Клятва, которую мы даем

22. РАНЕНЫЕ ЛЮДИ

Коралина

То, что раньше было для меня безопасным убежищем, превратилось в извращенное отражение живущего во мне беспорядка. Каждый дюйм этого места напоминал о том, как много мне приходится бояться. Я позволила себе слишком далеко отклониться от плана. Позволила Сайласу затянуть меня в себя и увести подальше от опасности, от которой он не мог меня защитить.

Стивен Синклер ворвался в мою квартиру.

Я чувствую его присутствие повсюду. Его злоба таится в каждой разбитой тарелке. В каждом разорванном куске ткани — его безумная одержимость. На каждой стене, забрызганной черной краской, остались отпечатки его пальцев.

Когда я брожу по развалинам своей квартиры, от запаха Old Spice у меня горят глаза. Он просочился в каждое мое воспоминание, загрязнив жизнь, которую я построила после него, просто потому что он мог.

Я едва вздрагиваю, переступая через груду битого стекла, и иду к своей спальне, пока Лилак на заднем плане разговаривает с Сайласом. Их голоса — это статический шум.

Дверь со скрипом открывается. Я отказываюсь плакать, не при людях, но когда вижу, в каком состоянии находится моя комната, поддаюсь искушению. Не от грусти, а от гнева, который кипит в моем желудке, переполняя вены.

Все мои текущие проекты уничтожены. Изрезаны, сожжены и разрушены так, что их невозможно спасти. Перья из подушек разбросаны по моей разбитой кровати. Моя одежда сорвана со своих мест, порвана и пропитана краской.

Но только один холст, стоящий на мольберте среди всего этого хаоса, приводит меня в ярость.

На картине, которую я уже начала писать, и которая показалась Сайласу очень знакомой, корявым почерком Стивена написано красной акриловой краской. К ней прибита газетная вырезка о нашей свадьбе, а под ней — записка.

Он никогда не избавит твое тело от воспоминаний обо мне. Если ты во мне, я отказываюсь покидать тебя. Тебе никогда не сбежать от меня, Цирцея.

— Кора? — раздается позади меня мягкий голос Лилак.

Я ослеплена яростью, красный цвет просачивается в мое зрение со всех сторон. Я чувствую только, как гнев бьется в моих венах, стучит в ушах, колотится в сердце.

Неужели он недостаточно поимел меня в том подвале? Он должен был напомнить мне, что у меня все еще есть сердце только для того, чтобы уничтожить последнюю его частичку.

В ушах стоит рев, такой сильный, что он почти ослепляет меня.

Ему было недостаточно взять только часть, он должен был получить все. Мозолистыми руками он ломал мне ребра одно за другим, вырывая из грудной клетки этот дурацкий орган, чтобы полакомиться им.

Он не собирался останавливаться, пока не сожрет меня целиком. Пока вся я снова не стану принадлежать ему, даже если не буду жива.

Я помню ту ночь, когда я молилась Сайласу в трубку телефона, сидя на крыше. Когда я умоляла вернуться и умереть в том подвале, где было так пусто, что я не хотела жить. Все, чего я хотела, — это чтобы оно забрало то, что от меня осталось, и оставило мое тело гнить в суровой земле в покое.

Наверное, в ту ночь звезды слушали меня, и они исполнили мое желание.

— Эй, — я чувствую нежную руку Лилак на своем плече. — Мы все еще можем спасти некоторые из этих вещей. Я знаю, все это выглядит плохо…

— Не трогай меня, — ворчу я, вырываясь из ее рук. Я не поворачиваюсь, чтобы увидеть печаль на ее лице. У меня нет сил, чтобы заставить ее чувствовать себя лучше прямо сейчас. — Оставь меня в покое.

— Коралина. Я не могу представить, каково это, но мы разберемся с этим вместе, хорошо? Полиция сообщила, что им удалось поймать одного из мужчин, убегающих из квартиры. Все будет хорошо, я обещаю.

— Лилак, — говорю я на рваном выдохе, — я прошу тебя дать мне немного пространства, иначе я могу сказать то, что не имею в виду.

