Когда зацветут тюльпаны

Глава девятая

Вачнадзе проснулся от телефонного звонка. Не открывая глаз, протянул руку к тумбочке, на которой стоял телефон, и поднял трубку. Борясь со сном, сказал в трубку недовольным голосом:

— Да! Вачнадзе слушает.

— Лазарь Ильич, — послышался в трубке тревожный юношеский голос, — это говорит дежурный радист Юрьев.

— Я слушаю.

— Только что принял радиограмму из Соленой Балки.

— Так, так… Дальше. — Вачнадзе приподнялся на локте.

— Ничего не могу понять, Лазарь Ильич… — Голос Юрьева на мгновенье умолк. — Ничего не понимаю… Мастер Кедрин лежит раненый… Сообщают о каком-то покушении.

Вачнадзе, отбросив одеяло, вскочил с постели и закричал:

— Товарищ Юрьев! Радиограмму несите немедленно ко мне! Слышите, немедленно! И никому ни слова о ней…

— Хорошо, Лазарь Ильич.

— Дежурная машина где?

— Здесь, Лазарь Ильич.

— Садись на нее — и ко мне!

Вачнадзе бросил трубку и заметался по спальне в поисках одежды. В темноте наткнулся на стул и с грохотом свалил его, больно ударившись коленом. Морщась от боли, щелкнул выключателем. Под зеленым абажуром вспыхнул яркий свет и залил комнату, окрашивая предметы в бледно-зеленые тона.

Проснулась Раиса. Щуря от света большие черные глаза, спросила:

— Что-нибудь случилось, Лазарь?

— Да. Помоги мне, пожалуйста, собраться. Не помню, куда я сунул вчера носки…

— Они на кухне. Ты можешь мне сказать, что случилось?

— Пока нет. Но дело очень серьезное. Получена радиограмма. Я прошу тебя собраться и сходить к Галине Александровне… Пусть она идет прямо в контору — я буду там.

— Хорошо, Лазарь.

— Скажи ей, что экстренное совещание и больше ничего. Ни слова.

— Хорошо, я так и сделаю.

— Поторопись, пожалуйста.

Когда Раиса ушла, Вачнадзе позвонил Гурьеву. Гурьев ответил неожиданно быстро.

— Спишь? — спросил его Вачнадзе.

— Нет, еще не ложился. Читал.

— Плохо! Нужно было отдохнуть… Эх, дорогой, нехорошо!..

— Ты чего вздыхаешь? Я бодр и свеж, как всегда.

— Бодр и свеж, — передразнил его Вачнадзе. — Давай-ка собирайся и — в контору…

— Ты серьезно?

— Очень серьезно, Никита. Итак, жду.

В дверь постучали. Вачнадзе открыл. Весь запорошенный снегом вошел радист Юрьев.

— Ну и погода, Лазарь Ильич, — ничего не видно… Доброе утро.

— Доброе утро. Где радиограмма?

— Вот, — протянул ему Юрьев сложенный вчетверо лист бумаги.

Вачнадзе схватил листок и бросился к свету. Пробежал первую строчку, и руки у него задрожали. Закрыл глаза. С усилием заставил себя читать дальше.

Вачнадзе опустился на стул. Листок выпал из рук и с шорохом заскользил к полу. Юрьев подошел и поднял его, растерянно поглядывая на директора.

— Читай дальше, Юрьев, — попросил Вачнадзе.

Юрьев прокашлялся и начал читать:

Юрьев остановился и посмотрел на Вачнадзе.

— Читай, — приказал Вачнадзе.

— Все, — тихо ответил Юрьев. — Просят врача.

Вачнадзе поднялся.

— Подай мне пальто, пожалуйста, — наконец попросил он Юрьева, безмолвно стоящего рядом. — Оно там… на вешалке… и поедем в контору…

…Вачнадзе смотрел через ветровое стекло машины вперед. Бьются, крутятся снежные вихри, закрыли собой весь свет, даже дороги не видно. Где-то рядом стоят дома, но они пропали за белой мутью, и не верится, что они стоят где-то здесь рядом, всего в нескольких шагах… Что делать? Что предпринять?..

