Глава вторая

1

Ночь неслышно и настойчиво вплывает через окно в комнату, заполняет укромные уголки и сгущается в них до черноты. В домах через улицу вспыхивают огни — один за другим. Галина зябко кутается в пуховую шаль, наброшенную на плечи, подходит к приемнику, включает. Музыка… Штраус… Как хорошо! Ну почему не быть сейчас здесь Алексею?

Пришел взволнованный, возбужденный, пахнущий морозом и ветром. Быстро сбросил пальто, легко коснулся своими большими ладонями ее плеч и, осмотревшись, сел на стул у стола. Хотел что-то сказать, но взглянул на нее и промолчал, нахмурился. Она поняла: что-то случилось, но что? Ждала, когда он заговорит первым. Смотрела на него и радовалась, и удивлялась: вот каков он — сильный, сдержанный… И будто свет принес с собой — светлее и просторнее стало в комнате, и в груди у нее тоже светло и щемяще радостно. И ей хотелось спросить его: «Алешка, почему ты такой, почему мне так хорошо, когда ты рядом, почему?»

А он молчал, хмурился, курил, посматривал на часы. Она сказала:

— Ты много куришь, Алеша.

Он послушно смял папиросу, поискал, куда бы деть окурок, и, не найдя, сунул его в спичечный коробок. Побарабанил по нему пальцами, глянул на нее и вдруг улыбнулся. Сказал:

— Ничего… Это я так, нервничаю немножко… — провел по лицу ладонью сверху вниз и будто стряхнул что-то, что мешало ему. — Спешу в контору — на совещание к Вачнадзе… Ты уже знаешь?

«О чем это он?»

— Н-нет, не знаю, — с запинкой ответила она.

— Ну вот… Ты только не огорчайся… Подойди ко мне…

Она подошла. Вплотную. Он взял ее руки в свои, пожал.

— Не огорчайся… Уезжаю завтра.

Она напугалась.

— Куда? Совсем?

— Да нет же… Почему совсем? На несколько месяцев. Мою бригаду посылают на новую площадь… Галинка, что с тобой?

Видимо, у нее как-то изменилось лицо, иначе он не спросил бы с такой тревогой в голосе, что с нею. А что она могла ответить?

— Вот как, — пробормотала она и высвободила руки из его рук.

Отошла. Потом спросила:

— А как же я? — И круто повернувшись к нему, смотрела во все глаза на него и ждала, ждала, что он ответит.

Он развел руками. Потом вдруг поднялся со стула, шагнул к ней:

— Галина, уйдем отсюда! Вместе! Прошу тебя…

Она не ответила. Прошлась по комнате, искоса взглядывая на него — растерянного и ждущего. Что ему сказать? Что она уйдет от мужа, что это дело решенное, давно, может быть, еще до их встречи? А нужно ли говорить?

Она спросила:

— Алеша, это далеко отсюда, куда вы едете?

— Около ста километров, — нехотя ответил он, и в его голосе она почувствовала обиду. И как он не может понять?

— Мне будет тяжело без тебя, родной… Нелегко будет…

— Мне тоже… Уйдем, прошу тебя!.. Я все время буду думать там о тебе… тосковать… Уйдем отсюда…

Она готова была расплакаться, но через силу улыбнулась и сказала:

— Не нужно, не говори об этом… Это лишнее сейчас.

Алексей вздохнул.

— Хорошо, я ухожу… До свидания, — он повернулся и пошел к выходу.

— Ты уходишь?! — тоскливо воскликнула она. — Алеша!

Он остановился, медленно повернулся. Какое грустное и обиженное лицо у него!

— Мне лучше уйти, Галина.

Она подошла к нему, поднявшись на цыпочки, обняла за шею.