— Я…

— Твоя беззаботная болтовня мне сейчас не поможет! — я поворачиваюсь всем телом и вскидываю руки. — Я просто хочу, чтобы ты оставила меня в покое.

Она вздрагивает, мои слова дают ей пощечину, и она отступает к двери с остекленевшими глазами. Я никогда раньше так с ней не разговаривала, никогда даже не повышала голос в ее сторону.

Во мне так много гнева, такого мощного, что я почти опьянена его силой. Я сейчас нестабильна и боюсь, что любой, кто вступит со мной в контакт, останется таким же разбитым, какой я себя чувствую.

— Она этого не заслужила.

Появляется Сайлас, прислонившись к дверному косяку, и просто смотрит на меня своими темными глазами. Глаза, которые видят слишком много, больше, чем я хочу, чтобы он видел.

— Если бы я захотела выслушать лекцию о своем поведении, я бы попросила об этом, — я скрежещу зубами. — Я знаю, что я сука, и я знаю, что она не заслужила.

— Ты не сука, Коралина. Тебе просто больно, вот и все, — говорит он.

Ненавижу, когда он так уверен в себе. Как будто он знает это наверняка.

Как будто он уверен, что я не ужасный человек, как будто он вообще меня знает.

— Ты заставил меня кончить один раз, и вдруг ты меня знаешь? — я недоверчиво смеюсь. — Приди, блядь, в себя и убирайся.

Он смотрит на меня, скрестив руки на груди грудью.

— Тебе нужно куда-то деть весь этот гнев, Хекс? Выплесни на меня. Отдай мне все, что у тебя есть.

Я отворачиваюсь от него, пытаясь найти в этой комнате хоть что-нибудь, что стоило бы спасти. Я пинаю бумаги и одежду, пытаясь понять, что скрывается под этим погромом.

Я очень стараюсь держать свой рот на замке; если бы у меня был клей, я бы заставила его закрыться, чтобы сдержать яд, который течет по моим венам, угрожая выплеснуться из горла на любого, кто подойдет слишком близко, кто попытается помочь.

Никто не сможет мне помочь. Никто не поймет, что я ненавижу себя за то, что хочу причинять боль другим людям из-за того, как причинили боль мне. Не потому, что это помогает мне чувствовать себя лучше или сильнее; после этого я чувствую себя дерьмом, но это дает всем этим мучениям хоть какой-то выход.

— Ты упряма. Ты не хочешь этого слышать, но я знаю, что ты делаешь. Я вижу это в твоих глазах, всю эту боль, которая просто гноится под кожей. Ты не можешь держать ее в себе вечно, Коралина. Это убьет тебя.

— Ты ни черта не знаешь о моей боли, Хоторн, — в моих словах яд, намерение ранить, заставить его убраться к чертовой матери из этой комнаты. Мне плевать, если это заденет его чувства. Мне все равно, если он меня возненавидит. Я просто хочу, чтобы он был подальше от пути моего разрушения, пока я не забрала все хорошее, что было в Сайласе, и не проглотила его целиком.

Я тычу в него пальцем, глаза горят от ярости.

— Твоя девушка умерла. Плачь об этом. Моя глазница была разбита вдребезги, потому что я недостаточно быстро открыла рот для его члена. Наши истории не похожи.

Я хочу остаться наедине со своей яростью, спрятаться подальше, чтобы спокойно страдать. Я не хочу, чтобы кто-то наблюдал, как я распадаюсь на части. Весь мир наблюдал по национальному телевидению за тем, как я теряю рассудок. Я стала историей века, миллионы глаз наблюдали, как я рассыпалась на мелкие осколки из стекла, и ситуация лишь усугублялась их жалостью ко мне.

Поэтому они порезались о меня. Я позволила им наступать на меня босыми ногами, и я вонзилась в их пятки, как крошечные лезвия бритвы.

Я хочу сломаться. Я хочу плакать и швыряться вещами в одиночестве, без посторонних глаз, в тишине, где единственное, что я слышу, — это биение собственного сердца.