— Раечка… ты?!. Проходи же, садись! — Галина стояла босая, в длинной ночной сорочке, прижав обнаженные до плеч руки к груди. Из-за двери тянуло ледяным холодком, струйками растекавшимся по полу комнаты. Галина с тревогой смотрела на Раису и, хотя пригласила ее пройти сесть, сама стояла, не двигаясь с места.

Раиса развязала пуховую шаль, варежкой сбила с нее снег, поправила на голове прическу. И молчала. Да и что она могла сказать, когда сама не знала ничего о причине, заставившей Лазаря послать ее к Галине в такую шальную погоду.

— Чего же ты молчишь, Раечка? Что, наконец, случилось?

Раечка рассердилась.

— А я откуда знаю, что случилось? Лазарь сказал: иди — и я пошла… Ох, ну и люди же!..

К кому относилось последнее замечание, Галина не поняла, но почему вдруг стало так тревожно на сердце?

— Велел тебе передать, чтоб ты не задерживалась и шла в контору, — продолжала Раечка. — Говорит — серьезно…

Большие черные глаза Раечки, влажные и блестящие, слабо мерцали в предутренних сумерках, и Галина, сколько ни всматривалась, не могла рассмотреть их выражения.

— Но что же все-таки случилось? Расскажи, Раисочка, очень… очень прошу!

И Раиса рассказала о том, как раздался неожиданный телефонный звонок («Сколько раз я говорила Лазарю, чтоб он убрал телефон из спальни, не слушается!») и Лазарь, чертыхаясь, метался по комнате и в темноте свалил стул, как он искал носки, которые сам же оставил на кухне, и наконец поднял ее с постели и отправил с поручением к Галине.

— Это в такую-то погоду, — говорила Раиса, облизывая пухлые губы. — Никогда я не видела своего Лазаря таким… Да, забыла, он что-то говорил про радиограмму…

— Из Соленой Балки? — быстро спросила Галина и замерла.

— Нет, про Соленую Балку он не говорил… Он был такой взволнованный!

Но Галина уже не слушала Раису. Она торопливо натянула чулки, платье, не попадая руками в рукава, стала надевать шубу…

Настя с ребенком на руках молча стояла в дверях спальни, слушала разговор двух женщин и тревожно поглядывала то на одну, то на другую. Не зря жена директора пришла за Галиной в такую рань, да еще в такую погоду. А вдруг там, в неведомой Соленой Балке, случилась беда?

— До свидания, Настенька, — подошла к ней Галина. — Извини, потревожили мы вас…

Настя вцепилась в рукав ее шубки.

— Галюша, родная, — зашептала она, горячо дыша в лицо Галины. — Не к добру это… Чует мое сердце — ох, не к добру!.. Не оставляй меня одну, боюсь я…

— Глупенькая ты, Настя, — принужденно засмеялась Галина. — Чего же ты боишься? Просто вызвали меня на экстренное совещание и все…

— Да какое же совещание в такую рань? Люди-то спят еще, а ты — «совещание»…

— Успокойся, Настя, прошу тебя. Ложись в постель и успокойся. — Галина чмокнула ее в теплую, пахнущую парным молоком щеку и направилась к двери. — Пойдем, Раиса…

Настя шагнула, вытянув руку, следом за Галиной и Раисой. Она хотела остановить их, сказать, но дверь захлопнулась, впустив в комнату холодный воздух.

На руках проснулся и закричал ребенок — Николай Иванович.

— Ой, да замолчи ты! — прикрикнула на него Настя. — И без тебя тошно!..

Но Николай Иванович не унимался. Он бил тонкими ручками и ножками и, покраснев от натуги, кричал громко и тонко: уа! уа!

Настя заходила по комнате.

Привычные слова незатейливой песенки сами срывались с языка, не мешая думать… Было так тревожно и тоскливо на душе и за Ивана, и за Галину — за всех…

…Он никогда не видел моря. И вот он — у моря. Ленивые тугие волны, похожие на жирные лоснящиеся спины тюленей, накатываются на песчаный берег.

Волны появляются где-то далеко, у самого горизонта, и бегут, бегут к берегу, звеня, ударяясь друг о друга, догоняя друг друга.

