БЕГСТВО (весна — осень 31 г. до н. э.)

Царица думает только о предстоящей битве, ее ничто не пугает — ни четыреста кораблей, собранных Октавианом, ни семьдесят тысяч пехотинцев и двенадцать тысяч всадников, которых весной он выставил против армии Антония. Она до конца останется непоколебимо уверенной в себе; и всякий раз, когда ее сторонники будут терять мужество, будет неустанно им повторять, что у них столько же всадников, сколько у противника, а легионеров даже на пять тысяч больше, и что их флот насчитывает пять сотен кораблей.

И она будет упорно следовать за Антонием, куда бы он ни отправился, — даже в начале марта, когда приблизится вражеская армия и он уедет устраивать лагерь в комарином гнезде, у входа в залив, где оставил свой флот. Все шесть месяцев, предшествующих битве, она неизменно будет оставаться рядом с ним — за исключением разве что кратких его отлучек для наблюдения за строительством укреплений или руководства кавалерийскими атаками против людей Октавиана; и будет принимать участие во всех военных советах…

Она продолжала обманывать себя, жить в каком-то ослеплении; например, не захотела, чтобы Антоний позвал на помощь Ирода, и добилась своего. Никогда еще сторонники Антония не были так встревожены; они не понимали, как их командующий может допустить, чтобы женщина делила с ним тяготы походной жизни. Или, скорее, слишком хорошо понимали: она оплачивает все расходы, и потому он не имеет решающего слова. Он нашел в ней новую Фульвию, женщину, которая ничего не боится — ни смерти, ни войны — и чья энергия неисчерпаема; а самые старые боевые товарищи Антония узнавали в Клеопатре черты его матери, неукротимой Юлии, которая во времена Суллы, в начальный, самый кровавый период репрессий, сумела подчинить домашних своей воле и спасла их от худшего из свойственных эпохам террора бедствий — страха смерти.

Очевидно, именно за это Антоний любил царицу, Во всяком случае, по мере приближения фатального срока он все сильнее в ней нуждался — а Клеопатра прилагала все большие усилия, чтобы скрыть от него, что конец близок.

Однако она и сама попалась в ловушку этой извращенной игры, сама хотела слепоты, ибо мысль о неминуемой катастрофе была для нее непереносима; в этой добровольной слепоте она черпала силы для своей тордости, для того, чтобы оставаться такой, какой была всегда: женщиной, которая даже в худшие моменты умеет ответить судьбе и, вступив с ней в спор, оставить последнее слово за собой.

Наконец, Клеопатра просто не могла отступить. Она слишком хорошо знала, что участь ее определилась в тот день, когда Антоний женился на Октавии, а сама она решила любой ценой вернуть любимого и никогда больше не отпускать от себя. Именно в тот день она совершила ошибку, обрекла себя на войну. Ибо она, хладнокровный и ясно мыслящий игрок, в тот момент под влиянием страсти позволила себе смешать все: величие Египта и свое собственное величие, любовь к Антонию и жажду власти, желание славы и плотское желание.

Но она была не из тех женщин, кто оглядывается назад, она никогда не испытывала угрызений совести или сожалений, и именно это помогло ей выжить, уничтожить «змеиный выводок» и вынести тяжелейшие испытания: изгнание, смерть отца, убийство Цезаря. Жребий брошен, как когда-то сказал император. Однако царица еще может попытаться сыграть ва-банк; а чтобы забыть, что имеет все шансы проиграть партию, будет и дальше опьянять себя иллюзиями.

И все же, хотя бы время от времени, к ней должно было возвращаться прежнее здравомыслие: например, когда в лагере Антония свирепствовали болезни или учащались случаи дезертирства. Но в такие моменты она превращала слепоту в акт мужества, принуждая голос разума к молчанию; или использовала свой интеллект, чтобы найти единственное средство, позволяющее в подобной ситуации не падать духом, — юмор. За катастрофу она мстила единственным известным ей способом, не связанным с кровью, — смехом; а потом вновь заставляла себя забыть все уроки своего долгого жизненного опыта, начиная с тех, которые получила от Цезаря, в период Александрийской войны.

Тогда, семнадцать лет назад, когда она день за днем следила в своем дворце за всеми перипетиями сражений римских кораблей с египетским флотом, царица ясно поняла: более, чем любая иная война, война на море требует от полководца способности рационально мыслить. Однако теперь она упрямо повторяет, что, даже если Антоний проиграет сухопутную битву, он все равно победит на море и в итоге восторжествует над противником. А ведь она прекрасно знает — с тех пор, как они живут вместе, — что Антоний всегда был тактиком, а не стратегом, и что великие битвы, в которых он отличился, например осада Алезии или разгром белгов в Артуа, были операциями, с начала и до конца разработанными Цезарем. Что же касается других войн, то, по большей части, он побеждал в них благодаря своему легендарному таланту организовывать кавалерийские атаки, благодаря грубым ошибкам своих противников или значительному численному превосходству своих войск. Однако на сей раз ему предстояло столкнуться с очень коварным противником; сухопутные силы врага лишь немного уступали его собственным; на море же ситуация складывалась скорее в пользу Октавиана. Его четыреста кораблей были совершенно готовы к бою, тогда как пятьсот кораблей Антония не имели достаточного вооружения и более половины из них составляли тяжелые транспортные суда…

