Книжная Москва первой половины XIX века

Читатели

Издательская деятельность во многом зависела от того, найдет ли книга своего читателя. Многие издательские начинания были не осуществлены из-за читательского равнодушия. В первой половине XIX в. для привлечения читателей в «Московских ведомостях» постоянна рекламировались как новые книги, так и те, которые уже вышли. Реклама помещалась и в прикнижных объявлениях. При объявлении подписки на новые издания читателя пытались привлечь тем, что его имя будет указано в прикнижных списках подписчиков, или же тем, что на переплете будет вытеснено имя и фамилия будущего владельца. Обещали и более низкую цену в сравнении с той, по которой книга будет продаваться после выхода в свет. Собрать как можно больше подписчиков для издателей было очень важно: таким образом они получали средства на издание. Но число любителей чтения, особенно серьезного, росло медленно.

Русского читателя первой половины XIX в. одни ругали за его неразвитость, неразборчивость в чтении, другие отмечали некоторый прогресс в его духовных запросах, а третьи с заметным презрением анатомировали его перед лицом III Отделения и давали советы, каким способом отвлечь читателя от чтения вольнолюбивой литературы.

Бранил русского читателя, например, В. С. Сопи-ков, отмечая его крайнее равнодушие «к превосходным и единственным в своем роде творениям» Платона, Геродота, Цицерона, Горация, Тацита. Их сочинения продавались по дешевой цене в течение 20, 30, 40 и даже 50 лет, но так и не были раскуплены и были проданы пудами на оберточную бумагу, в то время как сонники, оракулы, чародеи, хиромантии, ворожеи, каббалистики имели «удивительный расход»^{401}.

С сочувствием к русскому читателю относились Н. М. Карамзин, В. Г. Белинский, говорившие, что надо воспитывать русского читателя, постепенно формируя его вкус. От чтения посредственных романов читатель постепенно перейдет к чтению более серьезной литературы. Карамзина умиляло то, что на газеты подписывались самые бедные люди.

Подробную характеристику различных категорий читателей, может быть несколько ядовитую, часто меткую, дал Ф. В. Булгарин в записке «О цензуре в России и о книгопечатании вообще», поданной правительству в 1826 г.^{402}

Булгарин, не особенно разборчивый в средствах как издатель и писатель, тем не менее хорошо изучил читателя, особенно такого, который способствовал успеху. О том, что это так, свидетельствуют тиражи его собственных сочинений, одни из самых высоких в то время.

Булгарин делил читателей на несколько категорий. К первой он относил «знатных и богатых людей», получивших «самое поверхностное воспитание», которые смотрели на все «французскими глазами» и судили обо всем на «французский манер», «верхом мудрости» почитали правила французских энциклопедистов, которые и называли философией. Булгарин самонадеянно уверял правительство, что изменить влияние «сих людей на общее мнение и даже подчинить их господствующему мнению» очень легко с помощью «приверженных правительству писателей», к которым, вероятно, он причислял и себя. С помощью таких писателей, уверял Булгарин, «их легко можно перевоспитать, убедить и дать настоящее направление их умам».

Такая характеристика, вероятно, дана Булгариным для успокоения правительства, так как эта группа читателей была наиболее образованна, испытала влияние Шеллинга, немецких идеалистов, идей французской реставрации, Шатобриана, де Местра. Среди этих читателей — декабристы, Чаадаев, Веневитинов, Грибоедов. Как правительство перевоспитывало Чаадаева; известно: за публикацию «Философического письма» его объявили сумасшедшим, установили за ним надзор и лишили возможности печататься.

Ко второй группе читателей Булгарин относил людей «среднего состояния», к которому принадлежали дворяне, находившиеся на службе, помещики, живущие в деревнях, также бедные дворяне, воспитанные в казенных заведениях, чиновники, богатые купцы, заводчики и даже мещане. Это «состояние», самое многочисленное, по большей части получило образование «само собою посредством чтения». Именно эту категорию читателей Булгарин называл «русской публикой»: «Она читает много, и большею частью по-русски, бдительно следит за успехами словесности и примечает быстрый или стесненный ее ход». «Не надобно больших усилий, чтобы быть не только любимым ею, но даже обожаемым», — писал Булгарин. Эту публику «можно совершенно покорить, увлечь, привязать к тропу одною тенью свободы в мнениях». И Булгарин берет на себя смелость поучать правительство: «Совершенное безмолвие порождает недоверчивость и заставляет предполагать слабость; неограниченная гласность производит своеволие; гласность же, вдохновленная самим правительством, примиряет обе стороны и для обеих полезна. Составив общее мнение, весьма легко управлять им, как собственным делом, которого мы знаем все тайные пружины».