Он никогда не видел моря. И теперь, глядя на эту живую, кишащую волнами пустыню вод, пугается. Он почему-то уверен, что волны, похожие на тюленей, хотят смыть его с берега и поэтому так настойчиво, одна за другой, ритмично ударяются о берег у его ног, и, тихо скуля, облизывают его ступни. Они, волны, как бы просят прощения за то, что они хотят сделать. И тогда, томимый предчувствием, со стесненным дыханием, он срывается с места и бежит к широкой беломраморной лестнице, которая уступами ведет к вершине высокой горы, покрытой спасительной зеленью деревьев, где можно спрятаться, затеряться, как иголка может затеряться в стоге сена. Там его никто не найдет… Там жизнь! Там спасение от страшных холодных прикосновений горько-соленых волн, порожденных неведомыми глубинами моря. И он бежит по ступеням лестницы, прыгает через одну, две ступени, но, и не оглядываясь, чувствует, что по его пятам, настигая, движется огромная волна моря с черной маслянистой спиной, с грязно-седым загривком. Он задыхается, но бежит. Ему душно, невыносимо душно. В глотке у него все пересохло, и язык стал словно деревянный, шершавый и неповоротливый. Он хочет закричать от дикого ужаса, обуявшего его… и не может — вместе со слюной в глотке пропал и голос. Он знает, чувствует, что он смог бы закричать, но для того, чтобы издать хоть один-единственный звук, нужно остановиться и смочить горло… Но он не может остановиться. Сзади, грозно рокоча, настигая его, движется живая масса воды, вздыбленный, клубящийся водоворот… И он бежит, бежит, бежит, жадно глотая горячий воздух раскрытым пересохшим ртом… И вот площадка — кончился первый уступ лестницы. Но откуда здесь появился этот старик с серой козьей бородой и остекленевшими бутылочными глазами?.. Старик раскидывает навстречу ему длинные костлявые руки и хриплым голосом кричит:

— Ты кто?!.

И он спрашивает себя: «Кто я?» Но не знает, кто он. Он забыл, кто он. Он знает, что кем-то был, его как-то звали, но теперь не знает этого, теперь он забыл об этом.

— Кто ты?!. — орет, посинев от натуги, старик. («Кто я? — словно эхо отдается в нем, им же самим заданный вопрос, и этот вопрос звучит где-то в темной пересохшей от жажды глубине его смятенного существа). Он не отвечает старику, потому что у него нет голоса, и он не может ответить, хотя и хочет ответить. Тогда он хватает старика и бросает его в наползающую волну. И волна, жадно чавкнув, проглатывает старика… Она отступает, тает, разбиваясь на звонкие осколки, ручейками сбегает по мраморным ступеням лестницы и поет чистым, звонким голосом:

— Ты убил профессора, — говорят ему двое. — Он хотел заменить тебе мозг, но ты убил его… И поэтому ты сейчас тоже умрешь. Молись богу!

У этих двоих нет лиц. Вместо лиц у них серые пятна. Но они знакомы ему. Он видел их где-то. Он знает их, но кто они? У них толстые жилистые руки, похожие на толстые стальные канаты. Этими руками они держат его и заставляют молиться богу.

— Мы знаем тебя, — говорят они. — Ты — Алексей Кедрин. Ты — преступник. Ты убил профессора! Молись богу! («Я — Алексей Кедрин? Ну да, я — Алексей Кедрин! — радостно отдается где-то в глубине его существа. — Но разве они не знают, что я не верую в бога и не знаю молитв?»). Но они настаивают:

— Молись богу. Сейчас ты умрешь.

И он начинает петь молитву:

Двое гогочут громовыми голосами и скрываются, бросив его посреди степи, в которой цветут тюльпаны… Много тюльпанов! А он лежит, смотрит в высокое чистое небо и думает: «Когда же конец?»

