Когда труба зовет

ДУША ЧЕЛОВЕКА

Меня разбудил начальник штаба. Перед этим мы трое суток были в бою, спать сейчас мне хотелось смертельно, но как только я понял, что рядом с нами ночевал штрафной батальон, что там чепе — сонливость, разумеется, исчезла. Я терпеливо оделся и зашагал к лесу, где ночевал батальон штрафников.　

На душе было тревожно: что ни говорите, а находились мы в Польше, ходили по чужой земле, за каждым нашим шагом придирчиво следили глаза людей, которым каких только сказок про нас не наговорили. Кроме того, были здесь и враги. Дал промашку — они воспользуются и прощай жизнь.　

Что же случилось в штрафном батальоне? Не нужна ли помощь моей части?　

Вот, примерно, то, о чем я думал, спеша в батальон.　

На опушке леса плотным четырехугольником стоял батальон. Перед строем — офицер с погонами майора на плечах. Он говорил. Говорил гневно, изредка взмахивая кулаком.　

Когда я подошел, он мельком глянул в мою сторону, чуть заметно кивнул и продолжал:　

— Еще при первом знакомстве я сказал вам, что не буду вспоминать ваши прошлые грехи, что вы будете для меня обыкновенными солдатами. Говорил я вам это? — повысил голос майор.　

Батальон глухо ответил:　

— Говорил…　

— Сдержал я свое слово? Хоть одному человеку напомнил о том, что он преступник, которому Родина дала еще одну возможность стать человеком?.. Чего молчите? Напоминал о прошлом или нет?　

— Нет, не напоминал, — опять глухо ответил батальон.　

— Так и должно быть: я хозяин своего слова…　

И только тут я заметил, что у майора лицо будто высечено, вернее, отлито из какого-то металла, который сохранял на себе и летний загар, и силу ветров, вечных спутников солдата. Майор был высок, шинель сидела на　нем хорошо, плотно облегая его широкие и чуть покатые плечи. Чувствовалось, что майор силен и знает об этом.　

Вот только глаз майора я не мог увидеть. Они прятались в тени, падавшей от козырька фуражки.　

— …Но я предупреждал вас, что не потерплю бандитизма! — гремел голос майора. — И дело не в том, будто мне завидно, что какой-то гад разбогатеет за счет чужого пиджака! Дело в том, что это опозорит нашу армию! Правда, одна сволочь не украдет от нее славы, но грязное пятно наложит… Все было хорошо. И вдруг сегодня ночью, накануне боя, который вернул бы вам честное имя солдата, у нас в батальоне чрезвычайное происшествие.　

Майор замолчал. Создавалось впечатление будто он думал, а говорить ли о том, что случилось ночью?　

Батальон стоял не шелохнувшись.　

— Чередниченко, Воловик и Никонов. Выйти из строя! — как кнут, хлестнула команда.　

Три солдата вышли из строя. Остановились. Лица у них были серы. И вообще все сейчас было серым. И лес, с которого ноябрьские ветры сорвали последние листья, и трава, пожухлая от утренних заморозков, и ровный строй батальона, застывшего на опушке.　

— Вот эти трое сегодня ночью ограбили поляка, — продолжал майор.　

Теперь голос его был спокоен и от того становилось еще тревожнее. Словно тяжелая грозовая туча нависла над опушкой леса.　

— Они запятнали честь советского солдата. Они этим поступком доказали, что не поняли уроков прошлого… Разве не за бандитизм они попали в штрафную? За бандитизм!.. И еще одна заковыка… Почему до сегодняшней ночи они вели себя как овечки? Почему? Отвечу. Там, где мы шли, был трибунал. Встречаться с ним они не хотели. А сегодня мы вступим в бой. Сегодня кто-то из нас умрет… А раз смерть рядом, то эти и решили, что лучше вернуться к трибуналу и сесть за решетку. Так они намеревались дезертировать от нас!　

Словно прошелестел батальон. Я так и не понял, был ли это иронический смешок или гневный ропот. Лица солдат остались бесстрастными. Только глаза горели.　

— Так вот, — продолжал майор, — отправлять их в трибунал не буду. Они уже в какой раз совершают тягчайшие преступления. Они будут расстреляны здесь.　

Слова майора падали в настораживающую тишину. Они будто впитывались серым прямоугольником батальона. Даже ворона, усевшаяся на ветке дерева, перестала вертеть головой, замерла, уставившись глазами на людей.　

И вдруг одинокий голос:　

— А Чередниченко зря.　

— Кто сказал? — встрепенулся майор.　

Из строя вышел солдат.　

— Я сказал, товарищ майор. Молодой он. Сбили его с толку.　

— Правду он говорит? — повернулся майор к батальону.　

Батальон зашумел. Стало ясно: солдаты за Чередниченко.　

— Становись в строй, Чередниченко, — бросил майор, и мне показалось, что голос у него радостно дрогнул, лицо стало мягче.　

— Спасибо вам, — тихо сказал солдат.　