— Алеша, родной, не обижайся… Я так… так люблю тебя…

…Он ушел, а она сидела и тихо плакала — слезы как-то облегчали, успокаивали. Что, в сущности, произошло? Ничего особенного. Этого нужно было ожидать: такова жизнь буровика-разведчика, сегодня он здесь, а завтра — там… Но ведь дело не в этом…

…Галина ходит по комнате, кутается в пуховую шаль. В темноте светится зеленый глазок радиоприемника. Прозрачная мелодия штраусовского вальса медленно и плавно кружит в воздухе, вызывает непрошеные воспоминания…

2

Галине было уже четырнадцать, когда ее отец, инженер по бурению нефтяных и газовых скважин, добровольно ушел на фронт. Ушел в первый день воины, в знойный, наполненный удушливой жарой июньский день 1941 года. Забудет ли она когда-нибудь этот день? Едва ли. В ее памяти, в сердце он запечатлелся, как фотография, которая со временем не только не тускнеет, но становится отчетливей, ярче…

Утром 22 июня 1941 года, когда они еще спали (они — это Галина и брат Анатолий), отец ушел из дому. Вернулся после полудня. Было жарко, душно. В горячем воздухе (даже из окна было видно) висела густая коричневая пыль. Отец пришел уставший и взволнованный. Пряди черных вьющихся волос прилипли к высокому выпуклому лбу. Мать, измученная ожиданием, с немой надеждой посмотрела на него покрасневшими от слез глазами. Отец молча кивнул. Мать всхлипнула и, закрыв лицо ладонью, подняла с пола зеленый рюкзак. Подала отцу. Они ни о чем не разговаривали, видимо, переговорили обо всем ночью, когда их не могли услышать дети…

…Отец перебросил рюкзак через плечо и взял Галину за руку. Вышли на улицу. По обеим сторонам ее, по солнечной и затененной домами, шло много народу. Детей было больше, чем взрослых. Шли в одном направлении — к центру города. Шли долго. И вдруг откуда-то из-за горы надвинулись на город тучи — клубящиеся, черные, с седыми подпалинами по краям, прорезаемые угловатыми росчерками молний. И пошел дождь-ливень. После каждой вспышки молнии, ослепительной и стремительной, глухо и грозно гремел гром — вздрагивала под ногами земля и после долго звенело в ушах. Галина крепко сжала руку отца. Случайно посмотрела ему в лицо и поразилась тому, как оно изменилось: между бровями появились две глубокие складки, глаза сощурены, твердые губы застыли в непонятной улыбке. По лицу отца текли струйки дождя, а Галине показалось, что он плачет, хотя и улыбается. Тогда она еще не знала, что видит отца в последний раз…

Мать Галины, энергичная, напористая женщина, устроилась поварихой в рабочую столовую — иной специальности у нее не было. Теперь она одна отвечала за судьбу своих детей. А жилось трудно. Пайка не хватало.

Мать приходила с работы такой уставшей, что, как она говорила, «валилась с ног». Дети почти не видели ее — приходила поздно, уходила рано утром, когда за окном было еще темно — и все-таки постоянно чувствовали ее заботу. Одежда на них была аккуратно заштопана, выутюжена, в комнатах было чисто и уютно, скромный завтрак всегда ожидал их в горячей духовке. Но так дальше не могло продолжаться. Галина понимала, что мать не выдержит такого повседневного напряжения, что ей нужно помочь, но как? И однажды девочка неуверенно предложила:

— Мамочка, давай работать вместе…

Мать не поняла, внимательно посмотрела на дочь. Потом спросила:

— Как это работать? Тебе же учиться нужно.

— Я буду дома работать… Все, все делать: мыть полы, стирать, варить…

— Глупенькая ты моя, — грустно улыбнулась мать и прижала голову дочери к груди. — Ведь ты еще не умеешь ничего, ничего…

— А ты научи, мама…

— Мне давно нужно было научить тебя, но… Ах, и что это тебе в голову взбрело! Я и сама управлюсь со всем…

И — как это помнится! — Галина тогда впервые почувствовала себя взрослой. Глядя прямо в глаза матери, она сказала ломким посуровевшим голосом:

— Я не хочу быть белоручкой. Мне подружек стыдно, мама… Нехорошо это…

Мать задумчиво помолчала.

— Да, девочка, я виновата перед тобой. В наше время таким, как ты, нужно уже все уметь. Нужно уметь любить работу…

Галина удивилась:

— Любить работу… Это как?

Мать не смогла объяснить. Она ответила просто:

— Каждый человек должен работать, дочка… — и заторопилась: — Конечно, взрослый человек, а такие, как ты, должны учиться — ведь это тоже работа…

Галина не поняла, хотя ее поразили слова матери о том, что учеба — это тоже работа. Но какая же это работа — читать, писать, учить немецкие глаголы?

