Когда труба зовет

НАШ КОМАНДИР

Нет, видно, войну никогда не забудешь: вот уже более двадцати лет минуло с тех пор, а я, как вспомню, будто снова с боевыми товарищами в строю, снова силен и молод…　

Начну по порядку.　

Война застала меня в Пинской военной флотилии, комендором на канонерской лодке «Верный». Комендор — артиллерист, значит.　

Как началась война — неожиданно и лихо — вступили в бои. Дрались с фашистами под Пинском, Лунинцом и во многих других местах. Вроде бы и неплохо дрались, себя не жалели, но отступали.　

Обидно и больно, конечно, отступать, да ничего не поделаешь: тогда враг был сильнее нас. И вот, отступали мы с боями, отступали, и вдруг командир нашей канонерской лодки собирает нас и говорит:　

— Обстановка, товарищи, сложилась так: фашисты захватили верховья Днепра, да и ниже нашей канлодки тоже форсировали его. Наш корабль, так сказать, оказался во вражеском окружении.　

Мы стоим на палубе, слушаем своего командира. Голос у него был, надо прямо сказать, тогда спокойный, ни грамма волнения в нем не чувствовалось. А если командир спокоен, то и нам легче, хотя о страшных вещах говорится. Почему? Нет психоза — вера в свои силы больше.

— Мы, товарищи, честно дрались с врагами, — продолжает командир. — И, хотя отступали, никогда не бегали! Чести советского солдата не опозорили!.. А сейчас у нас два выхода: либо уничтожить корабль, чтобы врагу не достался, высадиться на берег и пешком идти к своим, либо кораблем прорываться через заслоны врага, выйти на свободный Днепр и опять громить фашистов! Только предупреждаю: кораблем прорываться сложнее; и курс его известен, и сам он не то, что человек, за кустиком не схоронится… Мы, командиры, решили прорываться кораблем. Так, как я уже говорил, и труднее, и опаснее, но зато какой урон фашистам будет!.. Если есть среди команды такой человек, который за свои нервы не ручается, пусть сейчас сходит на берег. Для решительного боя нам нужны только самые смелые люди.　

Замолчал командир. И мы стоим, молчим. А сами по сторонам глазами зыркаем: объявится гадина — в клочья разорвем.　

— Так и знал, что у нас нервных нет, — спокойно говорит командир и тут же командует: — Корабль к бою изготовить!　

Изготовить корабль к бою — для нас дело привычное. Быстренько все сделали и доложили, что к бою готовы. Стою я у своей пушки и, как сейчас помню, поглаживаю снаряды, будто ласкаю, и молчу. Также, молча, стоят на своих местах и товарищи. Чувствую, думка у всех одна: так дать фашистам, чтобы век нас, советских солдат, помнили!　

А канонерка быстро идет вниз по реке. Ночь — темнущая. На небо я не смотрел, были там звезды или нет, сказать не могу. Но что берегов реки мы не видели, это уж точно. Разве, изредка надвинется на корабль что-то черное, большое и опять исчезнет.　

Только очень опытный командир мог вести корабль в такую ночь.　

И вдруг вспыхнул на берегу стог сена. За ним — второй, третий… Много стогов враз запылало. Сразу Днепр словно кровью залило.　

Нас, как на ладошке, видно, но зато и враг у нас перед глазами. Выбрал я для своей пушки танк, выстрелил по нему… Свидетелей здесь нет, да врать не буду: промазал тем снарядом.　

А танк, значит, как развернется, как даст!.. В самый борт корабля попал… И тут такая на меня злость напала, что свет божий не мил: «Ты мой корабль увечить?!»　

В щепки разнес я тот танк со второго снаряда…　

Сколько времени мы дрались — не знаю. Но вот чувствую, что дрогнула наша канонерская лодка, пошла ко дну…　

Конечно, тут бы о своем спасении думать надо, а я не могу! Бить врага, бить проклятущего — вот и все мои мысли.　

Потом все же глянул по сторонам и вижу, что дружки мои тоже с боевых постов не уходят, тоже ведут огонь по фашистам. А их, фашистов, на берегу тьма-тьмущая высыпала. Тут тебе и танки, и пушки, и автоматчики. Бей, не жалей!　

Хитро потонула наша канонерская лодка: сама на дне реки стоит, даже палуба под водой, а пушки стрелять могут!　

Конечно, по всем инструкциям наш корабль считался погибшим. Вроде утопили его фашисты.　

— Огонь по врагу! — кричит командир. — Или устал, Нестеров?　

Нестеров — это я.　

Покосился я на командира, обидеться хотел. А увидел его — обида пропала. Стоит наш командир на крыле мостика, стоит во весь рост ничем не прикрытый, а трассирующие пули ткут вокруг него свою паутину. И около головы, и у самой груди так и мелькают, так и мелькают.　

