Когда зацветут тюльпаны

Глава шестая

Пока заменили долото и опустили его на забой, ушло много времени. Все были мрачны и подавлены. Саша Смирнов, сошедший с полатей, не глядя на товарищей, направился к желобам и принялся за их очистку от шлама. Альмухаметов морщил лоб, крутил головой и зачем-то цокал языком. Миша Рыбкин насвистывал грустную мелодию песни о неразделенной любви и смотрел в зимнее бесцветное небо. Клюев же, неразговорчивый от природы, вдруг начал разговаривать сам с собой — о чем, догадаться было нетрудно, хотя ни слова из-за шума работающих дизелей нельзя было разобрать.

Но, пожалуй, острее всех переживал неудачу Саша Смирнов. Шаркая лопатой о дно желоба и выбрасывая за борт слежавшиеся пласты выбуренной породы, он с тоской думал о последствиях дела с тридцать третьей. Думал о том, что теперь он конченный в глазах буровиков человек, что репутация его как верхового — рухнула, и что они, его товарищи, будут с этого дня относиться к нему с недоверием. Было одиноко и нудно на душе. И опять вспомнилась Людочка, жена, о которой он думал все эти дни, и невыносимо захотелось забросить подальше в снег тяжелую лопату, махнуть на все рукой и убежать из этой холодной неприютной степи домой. Людочка поймет его, она сразу все поймет и не осудит… Ну, хорошо, рассуждая здраво, можно ли считать его виновным в том, что случилось? Ведь даже сам Перепелкин каждый раз ругался до пены у рта, когда очередь доходила до этой свечи…

И все-таки Саша не мог отделаться от гнетущей мысли, что рекорд был сорван только потому, что он, верховой, не справился со свечой, упустил ее… Все мог бы простить себе Саша, но этого — нет, никогда! Да и другие не простят ему такой «слабости». Жидковат еще, скажут, для верхового, жидковат, браток. И страшнее этих снисходительных слов нельзя придумать…

Бросив лопату, он, не смея поднять глаза, спустился по мосткам из буровой и по узкой тропинке отправился в барак.

От барака навстречу ему широкими шагами поднимался мастер. Саша не видел его.

— Ты куда, Сашок? — окликнул Алексей Смирнова.

Саша вздрогнул от неожиданности и остановился.

— Чего молчишь? Или язык на буровой оставил?

Хотелось молча пройти мимо, убежать, не ответив. Но куда убежишь, когда стоит мастер на тропе и ждет, глядя на тебя так серьезно и пытливо?

— Ну, чего же ты сопишь, как паровоз? Можешь ты сказать, что случилось?..

— Могу… Я… Я… Отпустите меня домой, Алексей Константинович!.. Сил моих больше нет! Отпустите! — вдруг закричал срывающимся тонким голосом Саша и прижал грязные рукавицы к груди. Алексей даже растерялся.

— Н-ну, знаешь ли, Сашок, — сказал он первое, что пришло на ум, — такими словами на ветер не бросаются…

Саша резко отвернулся. Алексей озадаченно потер заросший колючей щетиной подбородок.

— Да-а, дела-а… А объяснить что-нибудь ты в состоянии? Ведь прежде, чем отпустить тебя, я должен знать причину твоего решения…

— Я, Алексей Константинович, свечу упустил… тридцать третью… Рекорд сорвал…

— И это все?..

— А чего еще нужно? Со стыда, хоть сквозь землю…

— Эх ты, Саша! — Алексей подошел и обнял паренька. — Если из-за каждой неудачи мы будем носы вешать, да в истерику бросаться, то грош цена нам в базарный день. Пойдем-ка на буровую… Да ты не упирайся, пойдем…

Тропинка для двоих была узка. Мастер, обняв Сашу за плечи своей большой тяжелой рукой, шел прямо по целине.

— А наше дело такое, Сашок, — случилась промашка, споткнулся — не распускай нюни, стисни зубы и двигай вперед…

А Саша шел и думал: «Эх ты, идет и даже не чувствует, что снега-то по колено».

— Ты ведь любишь свою работу, Сашок?

— Люблю, — тихо ответил Саша.

— Вот-вот… Это самое главное… Если любишь, значит, ничего страшного… А тридцать третью мы переделаем — это верно, мешает она.

Саша благодарно посмотрел на мастера. Алексей улыбнулся, подмигнул и, сжав плечо юноши, сказал:

— А теперь возьми и прочти вот это… — Достал из кармана клочок бумаги и протянул растерявшемуся парню.

— Что это?

Но мастер уже не слышал — не оглядываясь, широко шагал по тропинке, в такт шагам взмахивая руками.

Саша сунул подмышку рукавицы, развернул бумажку.

Саша читал, перечитывал неровные строчки и не верил глазам. Сын!.. Илья!.. Папка!.. От счастья кружилась голова…

А вечером, когда собирались на ужин, ребята окружили Сашу, перемигнулись и грохнули оглушительно и слитно:

— Поздравляем с сыном!

Подхватили растерявшегося молодого отца, и вот он уже взлетел к потолку, нелепо взмахивая руками.

— Держись за воздух, Сашок! Дай бог тебе еще десяток Илюшек!..

Алексей писал и прислушивался к голосам, доносящимся из-за стены. Ребята поздравляли Сашу Смирнова с сыном.

Алексей откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Да, как хорошо это помнится!..

…С того майского вечера, когда Алексей проводил Галину в последний раз, прошло несколько месяцев. Наступила голубая, пронизанная нежаркими лучами солнца, прозрачная осень. По утрам крыши домов, земля и увядающие, горько пахнувшие травы, покрывались сизой изморозью. Деревья незаметно нарядились в разноцветную листву и при малейшем ветерке теряли их — яркие, похожие на цветы. В воздухе, прохладном и легком, блестели паутинки «бабьего лета».

