Клеопатра

БУРЯ (июль 44 — октябрь 42 г. до н. э.)

И вот она уже огибает Маяк. Вдоль полукруглой линии залива вытянулись мраморные дворцы. Порт с его ароматами ладана и мирры, заглушаемыми запахом рыбьей чешуи. Десятки кораблей, покачивающихся на волнах. Мачты и паруса, набережные, заполненные прохожими, рыбачьи сети, тюки с шелком и папирусом, амфоры, старые якоря… Можно сказать, ничего не изменилось.

Кроме, пожалуй, вида на город со стороны моря: памятник в честь Цезаря, который начали сооружать три года назад, уже готов. Достаточно ли этого, чтобы забыть о прошлом? На месте Библиотеки — дыра, развалины; и хотя Клеопатра привезла из Рима своего сына, рожденного от Цезаря, ее сопровождает также брат и законный супруг, последний мужской отпрыск рода Лагидов, которому сейчас пятнадцать и который еще не сказал своего слова. Он по-прежнему всюду следует за ней и, кажется, не имеет других дел, как только оправдывать свое имя: «Птолемей, любящий сестру». А в действительности наверняка ее ненавидит: разве могут измениться нравы в змеином гнезде?

Скорее всего, он настолько боится старшую сестру, что заглушает в себе злобу, но все равно «советники» будут подстрекать его к бунту — тем более что уже нет диктатора, который мог бы сдерживать их порывы. Им не терпится поскорее возобновить старый ритурнель: заговоры, убийства, дворцовые перевороты; а чтобы заменить царицу, у них есть готовый кандидат — ее младшая сестра Арсиноя, которую Цезарь пощадил в день своего триумфа.

Молодая царица и сейчас прозябает под сенью храма Артемиды в Эфесе. Тем не менее, будучи достойной дочерью Птолемеев, она не отказалась от планов мести. Она надеется, что еще победит Клеопатру, взойдет на трон вместе с младшим братом, и эта надежда переполняет ее радостью. Дает силы жить в полутемных храмовых покоях.

Клеопатра знает, какую смертельную ненависть питает к ней сестра, и удваивает бдительность. Но притворяется равнодушной, поглощенной рутиной дворцовой жизни. Обманчивое спокойствие: через четыре или пять месяцев после возвращения Клеопатры в Александрию (она ждала так долго, чтобы соблюсти приличия?) внезапно умирает ее супруг-брат, и его преемником царица объявляет своего сына. Потом, с тем же спокойствием, решает изменить собственную титулатуру. Из «Богини, любящей брата», она превращается в «Богиню, любящую своего отца и своего сына». Что ж, ей нельзя отказать в холодной логике: ведь именно по ее приказу был убит юный Птолемей.

Из всего выводка змей остались только Арсиноя и она. Рано или поздно одна сестра попытается избавиться от другой. А пока все преимущества у Клеопатры.

Условности требуют, чтобы она публично продемонстрировала новый династический расклад — для этого и нужны длинные и странные цепочки титулов, которые представляют собой политические декларации. Своей новой титулатурой Клеопатра хочет сказать, что считает себя связанной с родом Лагидов только через покойного Флейтиста и своего сына-метиса; в титулатуре ребенка-фараона, которую она меняет одновременно со своей, более настоятельно, чем когда-либо прежде, подчеркивается его происхождение: «Птолемей-Цезарь, Бог, любящий своего отца и свою мать».

Полагает ли она, что имя Цезаря, уже ставшее магическим, испугает Арсиною и ее агентов? Или думает прежде всего о том, что наследство Цезаря должно достаться ее сыну, а не Октавиану? Несомненно, и то и другое сразу; и в любом случае тот, кто принадлежит к роду Лагидов, никогда не знает покоя: его всегда гложет какая-нибудь давняя обида, злоба, которая должна быть утолена. Очевидно одно: титул, который Клеопатра дала своему сыну, означал, что рано или поздно мальчику предстоит сыграть роль Хора-Мстителя; а чтобы это дошло до всех, царица, в те первые месяцы, когда вновь стала вести жизнь фараона, повелела изготовить для верхнеегипетских храмов несколько барельефов, изображавших Цезариона как бога-сокола.

