Клятва, которую мы даем

8. ГОЛОС НА ХОЛСТЕ

Коралина

— Теперь ты в безопасности.

Тогда почему я чувствую себя такой незащищенной? Почему мне кажется, что чем дальше мы идем, тем больше я теряю себя?

Меня лишают знакомой защиты, бросают в неизвестность, ничего не объясняя. Мои ноги подкашиваются, отчаянно хочется развернуться, вернуться назад. Я не хочу уходить.

Однако я знаю, что всегда лучше оставаться послушной, чем терпеть мучение от наказания.

По бокам от меня стоят два человека в форме, офицеры полиции, и каждый из них держит меня за плечи.

— 172, тоже Центральная. Мне нужна скорая помощь на Вест-Крю-Лейн, 1798. У меня девушка с серьезными рваными ранами на лице и руках.

— 10-4, 172, спасательная бригада в пути.

Их голоса — это телевизионные помехи, случайный шум, который разносится в воздухе, потрескивает на моей коже. Жужжание, которое наполняет мои уши, не достигая цели. Я едва различаю в них слова, только звуки.

Я никогда не думала, что встреча с другими людьми, с кем-то другим, кроме него, станет для меня таким потрясением. Для моей упорядоченной системы непривычно, что кто-то другой, кроме него, мог спуститься по ступенькам в тускло освещенный подвал. Что кто-то другой, кроме него, существовал.

Как давно я не видела другие лица? Как давно я не видела своего лица?

Болезненно твердыми руками они поднимают меня на последнюю ступеньку, затем ведут через открытую дверь в комнату, залитую солнечным светом. Я вздрагиваю, тут же закрываю глаза и прижимаю голову к плечу.

Мое тело отворачивается от резкого солнца, проникающего в новую комнату. Мне требуется несколько мгновений, чтобы адаптироваться, глаза слезятся, когда я моргаю от жжения. Я пытаюсь разглядеть пространство, но успеваю заметить лишь проблески, как мои глаза снова закрываются.

Комната предстает передо мной в виде вспышек между морганиями.

Полированная мебель, электронные устройства, безупречные предметы интерьера и все богатство, просачивающееся между ними. Это мозаика, крошечный кусочек большой картины. Верхняя часть его дома.

То, под чем я существовала.

Все это время надо мной был дом. Люди жили своей жизнью, суетились вокруг, совершенно не подозревая о моем присутствии всего в нескольких футах под ними.

Я опускаю взгляд, пока мы идем вперед, и смотрю на копоть и грязь, покрывающие мои ноги. Каждый шаг оставляет грязное пятно на блестящем деревянном полу. По пути к входной двери мы проходим мимо нескольких человек, и каждый из них расплывается, становясь неузнаваемым, а я в оцепенении позволяю своему телу поддаться их направлению. Провожу языком по нижней губе, ощущая омертвевшую кожу и трещины.

Когда мы подходим к открытой входной двери, я чувствую свежий воздух. Он настигает меня, как только мы выходим из дома на ступеньки. Он обжигает мне горло, а жаждущие легкие заглатывают его. В голове все гудит, мир кружится от резкого прилива кислорода.

Как давно я не чувствовала свежего воздуха?

У меня сводит живот, пока зрение пытается приспособиться, мои чувства переполнены хаосом снаружи, слишком много вещей происходит одновременно. Полицейские машины, загромождающие вымощенную подъездную дорожку, крики, солнце.

Волосы на затылке встают дыбом.

Над воем сирен и шумом раздается его голос, кричащий, горький и яростный, но он все равно как бальзам для моих взвинченных нервов.

— Стив… — мои сухие руки сжимают мне горло, и я не могу произнести его имя.

Кто-то крепко держит мою худую руку, нежно сжимая ее, чтобы принести мне хоть какое-то невербальное утешение.

— Все в порядке. Он уезжает. Мы забираем его. Он больше никогда не причинит тебе вреда.