Однажды утром Алексей направлялся к автовокзалу. Было свежо, над землей, на уровне крыш домов, стлался легкий туман. Косые лучи солнца, пробиваясь сквозь него, искрились, будто плавились. Было тихо, и поэтому особенно отчетливо слышалось бойкое чириканье воробьев, чуть грустное и нежное воркованье голубей, слетавшее с крыши ближайшего дома.

— Здравствуйте, Алексей Константинович! — вдруг раздался позади знакомый женский голос.

Алексей обернулся и обрадованно заулыбался:

— Ба, Настя Климова! Здравствуй, прости — не заметил.

Настя рассмеялась.

— Не заметили… Чуть не споткнулись через меня. Не хотела окликать, а потом думаю — что это с нашим Алексеем Константиновичем, идет и знакомых не узнает.

— Прости, Настенька, исправлюсь… Откуда спешишь?

— С рынка. Детишки одни остались — Иван-то на вахте…

Поговорили еще немного о всяких пустяках. И вдруг Настя сказала:

— А у меня вчера в гостях Галина была, Гурьева… Про вас спрашивала.

— Да? Ну и как она поживает?

Настя вздохнула.

— Да так… — И открыто глянув в глаза Алексея, тонко усмехнулась. — Горько поживает… Ну, я пошла, а то детишки проснутся.

Алексей не удерживал ее, стоял и смотрел ей вслед. «Горько поживает…» — звучало в ушах. Почему горько? Неужели Настя хотела сказать… Не может быть!

Алексей встрепенулся. Решение пришло сразу, неожиданно. Он круто повернул и широко зашагал обратно — в общежитие.

В свою комнату он ворвался почти бегом. Сбросил с себя рабочий костюм, выхватил из тумбочки бритвенный прибор, сбегал на кухню за горячей водой и, почти не видя своего отражения в зеркале, стал бриться. Потом выбрасывал из чемодана рубашки, рассматривал их и злился, что не может решить, какую из них надеть, подбирал галстук, гладил брюки, — и все это делал безотчетно, механически. Он смотрел в себя, прислушивался к своему решению и почему-то верил, что делает правильно…

Галина открыла сразу, будто ждала его.

— Вы?!.

— Доброе утро.

Она не ответила. В ее глазах, больших и прозрачных, как ключевая вода, были и смятение, и радость, и недоверие. И вдруг она побледнела, заспешила — одной рукой стала поправлять прическу, другой — запахивать халатик на груди.

— Простите, я в таком виде… Не ждала. Я сейчас… — и повернулась, чтобы уйти.

— Не нужно, — сказал он и, пугаясь своей смелости, тихо тронул ее за плечо.

Она остановилась и медленно, словно раздумывая, повернулась к нему. Он во все глаза смотрел ей в лицо, и все ему нравилось в ней: и высокий белый лоб, обрамленный пушистыми завитками темных волос, и прямой нос, и тонкий подбородок…

И вдруг он заговорил — торопливо, несвязно, боясь, что она не дослушает и уйдет.

— Я не мог не прийти… Нет больше сил жить так… Я люблю вас… Да, люблю и не могу жить без вас… Я все понимаю — все, но ничего не могу сделать с собой… И вот пришел… — Он взял ее руку в свои, она не вырвала ее. — Что же вы молчите? Скажите хоть одно слово…

Галина покачала головой. И тогда Алексей притянул ее к себе и осторожно обнял за хрупкие плечи.

— Не нужно, Алеша, — задыхаясь, шептала она. — Не нужно…

А он не слышал. Целовал ее губы, глаза, лоб…

Климов завидовал, хотя и понимал, что только благодаря напористости Альмухаметов захватил инициативу в свои руки. То, что мысль перейти на бурение с применением воды вместо раствора подсказана мастером, еще ничего не доказывало. Главное заключалось в исполнении этой мысли. И вот Ибрагим уже действует, а Климов завидует ему. Завидует и… восхищается. «Ах, елки-палки! — думает он, с нетерпением поглядывая на часы. — Умен, татарчонок, хитер!.. И как он все это быстро умеет — я только подумаю, а он уже на скважине испытывает…»

Как неприкаянный бродил Климов по общежитию, смотрел на часы, на вопросы товарищей нес такую несуразицу, что те, глядя ему вслед, только руками разводили.

В красном уголке Грицко Никуленко и трое рабочих, среди которых был и Пашка Клещов, играли в домино, Увидев Климова, Грицко прогудел, словно в бочку:

— Сидай, дядя Ваня, на очередь.

Климов отмахнулся:

— Не до игры… Ты знаешь, что Ибрагим сегодня решил?

— Що, форсированный режим? — оторвал свои большие воловьи глаза от черных костяшек домино Грицко. — Бачил.

— Ну и что думаешь?

— Як сказала та тетка Параська… — Никуленко со всего маху бухнул косточкой по столу и договорил: — Нехай он провалится, цей режим…

— Хо-хо, — хохотнул толстощекий Пашка. — Сильно сказано. На хрен он нам сдался?.. Воды в озере скоро не останется — возим и возим…

Климов разозлился.

— А тебе тетка Параська больше ничего не сказала?

— Що? — посмотрел Грицко на Климова.

Климов махнул рукой: «Есть же на свете такие балбесы…»

Из красного уголка вышел совсем расстроенным. Подмывало сходить на буровую, но не хотелось показывать другим своего нетерпения — шагал взад-вперед подлинному коридору барака, курил, ждал, когда кончится смена Альмухаметова.

Хлопнула дверь, и в клубах морозного воздуха вошел мастер. Он хмуро глянул на Климова, буркнул:

— Курево кончилось. — Вернувшись из своей комнаты, добавил: — Замысел сорвался. Свеча подвела.

Климов рванулся к мастеру.

— Тридцать третья?

Сворачивая папиросу, Алексей боднул головой.

— Она.

Климов выругался.