Но Клеопатра не желала об этом думать; она упорно игнорировала и тот факт, что сообщение с Египтом всецело зависит от надежности созданной Антонием длинной линии укрепленных портов, которая тянулась от Корфу через Крит к Киренаике. Корфу они безрассудно оставили перед наступлением зимы, и Агриппа поспешил занять остров; теперь ему достаточно было овладеть еще хотя бы одним из этих фортов, и вся их линия обороны рассыпалась бы, как карточный домик.

И все же царица упорно отрицала приближение катастрофы; а ведь обычно именно потому, что люди закрывают глаза на возможность изменения ситуации к худшему, это худшее в конце концов происходит.

* * *

Мы ничего не знаем о том, как она жила на протяжении этих шести месяцев, проведенных в армии Антония, как приспосабливалась к лагерному порядку, к суровой военной дисциплине. Известно лишь, что ни одно решение не принималось без ее согласия и что ее тело, как и ее дух, успешно противостояли всем обрушивавшимся на лагерь несчастьям: дизентерии, жажде, малярии и, главное, отчаянию. С начала марта и до момента битвы, до конца августа, почти все поступавшие в штаб известия были плохими. Еще до открытия морской навигации Агриппа, во главе эскадры Октавиана, совершил бросок к Пелопоннесу и захватил врасплох крепость Метону, находившуюся в центре оборонительной линии Антония. Царь-мавр, начальник тамошнего гарнизона, пал в сражении. В результате одной этой операции Агриппа нарушил их сообщение с Египтом.

С этого момента армия Антония могла кормиться только за счет поборов с греческих территорий. Однако, вопреки его ожиданиям, местное население не хотело идти ему навстречу: греки как будто забыли, что являются подданными Римской империи, и не желали голодать ради того, чтобы набить желудки солдат, сражающихся в междоусобной войне. Пришлось прибегнуть к реквизициям; работать носильщиками принуждали всех способных к этому людей, которых удавалось найти, — вплоть до случайных путников на дорогах.

Потом в течение нескольких недель Агриппе удалось захватить большую часть фортов Антония, расположенных вдоль береговой линии Греции: Левкаду, Патры, Итаку, Кефаллению, Коринф, Закинф. На сторону противника переметнулась и Спарта. Крит пока еще оставался верным Антонию; но на его помощь нельзя было рассчитывать: поговаривали, будто в его войсках и среди его жителей имеются сторонники как той, так и другой партии. Из всех своих позиций Антоний сохранил, кроме Актия, только мрачный залив на юге Пелопоннеса, у мыса Тенар.

Получив это известие, Октавиан, который до тех пор из осторожности не покидал пределов Италии, решил пересечь море вместе со своими легионами. Ему это удалось без труда, и вместе со своей двадцатичетырехтысячной армией он начал продвигаться к входу в залив, в котором все еще стоял на якоре флот Антония.

* * *

Но даже в этот момент, когда опасность, наконец, обрела отчетливую, осязаемую форму, царица упрямо противопоставляла фактам свой разрушительный смех. Узнав, что Октавиан, по пути к их лагерю, остановился в местечке Торина — на ее языке так называлась ложка с длинным черенком, которой размешивают рагу или кашу, — и заметив, что Антоний помрачнел, она бросила ему одну из своих шуточек, имеющих непристойный подтекст: «Ничего страшного! Пусть себе сидит задницей на мешалке!»

А между тем Октавиан подходил все ближе; и в одно прекрасное утро они увидели, как он разбивает свой лагерь прямо напротив них, на другом берегу залива, там, где имеется открытая бухта, в которой и бросили якорь его суда. Со своего холма он мог наблюдать за происходящим вокруг; туда не доходили ядовитые испарения с залива и не долетали комары; наконец, в отличие от людей Антония, солдаты Октавиана не страдали от жажды: недалеко от их лагеря из земли бил источник.

Однако не в этом заключалось самое худшее: главное, флот Антония все еще находился в глубине залива. Антоний хорошо укрепил свою позицию, но факт оставался фактом: поскольку армия и эскадра Октавиана контролировали выход из залива, он, Антоний, оказался в положении осажденного, а его флот был блокирован.

* * *

Осознал ли Антоний свою ошибку, понял ли, что предстоящее столкновение не будет иметь ничего общего с двумя великими сражениями времен гражданских войн — битвами при Фарсале и при Филиппах? Судя по всему, нет: вплоть до начала августа он, кажется, не сомневался в том, что вовлечет Октавиана в сухопутное сражение и разгромит его тем же способом, каким Цезарь уничтожил Помпея, а сам он, десять лет назад, — Брута и Кассия.