Мать сокрушенно покачала головой:

— Ах, Галюха, Галюха, беда мне с тобой… Ну, что ж, помогай маме, я не возражаю…

И Галина начала учиться «любить работу». Она и пе подозревала, как много нужно сделать, чтобы в квартире, например, было чисто и красиво. Помыть полы или подмести их — это далеко не все! Прибрать постели, стереть пыль с мебели, полить комнатные цветы, почистить посуду, выбить бесчисленные покрывала, половики, ковры — на все это нужно много времени и сил. А ведь нужно еще приготовить домашние задания, пойти в очередь за хлебом, чтобы отоварить карточки, принести воды из колонки… Дня не хватало, поэтому так и повелось: поднималась с постели мать — поднималась и дочь, мать уходила в столовую, дочь — в школу. После занятий Галина садилась за выполнение домашних заданий, а потом уже принималась «вертеться, как белка в колесе» — это мать так говорила…

Через год брат Анатолий уехал в далекий среднеазиатский город. Он увлекался живописью, мечтал стать художником. После него остались толстые альбомы с копиями картин известных мастеров да исписанные акварелью стены, на которых были изображены битвы старинных рыцарей, закованных в железные кольчуги, латы и панцири, черноморские матросы, бросавшие связки гранат под фашистские танки. Анатолий любил изображать баталии.

Галина и мать провожали его на вокзал. Мать все вздыхала:

— И как ты будешь жить без нас, сынок, не представляю… Ты же такой непрактичный, беспомощный…

А Толька, то и дело протирая очки, злился:

— Ну, чего вы?.. Маленький я, что ли?..

А мать не унималась:

— Толик, прошу тебя, береги глаза, не переутомляйся… И пиши нам, не забывай, каждый день пиши… По ночам не рисуй и не читай лежа…

В этот день Галина впервые увидела, как постарела мама. Лицо ее изрезали тонкие морщинки, волосы поседели, глаза, когда-то удивительно прозрачные, потускнели, словно выцвели. Ох, как было жаль ее! И Галина тогда же решила никогда не покидать свою маму — самую любимую, самую единственную.

Но закончила десятилетку и… забыла о своем решении. «Хочу быть инженером, как папа», — сказала она, пряча глаза, и мать не возражала. Даже не заплакала, хотя Галина видела, как упоминание об отце ударило ее по сердцу — он погиб, и боль утраты была еще свежа!

Мать молча собрала дочь в дорогу, обняла, поцеловала и тихо напутствовала:

— Счастливо тебе, девочка.

Она не поехала на вокзал, а дочь не осуждала ее за это — лишнее расстройство, а проститься можно и дома. С любовью и жалостью к своей маме уехала Галина в Москву…

…Возвратилась она в Бугуруслан, этот маленький город нефтяников на Кинеле, уже молодым инженером. Здесь она и встретилась с Гурьевым.

3

Любила ли она Гурьева? Первое время, кажется, любила. Во всяком случае, он нравился ей. У них были общие интересы: она работала начальником участка, а он — главным инженером конторы бурения. И семейная жизнь складывалась будто как нужно. Но вскоре появились и разногласия. Она знала, что они неизбежны, но не предполагала даже, как остро и болезненно будет воспринимать их. Началось с пустяка: не посоветовавшись с нею, Никита нанял домработницу — толстую, неопрятную старуху, чрезмерно любопытную и жадную.

— Неужели ты не понимаешь, что унижаешь меня перед этой… старой женщиной? — сказала Галина, когда осталась с мужем наедине. — Разве я не в состоянии смотреть за квартирой, не сумею приготовить завтрак, ужин?

— Ты неправильно поняла меня, — оправдывался он. — Мы все время пропадаем на работе, обедаем кое-как и где придется… Это же для нас лучше — домработница…

Галина горько усмехнулась.

— Это лучше для тебя, а не для меня. Ты прекрасно знаешь, что на обед я не могу приходить.

— Поверь, Галина, я хотел… думал, что тебе легче так будет…

Галина вспыхнула:

— Если ты видишь, что я устаю и не успеваю управляться с уборкой в квартире, со стряпней, так будь добр, помогай жене, а не перекладывай свои обязанности на плечи старухи!..