Тем не менее царица не забыла и о мире людей. Александрийская война и перипетии истории семьи — политические интриги, в которых, один за другим, все более увязали Пузырь, Клеопатра-Супруга, Шкваржа, Сын потаскухи, Стручечник, Береника и Флейтист, — всегда присутствовали в ее памяти. Она извлекла урок из ошибок своих предшественников: в том, что касается вопросов наследования, владыки Александрии уже не могут избежать вмешательства Рима. Да, им еще позволяют убивать — но и на это, как и на все остальное, они должны получить санкцию сената. Клеопатра, ясное дело, велела отравить своего брата. Однако это еще не значит, что она обеспечила легитимность своего сына как фараона. Если она не сделает так, чтобы Рим признал его права, Арсиноя пробудится от своей спячки, и тогда дни царицы, как и дни ее ребенка, будут сочтены.

Клеопатра сумела-таки, с помощью каких-то опытных посредников, добиться от сената официального признания совершенного ею государственного переворота. Вопрос о том, чтобы она сама вернулась для переговоров в город на семи холмах, даже не стоял: как и предсказывал старый этрусский прорицатель, Рим стал добычей сил хаоса. Роли новых Ромула и Рема взяли на себя Антоний и Октавиан; этот последний за несколько месяцев показал себя гораздо более опасным противником, чем можно было предположить. С дерзостью и жестокостью, удивительных для его возраста, он отстоял свое право на наследство Цезаря. Как бы это ни злило убийц диктатора, он носил его имя и, что еще удивительнее, задирал голову перед Антонием, хотя тот был старше Октавиана на двадцать лет. Едва появившись в Риме, Октавиан потребовал, чтобы Антоний вернул ему имущество императора — и представил отчет о переговорах, которые вел с Брутом и Кассием после мартовских ид.

После нескольких бурных недель, в течение которых отношения между Антонием и Октавианом несколько раз доходили до грани открытого столкновения, Антоний был вынужден признать, что с этим дохляком необходимо считаться: он уже знал о власти все, обладая превосходным инстинктом (как и Клеопатра). Октавиан (так же, как египетская царица) любил власть. Расчетливый политик, умеющий очаровывать людей, он мгновенно извлек всю возможную выгоду из имени Цезаря и оставшегося после него состояния. С помощью разных тонких уловок (как сделала бы она сама) он выполнил обещание Цезаря и выплатил римлянам причитающиеся по завещанию суммы. Благодаря этому он за очень короткое время приобрел поддержку народа и (еще одна удача дебютанта) вскоре привлек на свою сторону двух талантливейших людей: Агриппу, адмирала и несравненного стратега, и молодого этруска Мецената, денди, питавшего страсть к произведениям искусства, настолько утонченного и образованного, что если он встречался с Клеопатрой, то наверняка ее не забыл (тем более что сам принадлежал к царскому роду). Однако в те хаотические дни Октавиан приблизил к себе этруска не из-за того, что последний культивировал все прекрасное, а из соображений чистого прагматизма: во всем Риме не было лучшего посредника или более коварного игрока, чем Меценат, этот гений по части сбора информации. От его внимания не ускользала ни одна альковная тайна, ни один слух о заговоре; Меценат обладал врожденным литературным вкусом и чутьем полицейской ищейки.

Между тем Антоний по-прежнему нравился простонародью и Октавиан, несмотря на свой быстрый взлет, не мог его оттеснить. Наконец, Октавиану приходилось считаться с Лепидом, человеком столь же молчаливым, сколь амбициозным — и непредсказуемым. Цицерону, крутившемуся в этой неразберихе, пришлось констатировать печальный факт: никто из претендентов на власть не нуждался в его услугах. К тому же он сам не мог решить, к какой партии ему лучше примкнуть. Во имя республики он бы отдал свои симпатии убийцам Цезаря, однако, желая гражданского мира, уже начинал сожалеть о мартовских идах.

За неимением лучшего дела он публично обличал Антония[87], что явно доставляло удовольствие Октавиану. Однако старый оратор как чумы боялся этой жерди, так умело окружившей себя выдающимися личностями. Что касается Брута и Кассия, то они только радовались разногласиям в стане врага и воспользовались ими, чтобы набрать легионы и удрать в Азию, где теперь готовились к захвату власти.

Следует признать очевидное: через восемь месяцев после мартовских ид дело Цезаря было полностью погублено и вновь началась гражданская война. Ни одному из политических лидеров не удалось решительным образом доказать свое превосходство над остальными. В конце концов всеобщий беспорядок стал настолько вопиющим, что через полтора года после убийства императора Октавиан, Антоний и Лепид вынуждены были принять наихудшее из всех возможных решений: они договорились править втроем.