Но конец не наступал. Организм боролся за жизнь, не хотел умирать. Алексея на самолете перевезли в город (согласился все-таки пилот полететь). Местный хирург сделал ему операцию, удалив из пробитой головы косточки черепа, наложил швы. Но Кедрин не приходил в сознание. Из области вызвали старого заслуженного хирурга. Пришлось делать повторную операцию: из-под пробитого черепа была извлечена еще одна тонкая крошечная косточка. Швы наложили снова… И жизнь победила. Упала температура, прекратился бред, и Алексей, не приходя в сознание, впервые забылся в спокойном долгом сне.

— Поразительно сильный организм, — сказал хирург из области, отходя от постели больного. — Поразительно… Не понимаю, как он выжил?..

И вот пришел в степь февраль. Ядреные морозы сменялись многодневными метелями, метели — короткими оттепелями, и тогда на карнизах барака появлялись толстые длинные сосульки. Оттепели опять уступали место морозам. Но бурение скважины не останавливалось. Буровики упрямо, метр за метром, продвигались к заветной цели — к кладовой земли.

Наконец настал этот долгожданный день. Ребята Климова собирались на вахту, как на праздник. Шутки, смех, торжественное выражение лиц. Кто-то придумал повязать на рукава «именинников» красные повязки. Согласились. Отыскали кусок красной материи, порезали на ленты, и теперь эти алые полоски можно было увидеть на рукавах и у Ивана Ивановича Климова, и у Кольки Перепелкина, и у мастера Алексея Кедрина, который неделю назад приехал из города.

Из-под шапки у мастера видна марлевая повязка, лицо бледное и худое, резко обозначились скулы, в уголках губ залегли две суровые складки, глаза смотрят строже и требовательнее. Но сегодня эта перемена не особенно заметна: Алексей тоже взволнован. Он стоит у ротора и всей спиной чувствует десятки нетерпеливых глаз — там стоят ребята и ждут. Отметка на квадрате медленно опускается к ротору. С нее не сводит глаз и Климов, стоящий у лебедки. Ему тоже не терпится, хочется, чтобы отметка быстрее скрылась в отверстии ротора…

И вот последние сантиметры… Один, два… восемь… пятнадцать! Алексей коротко, словно рубит воздух, взмахивает рукой и кричит Климову:

— Конец!

Аркаша приготовил лист бумаги, взял авторучку и выжидательно смотрит на мастера. Тот взволнованно ходит по тесной комнатушке, о чем-то думает. Потом спрашивает:

— Готов, Аркаша?

— Готов, Алексей Константинович.

— Пиши… Скважина пробурена до проектной глубины… Записал? Поставил под промывку. После подъема инструмента приступим к спуску обсадной колонны. Прошу прислать бригаду по освоению… Готово?

Аркаша кивает головой.

— Передай… Что еще? О чем-то я хотел тебя еще спросить… Да! Как твой приемник?

Аркаша улыбнулся и повернул ручку у одного из черных ящиков. В ящике послышался шорох, короткий треск и ясный голос диктора: «Московское время семнадцать часов восемнадцать минут…» Аркаша опять повернул ручку, и ящик смолк.

— Здо́рово! — сказал Алексей и пожал Аркаше руку. — Добился-таки своего… Поздравляю.

— И я вас поздравляю, Алексей Константинович, — с окончанием бурения…

С бригадой освоения, в сопровождении Никиты Гурьева, неожиданно приехал Лев Николаевич Черныш. Снял тяжелое меховое пальто, потер зазябшие руки, подошел к Алексею. Взял за плечи и, откинув голову назад, зарокотал:

— А ну, покажись-ко, сын?.. Ничего, ничего, молодцом… Осунулся малость, побледнел… а в основном все такой же. Здравствуй, Алексей Кедрин… Приехал я опять экзамены принимать у тебя, за непослушание спрашивать… Готов?

Алексей улыбнулся.

— А ты не смейся, не смейся… Посмотрим, как потом будешь смеяться… Но это после, а сейчас давай корми гостей — порастрясло нас дорогой-то…

После обеда Алексей принес Чернышу толстую тетрадь в коричневом коленкоровом переплете.

— Что это? — спросил Черныш, принимая тетрадь.