Гурьев побледнел. Сощурив близорукие глаза, он грубо выругался и процедил сквозь плотно стиснутые зубы:

— Я женился не для того, чтобы возиться с кастрюльками. Может быть, ты заставишь меня стирать белье, мыть полы?.. Красиво это выглядело бы, представляю себе…

Они поссорились. Галина проплакала всю ночь.

От услуг старухи отказались, но в отношениях супругов что-то изменилось, появилась необъяснимая настороженность, ожидание чего-то.

Вскоре произошла и вторая ссора, еще больше разъединившая их. В тот день Галина опять задержалась на работе (это часто случалось) и пришла домой поздно вечером. На улице лил затяжной дождь, дороги развезло, и ей пришлось идти с работы пешком. Промокшая, уставшая, она остановилась на пороге и крикнула утомленно-весело:

— Никитушка, спасай, тону!

Муж не ответил. Он сидел за круглым столом и читал газету, закрыв ею лицо.

— Никита, — позвала она опять и растерялась. — Ты почему не отвечаешь?

Никита молчал, словно его не было в комнате. С нее ручьями стекала дождевая вода, и на полу образовались грязные лужицы. Переминалась с ноги на ногу и ждала ответа. Но Никита молчал. И вдруг она почувствовала себя такой одинокой и ненужной здесь!.. Захотелось повернуться и уйти — в ночь, в дождь, куда глаза глядят.

— Ты меня слышишь? — спросила она совсем тихо.

— Слышу, — донесся из-за газеты равнодушный голос.

— А почему же молчишь? Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего не случилось… Я просто очень устал и проголодался. Пришел домой, а поужинать нечего…

— Та-ак, — протянула она, чувствуя, как в груди закипает что-то горячее и тяжелое. — Он устал… А я… а рабочие с дальних буровых, думаешь, не устали?

— Что ты хочешь сказать? — спросил он, складывая газету.

— А то… Почему не выслал трактор с будкой? Мы по такой грязище шли… Ведь тебе три раза звонили, и ты обещал.

— Тракторов мало. Ты об этом знаешь не хуже меня. А те, что есть, были посланы на другие буровые.

— На какие?

— На левобережье Кинеля. Там заливные луга…

— Но ведь мы за лугами… Двенадцать с лишним километров!

— Оставим этот бесполезный разговор. Я хочу есть. Ужин готов?

Она молчала и со слезами на глазах смотрела на него.

— Я спрашиваю, ужин готов?

Что она могла ответить? Ничего. И она промолчала. Ее жгла обида, все в ней бунтовало, но она почему-то промолчала. Быстро сбросила с себя промокшую одежду, умылась, насухо вытерлась чистым полотенцем и начала готовить ужин.

А через неделю или две после этого, когда она точно так же задержалась на работе, Никита прямо заявил ей:

— Тебе нужно бросить работу. Получаю я достаточно, на двоих хватит. Завтра оформляй расчет.

Галину поразили неожиданность и бесцеремонность такого заявления, и она принужденно засмеялась.

— Очень уж быстро ты хочешь.

— Я помогу тебе.

— Я не прошу твоей помощи… И работы не оставлю…

Гурьев как-то странно глянул на нее — быстро и косо — и сказал:

— Тогда…

— Что тогда? — решительно спросила она, зная уже, что он ответит.

— Тогда нам придется подумать о… нашей дальнейшей жизни.

— Да, подумать стоит. Так жить нельзя, — сказала она, стараясь заглянуть ему в глаза. Никита резко повернулся, сорвал с вешалки пальто и ушел, крепко хлопнув дверью. Дома он не ночевал…

Стычки, подобные этим, повторялись все чаще и чаще. И неизвестно, к чему бы все это привело, если бы Никиту не перевели в Поволжье. Она не ушла от него, даже поехала вместе с ним, хотя все шло к их разрыву. Что ее удерживало от решительного шага, она и сама не знала. Привычка? Надежда на лучшее? Неизвестно. Он стал чужим, его присутствие тяготило, мучило ее, и она с облегчением вздыхала, если, придя с работы, не заставала его дома.