— Черт! А я ведь думал о ней, думал! Хотел напомнить Ибрагиму и забыл… Ну, вылетело из головы и все… Ах ты, елки-моталки!

Прикурив самокрутку, Алексей хмуро сказал:

— Свечу нужно сделать нормальной длины, Иван Иваныч.

Климов растерялся:

— Но, мастер… у меня же каждая минута будет на счету.

Алексей жестко повторил:

— Свечу нужно сделать нормальной. Я не хочу, чтоб она поломала вам хребты. На первый раз все обошлось, но на второй…

Климов промолчал. Алексей, не взглянув больше на бурильщика, быстро пошел к выходу. Климов знал, если мастер перешел на вы, значит спорить бесполезно — это приказ, не подлежащий обсуждению…

…На вахту собирались молча. Весть о неудаче Альмухаметова подавляла ребят, вызывала чувство протеста, — не верилось, что такое огромное напряжение сил пропало почти впустую. А из-за чего? Из-за пустяка — свеча оказалась длиннее, чем нужно…

Натягивая поверх фуфайки жесткую брезентовую куртку, Колька Перепелкин, словно продолжая с кем-то горячий спор, вдруг навалился на бурильщика:

— Ну, дядя Ваня, если мы не сумеем сработать сегодня и за вахту Альмухаметова, я перестану уважать тебя.

— Ты это… это чего городишь? За Альмухаметова?..

— Да! За них, за всю вахту! Сдери с меня шкуру, если я не сумею работать сегодня за двоих — за себя и за Сашку, дружка моего… И не смотри на меня такими глазами! Не выдержим — позор нам на весь мир. — Колька хлопнул рукавицами и вышел. Проводил его взглядом Климов и только сказал:

— Слышали? То-то!..

И все-таки, несмотря на «провал», вахта Альмухаметова пробурила за неполную смену столько, сколько не мог добиться иной бурильщик за все восемь часов.

Альмухаметов подошел сам и заговорил первым:

— Принимай, друг Иван, буровую… («Ах, елки-палки, какой молодчага! — обрадовался Климов. — Вот это настоящий друг!..») Сдаю в полном порядке… Хорошо работала моя вахта сегодня, тце, тце, хорошо! Батыры! — Он ласково посмотрел устало мерцавшими глазами на своих осунувшихся «батыров» и, помолчав, добавил: — Поговорить мала-мала надо с тобой… Рассказать все надо…

И рассказал. Говорил Ибрагим с трудом — устал, наверно, чертовски, но Климов понимал его сразу, с полуслова.

— Только твердую породу я не бурил — подъем инструмента начали… Не знай, как получится. Попробуй, друг Иван. Только смотри лучше, не надо торопиться, трещинка может встретиться — тогда, вай-вай, как плохо будет! В трещинку вся вода убежит, а вода у нас — золото, друг Иван… Ну, работай, я пошел… Устал. — Ибрагим вяло похлопал рукой по крутому плечу Климова и, шаркая кривыми ногами, не оглядываясь, пошел из буровой. За ним, как утята за уткой, двинулись «батыры»: Василий Клюев, Саша Смирнов, Миша Рыбкин, дизелист Еремеев…

Алексей смотрел и думал. Сколько беспокойных одиноких часов проведено, прежде чем он разрешил Альмухаметову испытать новый способ бурения в открытую, без оглядки на начальство! Не день и не два назад пришли к нему эти думки. Прошли месяцы, пока вызрело, выкрепло решение. Много раз в прошлом иные отчаянные головы втихомолку, пугливо озираясь, закачивали в скважину чистую воду и получали неплохие результаты бурения, а он, узнав об этом и подчиняясь указаниям свыше, наказывал их за нарушение технологии, заставлял делать глинистый раствор нужных параметров и вести бурение только с его помощью. Бурильщики оправдывались, ругались, доказывали, что применять воду при проходке определенных пород не только можно, но и необходимо — от этого экономятся тонны химических реагентов, которыми обрабатывается глинистый раствор, увеличивается проходка на долото, приходится меньше делать спуско-подъемных операций. В душе Алексей соглашался с ними и все-таки стоял на своем, упирая на то, что так требует геологическая служба.

— Бюрократы! — бушевали бурильщики. — Геологам что! Сидят в кабинетах да писульками занимаются, совсем от жизни отстали, а тут по их милости вкалывай!.. Чинуши, черт подери!

Но страсти утихали, «провинившийся» получал нахлобучку или, того хуже, административное взыскание, и на этом дело заканчивалось.

Наблюдая за поисками Ибрагима, он окончательно понял, что настало время собрать воедино весь разрозненный опыт бурения новым методом, отобрать из него самое ценное, учесть все до мелочей и разработать хотя бы в самых общих чертах новую технологию. Бурить всю скважину на воде, от направления до проектной глубины, конечно, нельзя…

Его размышления прервал Климов.

— Ну, что скажешь, мастер? Можно начинать?

— Честно признаюсь, Иван Иванович, боюсь я воды, — не сразу ответил Алексей, заглядывая в глаза Климова. — Нас подстерегают всякие неожиданности. Может получиться так, что потеряем всю воду, обвалятся подмытые стенки скважины и порода заклинит инструмент… А ты сам-то как думаешь?

— Ибрагим бурил несколько часов и ничего не случилось, — ответил Климов и сквозь крепко сжатые зубы шумно втянул воздух. — Он остановился на известняках. Говорит, что их надо опасаться… Верно, воду нам нужно беречь, но опасаться нужно именно мягких пород. Я не говорю о глинах, но песок… Его может размыть. Известняки же, я думаю, можно рубать без опаски. Если даже и встретятся трещины, не страшно, размыва не будет… Ну, а что касается осторожности… понятно и без предупреждений. Буду смотреть в оба.

Алексей кивнул, помолчал, и просто, будто говорил о чем-то самом обыденном, сказал:

— Ну, коли так, тогда давай… Я надеюсь на тебя.