— Мой ответ на все ваши возможные и невозможные вопросы. Здесь все от замысла и начала — до конца. Записано по дням, по часам. Во время моего отсутствия записи вели Климов и Альмухаметов…

— Кхм… Интересно, — пробурчал Черныш и почему-то сердито посмотрел на Гурьева. — Очень интересно… Идите прогуляйтесь, а я почитаю.

Алексей и Гурьев вышли. В коридоре остановились, посмотрели друг другу в глаза. Это была первая такая встреча — с глазу на глаз — и ничего доброго она не сулила.

— Поздно пожаловал с высоким гостем, Гурьев, — сказал Алексей.

— Это почему же? — усмехнулся краешком губ Никита.

— Скважина пробурена… Почти на месяц раньше срока.

— Это еще ничего не доказывает.

— Даже и это? А четыреста двадцать вторая?

Глаза у Никиты потемнели, брови выдавили тугую гневную складку. И Алексей понял: задел самое больное место, хотя и не собирался этого делать. Галина!.. Ведь четыреста двадцать вторая пробурена под ее руководством… Но было уже поздно. Гурьев круто повернулся и пошел к выходу, прямо неся свою голову. Алексей смотрел ему вслед и думал, что примирения у них уже никогда не будет, что Никита ничего не простит ему…

Потом ходили с Чернышом по буровой, наблюдали за тем, как рабочие желонкой освобождали скважину от раствора.

— Что-то покажет она нам, матушка, — прогудел Черныш. — Надежды большие, а вдруг не оправдаются? Как думаешь?

— А я почему-то верю, что один из горизонтов будет продуктивным, — ответил Алексей. — Впрочем, поживем — увидим, не долго ждать.

— Нахрапистый же ты человек, Кедрин… Ни с кем не соглашаешься… Откуда это у тебя?

Алексей засмеялся.

— Вот чего не знаю, того не знаю. Родился таким.

Во второй половине марта внезапно подули теплые ветры. Они растопили белый покров снега и в несколько дней преобразили лик степи. Запели в ложбинах и оврагах мутные ручьи талой воды, унося с собой прошлогодние травы, вырванные из земли с корнем. По дну Соленой Балки забушевал могучий упругий поток, весь в бело-желтой пене, злой и упрямый в своей весенней страсти разрушать, сметать на пути все преграды. Он подмывал берега: пласты земли и глины с плеском падали в его курчавые, рыжие волны, и вода, радостно урча и чмокая, размывала, уносила с собой полученную пищу…

Потом солнце, нестерпимо яркое, весеннее солнце, вдруг накалив свои лучи до летних температур, протянуло их к продрогнувшей за долгую зиму земле и стало гладить ее, согревая своим разнеживающим теплом. Обрадовалась земля, закурилась сиреневой дымкой на проталинах, запахла крутым настоем чернозема — жирного, напоенного по самое горло хмельной брагой весны. И в апреле зазеленела, заголубела вдали необъятная степь, покрылась первыми цветами, подснежниками, такими до слез нежными, хрупкими на вид…

В один из апрельских дней у скважины, пробуренной бригадой Алексея Кедрина, собралась группа людей. Здесь были директор конторы бурения Вачнадзе, главный инженер Никита Гурьев, главный геолог Роман Сельдин, Галина Гурьева, Алексей Кедрин, Климов, Ибрагим Альмухаметов. Все посматривали на фонтанную арматуру скважины, перебрасывались незначительными словами. Чего-то ждали.

— Ну, что, начнем? — наконец спросил Вачнадзе, обращаясь к Сельдину.

Тот кивнул большой головой:

— Пора. Не терпится. — И улыбнулся, блеснув крупными выпуклыми глазами. — Под ложечкой сосет.

— Волнуешься? — спросил Вачнадзе, прищурившись.

— Ох, волнуюсь! Аж подкатывает… — ответил Сельдин и, вжав голову в плечи, засмеялся.

— Я тоже волнуюсь… Наверное, не меньше твоего, — тихо признался Вачнадзе и повернулся к Алексею. — Открывай задвижки, Алексей Константинович, ты начинал бурение, ты и доводи дело до конца.

Алексей смутился.

— Я начинал, а без меня работами руководил Иван Иванович, так что неудобно как-то одному.