Поэтому он возвел вторую линию укреплений, привел в порядок все свои оборонительные сооружения, но по-прежнему не обращал внимания на ядовитые испарения ближайших лагун, заражавшие его лагерь; он также не придавал должного значения тому факту, что весной и летом туман над заливом мешает следить за передвижениями противника. Клеопатра же, как обычно, поддерживала его иллюзию, позволяла ему думать, что он сумеет навязать Октавиану удобный для себя план действий и уничтожит его, как многих своих прежних противников, посредством блестящей кавалерийской атаки.

Антоний начал с того, что захватил источник, из которого солдаты его соперника брали воду. Но на Октавиана это не произвело большого впечатления: он контролировал море и мог подвозить воду на кораблях. Антоний не пал духом и бросил своих всадников в атаку на неприятельский лагерь, который они должны были взять в клещи, напав одновременно с севера и с юга. И тут он столкнулся с бывшим «неподряжаемым» Титием, который долго служил под его началом, прошел хорошую школу и, нанеся еще более сильный ответный удар, вынудил Антония отступить.

Тогда Антоний, уже сильно нервничая, приказал своим пехотинцам совершать постоянные набеги на лагерь Октавиана: он все еще не понял, что его соперник, имея сильную позицию, не станет поддаваться ни на какие провокации. Октавиан, как можно было предвидеть, не выпустил за ворота ни одного своего солдата, и, если не считать единичных стычек, усилия Антония оказались совершенно бесплодными.

Наступило лето. Малярия начала косить солдат. В довершение всего, когда установилась жара, вода сделалась заразной. Теперь ее, как и зерно, приходилось доставлять с гор, форсированным маршем, по узким и круто спускающимся тропинкам. Мулов не хватало, набирали носильщиков. Но люди, как и животные, уставали, отлынивали от работы; тех и других можно было заставить двигаться только с помощью кнута.

Вся Греция выражала свое недовольство; союзники Антония, цари Фракии и Пафлагонии, а также начальник галатского кавалерийского отряда, насчитывавшего две тысячи отборных воинов, перешли в лагерь противника. В лагере Антония, после болотных лихорадок, началась эпидемия дизентерии. Октавиан узнал об этом и, воспользовавшись испытанным приемом, стал подбрасывать письма, в которых призывал солдат своего противника дезертировать.

Люди вспомнили о крайней жестокости, которую Октавиан проявил после битвы при Филиппах и осады Перузии, о той холодной радости, с которой лично руководил казнями. Очень быстро между офицерами из обоих лагерей завязались контакты, начались переговоры, которые проходили ночами, на рыбачьих лодках, вокруг мыса. Солдаты Антония братались с солдатами из другого лагеря, сообщавшими им новости из Италии, которую сами они не видали уже много лет; и, по прошествии нескольких дней, переходили на сторону врага.

А Клеопатра по-прежнему смеялась, презирала опасность и с непоколебимой уверенностью повторяла, что, если война будет проиграна на суше, они выиграют ее на море; и, с новым приступом смеха, показывала пальцем на моряков Октавиана, на другом конце залива, — запертые на своих кораблях, они день и ночь качались на волнах, словно на ярмарочной карусели.

Что касается ее самой, то этим летом, так напоминавшим адское пекло, она ни разу не проявила слабость, не высказала ни одной жалобы. Даже не заболела.

Или, если у нее и бывали какие-то недомогания, она их скрывала. В любом случае, никто ни о чем подобном не слышал.

* * *

Тем не менее ее постоянное присутствие рядом с Антонием становится причиной раздоров в армии; часть солдат, пораженные мужеством и хладнокровием Клеопатры, горячо ее поддерживают; другие, которые втайне уже поддались пропаганде Октавиана, возмущаются ее влиянием и видят ее такой, какой ее рисует римская пропаганда: ведьмой, околдовавшей их командира.

В палатках всерьез обсуждают вопрос: ради чего, собственно, они будут сражаться — ради Антония или ради благополучия египетской царицы? И в ходе этих дебатов солдаты все яснее понимают, что ставка в предстоящей битве будет совсем не та, что в битвах при Филиппах и Фарсале: они бросятся на копья врагов не во имя свободы и даже не для того, чтобы отомстить банде убийц, а чтобы раз и навсегда выбрать имя владыки мира и тот порядок, который воцарится во Вселенной. Но разве Октавиан уже не восстановил порядок — в Риме и на тех территориях, которые подчиняются его власти? И откуда же, если не из Города на семи холмах, следует распространять этот порядок по всему кругу обитаемых земель?