— Не впервой нам, мастер, речку вброд переходить, авось не утонем, — ответил Климов и направился к лебедке.

Да, речку вброд переходить предстояло не впервые. Еще совсем недавно бурение скважин производилось ротором. Сколько хлопот было, сколько аварий! Теперь же стали бурить турбинными двигателями. А легко ли дался переход на турбинный способ? Ведь до чего доходило: привозили турбины на буровую, а бурильщики отказывались спускать их в скважину, боялись всяческих осложнений, хотя и видели при испытании, как работает турбина. Другие же шли на хитрость: пока мастер находился на буровой, бурили турбиной и даже похваливали: «Смотри-ка ты, как хорошо идет», а только мастер — с глаз долой, поднимали турбину и начинали крутить ротором. Случалось, неделями сидел мастер на буровой и следил за работой бурильщиков. И разве можно забыть, что вахта Климова первой в конторе освоила эксплуатацию турбобура и первая доказала превосходство этого нового способа бурения?!

Алексей вздрогнул и проснулся. Прислушался. За стенами барака, как казалось, далеко отсюда, гудели дизели на буровой. Этот монотонный, басовый рокот стал привычным и вызывал только одну мысль: там все идет нормально. Почему же проснулся? Посмотрел на часы: пять утра. До рассвета еще долго, а спать не хочется.

Каждую ночь вот так, будто кто в бок толкнет, вздрогнув, он просыпается. Сильно и неровно бьется сердце. А может, это опять от того сна, который вот уже несколько ночей кряду приходит к нему? Интересный сон. И самое странное в нем, что он повторяется.

…Снежная бескрайняя степь. Белая-белая, даже глаза слепит, когда смотришь на нее, и ровная — ни бугорка, ни холмика и горизонта нет… удивительно, но черты горизонта нет… Над степью — нежно-голубое небо. Откуда-то появляется огромное, во все небо, солнце. Солнце летнее, печет знойно. И снег, как по мановению волшебной палочки, исчезает. Исчезает очень быстро, словно кто-то невидимый потянул за край снежного покрова и стянул его, как скатерть со стола. И степь преображается. Она становится изумрудно-зеленой, веселой и нарядной. Алексей шагает по зеленой степи и чувствует, как ноги тонут в мягкой, прохладной траве. Над головой, где-то очень высоко, повисли жаворонки, и, трепеща крылышками, рассыпают над степью серебряный перезвон своих незатейливых песен. И вдруг видит Алексей, идет навстречу ему человек. Еще нельзя различить, мужчина или женщина это — так далеко человек, но Алексей знает, что они идут навстречу друг другу. Алексей останавливается. Кричит, зовет, но не слышит своего голоса, а человек призывно машет руками.

И вот они рядом. Ну, конечно же, это Галина.

— Галинка! Галя! — без конца повторяет он и жмет ей руки.

Галина смеется звонко и радостно, и нельзя понять, то ли это ее чистый смех звенит над степью, то ли поют жаворонки.

И говорит Галина, обводя рукой вокруг:

— Смотри, Алеша, это для тебя я сделала весну… Смотри, и тюльпаны для тебя…

И видит Алексей: прямо под ногами появляются тяжелые бутоны тюльпанов на темно-зеленых, тонких и гибких стебельках… Разные тюльпаны — красные, словно раскаленные угли, желтые, как лепестки цветущего подсолнуха, белые, похожие на бабочек-капустниц… Много-много тюльпанов!..

…Алексей садится на кровати и тянется к темному окну. Сверкают на темном небе зимние яркие звезды. На косогоре высится громада буровой вышки, сверху донизу залитая электрическим светом. Среди ночной степи она кажется сказочным факелом, отлитым из струящегося серебра…

Алексей соскакивает с постели. Скоро рассвет, и новые заботы обступают его. Во-первых, нужно сходить на кухню к тете Шуре, шеф-повару Соленой Балки. Еще вчера приглашала зайти. Что-то сказать хотела. Но так и не выбрал времени. С буровой пришел уставший, промерзший до костей. Даже поужинать не захотел — бросился в постель и сразу же заснул.

Александра Петровна Чивилева, или просто тетя Шура, как зовут ее в Соленой Балке, пришла в контору бурения по объявлению в районной газете: «Требуются повара». Тетя Шура прочитала объявление случайно. Тогда она работала в промкомбинате «ночным директором», как в шутку называют сторожей. В полночный час от нечего делать развернула газету и на четвертой странице в затейливой рамке по слогам прочитала о том, что нужны конторе бурения хорошие повара. Прочитала и решила: пойду-ка я поварихой, готовлю не хуже других, да и зарплата не то, что у «ночного директора» — вдвое больше, нежели ей платят в промкомбинате… Да, по совести сказать, и работа боевая — все какую-то пользу людям принесешь, чем так-то сидеть по ночам да носом клевать… Решила — сделала. Утром пришла в отдел кадров конторы бурения, и ее приняли без разговоров.

Теперь тетя Шура — самое главное лицо в Соленой Балке. Так ей сказал Алексей Константинович после отъезда Вачнадзе, Гурьева и монтажников. Да, он так и сказал: «Вы теперь, тетя Шура, самый наиважнейший человек среди нас, от вас зависит вся наша работа». И тетя Шура прекрасно это понимает: чем лучше она будет кормить, тем лучше они будут работать. Поэтому тетя Шура и старается изо всех сил. На кухне у нее всегда дым коромыслом. В огромном чугунном котле булькает, бурлит наваристый борщ, заправленный черным перцем и лавровым листом, на сковородках, на которых можно было бы уместить сразу целого барана, стреляют растопленным салом котлеты, биточки или просто жареное мясо, а из-под приоткрытых крышек вместительных кастрюль выбивается такой аромат, что голова кружится… Что и говорить, умеет тетя Шура накормить ребят, умеет. Не даром же однажды за обедом тракторист Пашка Клещов, только что возвратившийся с озера, куда ездил за водой, заявил с откровенным восторгом: «Братцы, а я ведь поправляться стал! Как на курорте, пра… не верите?»