Я не знаю, кто из них это говорит, потому что все, на чем я могу сосредоточиться, это на том, как моя грудь наполняется паникой.

Он уезжает?

Страх сжимает челюсти, вцепляется в мое сердце и пожирает то немногое, что осталось. Его острые зубы рвут и грызут едва бьющийся орган.

Страх — голодный зверь, как бы часто вы его ни кормили.

На другой стороне лужайки Стивен борется с несколькими офицерами, сопротивляясь им, когда они пытаются подтолкнуть его к открытой полицейской машине. Наручники застегнуты у него за спиной, а грязно-светлые волосы растрепаны и колышутся.

Слезы застилают глаза, скатываются по щекам и щекочут подбородок. Именно так выглядели его волосы в те ночи, когда он оставался со мной.

Мы вдвоем на тонком пожелтевшем матрасе, задвинутом в угол подвала. Я кожей чувствовала каждый ровный вздох его теплого рта, когда он опускал голову мне на грудь. Мои ладони помнят мягкость его волос, а пальцы жаждут шелковистых прядей.

Часами мы лежали так, глядя на мои рисунки углем, которые он разрешил мне приклеить к стене, и говорили о том, как прошел его день, пока он наконец не засыпал. В те минуты одиночества, когда не было произнесено ни слова, все казалось нормальным.

Не было ни боли, ни печали. Только мы.

Я была его. А он был моим.

— Коралина…

Мое тело двигается почти инстинктивно. Вырвавшись из рук, держащих меня, я, спотыкаясь, иду вперед. Мои хрупкие ноги шатаются подо мной, с трудом удерживая мой вес. Я двигаюсь по траве неуверенно, вяло, быстрее, чем ожидалось, пока не перехожу на уверенный бег.

Травинки задевают мои ноги. Ветер обдувает мои спутанные волосы, и я чувствую, как они колышутся у меня за спиной.

— Стивен! — кричу я. Сила моего крика разрывает и без того нежное горло, но я не могу заставить себя не обращать внимания на боль.

Мой голос привлекает его внимание, он поворачивает голову в мою сторону, нахмурив брови, пока ищет меня взглядом. С этого расстояния я замечаю его голубые глаза, суровые и всевидящие. Порывы ветра срывают с моего плеча испачканную белую рубашку, обнажая старую повязку.

Его суровый взгляд мгновенно смягчается, когда он находит меня, лицо расслабляется, а глаза опускаются вниз. Мой желудок сжимается, и мои следующие движения застают офицеров рядом с ним врасплох настолько, что они это позволяют.

Я бросаюсь к нему.

Обвивая руками его шею, я прячу лицо у него на груди. Звук захлопывающейся дверцы машины, когда он прислоняется к ней спиной, отдается глухим эхом. Меня окутывает запах дерева и специй.

Мое тело прижимается к нему так же сильно, как и моя душа. Он — мое притяжение. Моя земля, солнце и луна. Мой слух уже неизвестно сколько времени не слышал другого голоса. Я не чувствовала других прикосновений и не вдыхала воздух, которого он меня лишал.

Я едва помню свою жизнь без него. Мое собственное имя — чужое слово.

Стивен Синклер — мой дом. Мои запястья болят от его цепей, которые держали меня в безопасности. Его руки кормили меня, его поцелуй одновременно ломал и исцелял. Никто другой никогда не мог любить меня.

Только он.

— Не оставляй меня, — рыдаю я в его рубашку, впиваясь руками в его тело и притягивая его ближе. — Пожалуйста, ты обещал. Ты обещал, что никогда меня не бросишь. Я была хорошей.

Его вздох касается моей щеки. Ощущение его губ, прижавшихся к моей голове, заставляет меня еще сильнее утонуть в его нежных прикосновениях. Его голос звучит в моем ухе, успокаивая мой страх.

— Цирцея, моя милая девочка, — шепчет он. — Мы сможем вернуться, только если ты скажешь им правду. Скажи им, что я не держал тебя там. Ты хотела остаться со мной. Скажи им, и я никогда не оставлю тебя.