Сомнения нарастают и превращаются в страх в тот день, когда самый давний и самый верный соратник Антония, старый Агенобарб, решает перейти к противнику. Антоний еще предпочитает делать вид, будто смеется над этим, и велит отнести предателю, в лагерь Октавиана, те ценные вещи, которые тот бросил, когда бежал; затем объявляет солдатам, что Агенобарб — всего лишь похотливый старик, которому не терпится встретиться в Риме со своей слишком молодой любовницей.

В этом эпизоде ощущается почерк Клеопатры: старик всегда с неодобрением относился к тому, что она пользуется слишком большим влиянием. Как она ни настаивала, он упорно отказывался преклонять перед нею колена и называть ее «царицей царей»; она же пыталась отстранить его от участия в собраниях, на которых принимались важные решения. Он держался до конца, пока малярия не положила конец его упорству; от нее он и скончался — почти сразу же, как прибыл в лагерь Октавиана.

После бегства Агенобарба случаи дезертирства настолько участились, что Антонию расхотелось шутить по этому поводу: узнав, что двое из подчиненных ему командиров — римлянин и вождь арабских кочевников — хотят, в свою очередь, переметнуться к Октавиану, он задержал их и приказал казнить.

Несомненно, именно в это время, в разгар летней жары, случилось еще более тревожное происшествие: на Антония, когда он отправился осматривать укрепления, напала группа вражеских солдат, неизвестно каким образом проникших в его лагерь, — они хотели его похитить.

Он спасся лишь благодаря своей превосходной реакции, пустившись бежать вдоль маленькой дамбы, на которой они застали его врасплох[107]. Ему пришлось во второй раз признать очевидный факт: Октавиан хотел победить его, даже не вступая в сражение; он, Антоний, действительно попался в ловушку, и теперь у него оставался только один выход — попытаться из нее ускользнуть.

* * *

Теперь с ним только пятеро старых преданных соратников: Канидий, самый умный и самый доблестный; Соссий, Октавий и Попликола, которого не пугала перспектива морского сражения; и, наконец, незаменимый Деллий — человек, который организовал встречу в Тарсе и, со времен их первого знакомства, участвовал во всех перипетиях жизни Антония, в его оргиях, в его военных кампаниях, в его переговорах с Римом, в интригах александрийского дворца, в безумствах «неподражаемых».

И вот в присутствии царицы собирается новый военный совет, чтобы разработать план эвакуации. Канидий предлагает отступать по суше, через горы, во Фракию. Там, как он уверяет, их войска получат подмогу от армии гетов, непревзойденных всадников; а когда враг придет туда, они смогут его уничтожить, как при Фарсале и Филиппах, в регулярном сражении, тактикой которого Антоний превосходно владеет.

Клеопатра немедленно выдвигает свои возражения против этого плана. Война будет выиграна на море, вновь повторяет она, необходимо прорвать блокаду Октавиана; что же касается сухопутных войск, то их следует направить через Македонию в азиатские провинции, где они смогут присоединиться к оставленным там семи легионам Антония. Часть людей надо посадить на корабли и переправить на мыс Тенар; оттуда они доберутся до Киренаики и соединятся с четырьмя легионами, которые там расквартированы. Таким образом, одиннадцать легионов будут охранять Египет, и тогда посмотрим, отважится ли Октавиан двинуться на Александрию и преуспеет ли там, где до него потерпели поражение Помпей и даже сам Цезарь: Египет неприступен, еще со времен первых Птолемеев.

И все же Канидий не сдается. Он говорит, что этот план, безусловно, очень хорош, однако не учитывает одного капитальной важности факта: а именно, что Агриппа — превосходный адмирал. Столкновение с ним крайне опасно. К тому же, посадив свои легионы на корабли, Антоний не сможет эффективно их использовать; их численное преимущество будет иметь значение на суше, на море же окажется совершенно бесполезным. И разве зазорно уступить море Октавиану, если в конечном счете это делается для того, чтобы тем вернее его уничтожить?

Однако у Клеопатры, как всегда, на все готов ответ: план Канидия, возражает она, основан на вере в дружеские чувства царя гетов и в его готовность поддержать римлян своей кавалерией. Но как можно полагаться на этих мелких царьков: ведь все другие правители Северной Греции предали Антония! И, наконец, Канидий слишком легко распоряжается судьбой украшения их армии, флота; а между тем флот принадлежит лично ей, царице. Что станет со всеми этими кораблями, если будет принято решение отступать по суше? Их либо оставят Октавиану, либо потопят. Великолепные корабли, которые она сама вооружала, финансировала… А сколько понадобится времени, чтобы на верфях Александрии построили еще одну такую эскадру? Месяцы, может быть, годы. А сколько золота придется за это заплатить? Ее план, во-первых, несравненно менее дорогостоящий; во-вторых, его неоценимое преимущество заключается в том, что он позволяет одновременно спасти обе части армии. Наконец, кто может поручиться, что Октавиан на этот раз не будет придерживаться своей любимой стратегии: всячески избегать регулярных сражений?