Но стоит наш командир на своем боевом посту!　

С затонувшего корабля мы бой вели до тех пор, пока все снаряды в фашистов не выпустили. Сколько фашистов уложили — не знаю. На похоронах не был. Но зато известно, что богатые они были. Много деревянных крестов выросло на другой день на берегу Днепра.　

— Команде покинуть корабль! — приказывает командир и, знаете, не спеша спускается с мостика. Как после учений. Будто не бьют по нам взбесившиеся фашисты из пушек, пулеметов и автоматов.　

Взорвали машины, пушки и покинули корабль. Последним ушел с корабля наш командир. Сзади нас и через Днепр плыл. Словно прикрывал своих подчиненных.　

Переплыли мы Днепр, пересидели день в лесу и тронулись на восток, чтобы со своими частями соединиться и опять начать лущить фашистов.　

Прямо скажу, тяжелым был тот первый день во вражеском тылу. Мокрые, полураздетые, сидим под деревьями и друг на друга смотреть боимся. Уж больно мало нас осталось. Может, виноваты мы перед теми, которые погибли?　

Сидим, пригорюнившись. Помалкиваем. Даже раненые, а их у нас восемь было, не стонут, пить не просят.　

Тут выходит из-за деревьев наш командир. Фуражка на нем, китель на все пуговицы застегнут. Ну, точь-в-точь как на корабле! Только брюки без складок, да в лице кровинки нет.　

Вышел из-за деревьев, остановился посреди поляны,　удивленно оглядывается, смотрит на нас так, будто впервые видит. А потом и спрашивает:　

— Извините за беспокойство, товарищи. Вы не знаете, где размещается команда канонерской лодки «Верный»?　

Не поняли мы сначала своего командира, сидим и смотрим на него. Потом лейтенант, который у нас на корабле артиллерией командовал, вскочил да как крикнет:　

— Встать! Смирно!　

Крикнет — к слову пришлось. Не крикнул, а так, знаете, внушительно сказал.　

Мы, как и положено, руки — вниз, подбородок — к небу. И, честно вам скажу, никогда до этого с таким удовольствием я не выполнял команд. Стою по стойке «смирно» и чувствую, что слезы глаза застилают. Почему, спрашивается? Силу в себе почувствовал! Кто мы такие были до тех пор, пока лейтенант не скомандовал? Так, кустари-одиночки, прячущиеся от фашистов. Кем стали после этой команды? Экипажем канонерской лодки «Верный». Маленьким, но экипажем, у которого даже командир есть!　

А наш командир говорит:　

— На канонерской лодке «Верный» трусов не было. Если они примазались к нам сейчас, если они попытаются опозорить честные имена товарищей, смертью храбрых павших в бою, — сам расстреляю!.. Лейтенант Прутков, вас назначаю своим помощником. Составьте боевое расписание и до каждого матроса доведите его место в бою. С этого часа начинаем жить по корабельному распорядку. Разойдись!　

Лейтенант, разумеется, списочек составил, и узнали мы, что осталось нас тридцать два человека. Тридцать два злых матроса — сила!　

И пошла наша жизнь по корабельному распорядку, точно и без задоринки,　

Много за те дни и ночи пережито нами было. Так общая беда сроднила всех, как братья дружны стали.　

Много и боевых столкновений выпало на нашу долю. Вернее, не выпало, а мы сами часто в бой с врагами вступали. Били маленькие фашистские части, которые вблизи леса на ночь останавливались. Снимали связных, перехватывали мародеров, портили железнодорожное полотно. Один раз даже состав с танками под откос пустили. Рассказывать обо всем, так на год хватит…　

И в каждом бою командир руководил нами, задания давал, проверял их выполнение. Даже приказы издавались, в которых достойным — слава, а кое-кому и влетало по первое число. Словом, шла настоящая служба.　

Только к концу третьей недели сдали у некоторых нервы. Сначала у раненых, конечно. Да это и понятно: еды нет, а мы последние крохи им отдаем; и раньше почти голыми были, а теперь и вовсе в босяков превратились. Ночи холодные, ну мы все с себя поснимали и опять на тех же раненых надели.　

Судите сами, легко ли человеку, когда он знает, что для него товарищи себя самого последнего лишили?　

Лишь наш командир ходил в полной форме. Будто вчера сошел с корабля…　

Вот в такой обстановке раненые и начали разговор. Дескать, оставьте нас в деревне. Спрячут нас советские люди, не выдадут врагу, вам легче будет, и нам мучений меньше.　

Короче говоря, если смотреть с одной стороны, разговоры велись правильные. И задумались мы. Может, так и надо поступить? Может, действительно, оставить дружков у надежных людей, а самим добавить оборотов и полным ходом на соединение с Красной Армией?　