А тетя Шура радовалась. Правда, подшучивали ребята над нею, даже песню про нее сочинили, но она не обижалась — пусть шутят, как ни говори, одна ведь среди них… скучают мужчины по бабам, вот и заигрывают. И песню сочинили по той же причине. Впрочем, песенка, которую частенько распевают ребята, ей нравится. Она даже сама напевает ее, когда никто не слышит.

— Вот бестии, складно как!.. — бормочет она при этом, помешивая в котле черпаком. И вдыхая аромат борща, она поет тоненьким, дребезжащим, словцо надтреснутым, голоском:

Она пробует на вкус варево, громко дуя в горячий черпак, долго смакует пробу, и маленькие глаза ее, зеленоватые и лукавые, превращаются в еле заметные темные щелки.

— Черти полосатые! — добродушно ругается она. — Ишь, придумали!

Но в последние дни тетя Шура не только не поет полюбившуюся песенку, а и разговаривает-то со всеми через силу. И никому невдомек, как болит, как тоскует ее доброе бабье сердце. «Господи, господи, — втихомолку вздыхает она, — что теперь будет-то, что же теперь делать-то, а? Чем ребятишек кормить буду? Ведь со дня на день кончится провизия, а никто не едет, никто не везет ничего…»

Тетя Шура идет в кладовую, спускается в небольшой подвал, раскладывает в своем неповоротливом уме на число людей, завтраков, обедов, ужинов, дней все, что осталось — крупы, макароны, пшено, мясо, муку, картофель, — и у нее от волнения и страха покалывает сердце.

Незаметно она уменьшила расходы на приготовление блюд, уменьшила порции, а продукты таяли с непостижимой и непонятной быстротой. «Неужели кто ворует, а?» — приходила мысль, но тетя Шура отмахивалась от нее, как от назойливой мухи, и опять тяжело вздыхала. А вчера, потеряв надежду на помощь из управления, она попросила Алексея Константиновича зайти к ней, когда на кухне никого не будет. «Сурьезно поговорить нужно нам, сынок, — вздохнула она. — Очень сурьезно…» Алексей Константинович обещал, да так и не пришел.

Как обычно, сегодня тетя Шура поднялась рано. Что готовить? как готовить? как сделать, чтоб и расходов было меньше и ребята были сыты? Долго сидела, но так ничего лучшего и не придумала, как снова поубавить порции. Со вздохом поднялась и принялась чистить картофель. «Вот и картошки совсем мало осталось… на несколько дней…»

В это время скрипнула дверь. Вошел Алексей.

— Доброе утро, тетя Шура, — весело поприветствовал он ее. — Как живется-можется?..

— Доброе утро, сынок, — не отрываясь от своего занятия, ответила повариха. — Плохо живется, ох, плохо… Изболелась я вся…

— Что так? — сразу посуровел Алексей.

— Да ведь что, — вытирая руки о фартук, повернулась к нему тетя Шура. — Почему не заботишься о народе-то? Ты знаешь о том, что жрать через два дня нечего будет, а? Знаешь?

Она наступала на него и говорила, говорила без остановки:

— Картошки осталось на четыре дни, ежели тянуть-растягивать, муки тоже на четыре, гречка кончилась, риса только на сегодня, мяса на два борща…

— Погоди, да погоди же! — остановил ее Алексей, отступая к двери. — Не кипятись, пожалуйста… Давай-ка присядем да обсудим все спокойно.

Разговаривали долго. Ходили в кладовую, в подвал, взвешивали, прикидывали, чертили на листке бумаги…

— Да-а, незавидные наши дела, — наконец сказал Алексей, поглядывая на мрачное лицо тети Шуры. — Дня на четыре продуктов хватит, а там… Ох, тетя Шура, не пойму только одного, почему вы молчали до сих пор?

Тетя Шура шумно вздохнула.

— Затмение какое-то нашло, Лексей Константиныч… Ждала. Все думала, вот-вот подвезут, вот-вот подвезут… Н-ну, своими бы руками расправилась с этим недоделанным кутенком…

— Это с кем? — с изумлением глянул на повариху Алексей.

— С кем же больше?.. С Куцыным! Ему доверили это дело. Снабженец, пропади он пропадом!.. И фамилия-то какая — Куцын, словно бы щенок без хвоста.

Алексей горько усмехнулся и задумчиво потер щеку.

— Буйная вы женщина, а я не знал…

— Будешь буйной, — сердито махнула рукой тетя Шура и тихо добавила: — Боюсь я, Константиныч, боюсь… Что делать-то будем, ежели что, а? — И не дождавшись ответа на свой тревожный вопрос, продолжала: — А тут еще новый год у порога — угостить ребятишек надо бы чем повкусней… сам, поди, понимаешь.

— Ну, это само собой, — согласился Алексей и тяжело поднялся. — Пойду радировать. Аркашку заставлю, чтоб через каждые три часа дергал их за нервы. Да!.. Только об этом пока никому ни слова, хорошо?

— Ладно уж, — сказала повариха, принимаясь чистить картошку, — не глупенькая, чай, понимаю.

Бабье сердце отходчиво. Успокоилась и тетя Шура. Теперь она знала, что дело в верных руках, что Константиныч сделает все, чтобы выкрутиться из тяжелого положения. «Такой молодой, — думала она, — а такой хозяйственный… сильный. Одно слово, мужик… Ох-хо-хохоньки, счастлива будет с ним та, которую он выберет. Как сыр в масле будет купаться…» Мысли текли легко и плавно, как тонкая картофельная кожура из-под ее ловких привычных рук.

Алексей вошел в комнату, отведенную под радиорубку. Радист Аркаша Кудрявенький — юноша с бледным болезненным лицом и большими синими глазами — возился у аппаратуры.