Антоний снова заколебался. Он знает выдающиеся способности Агриппы, и потому идея морского сражения с самого начала ему не понравилась; тем не менее аргументация царицы отнюдь не бессмысленна, ее доводы в большинстве своем справедливы; а главное, он чувствует, что, если примет сторону Канидия, тот, как и многие до него, вскоре потребует, чтобы он, Антоний, отослал Клеопатру.

В общем, он в очередной раз согласился с царицей (так этот военачальник, который любил лошадей, еще прежде, чем был разбит Октавианом, потерпел поражение от женщины, всегда предпочитавшей коням корабли)…

* * *

Теперь остается лишь прийти к единому мнению относительно способа прорыва морской блокады; и поскольку корабли Антония, как и все военные корабли, не могут менять галс и идти против ветра, весь тактический план должен быть увязан с часом, когда поднимается попутный ветер.

Сейчас, в конце августа, он начинает дуть примерно с полудня — сначала с северо-запада, потом с севера, постепенно усиливаясь. Принимается решение, что все транспортные суда перед отплытием будут сожжены в заливе. Останется только военная эскадра, сто семьдесят кораблей Антония и шестьдесят кораблей Клеопатры, которыми будет командовать она сама, со своего флагманского судна «Антониада» (уже одно это имя говорит о ее любви к мужу). В ночь перед отплытием на него перенесут большую часть сокровищ, предназначенных для оплаты военных расходов, — сундуки с драгоценной посудой, золотыми и серебряными монетами. На рассвете все начнут двигаться к выходу из залива. Эскадры Антония, Октавия, Соссия и Попликолы будут следовать первыми, в таком порядке. Корабли Клеопатры будут замыкать конвой; во все время маневра их капитаны должны ориентироваться на пурпурные паруса «Антониады». Затем, выйдя из залива, флот развернется полукругом: задача Соссия состоит в том, чтобы удержать позицию на юге; на севере Антоний, затягивая «петлю», с помощью своих крупных кораблей будет отбивать атаки Октавиана. Эскадра Клеопатры вырвется из залива, проскользнув в оставшуюся посередине брешь; другие корабли будут прикрывать ее маневр. Как только она окажется в открытом море, остальные корабли двинутся за ней и возьмут курс на юг, к мысу Тенар, действуя в соответствии со строгой схемой: каждая эскадра будет покидать залив под прикрытием следующей, пока корабли не выстроятся в единую линию; затем все вместе они направятся к месту сбора.

План безупречен, к Антонию возвращается надежда на успех, а Клеопатра, как обычно, не перестает его подбадривать: разве все время, пока длилась блокада, он не занимался снаряжением своих кораблей? В итоге они превратились в плавучие крепости… На их палубах, и так достаточно высоких, были возведены огромные деревянные башни с гигантскими катапультами; как доносят ее шпионы, у врага нет ни одного столь тяжелого и столь хорошо вооруженного корабля. При таких условиях взятие на абордаж любого вражеского судна будет напоминать осаду города, а тактикой осады Антоний владеет блестяще. К тому же их трюмы набиты крючьями, свинцовыми дубинками, металлическими таранами, и царица уже видит, как все эти орудия ломают палубы вражеских кораблей. Двадцать тысяч пехотинцев, две тысячи отборных лучников будут посажены на борт; и на каждом корабле — от четырех до десяти рядов гребцов. Наконец, к моменту отплытия все будет подготовлено таким образом, чтобы корабли могли выйти в море как можно быстрее: если по обычаю перед морским сражением все снасти убирают, обеспечивая тем самым гребцам и солдатам максимальную свободу движения, то у них мачты с реями будут стоять на месте, паруса будут распакованы[108]. Поэтому, когда огромные бронзовые ростры, укрепленные на носах судов, отобьют у врага всякую охоту к попыткам абордажа, все корабли при первом же дуновении ветра выйдут в открытое море — и, свободные, поплывут к Египту.

* * *

Клеопатра забыла только об одном: когда ты подвергаешься большой опасности и делишься секретами с близкими тебе людьми, следует избегать ссор. Однажды за обедом Деллий, всегда имевший влияние на Антония, неосторожно пожаловался на качество поданного вина: сказал, что, дескать, их потчуют прокисшею бурдой, а Сармент в Риме пьет фалернское (Сармент был одним из мальчишек-любимчи-ков Октавиана).

Эта банальная реплика — но ничего не бывает банальным, когда находишься в осаде, — означала, что беззаботные времена прошли и что уныние охватило даже Деллия, самого последовательного приверженца «неподражаемой жизни». Так, по крайней мере, поняла смысл сказанного Клеопатра; а поскольку у Деллия язык был подвешен не хуже, чем у нее, между ними, должно быть, возникла словесная перепалка (наверняка еще более язвительная, чем те, что недавно вспыхивали между царицей и Геминием), потому что Деллий давно мечтал залезть в постель к Клеопатре; по слухам, он, посылал ей длинные непристойные письма, она же отвечала ему полным презрением. Со временем он озлобился и скис — как то вино, которое только что раскритиковал. Но Деллий всегда умел склонить Антония на свою сторону, и, подумав, что он может настроить мужа против нее, Клеопатра не на шутку испугалась.