Наиболее ходкой литературой для этой категории читателей были сочинения Ломоносова, Кантемира, Аблесимова, Державина, Щербатова, Карамзина, Крылова, Кострова, Фонвизина, Княжнина, С. Глинки, Жуковского, самого Булгарина, из переводных сочинения Коцебу, Шатобриана, Диккенса, Радклиф, В. Скотта, Купера, Поль де Кока. Популярны были альманахи, мистическая и религиозная литература, книги по истории.

С другой выделяемой Булгариным категорией читателей — «иерархией литераторов и ученых», по мнению Булгарина, также очень легко сладить, так как истинных ученых мало и те по большей части иностранцы, также мало и серьезных литераторов. А разных там стихотворцев и памфлетистов легко можно «привязать ласковым обхождением и снятием запрещения: писать о безделицах, например о театре».

О категории читателей, относимой Булгариным к «нижнему сословию», к которой причислялись подьячие, грамотные крестьяне, мещане, он говорил: «На нижнее состояние у нас поныне вовсе не обращали внимания в литературно-политическом отношении и, по их безмолвию, судили весьма неосновательно-. Этот класс читает весьма много. Обыкновенно их чтение составляют духовные книги. Раскольничьи скиты, волостные правления и вольные слободы суть места, где рассуждают о всех указах и мерах правительства и читают статьи, относящиеся до устройства России. Ко мне несколько раз являлись мужики и торговцы с просьбами продать или подарить нумёрок журнала. Магический жезл, которым можно управлять по произволу нижним состоянием, есть, матушка Россия»». Со всей присущей Булгарину беспринципностью он заявлял, что «искусный писатель, представляя сей священный предмет в тысяче разнообразных видов, как в калейдоскопе», легко мог «покорить умы нижнего состояния», которое «у нас рассуждает более, нежели думает».

Неуважительно об этой категории читателей писал Н. А., Энгельгардт. Он к ней причислял торговое крестьянство и купечество. Их потребности в чтении, на его мнению, удовлетворялись «примитивной лубочной и суздальской литературой, высшее создание которой были патриотические романы Загоскина». Они почитывали и «божественное», и духовные книги, читали и Ломоносова, и что-нибудь новейшее «с одинаковым неспешным вниманием»^{403}.

Булгарин не упомянул о студентах, которые были в; то время одними из самых любознательных читателей с активным отношением к прочитанному. С появлением университетов, новых высших учебных заведений число студентов неуклонно росло. По социальному происхождению половина из них были разночинцами — дети мещан, купцов, мелких чиновников, духовенства.

Студенты получали книги в библиотеках, покупали в книжных лавках, многие имели личные библиотеки. Профессора — редакторы журналов дарили казеннокоштным студентам билеты на подписку на свои журналы. Чтение было для студентов одной из важных сторон, получения образования. Слушание лекций, особенно прогрессивных профессоров, толкало студентов к разысканию и чтению лучших произведений русской и зарубежной литературы. Не последнее место в чтении студентов занимала и античная литература, которая показывала студентам пример высокого идеала служения родине и общественного долга. Студенты Московского университета хорошо были знакомы и с запрещенной литературой, среди которой были произведения Радищева, Полежаева, Пушкина, Рылеева, Лермонтова, Грибоедова.

Студенты были крайне неровно подготовлены. Одни были совсем невинны перед наукой, другие годились в помощники к профессорам. В Москве студенты составляли наиболее заметную группу читателей. Московский университет, как писал В. Г. Белинский, придавал «особенный колорит читающей московской публике, потому что его члены, и учащие, и учащиеся, составляют истинный базис московской публики»^{404}.

Студент Московского университета Ф. Л. Морошкин свое настоящее юридическое образование начал после того, как ему в руки попалась книга Монтескьё «О духе законов», которая осветила для него все области юриспруденции. Эта книга пробудила в нем жажду к чтению. Он читал немецкую юридическую литературу, познакомился с французской юридической школой, с русским законодательством знакомился по сборникам, составленным II. В. Хавским. Изучил он и историю философии по сочинениям Платона, Аристотеля, Цицерона, Сенеки, Теннемана, Буле, Кузеня. Изучить системы Канта, Шеллинга, Гегеля помогли ему лекции Цавлова, Дядьковского и Надеждина, «которые были столько сильны в философии, что могли критически смотреть на положения сих мыслителей»^{405}.