На новом месте все должности инженерно-технических работников были заняты. И Галина поняла: Гурьев добился своего. Прошел еще год — нудный, однообразный, бесцветный. Она много читала. Чтение как-то скрашивало одиночество, притупляло тоску, но были часы, когда она чувствовала себя такой опустошенной и ненужной… И вот появился Алексей Кедрин…

4

Чем он понравился ей тогда? Открытым, смуглым от загара лицом? Своей убежденностью в споре с Никитой? Умением слушать?

Он сидел в кресле, положив книгу на колени, и был чем-то похож на ученика-старшеклассника, а она ходила по комнате и вспоминала о Москве. Слушал он серьезно, иногда улыбался, мягко, задумчиво, иногда вставлял короткое замечание — тоже как-то ненавязчиво и к месту…

Она — конечно же! — согласилась заниматься с его ребятами. И увлеклась. К занятиям готовилась с волнением и старательно, отыскала студенческие конспекты лекций, перечитывала их, выписывала нужное, составляла планы занятий. И Алексею нравились ее лекции.

Как-то после занятий, провожая ее домой, он сказал:

— Удивительно… Послушал я сегодня вас и вроде умнее стал.

— Но ведь это вам давно известно! — приостановилась она, стараясь понять, шутит он или говорит серьезно.

— Верно, — согласился он. — Но я не придавал этому нужного значения. А сегодня послушал вас, представил себя на буровой и вдруг подумал: как это важно помнить, чтобы случай не застал врасплох… Нет, что ни говорите, а у вас настоящий талант педагога.

— Кедрин, вы смеетесь надо мной!

— Нисколько. Говорю со всей серьезностью, — и улыбнулся затаенно; она не могла видеть его улыбку в темноте, но почувствовала: он улыбается. И все-таки было так приятно слышать его слова!

А однажды сказал:

— Вы рассказываете ребятам о самых прозаических вещах так, словно стихи читаете…

— Вы безудержно льстите мне, Кедрин. Я наконец начну сердиться, — и погрозила ему пальцем.

— Нет, нет, что вы! Я не льщу — ненавижу льстецов, — я только хвалю вас…

— Я обижусь, Кедрин, — притопнула она ногой, остановившись. А он, тоже остановившись, засмеялся как-то по-мальчишески азартно и нисколько не обидно. Она засмеялась тоже.

Потом спросила:

— Вы, наверно, увлекаетесь поэзией?

Алексей ответил просто:

— Не знаю. Трудно сказать… Но хорошие стихи запоминаю.

— Наизусть? — наивно удивилась она.

Алексей засмеялся.

— Наизусть.

— Кто же ваш любимый поэт?

— Маяковский. Хотите прочту?

Любить —

это значит:

в глубь двора

вбежать

и до ночи грачьей,

блестя топором,

рубить дрова,

силой своей

играючи…

…Чем чаще встречалась она с Алексеем, тем больше он нравился ей. Нравился всякий: и тогда, когда он разговаривал с кем-нибудь, а она, зачастую против желания, наблюдала за ним, и тогда, когда молчал, слушал, думал, устремив глаза куда-то вдаль, когда сердился, шутил, смеялся… А смеялся он как-то особенно — по-мальчишески открыто, всем лицом, немного запрокинув голову назад.

Думала о нем часто. Делает что-нибудь и вдруг поймает себя на том, что вспоминает вчерашний вечер, разговор с Алексеем, что ждет сегодняшнего вечера. Это были мучительные минуты. Она не хотела, не смела думать и… думала. Она не забывала, что она замужняя женщина, что даже в мыслях она должна быть верной мужу, и все-таки думала о другом — об Алексее…

«Неужели люблю? Неужели?» — спрашивала она себя в смятении и решала прекратить эти встречи, отказаться от занятий с буровиками. Но подходило время, и она, захватив тетради и нужные книги, шла снова.

Гурьев был верен слову — сколько ни упрашивал его Алексей, заниматься в «комбинате» отказался. И был недоволен тем, что согласилась на это Галина. Каждый вечер настаивал:

— Брось! И чего ты с ними возишься? Ведь не будет никакого толку…

— Но пойми, — убеждала она его, — ребята так довольны. Задают вопросы, тянутся к знаниям… Ну, почему ты не хочешь помочь им?

— У меня своих дел по горло — дай бог справиться. Отдыхать-то я должен?

— Но ведь и Кедрин работает, и Вачнадзе, и Сельдин…

Никита ворчал.