— Проблема, — улыбнулся Вачнадзе. — Тогда действуйте вдвоем: один пусть откроет коренную задвижку, другой — на выкиде…

Галина стояла рядом с Алексеем. Она волновалась не меньше, чем другие. Глаза ее блестели, на щеках ярко горел румянец.

— Иди, Алеша, — шепнула она и тронула его за локоть. — Иди же…

Алексей посмотрел ей в лицо. В нем, таком знакомом, таком родном, что-то изменилось… Но что? Алексей наморщил лоб, жадно ища глазами эту перемену. Ага, вот что!.. Алексей радостно улыбнулся и так же тихо прошептал:

— А ты знаешь, Галчонок, у тебя ведь веснянки… Веснушки выступили. Шесть штук… Золотые такие…

Галина смущенно наморщила нос и, не выдержав, счастливо засмеялась. Гурьев услышал ее смех и обернулся. Он никогда не видел у нее такого лица, таких лучистых глаз, никогда не слышал такого смеха…

Алексей подошел к фонтанной арматуре. Рядом с ним встал плотно сбитый, широкоплечий Климов. Они не торопятся, разговаривают о чем-то. Потом Алексей берется за штурвал задвижки и начинает вращать его…

Все вздрогнули от неожиданности (хотя и ожидали этого момента), когда из трубы, отведенной от арматуры в специальную яму, с шумом вырвалась, словно заряд из ружья, грязно-серая струя глинистого раствора, перемешанного с нефтяным газом. Скважина заработала. Через равные промежутки времени из трубы толчками запульсировала жидкость. Вот струя стала постепенно темнеть и вдруг все увидели, что в яму пошла нефть — черная, жирная, с коричнево-зеленоватым оттенком.

Алексей подошел к Климову и крепко обнял его.

— Спасибо, Иван Иванович, за все!..

— Что ты… Что ты… — забормотал Климов, часто моргая глазами. — Твой… мой… труд это… Наш общий труд это…

Вачнадзе глубоко вдохнул воздух, пропитанный запахом нефти и газа.

— Хорошо пахнет, а? — дернул он за рукав Сельдина.

Сельдин, не отрывая глаз от скважины, закивал согласно головой. Но Вачнадзе не отставал. Дергая Сельдина за рукав, говорил:

— Хорошо, а?.. Сколько, думаешь, даст за сутки?

Сельдин глубокомысленно прищурил один глаз, оттопырил нижнюю губу.

— Все от размера штуцера зависит, — наконец ответил он.

— Ну, а все-таки, — настаивал Вачнадзе.

— Да ведь как сказать… Во всяком случае, на четырехмиллиметровом тонн эдак восемьдесят-девяносто даст с гарантией!..

— Хорошо, дорогой! — хлопнул его Вачнадзе по плечу. — Жди награды! За такой подарок правительство на ордена не поскупится…

Они шли по степи. Молчали. Все, что так хотелось сказать друг другу, было уже сказано. Изредка Галина наклонялась и срывала цветок. У нее в руке уже набрался яркий букет красно-бордовых, желтых, белых, голубых, даже зеленоватых каких-то, а она все наклонялась и срывала новые тюльпаны. Иногда искоса, с лукавой влажной искоркой в глазах взглядывала на молчавшего Алексея, чему-то затаенно улыбалась и вновь шла вперед — в степь, покрытую тюльпанами.

По степи гулял теплый ветер, напоенный ароматами ранних трав, влажной земли и цветов, качал головки тюльпанов, ласково гладил щеки. Солнце шло к закату, и его неяркие лучи уже не грели.

— Скоро ночь, — тихо сказала Галина и посмотрела на Алексея. — Вернемся?

Алексей протестующе закрутил головой.

И они пошли дальше.

Солнце опустилось к самому горизонту, и лучи его сделались совсем красными. Степь покрылась таинственными тенями, затихла, словно заснула. И только ветер, неугомонный, беспечный, то улетал куда-то в темнеющую даль, то возвращался снова.

Они остановились на невысоком холмике. Стояли, вслушиваясь в странную, какую-то легкую и прозрачную тишину. Казалось, пройдет минута — и вся степь наполнится чуть слышным звоном невидимых колокольчиков.