У воспитанника Московского университета М. П. Погодина любовь к чтению пробудилась очень рано. В восемь лет он уже с нетерпением ожидал в среду и субботу «Московские ведомости» с известиями, о войне шведской и турецкой. В десять лет он читал «Вестник Европы», где сочинение Жуковского «Марьина роща» заставляло его проливать ручьи слез. В 1810 г. «Русский вестник» С. Н. Глинки с портретами великих русских мужей и патриотическими восклицаниями привлек его внимание. В это же время он читал и перечитывал романы Радклиф, Дюкре дю Мениля, любимейшего своего писателя, Ж. Лафонтена, А. Коцебу и проч., которые сам покупал в книжных лавках на Ильинке. Погодин с восторгом читал ростопчинские афишки 1812 г.

В двенадцать лет ему попались сочинения Карамзина, которые и пленили его на всю жизнь: «Исторические замечания на пути к Троице», «Письма русского путешественника», повести сделались его любимым чтением.

В гимназии, где учился Погодин, русская словесность изучалась по «Собранию образцовых русских сочинений» в 12 т. с портретами. Баллады Жуковского, басни Крылова, трагедии Озерова знали все наизусть.

Погодин с нетерпением ждал выхода в свет «Истории государства Российского» Карамзина, он собрал у знакомых и родственников 55 руб. ассигнациями и подписался на восемь томов. После получения всех томов они были отданы в переплет. Переплетчик пропил это издание. И Погодин смог прочитать «Историю» только по второму изданию, которое стало его спутником на всю жизнь.

Учащаяся молодежь была завсегдатаем театра, где игрались трагедии Озерова «Дмитрий Донской», «Эдип в Афинах», «Фингал», которые ученики знали лучше актеров. В университете студенты разыгрывали пьесы под руководством двух братьев Сандуновых, актера и профессора, судьями были профессора Мерзляков и Каченовский. Здесь ставились «Недоросль», «Бригадир», «Хвастун», «Ябеда», «Мельник», а из небольших пьес «Семейство Старичковых», «Ссора, или Два соседа». В подражание студентам затеяли театр и гимназисты. Ставили пьесы Ильина и Иванова «Рекрутский набор», «Добрый солдат», «Лиза, или Торжество благодарности» и некоторые комедии Коцебу.

В университете помимо лекций большое значение для Погодина имело общение со студентами. Один из его товарищей указал ему на комментарий Шлёцера к летописи Нестора, который во многом определил дальнейшую научную деятельность Погодина. Сочинения Руссо пробудили в нем интерес и участие к человеческой судьбе, открыли глаза на злоупотребления общества. В студенческие годы Погодин не только прочитал, но и перевел сочинение Шатобриана «Гений христианства». Беседы с Тютчевым, рассуждавшим о Виланде, Шиллере, Гердере, Гете, возбудили желание сравниться с ним в начитанности^{406}.

Студентов интересовала самая разнообразная литература. Любимыми писателями С. М. Семенова, будущего декабриста, были Спиноза, Гобс, Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит. Студенты зачитывались Вольтером и Руссо. Декабрист М. А. Фонвизин писал, что он свободный образ мыслей получил «из прилежного чтения Монтескьё, Рейналя и Руссо, также древней и новейшей истории, изучением которой занимался с. особенной охотою»^{407}. В библиотеке Муравьевых была брошюра Б. Констана «О сущности захвата и узурпации власти». Наиболее популярны у молодежи были Гете, Шиллер, Шекспир, Вольтер, Руссо, Мабли, Монтескьё, английские и немецкие просветители, Радищев, его «Путешествие…», Плутарх, Новиков, Карамзин, И. П. Пнин. Для Веневитинова было одним из любимых занятий чтение критических книг.

В отделе редких книг и рукописей Научной библиотеки им. А. М. Горького МГУ хранится альбом, куда пансионер Дмитрий Зыбин в период учебы в Университетском благородном пансионе в 1816 и 1817 гг. выписывал понравившиеся ему стихи. Здесь сочинения Жуковского «Людмила», «Двенадцать спящих дев», Грамматика «Услад и Всемила», много сочинений I’. Р. Державина, И. А. Крылова, И. И. Дмитриева, М. В. Ломоносова, Е. И. Кострова, Д. И. Фонвизина, В. В. Капниста, И. И. Хемницера, И. М. Долгорукого, А. Е. Измайлова. Вся эта литература, нравившаяся молодому человеку, учила нравственным основам, любви к родине. Он не делал различия между классическими и сентиментальными сочинениями. Ему нравились те и другие.