Цирцея.

Только Цирцея.

Полицейские, застывшие в шоке от моей вспышки, теперь снова пришли в движение. Они быстро хватают меня, с силой оттаскивая мои руки от него, но я отказываюсь отпускать их.

— Я… — рыдания заглушают мои слова, дрожь невыносима для моих хрупких костей. — Мне страшно, Стивен. Куда они меня везут? Ты не можешь уйти, пожалуйста!

Отстранение от его тела становится резким, тепло тут же сменяется горьким холодом покинутости. Меня обхватывают и тащат назад, но я продолжаю бороться. Ногти царапают и царапают, я кричу о нем.

Мы не можем быть врозь. Я не могу позволить ему оставить меня.

Неужели они не понимают? Неужели они не видят?

Он любит меня. Я люблю его.

Я плачу, я плачу, я плачу.

Я рыдаю до тех пор, пока не перестают капать слезы, пока все, что я могу делать, — это сухо дышать и трястись. Слезы захлестывают меня, пока глаза не закрываются, и все, что я слышу, — это его прощальные слова, когда он отстраняется от меня.

Последние слова, которые он сказал мне.

— Ты моя, и я вернусь за тобой, Цирцея. Я всегда буду возвращаться к тебе. Ты принадлежишь только мне.

Кто-то задевает меня плечом, проходя мимо, и я моргаю. Мне требуется секунда, чтобы вспомнить, где я и что делаю. Шум голосов наполняет мои уши, и я переключаю свое внимание на людей, заполняющих мою студию, которую я превратила в выставочную витрину по этому случаю. Я моргаю сквозь туман, переминаясь с ноги на ногу, пытаясь ощутить под собой почву моего настоящего.

Сосредотачиваюсь на шуме голосов, смешивающихся в моих ушах, на телах, движущихся по моей студии, выставленной для их удовольствия. Я чувствую, как все начинания преподносятся на серебряных тарелках.

Я в порядке. Его здесь нет. Я в порядке.

То сообщение, которое я получила на днях, усложнило мою нынешнюю жизнь. Мои ночные кошмары стали еще хуже, и вернулись воспоминания, возникающие из воздуха.

То немногое, что я успела сделать за последние два года, улетучилось. Унесло ветром. Одно сообщение от кого-то с тупым розыгрышем, и я снова расхожусь по швам, разрываясь на части и вынимая внутренности кровоточащими руками.

Я стою здесь, в этой комнате, полной людей, позволяя им восхищаться моей работой, позволяя им восхищаться мной, задаваясь вопросом, видят ли они в глубине души позор. Видят ли они, насколько я слаба, насколько глупой я себя чувствую из-за того, что влюбилась в своего похитителя.

Эти люди, которые пишут статьи, размышляя о том, что произошло, и выпрашивают слишком много интервью, осуждают меня. Как будто они знают, каково это было, как будто они могли бы выдержать и две секунды той пытки, которую я перенесла.

Никто из них не знает, что нужно было сделать, чтобы выжить. Что сделало мое тело, чтобы выжить.

— Это произведение потрясающее, Коралина.

Я вздрагиваю, когда мягкая рука касается моего локтя, поворачиваю голову и расслабляю плечи, узнав знакомое лицо.

Хеди Тенор.

Убитая горем мать из соседнего города. Ее единственная дочь, Эмма, была одной из многих девочек, спасенных из грузовых контейнеров моего отца после ареста Стивена.

Однако история Эммы не была похожа на историю спасения и радости. Она смогла продержаться всего три месяца, прежде чем тяжелые травмы оборвали ее жизнь на холодной и тихой больничной койке. В память о ней Хеди создала организацию «Свет».

Эта организация занимается поддержкой тех, кто пережил пытки секс-группировки, которой на протяжении десятилетий управляла семья Синклеров. На счету «Гало» тысячи жертв торговли людьми, пропавших без вести и убитых женщин. Но «Свет» помогает предоставлять ресурсы выжившим и их семьям.

