем вытащили из храмов статуи своих богов и выставили их на пути у римлян, еще более горячо умоляя о снисхождении. Наконец легионеры их успокоили, объявив, что Цезарь всех прощает.

Гай Юлий Цезарь, действительно, умел проявлять великодушие; однако александрийцы доставили ему столько хлопот, что было бы неудивительно, если бы на сей раз он пожелал отомстить. Если он все-таки предпочел оказать им милость, то, несомненно, поступил так потому, что желал упрочить положение царицы и тем самым создать условия для выполнения грандиозных замыслов относительно Египта и всего мира, которые они с Клеопатрой вынашивали.

Даже в момент окончания этой трагедии Клеопатра остается для нас немой: мы не знаем, как она встретилась с Цезарем, какие чувства испытывала в тот миг, когда поняла, что город вновь оказался в ее власти. Скорее всего, она не хотела думать о чудовищной цене, которую пришлось заплатить за победу: об израсходованных государственных запасах зерна, о потопленном царском флоте, об уничтоженном городе на острове Фарос, о сгоревшей Библиотеке, о разграбленных судах, о стольких ее подданных, погибших насильственной смертью. Она, наверное, оценивала происшедшее в свете того правила, которое давно для себя сформулировала: играть и выигрывать. Ну что ж, за время игры, которая длилась шесть месяцев, она сорвала весь банк: брат, ее соперник и суженый, умер; «трио» ее врагов уничтожено; Арсиною, пытавшуюся было бежать, уже схватили; мятежный город унижен и разгромлен; и, сверх того, она нашла себе мужчину по своей мерке — владыку мира, ни больше ни меньше.

Итак, когда Цезарь вернулся к Клеопатре, у нее были основания встретить его торжествующим взглядом: она вновь стала фараоном, который ни с кем не делит свой трон, Владычицей Обеих земель, Олицетворенным законом, Наследницей благих богов, Славой своего отца, отныне и навеки. А вскоре, если Исида услышит ее молитвы, она станет еще и матерью царя.