Она, как всегда в таких случаях, принялась плести интригу со своими приближенными — несомненно, с Алексой, который все еще ходил по пятам за Антонием, и, главное, со своим врачом. Деллий, который был так же хитер, как она, и прекрасно знал все ее повадки, ибо наблюдал за ней уже десять лет, понял, что его собираются отравить. Поэтому он быстренько «смотал удочки» и, никем не замеченный — ибо не было человека пронырливее его, — перешел через линию фронта.

Антоний мог бы предвидеть такой исход: прежде чем присоединиться к нему, в конце гражданских войн, Деллий успел дважды поменять хозяев… Однако на сей раз Деллия побудил к дезертирству не политический оппортунизм: сама мысль о том, что он рискует быть убитым женщиной, которую так страстно желал, приводила его в ярость. Сейчас он хотел ей отмстить; и, оказавшись перед Октавианом, Деллий немедленно выдал ему секретный план.

* * *

Начало операции было назначено на 29 августа. Как и предполагалось, Антоний сжег свои транспортные корабли и все суда, которые казались ему слишком легкими, чтобы выдержать морское сражение. Он потратил несколько дней на то, чтобы посадить на корабли своих солдат; однако в момент отплытия — первый удар судьбы — поднялась буря.

Людям запретили покидать стоявшие на якоре корабли. Врагу все было отлично видно; Агриппа понял, что столкновение произойдет, как только стихнет ветер; ни о каком эффекте неожиданности уже не могло быть и речи.

На кораблях солдат содержали не очень щедро, и некоторые из них начали ворчать; один старый пехотинец преградил дорогу Антонию, обнажил грудь, показал свои шрамы и упрекнул полководца в том, что тот возложил все надежды, как он выразился, «на коварные бревна и доски» — вместо того, чтобы пойти в атаку на твердой земле и победить врага силою мечей.

Вместо ответа Антоний лишь пристально посмотрел на него, неопределенно качнул головой, дотронулся до плеча ветерана, а потом отвел глаза и пошел дальше.

* * *

Это был жест человека, смертельно уставшего от всего, изнуренного испытаниями: вот уже тридцать лет, как Антоний воюет во всех концах света, от Галлии до Персии: грабит, насилует женщин, умерщвляет варваров и своих собственных сограждан. Тридцать лет он почти не вылезает из седла, осаждает города, руководит армиями, пьянствует, перекатывается с одной шлюхи на другую; а те краткие моменты передышки, когда ему удается вырваться на родину, тратит на усмирение плебса, вечно голодного и вечно бунтующего. Если он, в свои пятьдесят два года, еще имеет какую-то энергию, то обязан этим женщине — но разве скажешь такое старому солдату, который чувствует приближение катастрофы? Он сам, Антоний, тоже видит, как сгущаются тучи; и в этот миг, когда ветеран показывает ему свои раны, они оба ведут себя словно дети, боящиеся смерти.

И вот Антоний, после этого двусмысленного жеста, выражающего то ли покорность судьбе, то ли усталость (трудно сказать, что именно), идет дальше, одинокий, так и не проронив ни слова, к своему командному посту; а мысли его, как обычно, заняты единственным существом, которое еще дает ему силы жить: Клеопатрой.

И дело вовсе не в том, что она его околдовала, как думают все; не в том, что он мечтает о наслаждении, которое еще может испытать в ее объятиях. Как и она, он уже давно — шесть месяцев, проведенных в этом садке, — не знает ни удовольствий, ни радости. Просто в тот миг, когда перед ним, наконец, разрывается пелена иллюзии и он ощущает приближение момента последнего перехода из рождения в смерть, он все еще нуждается в ней, царице.

* * *

Утром 2 сентября ветер, наконец, стих и флот Антония смог двинуться к выходу из залива. Но, не успев проскользнуть через его горловину, столкнулся — это было неизбежно — с эскадрой Октавиана, которой командовал Агриппа.

Две армии, оставшиеся на суше, выстроились одна напротив другой. Восходит солнце, отражается в спокойных водах. На море — полный штиль; два флота ожидают попутного ветра.

Ветер поднимается около полудня, он дует с северо-запада, как и было предусмотрено; потом — с севера, постепенно усиливаясь. В соответствии с планом, принятым на военном совете, Соссий выводит свои корабли в открытое море и занимает позицию в южной части «дуги». Октавиан, со своего корабля, видит это и ликует: информация Деллия оказалась совершенно точной, а значит, контрманевр, предложенный Агриппой, должен увенчаться успехом. Благодаря тому, что его гребцы обучены справляться с противным ветром, Агриппа разыгрывает сцену, будто его флот, охваченный ужасом, спасается бегством, намереваясь вернуться в бухту, где раньше стоял на якоре.