Это соглашение было скреплено клятвой, а также браком Октавиана и приемной дочери Антония, затем триумвиры обсудили свои действия в отношении врагов. Клубок семейных и политических противоречий к тому времени настолько запутался, что головы некоторых стали объектом торговли и нескончаемых препирательств; Антоний потребовал голову Цицерона; Октавиан этому противился, но в конце концов уступил, выторговав взамен голову дяди Антония. Триумвиры согласились с условиями этой сделки. Затем Лепид, Октавиан и Антоний вошли в Рим во главе своих воинских отрядов и началась запланированная ими беспощадная вендетта: проскрипции, узаконенные массовые убийства, как при Сулле. Имена подлежащих уничтожению людей вносились в выставленные для всеобщего обозрения списки, и людей этих убивали. Гонения оправдывались политическими соображениями, но каратели чаще всего исходили из личных мотивов: давняя ссора из-за наследства, подозрения в адюльтере… Жена Антония, Фульвия, не отличалась от других, когда вносила в списки имена своих личных врагов: например Руфа, которого ненавидела за то, что он отказался продать ей свою виллу.

При этом режиме за несколько месяцев была истреблена значительная часть римской аристократии — как минимум две тысячи человек. Самой знаменитой из жертв этой кровавой вакханалии стал Цицерон, которого задушили, когда он пытался бежать. Его труп обезглавили (что удалось сделать только с третьей попытки), а потом покойному отрубили руки, которые и доставили вместе с головой к Антонию[88]. В обмен Антоний уступил Октавиану голову своего дяди; он открыто ликовал.

Возможно, вместе с известием о смерти старика до Клеопатры дошел и слух, которым заканчивается эта история: увидев голову Цицерона, жена Антония, Фульвия, обрадовалась даже больше, чем ее муж. Она стала плевать в мертвое лицо, осыпать его бранью, затем, обезумев от злобы, пронзила язык оратора своей шпилькой. Антоний позволил ей все это проделать, и ему пришлось ждать довольно долго, прежде чем он вырвал у нее злосчастную голову, которую, вместе с отрубленными руками, велел прибить к трибуне Форума.

Кем же на самом деле был Антоний, если не сумел сдержать жестокость своей супруги, этой мужеподобной фурии, вечно кипящей от злобы? Какой изъян скрывался в душе этого жизнерадостного вояки, который, как говорили люди, так же быстро прощал, как впадал в гнев? Какое тайное влечение к женской жестокости, какая слабость, известная ему одному, могли привести его к этому головокружительному ликованию на краю бездны небытия?

Несомненно, то же влечение и та же слабость, какие были свойственны Клеопатре. Но только в те дни, когда она вновь стала жить как «Владычица Обеих земель», как женщина-фараон, Клеопатра еще отказывала себе в этой дрожи наслаждения, в этом опьянении. Что бы она ни делала, куда бы ни спешила, ее сын всегда находился где-то поблизости. Мальчик, который рос и всего на свете ждал от нее, — как и она всего ждала от него.

Поэтому ее не ужаснула смерть Цицерона. Но, с другой стороны, она слишком презирала оратора, чтобы радоваться его гибели; в новостях, которые распространялись по свету, ее интересовали только их достоверность и та выгода, которую она лично могла из них извлечь. Она доверяла прежде всего своим эмиссарам, тем донесениям, которые они регулярно ей присылали — несмотря на то, что обмен письмами в ту эпоху был делом весьма ненадежным и ему всегда могли помешать кораблекрушение, буря, нападение пиратов, не говоря уже о превратностях вновь вспыхнувшей гражданской войны.

Но ее разведывательная сеть с честью выдержала все испытания: в те бурные времена царица с такой точностью представляла себе ситуацию в Риме, что каким-то чудом ухитрилась направить в сенат свою просьбу именно в тот очень краткий период, когда Антоний имел верховенство над Октавианом.

Поэтому сенат без малейших затруднений подписал соглашение о независимости Египта и признал Цезариона фараоном, а Клеопатру — его соправительницей; в результате бразды правления снова оказались в руках царицы. И теперь, сверх того, у нее был талисман, гораздо более действенный, чем все амулеты фараонов былых времен: имя Цезаря.

Ибо Рим менее чем через два года после смерти императора причислил его к сонму богов. Теперь его будут называть не иначе как «Божественным Юлием»; на месте его погребального костра построят храм, день его убийства объявят несчастливым днем, его статую, вместе со статуей Венеры, будут проносить в процессиях по случаю открытия цирковых игр; наконец, его маска больше не будет храниться вместе с другими изображениями предков, которые семья Юлиев, как и все другие знатные римские семьи, выносила на улицу в моменты очередных похорон: он — истинный бог и потому не имеет отношения к культу мертвых. На человеческой памяти ни один владыка во всей ойкумене не удостаивался после смерти подобных почестей — кроме, может быть, Александра и египетских фараонов.