Жилье, бесплатная терапия, групповые консультации, финансовая поддержка. Организация помогает справиться с любыми трудностями, с которыми они могут столкнуться, пытаясь вернуться в общество.

— Двести тысяч долларов кажутся слишком большой суммой, не так ли? Я имею в виду, что работа невероятная, но, черт возьми, это большой ценник, — она морщит нос, пребывая в блаженном неведении о богатстве окружающим нас в комнате, подносит к губам бокал с дорогим шампанским.

По крайней мере, мне кажется, что это шампанское. Я ничего не знаю об этом гала-вечере, кроме того, что мои работы будут продаваться. Я позволила организатору Реджины провести все мероприятие. Впрочем, для меня все это не имело никакого значения.

Когда-то это был обшарпанный склад с промышленным фасадом, возвышавшийся на углу улицы, и я несколько месяцев работала над его преобразованием, превратив его в художественную студию, где можно было бы вдохнуть жизнь в творчество. Рай для художников.

Я сохранила внешнюю отделку, мне нравится шарм кирпичей, повидавших виды. Я поднимаю взгляд на оригинальные стальные балки на высоких потолках, которые хорошо сочетаются с большими окнами во всю стену, которые я заказала, чтобы было как можно больше естественного света.

Бетонные полы отполированы до блеска, а брызги краски все еще украшают пол от прошлых занятий. Планировщик хорошо поработал, переставив прочные рабочие столы с принадлежностями, мольберты и доски для рисования. Стены склада украшены моими работами, которые расставлены так, чтобы гости могли ориентироваться в пространстве. Они даже переделали небольшой уголок, который когда-то был уютной гостиной с винтажными диванами и креслами, в элегантное пространство.

Оно изысканное, высококлассное, помпезное.

Все, что я ненавижу.

— Какой-то богатый засранец уже заплатил вдвое больше, — мои губы подрагивают в уголках. — За все.

Все высшее общество Пондероза Спрингс в сборе, а также мои мачеха и отец. Как они могли пропустить такое событие? Коралина Уиттакер, оставшаяся в живых, продает свои картины на разовой частной выставке?

Слишком хорошо, чтобы сплетники и толстосумы могли пропустить такое событие.

Глаза Хеди расширяются.

— Здесь двенадцать произведений искусства. Я никак не могу позволить тебе пожертвовать столько денег. Ты должна оставить часть из них себе.

Я пронзаю ее жестким взглядом.

— Ты можешь, и ты это сделаешь, — я быстро обвожу взглядом комнату, рассматривая людей в дизайнерской одежде и с гордо поднятыми носами. — Не испытывай чувства вины за то, что берешь деньги у этих людей. Уверяю, пусть лучше они будут в твоих карманах, чем в их.

Они используют свои деньги на наркотики и шантаж, тратят несметные суммы на новые яхты и эскорт. По крайней мере, так я могу хоть как-то контролировать, куда уходят эти деньги.

В любом случае, только так я могу спокойно ставить ценник на свое искусство. Зная, что это помогает Хеди и ее команде. Зная, что я чем-то помогаю.

— Ты занимаешься всем этим, преподаешь, подчиняешься этим людям, которые тебе явно не нравятся, но ты не приходишь ни на одну встречу? — она приподнимает светлую бровь, внимательно наблюдая за мной.

— Это комплекс, — я пожимаю плечами. — Есть другие люди, которым эти встречи нужны гораздо больше, чем мне. Я бы только зря тратила ресурсы.

Когда мы только познакомились, она несколько месяцев пыталась уговорить меня пойти на групповое занятие. Я предпочла бы вырвать свои глазные яблоки пинцетом, и я ей об этом говорила. Я не люблю изливать душу о своих травмах перед людьми, и я говорила серьезно.