В эскадре Антония, на ее северном фланге, один из командующих, Попликола, немедленно попадается на эту уловку: он убежден, что Агриппу испугали его тяжелые корабли — действительно весьма впечатляющие. Ему кажется, что он без труда уничтожит противника, выиграет битву и добудет себе славу. Поэтому, в нарушение разработанного на совете плана, он по собственной инициативе начинает преследование вражеского адмирала. С этого момента план действий, так тщательно разработанный Антонием, нарушается. Агриппа немедленно разворачивает свои корабли, сближается с кораблями Попликолы и обрушивает на них град дротиков с горящей паклей на остриях.

Клеопатра с борта «Антониады» видит, что принятые на совете решения уже не соблюдаются. Она взвешивает все шансы и, поскольку линия фронта сильно растянута, приказывает своим гребцам набрать максимальную скорость и провести корабль в образовавшуюся в этой линии брешь, не ввязываясь в кипящее вокруг сражение; за ней следует вся ее эскадра.

Уже четыре часа пополудни, момент, когда ветер дует с наибольшей силой; она отдает матросам приказ поднять паруса, и корабли на полной скорости устремляются к югу. Антоний видит, как они удаляются, и понимает, что царица решила, несмотря на глупую выходку Попликолы, продолжать действовать в точном соответствии с планом. Теперь его черед принимать решение: либо он тоже будет придерживаться стратегии, разработанной на военном совете, либо останется здесь, в гуще боя, рискуя уже никогда не вырваться на свободу.

Антоний выбирает первый вариант. Примерно шестидесяти кораблям удается оторваться от противника и последовать за ним. Остальные в этом диком месиве из горящих дротиков, абордажных крючьев, непрерывно стреляющих катапульт[109] даже не замечают его маневра. Сражение продолжается до ночи; между тем волнение на море усиливается. Многие корабли Антония сожжены; другие, протараненные, идут ко дну. В час заката на поверхности воды плавают пять тысяч трупов; однако восемьдесят судов спасаются бегством и находят укрытие в глубине залива.

Итак, к вечеру того дня, который римляне назовут «победой при Акции[110]», Октавиану на самом деле было еще далеко до победы: сухопутная армия его противника не потеряла ни единого человека, части флота Антония удалось вернуться на место стоянки; сам Антоний, его злейший враг, бежал вместе с царицей (которая вообще никак не пострадала) и даже сохранил все свои сокровища.

* * *

Октавиан старательно распространял легенду — ее затем повторяли на все лады на протяжении многих веков, — согласно которой то, что случилось при Акции, было регулярным морским сражением (а не прорывом блокады, успешно осуществленным Антонием). Если верить той же легенде, Антоний потерпел поражение потому, что Клеопатра в последний момент его предала: увидев, что в линии фронта образовалась брешь, куда могут проскользнуть ее корабли, она предпочла, так сказать, выйти из оркестра и сыграть сольную партию; Антоний же настолько потерял голову от любви, что не мог смириться с ролью покинутого и, бросив своих людей и суда, поспешил за царицей.

По прошествии более чем ста лет после сражения историк Плутарх подхватывает эту версию и расцвечивает ее новыми романтическими подробностями: «Вот когда Антоний яснее всего обнаружил, что не владеет ни разумом полководца, ни разумом мужа, и вообще не владеет собственным разумом, но — если вспомнить чью-то шутку, что душа влюбленного живет в чужом теле, — словно бы сросся с этою женщиной и должен следовать за нею везде и повсюду. Стоило ему заметить, что корабль Клеопатры уплывает, как он забыл обо всем на свете, предал и бросил на произвол судьбы людей, которые за него сражались и умирали, и, перейдя на пентеру […] погнался за тою, что уже погибла сама и вместе с собой готовилась сгубить и его. Узнавши Антония, Клеопатра приказала поднять сигнал на своем корабле. Пентера подошла к нему вплотную, и Антония приняли на борт, но Клеопатру он не видел, и сам не показался ей на глаза. В полном одиночестве он сел на носу и молчал, охватив голову руками»[111].

Согласно Плутарху, парусник предводителя спартанцев, некоего Эврикла, попытался взять их судно на абордаж: отца этого человека, который был пиратом, Антоний в свое время взял в плен и приказал обезглавить. Антоний ненадолго вышел из своей летаргии и отбил атаку. Пират, правда, захватил другое флагманское судно (и находившуюся на нем золотую столовую посуду). После этого, опять-таки согласно Плутарху, Антоний вернулся на свое место и опять впал в депрессию: «Антоний снова застыл в прежней позе и так провел на носу три дня один, то ли гневаясь на Клеопатру, то ли стыдясь ее. На четвертый день причалили у Тенара, и здесь женщины из свиты царицы сперва свели их для разговора, а потом убедили разделить стол и постель»[112].