— Не спишь? — спросил Алексей. — Все мастеришь?

— Мастерю, — тихо ответил юноша и, подняв на Алексея большие глаза, смущенно улыбнулся. — Да не получается у меня приемник… материалов не хватает…

Алексей улыбнулся тоже. «Какой красивый, — подумал он, глядя на удивительно тонко выточенное лицо юноши, — как девушка… И глаза девичьи…» Потом сказал:

— Упрямый ты, Аркаша… Знаешь, не получится, а все возишься.

Аркаша удивленно поднял брови.

— Не получится? Почему не получится? Обязательно получится… Моя конструкция гораздо надежнее и проще. Вот слушайте, я схему объясню…

Алексей покачал головой.

— Бесполезная трата времени, Аркаша, — все равно ничего не пойму…

Аркаша загорячился:

— Но это же так просто! Вот смотрите…

Алексей засмеялся. Аркадий замер на полуслове и покраснел.

— Почему вы смеетесь? Я ничего смешного не сказал.

— А ты не обижайся.

Алексей замолчал, и в комнате наступила тишина. Потрескивал паяльник, на столе тикал будильник, за единственным небольшим окошком неслышно плыла зимняя ночь. Было как-то особенно спокойно и уютно в этой маленькой комнатушке, загроможденной непонятной аппаратурой. Не хотелось уходить отсюда.

Алексей достал блокнот с карандашом, набросал несколько слов. Вырвал из блокнота листок, посмотрел на склоненную черноволосую голову юноши.

— Послушай, Аркадий.

— Да?

— Ты давно в комсомоле?

Аркадий повернулся к нему лицом, и тонкие брови его удивленно поднялись.

— А зачем это?

Алексей усмехнулся.

— Резонный вопрос… Просто интересно мне… Вот передай, пожалуйста… — Алексей протянул радисту листок. — Сейчас же.

Аркадий быстро прочитал написанное и тревожно посмотрел на мастера.

— Это правда, Алексей Константинович?

Алексей устало потер ладонью лоб, скрывая улыбку.

— Правда. Ситуация не из завидных. Я думаю, ты понял, почему я спросил тебя о комсомоле?

— Понял, но не понимаю, почему это нужно скрывать от ребят.

— А я не скрываю. Просто не вижу необходимости кричать об этом раньше времени. Продукты должны подвезти не позднее, чем послезавтра… Будем ждать. — Алексей вздохнул и поднялся. — Если и это не поможет, — он кивнул на радиоаппаратуру, — тогда соберемся и обсудим положение. Все понятно?

— Понятно, Алексей Константинович, — надевая наушники, ответил Аркадий. — Сейчас буду вызывать.

— Действуй. — Алексей ласково похлопал юношу но худому костлявому плечу. — Ответ принесешь мне.

В короткопалых руках Пашки трещали тугие карты. Мелькали толстые пальцы с широкими ногтями. Никуленко сопел, нетерпеливо ерзал, с ненавистью, исподлобья, смотрел на эти пальцы. Остался последний червонец, последняя возможность отыграться. Вот она лежит, эта измятая, грязноватая бумажка, — единственная из той толстой пачки, которая исчезла в кармане Пашки.

— Сдать? — Заплывшие глазки поблескивают хитро и насмешливо.

— Давай.

Никуленко принимает карту, тяжело подсчитывает очки, просит:

— Еще… Еще одну… Хватит. Себе…

Пашка уверенно сбрасывает карты:

— Десятка, король, шестерка… Точка. Показывай.

У Никуленко только восемнадцать очков — девятка, семерка и валет. Павло сгребает деньги, разглаживает на столе и напевает разухабисто и бесстыдно:

— Ах, Гриша, Гриша, рубаха-парень, жалко мне тебя…

— Да, Гриша, жалко мне тебя. Кедрин мужик себе на уме. Его на кривой не объедешь. Любимчикам дает заработать, а тебе — фигу.

— Не бреши, — насупясь, гудит Грицко. — Мастер — справедливый человек…

— Ха-ха-ха! Подсчитай, кто из вас троих больше пробурил — ты или Ибрагим и Климов? Они-то получат, а вот ты… Эх, жалко мне тебя, Гриша!

Никуленко молчит. Да, по метражу он отстал и от Альмухаметова и от Климова. И, конечно, они заработали больше, чем он…

— Послушай, Паша, а в долг ты поверишь, а? — просительно тянет он. — Под получку. Приедем в город — рассчитаемся…

Пашка пятерней чешет в кудлатом затылке.

— А не обманешь?

— Честно.

— Ну, смотри…

И снова начинается игра, и снова Грицко проигрывает, проигрывает… Он весь кипит, начиненный яростью, ненавистью к своему партнеру. Он уже догадывается, что Пашка играет нечисто, нагло передергивает карты, но не может поймать его. После очередного проигрыша Грицко швыряет карты прямо в толстощекую лоснящуюся физиономию Пашки, тяжело поднимается и громоздко нависает над столом:

— Мухлюешь, сволочь… Скулы повыворачиваю.

И вдруг спокойный, как звяк металла, голос Пашки:

— Ша, тихо! Не дрыгайся… Сядь.

Глаза у Пашки — узкие, беспощадно поблескивающие щелки, скулы обтянулись, виден оскал желтых длинных зубов, а из крепко сжатого кулака на Грицко нацелилось тонкое холодное жало ножа. Грицко сел, обхватил ладонями голову…

…Есть на левом берегу Волги поселок. Много-много лет назад в поисках лучшей доли и землицы забрела сюда группа украинцев-переселенцев. Понравились, по сердцу пришлись заволжские дали хлеборобам, миром решили: здесь наша хата! — и осели. В ту пору пришел с далекой милой Украины и прапрадед Грицко Никуленко.