Есть другие девушки, которым это нужно гораздо больше, чем мне.

Однако, когда она спросила, не хочу ли я предложить несколько бесплатных занятий для выживших, мой ответ был незамедлительным «да». Я от многого отказываюсь, но мне нужно было это, что-то, за что можно ухватиться, чтобы не уйти на дно.

Я никогда не преподавала искусство, и, честно говоря, я не считаю себя учителем. Я просто объясняю, какие бывают различные средства и как их лучше наносить на холст. Остальное — за ними. Все, что они хотят создать за те два часа, что мы проводим вместе, зависит только от них.

Они могут разговаривать или молчать. Писать или рисовать. Ваять или лепить. Никто не ожидает от них ничего иного, кроме того, что они будут сломлены, когда войдут сюда.

В искусстве тебе разрешают быть самой уродливой версией себя, только чтобы ты мог сделать из этого что-то прекрасное.

Она вздыхает, слегка наклоняя голову вправо.

— Я не понимаю, зачем ты это делаешь.

Я приподнимаю бровь.

— Что делаю?

— Это, — она указывает на меня. — То, что у тебя есть деньги, не означает, что твой опыт, то, через что ты прошла, не имеет силы, детка. Деньги никогда не избавят тебя от боли. Тебе позволено страдать. Тебе разрешено говорить об этом так же, как и другим людям.

В моем животе образовывается яма, тяжелые камни давят на меня, заставляя чувствовать тошноту. Я знаю, что у нее добрые намерения, и я слышу, что она говорит, но она никогда не поймет.

Вина, стыд.

С каждым днем я ненавижу себя все больше и больше, когда думаю о том, как жаждала его прикосновений по ночам, когда было холодно, что еда не имела значения, когда он спускался по ступенькам. Я просто хотела видеть его. Быть рядом с ним.

Меня тошнит от осознания того, как сильно я его любила. Что, черт возьми, со мной было не так? Кто так делает?

Вместо ответа я киваю, возвращая взгляд к своей картине и надеясь, что моего молчания ей достаточно, и, поскольку это Хеди, поскольку она добрая, так и происходит.

— Когда ты это нарисовала? — спрашивает она, плавно меняя тему.

— Чуть больше года назад.

Я вспоминаю целых четыре дня, которые я потратила на нее. Как в полночь я выскочила из постели и отправилась в эту самую студию, чтобы просто смотреть на пустой холст, пока за окном не начали петь птицы.

Мне потребовался целый день, чтобы взять в руки кисть. Чтобы заставить себя создать то, что я чувствовала в своей голове. Я видела все так ясно, но мои руки словно забыли, как рисовать. Что само по себе достаточно мучительно.

То, в чем вы хороши, то, что, как вам кажется, вы должны были делать, и вдруг вы не можете? Это душераздирающе.

Но когда кисть коснулась холста, включилась мышечная память. Каждый мазок и брызги, которыми была покрыта картина маслом, вытекали из меня, как кровь из разорванной вены.

— Как она называется? У картин ведь есть названия, верно?

Я уставилась на холст.

Картина представляет собой мужское лицо, разделенное на две части. Верхняя половина плавно переходит в темнеющий фон, а крошечный космос вдалеке добавляет сюрреалистический элемент. Нижняя половина лица видна. Мне потребовались часы, чтобы сделать ее правильно. Рот, очерченный жесткой линией, голубовато-серый оттенок кожи, неподвижность, словно он всего лишь статуя.

Никто не должен знать, кто вдохновил меня на эту работу. Большинство из этих картин, которые купил какой-то незнакомец, написаны из незаживающих, глубоких, болезненных уголков моей души.

Однако вселенная проницательна.

В последнее время она, кажется, постоянно напоминает мне, что есть один человек, который знает об этих уголках во мне. Слышал их. Стал свидетелем. Успокоил.

Мурашки разбегаются по рукам, когда знакомый голос отвечает на вопрос Хеди.

— Голос на холсте.