— Кедрин, Кедрин… Нашла тоже сравнение. Он сутками может работать, твой Кедрин, и усталости не почувствует… И потом, знаешь, мне не нравится, что ты пропадаешь где-то допоздна… Мы совсем не бываем вместе.

В другой раз:

— Галина, нужно покончить с этим твоим увлечением. Ты там одна среди мужиков, слушаешь их гадости…

— То есть?

— Ну, анекдоты и тому подобные вещи.

— И тебе не стыдно? Они так хорошо ко мне относятся…

Через несколько дней:

— Мы в конце концов поругаемся. Приходишь в полночь, стихи читаешь: «силой своей играючи…» Что все это значит?

— Не понимаю, чего ты добиваешься, Никита. Ну, почему ты против? Почему?

— Долго объяснять. Скажу коротко: хочу, чтобы ты была дома, со мной… Неужели тебе не ясно, почему?

Галина не ответила и вышла в другую комнату.

5

«Выпускные» экзамены в «кедринском комбинате» состоялись в мае. Закончились поздно вечером. Ее по обыкновению провожал Алексей. Шутил, но шутки получались тяжеловатыми. Она старалась не замечать этого, отвечала шутками же и чувствовала, что у нее тоже не получается. «Вот и все… Вот и все», — думала она и не понимала, почему — «все»? Что — «все»?

Незаметно подошли к подъезду ее дома. Она посмотрела на Алексея. Он хмурился, нервничал. Мелькнуло желание сказать ему что-то такое, что успокоило бы его, но… что скажешь?

В подъезде, простившись с Алексеем, остановилась. Невыносимо захотелось заплакать, вовсю, не сдерживая слез. Вслух произнесла:

— Ну, вот и все.

Никита пил чай. Позвякивая ложечкой о край стакана, спросил:

— Закончили? Ну и как?

Бодрясь, ответила:

— Замечательно. Комиссия свирепствовала, но как сказал Климов, «один-ноль в нашу пользу»… Ребята держались молодцами.

— Очень рад. Теперь ты освободилась и можно вздохнуть спокойно.

Галина покачала головой.

— Ты можешь вздохнуть, а я… Никита, я пойду завтра к Вачнадзе и буду требовать для себя работу. Не могу я так больше, не могу!

Никита бросил ложечку на стол, поднялся.

— Черт знает что! Ну чего тебе не хватает? Сыта, обута, одета. Чего еще?

Галина побледнела, с непонятным страхом посмотрела на Никиту. Хотела ответить ему, сказать что-то такое, чтобы он сразу понял ее, — и не могла.

— Нет, нет, — сказала она. — Нет, ты никогда не поймешь…

В эту ночь Галина не спала. Думала, думала, думала. К утру разболелась голова. Встала, проглотила таблетку. Проснулся Никита. Она сказала:

— Как только представится возможность устроиться на работу, я уйду от тебя…

— Все-таки сначала работа? Странная логика.

Она сжалась, словно от удара…

…Прошло лето, наступила прозрачная, синенебая осень. Ничего не изменилось в жизни Галины. Она ходила к Вачнадзе, но он только разводил руками, успокаивал. Нужно было ждать, и Галина ждала. Однообразной утомительной вязью, один за другим проходили дни. И вот однажды утром…

Да, как это было? Никита ушел на работу… Она, кажется, прибирала в квартире. Раздался стук в дверь. Она прислушалась и, помнится, подумала: «Кто бы это мог быть?» Стук повторился. Открыла и чуть не вскрикнула. Алексей!..

Он, кажется, что-то говорил, а она не отвечала… Она тогда ничего не слышала, кроме своего сердца, биение которого тугими ударами отдавалось в ушах, ничего не видела…

А потом… Потом это постоянное ощущение непонятной неловкости и беспричинного стыда перед людьми, цепкого страха перед будущим. Ей все время казалось, что вот-вот случится что-то такое нехорошее, постыдное для нее, что кто-то подойдет к ней и прямо в глаза, перед другими, скажет слова, полные насмешки и презрения… И откуда такое чувство? Неужели оно появилось с того вечера, проведенного ею с Алексеем впервые на берегу реки, у дуба?..

…Никита спросил:

— И куда это ты выфрантилась, глядя на ночь? Словно на свидание собираешься.