— Не меня, а их благодари, — сухо оборвал майор. — Они тебе сегодня жизнь спасли, они с тебя и спросят.　

Чередниченко почти побежал к батальону. Тот принял его.　

— А эти? Может, их тоже под защиту возьмете?　

Молчал батальон. Только ворона робко каркнула,　

— Отделение автоматчиков ко мне.　

Бесшумно вперед вышло десять человек. Они остановились чуть в сторонке. Нет, у них не бегали глаза, у них не дрожали руки: они поняли всю необходимость того, что должно было свершиться их руками.　

— Дать лопаты, пусть роют могилы.　

С осужденных сняты ремни, сорваны хлястики. Шинели стали похожи на балахоны. Недавние солдаты превратились в бездомных бродяг, у которых нет никого близкого.　

Майор подошел ко мне, устало пожал руку. А еще через несколько минут я узнал, что осужденные — отъявленные негодяи. Особенно Никонов. Он за свою короткую жизнь судился уже семь раз и три из них — в армии: за дезертирство и за попытку убить товарища, с которым был в секрете.　

— Часы у того хорошие были, — пояснил майор. — Ну, разве воспитаешь из него человека? Да никогда!　

Я уже другими глазами посмотрел на Никонова. Мне стали противны и его рыжие вихры, торчащие на затылке, и жилистые руки, сжимающие лопату.　

А земля падает с лопат, падает…　

— Воловик, ты почему не копаешь? — спрашивает майор.　

— Мне и такой ямки хватит, — отвечает тот, очищает палочкой грязь с лопаты и неторопливо садится на холмик земли, выброшенной им из неглубокой могилы. — Никонов вон и за меня старается.　

Действительно, тот уже с головой ушел в землю. Он будто хочет вырыть подземный ход, которым можно будет убежать от людей, справедливо ненавидящих его.　

Никонова силком вытащили из ямы.　

Короткая команда:　

— Раздевайтесь!　

Воловик сбросил с плеч шинель, швырнул на нее гимнастерку, шаровары, и по привычке стыдливо прикрылся рукой.　

Никонов тянет время: его пальцы путаются, мешают друг другу; он излишне долго укладывает гимнастерку и шаровары. Я чувствую, что это не привычная аккуратность, а все тот же страх перед смертью.　

Я начинаю дрожать от ненависти к этому подлецу и трусу.　

Кажется последняя минута.　

— Есть просьбы?　

— Есть, — поспешно отвечает Воловик и вытягивается так, будто на нем не нижнее белье, а полная парадная форма. — На приговор не обижаюсь… Сам напросился… Если можно, напишите домой, что погиб в бою… И закурить бы…　

Гнетущая тишина висит над лесом, над опушкой. Теперь уже несколько ворон сидят на голых ветвях дерева и смотрят на людей.　

— Хорошо… Напишу, что умер, как человек, — отвечает майор. — А ты, Никонов?　

Я не помню, о чем просил Никонов. Да и не просьбу он высказывал. Все его вопли были о желании жить, о том, что он согласен десять лет сидеть в самой строгой тюрьме, только бы не умереть сегодня.　

Мне стало невыносимо смотреть на этого подлеца, ползающего около ног людей, хватающегося скрюченными пальцами за их сапоги. Я отвернулся.　

До чего гадок этот слизняк! Даже трудно поверить, что он жил среди нас, что это ему говорили теплое слово — товарищ!　

И тут Никонов вскрикнул. Я обернулся. Никонов секунду смотрел на неумолимого майора, потом побежал. Побежал не в лес, до которого было несколько метров, а прямо на строй батальона. Он бежал, размахивая руками. Я видел его черные от земли ступни, быстро двигающиеся лопатки.　

Вот и серая стена батальонных шеренг. Она дрогнула, расступилась. В этот коридор, стенами которого были люди, и бросился чужой для них человек. Я понял, сердцем почувствовал, что он был именно чужим: ни один солдат не протянул к нему руки, чтобы остановить его. Солдаты брезговали прикасаться к нему.　

Как на учении, развернулись автоматчики. Злые, короткие очереди хлестнули в спину беглеца. Он упал. С криком взмыли вороны с голых ветвей дерева.　

Строй батальона смешался на несколько минут. Все смотрели на беловатое пятно, застывшее на серой земле.　

А потом вспомнили о Воловике. Оглянулись. Он по-прежнему сидел на холмике земли, по-прежнему курил.　

Майор подошел к нему, остановился. Воловик торопливо сделал несколько затяжек, швырнул окурок в яму и встал.　

— Ну, чего на меня глаза таращишь? — набросился на него майор. — Одевайся!　

Да, до этого Воловик был бледен, но теперь его лицо стало похоже на неподвижную маску. И если бы не слезы, брызнувшие из глаз, можно было бы подумать, что перед тобой стоит мертвец, вылезший из этой ямы.　

— Верю, человеком будет, — убежденно сказал майор, когда Воловик убежал в строй.　

Майор сдвинул фуражку на затылок, и я увидел, что глаза у него карие и очень добрые.