Из поколения в поколение занимался род Никуленко хлебопашеством, работали в колхозе и родители Грицко. А вот он решил испытать другого счастья. Закончил курсы бурильщиков и стал буровиком. Но где бы ни приходилось бывать, куда бы ни забрасывала его кочевая жизнь разведчика, никогда не забывал Грицко своих стариков. Письма писал, деньги — большую часть заработанного — отсылал им.

А физиономия у Пашки опять ухмылялась, и в руках трещали карты.

— Верни деньги, — угрюмо попросил Грицко. — Нечестно ты их выиграл.

— Ах, Гриша, Гриша, где ты сейчас найдешь честность? Ты говоришь, Кедрин справедливый, честный, а ведь и он порой не прочь передернуть. Вот увел у Гурьева раскрасавицу-женушку, разве это честно? Или еще: через два дня нам жрать нечего будет, а он молчит… Это честно? Жалко мне тебя, хороший ты парень… В городе я еще подумал бы и, может, вернул бы твои гульдены, но здесь, Гриша, не могу, и не проси… Они нам еще пригодятся.

— Зачем?

— Ох-хо-хо, деньги всегда нужны, Гриша… Ну, ладно, давай подведем итог: ты мне должен тысячу монет, так?

— Ну… так…

— Да ты не печалься, Гриша! — Павло перегнулся через стол и хлопнул Грицко по плечу. — Радуйся, что с Пашей встретился. Вот вернемся в город — тогда заживем. В городе денег много, только нужно уметь их взять… Ну, ладно, пошел вон, устал я нынче…

Вздрогнул Грицко всем могучим телом, уставился на Пашку.

— Да ты это что? — спросил, задыхаясь.

— Тихо, Гриша. Не забывайся. Я тоже умею сердиться… А про то, что я сказал, не забудь. Намекни ребятам как-нибудь, скажи: с голодухи скоро пухнуть начнем…

Странное, двойственное чувство вызывал у Алексея Грицко Никуленко. С большим маловыразительным лицом, с выпуклыми неподвижными глазами под сросшимися в одну линию бровями, с покатыми могучими плечами, неуклюжий и медлительный, Грицко работал, на первый взгляд, не хуже других. И только присмотревшись, можно было заметить, что работает он как-то заученно, механически.

И еще одно удивляло и настораживало в нем Алексея: молчаливое сопротивление всему, что предлагал сделать мастер. В то время как Альмухаметов и Климов, да и другие рабочие горячо взялись за внедрение нового метода бурения, Никуленко мялся, о чем-то раздумывал (да и думал ли?). Он с детской непосредственностью задавал наивные вопросы и требовал на них исчерпывающие ответы. Подавляя раздражение, Алексей объяснял долго и подробно. Выслушав, Никуленко минуту-две молчал, а потом вдруг огорашивал следующим вопросом:

— А зачем это, а?

— Но я только что говорил об этом! — глядя недоверчиво в неподвижное лицо Никуленко, отвечал Алексей и, скрепя сердце, начинал объяснять всех с начала. Подбирая слова, он растолковывал Грицко, что новый метод бурения гораздо эффективнее, что он несет в производство множество выгод — таких-то и таких-то, что так бурят уже Климов и Альмухаметов. Никуленко качал головой:

— Ибрагим? Климов?

— Да, Альмухаметов и Климов, — терпеливо подтверждал Алексей и спрашивал: — Ну теперь-то дошло?

Никуленко опускал голову, долго смотрел себе под ноги и потом спрашивал:

— А что, мастер, как будет авария, а?

И так всякий раз, когда дело касалось чего-нибудь нового и непривычного. Пока не разжуешь да в рот ему не положишь, Никуленко ни за что не согласится изменить давно знакомые, годами заученные приемы работы. Но если уж он, наконец, соглашался с тем, что ему доказывали битый час и что для других уже было не новостью, то Грицко брался за дело с таким злым упорством, что просто не верилось глазам. «Не поймешь, что за человек, — не раз думал Алексей. — Дашь ему задание — топорщится, упирается, а потом выполнит с безукоризненной точностью… Ну и людына!..»

Но удивительнее всего было то, что у этого, казалось бы, равнодушного ко всему на свете человека, были свои какие-то особые интересы и привязанности. Даже в самом людном месте Грицко умел находить угол, где он мог побыть один, о чем-то помолчать и даже промурлыкать себе под нос любимую песню про «вирбу рясну». Никто и никакой шум не могли помешать ему. Словно вокруг никого не было. Разговаривал Грицко мало, даже меньше, чем Василий Клюев, ставший чем-то вроде образца молчаливости. И было уже совсем непонятно, когда он вдруг сблизился с трактористом Пашкой Клещовым.

Пашка был прямой противоположностью Никуленке. Веселый, с зелеными нахальными глазами на круглом щекастом лице, с шутками и прибаутками на губах, крепко сбитый, он всегда вертелся среди буровиков, умел заставить их слушать себя, расположить к себе. Вот к нему почему-то и привязался в последнее время Грицко. Теперь они были зачастую вдвоем, и что их объединяло, никто не знал. Буровики прозвали их «десяткой», причем «единицей» был Никуленко, а широкий и низкий Пашка — «нулем». Но наблюдая за ними, Алексей всегда ловил себя на мысли: «Нет, пожалуй, в этой дружбе «единица» все-таки Клещов…»

Об этом и думал Алексей, выйдя от Аркаши и поднимаясь по косогору к буровой. «Интересно, — размышлял он, — применял ли сегодня Грицко воду вместо глинистого раствора?.. Фу, какие у него были глаза, когда он узнал, что сделали Альмухаметов и Климов. Будто оглушили его…» — Алексей покрутил головой и тихо засмеялся.