Не знаю как, но дошли те разговоры до командира. Как в тот раз, неожиданно вышел он из-за деревьев, не стал слушать рапорт дневального и говорит нам таким грустным голосом:　

— Садитесь, товарищи, побеседуем.　

И, как человек очень уставший, присел на землю. Кто-то хотел ему свой бушлат подложить, а он отстранил его.　

Сел наш командир на землю и молчит, нас разглядывает. Молчим и мы, глаз с него не сводим.　

— Я, товарищи, пришел к вам вот по какому делу, — начинает он свою речь. Должен сказать, что голос у него был вежливый и без единой властной командирской нотки. — Прежде чем расстанемся, хочу вам кое-какие советы дать.　

Тут мы переглянулись. Куда собрался наш командир? Неужели задумал бросить своих подчиненных?　

А командир, словно нарочно, опять замолчал. Этим и воспользовался Генка Кулешев. Был у нас такой рулевой. Отчаянный и справедливый. За это мы его в комсорги выбрали.　

— Разрешите вопрос задать?　

— Да вы сидите, Кулешев, — говорит ему командир.　

— Никак нет, не могу сидеть, когда с командиром разговариваю! — режет Кулешев.　

— А разве я ваш командир?　

Кулешев не нашелся, что сказать.　

— Разве я командир? Разжаловали вы меня в рядовые. Своим поведением разжаловали. Какой же я командир, могу ли я с честью носить это высокое звание, если мои подчиненные, как последние мерзавцы, задумали бросить своих товарищей?　

Так начал наш командир, а потом и пошел нас распекать! Хотите верьте, хотите нет, до слез довел…　

Оказывается, все мы шкурники. И так это обосновал, что деться некуда. Судите сами.　

Раненые, когда просили их здесь оставить, на что ссылались? Дескать, вам и так тяжело, а тут еще и мы на вашей шее. Вроде все правильно? А только у них и другая мыслишка была: оставьте нас здесь, у надежных людей, нам легче станет. А мы, здоровые, разве лучше думали? По себе сужу: тоже говорил, что раненым спокойнее, если останутся. А сам в это время о себе заботился: ежели останутся, нам всем, и мне в том числе, полегчает.　

Вот как этот вопрос раскрыл перед нами командир, когда посмотрел на него с другой точки зрения.　

Стыдно, здорово стыдно всем нам стало после его слов…　

И зашагали мы опять к фронту. Опять фашистов били, опять командир руководил нами. Но теперь все почувствовали, что еще дружнее, сплоченнее стал наш маленький отряд.　

А недельки через две вышли к своим. Были, конечно, и поцелуи, и слезы радости, и прочее. Все было…　

Потом направили нас в баню.　

Тут и случилось самое главное, без чего все сказанное и гроша ломанного не стоит.　

Пошли мы в баню и вдруг спохватились, что командира нет. Куда он делся? Дело прошлое, и, скажем прямо, в те дни не очень-то верили тем, кто из окружения выходил. Да это и понятно: время тревожное, а среди людей и людишки встречаются.　

Вот и подумали мы: «Не задержали ли нашего командира для допроса?»　

Подумали, да и решили, что обязаны вместе с ним ответ держать.　

Пошли искать своего командира. Но куда не сунемся — нигде нет, никто его не видел. Только один солдат сказал, будто к медсанбату он шел. Мы, конечно, туда.　

И вовремя. Выводят нашего командира из палатки под руки. А сзади врач идет.　

Увидел нас командир, улыбнулся, даже рукой нам помахал. Мы бросились к нему, да врач остановил. От него мы и узнали, что командир ранен пулей в грудь. Когда ранен? Еще во время боя канонерской лодки.　

Значит, с пулей в груди он Днепр переплыл. С пулей в груди он вел нас по вражеским тылам, не давал нам совесть солдатскую терять. Из последних сил шел, а нас подбадривал.　

Только теперь поняли мы, почему никогда не снимал кителя наш командир, почему при первой возможности норовил от нас за деревья спрятаться. И бледность его лица понятна стала…　

А ведь если посмотришь на нашего командира, то человек не очень сильный. И во внешности нет ничего героического. Самое обыкновенное лицо, глаза серые, а над ними — выгоревшие брови. Словом, как говорят некоторые, русское лицо у него было. Тысячи людей с таким лицом ходят по улицам любого города.　

Вот и весь рассказ о нашем командире. Разве лишь одно добавить следует: выписался он из госпиталя, и опять мы вместе служить стали. Но уже в Волжской военной флотилии. И звание ему новое дали — капитан третьего ранга.　

На Волге, после разгрома немцев под Сталинградом, наш командир, капитан третьего ранга Лысенко, награжден орденом Ленина..　

Вот какой у нас командир был.