Придет день, Клеопатра в этом уверена, когда их наследник, Цезарион, тоже приобщится к сей вечной славе: в момент рождения мальчика-царя жрецы древних храмов в долине Нила объявили, что по материнской линии он происходит от богов-основателей Вселенной; а теперь и Запад фактически подтвердил, что мальчик связан с миром звезд через отца, Цезаря, который отныне с небес наблюдает за судьбами смертных.

Но тогда почему в этот год все складывается наперекор Клеопатре: почему не пришло нильское половодье, почему голод вновь опустошает страну, почему некий авантюрист, блуждая по дорогам Египта, кричит на все стороны света, что он — младший брат Клеопатры, что царица пыталась от него избавиться, но он не умер и трон по праву принадлежит ему?

Совершенно очевидно, что человек этот — ставленник Арсинои. Ее сестра не сложила оружия и никогда не сложит. При первом же промахе царицы она перейдет в наступление.

А совершить промах очень легко: по сирийским пустыням парфяне неуклонно приближаются к северной границе Египта. Чтобы остановить их, Антоний, сам оставаясь в Риме, послал в Сирию алчного и циничного Долабеллу. Старый товарищ Цезаря охотно отправился на Восток. Не столько для того, чтобы попытаться разбить парфян, сколько в надежде на быстрое обогащение; и, в соответствии с неизменным сценарием, который управляет римской политикой с тех пор, как сыновья Волчицы впервые открыли для себя Восток, Кассий поспешил вслед за Долабеллой, чтобы его уничтожить.

С момента возвращения в Александрию Клеопатра чувствовала надвигающуюся опасность и помнила, что ее город, со времени основания, как во дни мира, так и во дни войны, обязан своим величием только морю. Поэтому она уже успела снарядить великолепный военный флот.

Долабелла обратился к ней за помощью. Она, конечно, не забыла, что сразу после гибели Цезаря Долабелла переметнулся к его убийцам. Тем не менее в заговоре он не участвовал, и Клеопатра также знала, что диктатор считал его своим другом. Поэтому царица предпочла стать на его сторону и, как верный союзник, послала подкрепление: те самые легионы, которые оставил ей Цезарь и которые так эффективно поддерживали порядок в Египте во время ее отсутствия.

Однако Кассию удалось загнать Долабеллу, как в ловушку, в одну сирийскую крепость — тот самый Кадеш, под стенами которого Рамсес II когда-то разгромил хеттов[89]. Старый соратник Цезаря покончил жизнь самоубийством. Легионеры, которых Клеопатра послала Долабелле, перешли на сторону победителя. Кассий возликовал и тут же решил двинуться маршем на Египет, который, как он надеялся, сам упадет ему в руки, словно спелый плод.

Клеопатра уже считала себя погибшей; однако в тот самый момент, когда перед ней замаячил призрак второй Александрийской войны, царицу спас чисто театральный поворот сюжета: обеспокоенный новостью о примирении Антония и Октавиана, Брут вызвал Кассия в Смирну.

Кассий с сожалением отказался от своей египетской мечты. В любом случае сейчас было не до Египта, приближалась финальная схватка: Октавиан и Антоний уже готовились к высадке в Греции. Брут и Кассий не особенно этого боялись: они имели девятнадцать легионов. Тем не менее битва казалась неизбежной, а им не хватало решающего козыря: верховенства на море.

Тут Кассий и вспомнил об армаде, которую строила Клеопатра. И без зазрения совести попросил царицу о помощи.

Клеопатра оказалась перед выбором в духе трагедий Корнеля: Кассий — убийца Цезаря, тогда как Октавиан — сегодняшний враг ее сына; и с тех пор, как император был обожествлен, Октавиан все более очевидным образом извлекает выгоду из цезарианской легенды: он выпустил монеты, на которых именует себя Цезарем, торжественно вошел в храм Венеры-Прародительницы… Если она примет участие в уничтожении Октавиана, мистический ореол, связанный с именем покойного императора, немедленно перейдет на Цезариона.