И вдруг он остановился. Его поразила непривычная тишина, нависшая над степью. Было еще темно, в небе холодно мерцали морозные звезды. На буровой так же, как и несколько минут назад, ярко горели электрические огни. Но во всей этой знакомой до мелочей картине что-то исчезло. Алексей стоял и старался понять, чего же все-таки недостает? И неожиданно понял: не хватало рабочего шума дизелей на буровой. Они, правда, и сейчас работали, но работали очень тихо, так, что ухо едва-едва улавливало их рокот.

Алексей посмотрел на часы. В это время Грицко должен вести бурение полным ходом. Но он стоял. «Почему? Что его заставило прекратить бурение?»

А от буровой уже бежал человек. Бежал тяжело, неумело, суетливо размахивая длинными руками. «Сам бежит, Никуленко, — подумал Алексей и вдруг твердо решил: — Ну, конечно, это… поглощение…»

Никуленко остановился и шумно перевел дыхание. Недоговаривая окончания слов, по-видимому, не на шутку перепугавшись, Грицко глухо, как в бочку, забубнил:

— Мастер… глотае… Поглощение!..

— Тэ-эк, — стиснув до боли челюсти, выдавил из себя Алексей. — Расскажи…

— Що? — растерянно спросил Грицко.

— Я тебя спрашиваю, как это случилось.

Никуленко молчал. Он смотрел большими темными глазами на мастера и тяжело, бурно дышал.

— Э-э… — с досадой махнул рукой Алексей и добавил: — Иди в барак и зови ребят… Что стоишь? Иди…

Через несколько шагов Алексей оглянулся. Никуленко нерешительно топтался на месте и смотрел в его сторону.

— Не стой, говорят тебе! — крикнул Алексей, подавляя поднимавшуюся ярость. — Беги и зови народ!..

…Правильно говорят: беда приходит крадучись, незаметно. Никто не ждет ее, даже не подозревает, что вот она, рядом, и вдруг она вырастет перед людьми во всем своем страшном, уродливом безобразии. Не ждал ее и Никуленко. У него было спокойно и тихо на душе. Бурение шло хорошо — долото упрямо вгрызалось в недра земли и проходка быстро росла. Внимательно поглядывая на квадратную трубу и прислушиваясь к равномерному шуму моторов, Грицко даже песенку мурлыкал себе под нос — любимую песенку про «вирбу рясну». Вдруг рычаг крупно задрожал под рукой — долото вошло в известняки. Никуленко уменьшил нагрузку на инструмент.

В это время помощник бурильщика Петр Андреянов и рабочие очищали желоба от шлама. Они готовили буровую к сдаче другой вахте. И вдруг струя раствора в желобе осела и через некоторое время последние его струйки медленно стекали по темному дну желоба. Петр Андреянов растерянно посмотрел на испуганные лица рабочих и, заикаясь больше обычного, спросил:

— Эт-то что за ч-чудеса? — Он постучал лопатой по дну желоба и добавил: — К-куда рас-с-створ п-п-подевался?

Он нагнулся и посмотрел под буровую, хотя из-за темноты там ничего нельзя было увидеть. Потом, откинув в сторону лопату, со всех ног бросился к лебедке.

— Б-бросай! В-в-выключай! — закричал бурильщику.

— Чого там? — пробасил простуженным голосом Никуленко, не выпуская рычага.

— Р-раствор исчез! Н-н-насосы, н-н-наверно, не п-по-дают… или… или… п-п-поглощение!

Из насосной прибежал верховой и, широко раскрывая зубастый рот, крикнул:

— Насосы работают нормально! Раствор убывает!..

Никуленко не поверил, но приподнял с забоя долото, выключил насосы. На буровой стало тихо-тихо, только спокойно, размеренно постукивали дизеля, освободившись от нагрузки.

Так пришла беда.

Алексей внимательно осмотрел последний шлам в желобе. Как он и предполагал, это был известняк. Долото вошло в толщу известняка, исполосованного бездонными трещинами и кавернами. Раствор и ушел в эти трещины. «Ну, теперь хлопот не оберешься. Придется нам здесь тюльпаны собирать — ведь это только начало… Бурить еще много, так что поглощения могут повториться…» Он вздохнул, вытер руки и поднялся в буровую. У входа в нее стояли Петр Андреянов, верховой и низовой рабочие, дизелист. Они курили и выжидающе посматривали на мастера…

…Грицко Никуленко ворвался в барак так, словцо за ним кто-то гнался. Остановившись посреди длинного коридора, он зачем-то закрыл глаза, перевел дух и заорал не своим голосом:

— Хлопцы, натягивай порты, бида пришла! Хлопцы!

Захлопали двери, и в коридор, кто в трусах и майках, кто в одних кальсонах, босиком, повыскакивали заспанные «хлопцы».

— Что случилось?

— Какая беда?

— Кто кого бьет? За что? Где?

— Пожар? Горим?

Вопросы сыпались градом, а Никуленко, не открывая глаз, продолжал кричать:

— Хлопцы, бида пришла!..

— Да чего ты орешь, словно тебя режут, — дернул его кто-то за рукав. — Говори яснее!..

— Поглощение, хлопцы. Мастер всех подымать велел…

Хлопцы разбежались по комнатам. К Никуленко, посматривая по сторонам, подошел Пашка Клещов. Тихо заговорил:

— Молодец, Гриша. Хвалю. Ори громче — наша берет…

Грицко отмахнулся:

— Чего хорошего? Тут моей вины нет.

— И прекрасно! — Зыркнул зелеными глазами вдаль коридора. — А гульдены твои пригодились… Соберемся нынче за праздничным столом… хо-хо!

— А горилка?

— Не горюй, с Пашей не пропадешь, — подмигнул нахально Пашка и щелкнул себе по горлу. — Будет, только ни гу-гу, добре?

— Будет? Откуда?

— Гриша, зачем лишние вопросы? Была бы валюта да охота…

Из комнаты торопливой походкой вышел Альмухаметов. Посмотрел на Пашку.

— О чем разговор?

Пашка не ответил.