— Мой лучший друг всю свою жизнь глотал свою боль, как ржавые гвозди, чтобы превратить ее в оружие. Я видел, как она пожирала его заживо, и теперь я наблюдаю за последствиями, — говорит он мне. — Хочешь быть подлой? Это не заставит меня уйти, Коралина. Я выдерживал бури гораздо более жестокие, чем ты. Ты не такая, какой тебя считает мир. Ты не стерва. Ты девушка. Девушка, которая подверглась насилию. Девушка, которая просто пытается выжить.

У меня такое чувство, что моя грудь вот-вот провалится внутрь, пустота там, где раньше было мое сердце, превратилась в черную дыру, которая всасывает всю доброту в комнате, чтобы выплюнуть ее обратно.

— Пошел ты, Сайлас.

Он проходит дальше в комнату, словно мои слова — это приглашение. Он стоит над моей разрушенной комнатой, в обломках моего дома, как статуя. Потрясающее произведение скульптурного искусства в пространстве чистой злобы.

— Если ты не научишься принимать тот факт, что ты была жертвой еще до того, как стала проклятьем, все, что ты будешь делать, — это продолжать ранить людей, которые не причиняли тебе вреда, — он наклоняет голову, наблюдая за мной. — Это то, чего ты хочешь? Вычеркнуть всех, чтобы не осталось никого?

— Я не была жертвой, — огрызаюсь я, чувствуя, как слезы скатываются по щекам. Я устала, устала от того, что Сайлас всегда находил меня такой разбитой. — Ты что, не умеешь читать газеты? Я была влюблена в него. Я хотела быть рядом.

Я подбираю лоскутки холста, словно это осколки моего сердца, и подбрасываю их в воздух, наблюдая, как они падают дождем на меня. Мой голос почти кричит.

— Это не жертва. Я не сломана — все мои деньги собрали меня обратно. Разве ты не видишь этого? Я сама просила об этом, Сайлас. Я сама напросилась на все это.

Ты просила об этом.

Ты любишь меня. Скажи, что любишь меня.

Ты хочешь остаться здесь со мной навсегда, верно?

Тебе повезло, что у тебя есть деньги, девочка. Это ужасно для тех, у кого их нет.

Могло быть и хуже, понимаешь?

Ты одна из тех, кому повезло.

Слова Стивена и жестокий шквал обвинений со стороны окружающих эхом отдаются в моих ушах, как тысяча маленьких молоточков, бьющих по моему разуму. Я так близка к тому, чтобы взорваться от ярости, способной поглотить весь мир, так близка к тому, чтобы разорвать зубами землю.

Но тут происходит нечто чудесное.

Пальцы Сайласа убирают прядь моих волос за ухо, а ладонь задерживается на моей щеке, впитывая слезы, которые я отчаянно пыталась сдержать. Я медленно поднимаю на него глаза, нахмурив брови. Он смотрит на меня сверху вниз, прежде чем его губы растягиваются в мягкой улыбке.

Впервые с тех пор, как я узнала имя Сайласа Хоторна, он улыбается.

По-настоящему, мать твою, улыбается. Это грустная, душераздирающая и, несомненно, искренняя улыбка. Как будто он знает, что в этот момент мне больше всего на свете нужно что-то теплое, что-то доброе.

Он смотрит на меня, на мой беспорядок, как на человека, которому стоит улыбнуться. Это подарок, который он дарит очень, очень немногим людям. Подарок, который молча говорит мне, что я достойна его милости, его доброты.

— Нет, Хекс, — шепчет он, качая головой. — Ты сделала то, что должна была сделать, чтобы остаться в живых. Это никогда не делало тебя слабой. Это не значит, что ты сама напросилась. Это делает тебя выжившей.

Из моего горла вырывается всхлип.

Мне страшно.

Боюсь того, что я сделаю с теми, кто мне дорог. Невинные жизни разрушаются сломленными людьми, которым причинили боль, прежде чем у них появился шанс исцелиться. Я — пример в этом искусстве разрушения.

Я прошла через нечто ужасное, выжила, и все говорили мне, что мне повезло.

Но никто не показал мне, как жить с этим. С этим грузом, с этой болью, с этими воспоминаниями.

— Ты все еще живешь в режиме выживания. Тебе просто нужно научиться его выключать, детка.