Все это более чем неправдоподобно: ведь пока Антоний не прибыл на мыс Тенар, он еще мог надеяться, что его сухопутная армия, которой командовал стойкий и доблестный Канидий, разобьет Октавиана. Он также знал, что Италию вновь раздирают мятежи и бунты. Что касается его самого, то он бежал из Актийского залива, ставшего для него ловушкой, и сумел спасти половину своего флота. Он действительно, как утверждает Плутарх, передал командование флагманским судном своему помощнику, а сам перешел на борт «Антониады»: однако что может быть естественнее, чем желание командующего, после окончания битвы, обсудить ее результаты со своим главным союзником, будь то мужчина или женщина? Кроме того, как свидетельствует сам Плутарх, у Антония тогда еще оставалось достаточно энергии, чтобы обратить в бегство морского разбойника…

Поэтому весьма вероятно, что если Антоний и поддался унынию, то произошло это у мыса Тенар, когда он напрасно ждал прибытия остальных кораблей и в конце концов понял, что они не придут никогда, так как либо уже лежат на дне, либо стали пленниками Актийского залива. Из ловушки, очевидно, смогли вырваться лишь несколько парусников, но они принесли дурные известия: корабли, которым удалось вернуться в залив, почти сразу же сдались неприятелю, даже не попытавшись продолжить битву. Все его офицеры, участвовавшие в морском сражении, перешли на сторону Октавиана. Многие его корабли были сожжены, другие стали военной добычей.

Даже в этот момент Антоний не сложил оружие: он тут же направил гонцов к Канидию, чтобы передать ему приказ об отступлении в Азию, через Македонию; однако спустя какое-то время, непосредственно перед отплытием в Африку, узнал, что его легионы отказались сражаться против легионов Октавиана и что Канидий, будучи бессильным что-либо изменить, ночью, одинокий и отчаявшийся, бежал из лагеря.

Только теперь Антоний понял, что его партия проиграна. Проявив большое душевное благородство, он разделил между своими друзьями часть военной казны и отпустил этих людей[113]. В остальном он придерживался линии, которую выработал еще до сражения: взял курс на Киренаику, чтобы там присоединиться к оставшимся у него легионам. Видимо, именно во время этого плавания он и впал в прострацию: сидел, как рассказывает Плутарх, одинокий и молчаливый на носу судна, охваченный тем же оцепенением, которое парализовало его в первые часы после убийства Цезаря.

Или это была форма медитации — единственный способ сосредоточиться и принять, наконец, столь трудное для него решение о необходимости расстаться с царицей? Такое тоже возможно, ибо не успел флот встать на якорь у берегов Киренаики, как супруги разделились: Антоний остался на месте, в маленьком городке с названием Паретоний[114], чтобы там дожидаться своих легионов, тогда как Клеопатра предпочла вернуться в Александрию. Впервые за последние два года их пути разошлись — и, очевидно, на сей раз никаких ссор между ними не было.

Следует ли искать объяснение происшедшему в той стене молчания, которой Антоний, еще на борту корабля, сумел отгородиться от царицы? Палуба судна, качающегося на волнах, действительно является не совсем подходящей сценой для трагической актрисы: в этом тесном пространстве трудно двигаться, варьировать эффектные приемы — крики, жалобы, гнев, слезы, — которыми так виртуозно владеет Клеопатра. Однако она никогда не допускала, чтобы кто-то навязывал ей правила игры, — и менее всего готова была позволить подобное Антонию. Поэтому можно предположить, что, столкнувшись во время плавания с его упорным молчанием, она мудро решила на этот раз оставить его в покое и уехала в Александрию одна, уверенная, что рано или поздно Антоний непременно вернется к ней.

Подобная тактика имела и еще одно преимущество: пока они будут в разлуке, она может попытаться вступить в переговоры с Октавианом; она всегда умела играть на нескольких досках одновременно — почему же ей не попробовать, как в период борьбы триумвиров с Брутом и Кассием, потянуть время, маневрируя между побеждающим и проигрывающим? Это даст Антонию передышку, он соберет своих людей. А потом наступит момент, когда он захочет возобновить борьбу; и в тот день, хотя бы потому, что столкнется с необходимостью платить жалованье своим солдатам, он обязательно вспомнит о ней.

Значит, нынешняя разлука — всего лишь несчастливый период, который вскоре закончится, нужный для того, чтобы Антоний, побыв в одиночестве, снова почувствовал вкус к жизни. А жить, она это знает, он может только рядом с ней.

Если же вдруг ее супруг и возлюбленный поддастся противоположному желанию, уступит зову смерти, тогда тем более он не сможет обойтись без нее.

Загрузка...