При условии, что Кассий позволит ей и далее оставаться на египетском троне… Но она отнюдь в этом не уверена: один за другим восточные царьки спешат выразить свои верноподданнические чувства двум убийцам; и в довершение всего наместник, которого она назначила, чтобы управлять Кипром, некий Сарапион, последовал их примеру. Он так мало считается с царицей, что, даже не посоветовавшись с ней, послал в помощь убийцам несколько судов. Очевидно, что этот предатель, как и самозванец, рыскающий по дорогам Египта, является марионеткой в руках Арсинои.

Клеопатра понимает, что, если сейчас откажет Бруту и Кассию в помощи, они немедленно попытаются заменить ее младшей сестрой. А теперь, когда легионы Цезаря покинули Египет, у нее, Клеопатры, даже нет армии, которая могла бы ее защитить.

В этой отчаянной ситуации она выбирает самую простую стратегию: тянуть время, выжидать и заставлять ждать других, давать уклончивые ответы, прибегать к всяческим уверткам. Тем более что у нее есть веское оправдание: голод, который уже второй год подряд опустошает Египет. Но она продолжает рассылать своих шпионов по всему Средиземноморью и благодаря этому узнает, что Октавиан и Антоний собираются перейти в наступление, что они договорились отложить вопрос о разделе Востока до того времени, когда будет одержана окончательная победа над убийцами Цезаря.

Ей удается затянуть переговоры с Брутом и Кассием на несколько недель. Однако дальше так продолжаться не может, и тут наступает черед второго резкого сюжетного поворота: в тот самый миг, когда она уже не знает, на что решиться, приходит долгожданная новость — Антоний и Октавиан, наконец, атаковали противника. Тогда царица мгновенно принимает сторону наследников Цезаря и во главе египетской армады спешит на выручку тем, кого уже считает своими союзниками.

Царица, командующая военным флотом, — такого еще никогда не видали в Средиземноморье. Отсутствие прецедентов не пугает Клеопатру. И все же напрасно она так полагается на свою звезду; едва скрылись из виду берега Египта, как поднялась буря — один из тех внезапных осенних ураганов, обладающих невиданной мощью, которые случаются только в Средиземном море и которые сумел описать один Гомер: «Так он [Посейдон] сказал и, великие тучи поднявши, трезубцем / Воды взбуровил и бурю воздвиг, отовсюду прикликав / Ветры противные; облако темное вдруг обложило / Море и землю, и тяжкая с грозного неба сошла ночь. / Разом и Евр, и полуденный Нот, и Зефир, и могучий, / Светлым рожденный эфиром, Борей взволновали пучину. […] В это мгновенье большая волна поднялась и расшиблась / Вся над его головою; стремительно плот закружился…»[90]

Ураган обрушился на крепкие корабли царицы, как некогда на утлый плот Одиссея, и разметал их по волнам, словно охапку щепок. Часть судов потонула, другие были отнесены к берегам Ливии и даже к высоким утесам Пелопоннеса. Сама царица спаслась лишь чудом, и ее охватил такой страх перед морем, что она приказала своему адмиралу как можно скорее вернуть флот в Александрию.

Кое-кто потом утверждал, что этот приступ страха был лишь предлогом; что Клеопатра с детства привыкла к морю, обожала корабли, никогда не боялась бурь и воспользовалась ураганом, дабы замаскировать истинную причину своего отступления: на самом деле, уже подходя к берегам Пелопоннеса, она будто бы увидела на горизонте корабли Кассия и поняла, что они не пропустят ее флот. Как бы то ни было, буря действительно имела место, корабль Клеопатры отнесло течением далеко в сторону, и многие ее корабли потонули. Учитывая чрезвычайную неопределенность ситуации (и с военной, и с метеорологической точек зрения), Клеопатра не нашла иного выхода, как смириться с обстоятельствами и вернуться в порт.

Там было удобнее ждать, когда небо прояснится. И ждать пришлось недолго: в то время как она, ожесточенная, но не сломленная, начала строить на своих верфях новый военный флот, она узнала, что бог Войны предпочел стать на сторону Антония и Октавиана. В результате битвы при Филиппах, которая длилась несколько дней, месть за Цезаря свершилась. Легионы Брута и Кассия были уничтожены, а двое убийц покончили с собой.

Буря или страх перед морем помешали ей принять участие в битве. Хорошо это или плохо — кто знает? На данный момент ей не о чем жалеть: без малейших усилий с ее стороны она сохранила свое царство. И все же, возможно, к этой буре следовало бы отнестись как к тому урагану, который выбросил Одиссея к дому Навсикаи, — то есть увидеть в ней указующий перст Судьбы.

Куда же вынесет ее ураган — к каким неведомым берегам Времени?