П. Вистенгоф в «Очерках московской жизни» (1842) дал с некоторой долей иронии зарисовку московского общества, в котором любовь к просвещению, книге, театру, искусству была не на последнем месте. Особое внимание Вистенгоф уделил женщинам. «Женщины высшего общества отлично образованны, увлекательны своею любезностью и тонким познанием светской жизни, многие из них дипломатки, с особенным удовольствием читают о парламентских прениях в Лондоне и речи французских перов и министров; получают множество иностранных газет, журналов, а преимущественно любят французскую литературу; пожилые и немного поотсталые предпочитают легкое русское чтение и преферансы. Девицы получают блестящее воспитание и служат украшением московских обществ. Они — также читают лучшие произведения русских и иностранных писателей и следят современное просвещение как в России, так и в других государствах. В своем семейном кругу они занимаются рисованием, музыкою и пением…» Московский вельможа из любви к просвещению «делает чертоги свои доступными для образованных литераторов и известнейших артистов».

В среднем сословии в каждой гостиной «рояль или фортепиано, разное женское рукоделие и книги. Девушки играют и поют… В одной разыгрывают вариации Моцарта и Россини, в другой повторяют мотивы из опер: Роберта, Цампы, Фенеллы, Капулетти и Монтеки и т. д., в иных гостиных музыка ограничивается наигрыванием разного рода вальсов и качучи или весьма невинно поется: ах, подруженьки, как грустно целый век жить взаперти, кончаемое обыкновенно: уж как веет ветерок; а в иных дошли еще только до романсов: талисмана, голосистого соловья и удалой тройки. Дамы и девушки среднего общества также занимаются чтением французских романов, но они предпочитают русские книги. Они очень любят повести, печатаемые в Библиотеке для чтения, стихи Пушкина, сочинения Марлинского и Лермонтова, некоторые московские романы: Ледяной дом, Последний Новик, Клятва при гробе, Юрий Милославский, Никлас Медвежья лапа и другие».

Московское купечество «еще остается совершенно «неподвижным между раскольниками, которых в Москве, со включением мещан, считается около 12 000 человек». Купцы «дочек учат русской грамоте, иных даже французскому наречию и приседать — что значит — танцованию… во многих семействах французский язык и танцы уже сделались необходимостью». Не обходили купцы и театр. «При выборе пьес он заботится, чтоб это была какая-нибудь ужасная, пользительная трагедия или другая какая-нибудь штука, только понятливая и разговорная, в коей бы можно было видеть руководство к различным курьезным чувствиям. Он не любит опер, потому что за музыкою не разбирает слов арий… Он также не любит балетов… Есть немного опер и балетов, посещаемых купцами охотно по их великолепной обстановке… На балах музыка обыкновенно бывает с литаврами; за ужином играют русские песни…»

Приказные большей частью читали в кофейнях журналы, а если женаты, то, находясь большею частью дома, читали «всякого рода книги, даже оперы и программы балетов»^{408}.

В этих зарисовках чувствуется ирония, но и они дают представление о читающей и развлекающейся Москве.

Основная масса читателей — это ученики, в роли которых могли выступать и дети, и молодежь, и взрослые. Для них предназначалась учебная, общеобразовательная, научная литература. Другая категория читателей — деловые люди: помещики, занимавшиеся сельским хозяйством, промышленники, чиновники, военные, архитекторы, врачи, для которых требовались специальные издания. К третьей категории читателей могли относиться и первые две — это те, кто искал в чтении ответа на нравственные, философские, общественные, религиозные вопросы или искал развлечений, пытаясь отвлечься от повседневности. Здесь требования читателей могли быть и самыми примитивными и самыми изысканными. Именно литературу для таких читателей Н. А. Полевой назвал «игрушкой».

Н. А. Полевой, задавшись вопросами, чем же является для читателя книга и почему он ее покупает, сам же на них ответил. Есть учебная книга, по которой можно учиться, читая. Эти книги Полевой в расчет не берет. Но все остальное — творения философов, Аристов, историков, экономические книги, поэмы, стихи, романы, журналы, газеты, весь этот книжный товар — «игрушки, которыми тешатся взрослые люди, читатели, утешается авторское самолюбие литераторов». Причем эти игрушки бывают и умные и дорогие. Иной на них «проживает и жизнь, и деньги, и ум»^{409}. Для помещичьего дома такой игрушкой был толстый журнал, в котором «легким фельетонным слогом» изложены все «искусства и науки»; для хозяйки дома— моды и романы, для барышень — стихи, для хозяина дома — статьи о сельском хозяйстве, для молодых помещиков — хлесткая острословная критическая статейка. Великолепными кухмистерами такой «жирной журнальной стряпни» были Булгарин и Сенковский^{410}.

К концу первой половины XIX в. пламенные статьи Белинского воспитали более серьезную читательскую аудиторию. Но массовый читатель, как всегда, искал разнообразия, более или менее занимательного чтения, смеси полезного с приятным. По-прежнему популярны были романы; стихи занимали немногих. Критика, споры, несогласие мнений — вот что привлекало публику, но это как раз и находилось под тяжким цензурным гнетом.