Она отвернулась, чувствуя, как кровь бросилась ей в голову и лицо нестерпимо пылает. До чего же трудно сказать неправду! Она всегда говорила ему только правду, и вот сейчас, в такой вечер, она должна впервые солгать. Неужели даже в любви нужна ложь? И внутренне ужаснувшись тому, что говорит, она ответила:

— Схожу в гости к Настеньке Климовой… Такая чудесная женщина.

— Странная дружба, — недовольно проворчал Никита, уткнувшись в газету. — Сходила бы лучше к Вачнадзе, к Раисе, а то какая-то там Настенька Климова, жена бурильщика.

— К Вачнадзе сходим в воскресенье, — сказала она, презирая себя и за тот деланно спокойный тон, каким она говорила, и за то, что говорила…

…Дул холодный порывистый ветер. По небу, словно рваная овчина, ползли лохматые черные тучи, и в их разводьях ныряла, как большая серебряная рыба, кособокая луна. Спотыкаясь на размывах, Галина бежала по заросшей, чуть заметной тропинке вниз, к реке, к тому глыбистому мысу, на котором могуче утвердился одинокий, искореженный временем и непогодами дуб. Там ждет ее Алексей. Наверное, уже решил, что она не придет. Она и не обещала, что придет. Он сказал: «Буду ждать», а она не ответила. Молчание — знак согласия? Алексей ушел, а она сказала с запозданием: «Не приду». Сказала вслух и вздрогнула. Ей сделалось страшно. Начиналось то, чего она боялась больше всего — ложь. Она не думала об этом и не представляла, что это будет так страшно и противно… И вот свершилось: она должна обманывать мужа, себя, Алексея…

Была еще возможность оставить все так, как было, поэтому она и решила: «Не приду».

И пошла. Вопреки всему, с опозданием на полчаса. Может быть, и в этом таилась необходимость обмана, надежда на то, что Алексей не будет ждать, уйдет, и все останется по-прежнему? Тогда зачем она так спешит, почему так громко колотится сердце?

…По сторонам тропинки, на фоне светлого от лунного сияния неба, мечутся по ветру, тянутся к ней черные ветки орешника и о чем-то монотонно и глухо шумят листвой, словно предупреждая ее о неведомых тревогах, сердечной боли и мятежной радости…

Из взбаламученных туч вынырнула луна и озарила бело-голубым светом бугор, на котором стоял дуб. Листья на дереве лаково блестели, и даже отсюда, снизу, она слышала их особый голос — жесткие, они бормотали громче и тревожней, словно творили таинственное заклинание… И у дуба она увидела одинокую темную фигуру. Он! Ждет!.. Хотела повернуть — так вдруг испугалась — и не могла. Смотрела на него, и сердце замирало от боли и счастья…

И она побежала, тяжело дыша, по крутому откосу бугра туда, к дубу, навстречу неведомому…

6

Оборвалась мелодия вальса. Галина выключила радиоприемник и отошла к окну. «Завтра я уже не увижу его, — подумала она. — Нужно, нужно на что-то решаться… Не может это продолжаться бесконечно… Суд людей? Ну что ж… Каждому не объяснишь, а жить так больше нельзя…»

В дверь постучали. Так стучит только муж — не стучит, а скребется, словно кошка. Галина вздохнула и туже стянула на груди концы шали.

— Да, да, сейчас!..

Она открыла замок, вошел Никита. Он был оживлен, взволнован чем-то, хотя она и не видела в темноте выражения его лица. От Никиты пахло морозом, затаившимся в складках одежды.

— Ты спала? Нет? А почему же без света? Знаешь, Галчонок, у меня сегодня такой хороший день! — Он сбросил ей на руки полушубок, прошел вперед и щелкнул выключателем. Яркий свет залил комнату. По привычке щуря глаза и потирая озябшие руки, он продолжал все так же оживленно:

— Завтра ребята отправляются на новую площадь. Кедринскую бригаду посылаем… Роман Сельдин, главный геолог, говорит, что площадь страшно перспективная… Заметь: страшно!.. Вот чудак! Во время войны там пробурены три разведочные скважины и все три дали соленую воду…

— Это где же? — спросила Галина, чтобы поддержать разговор.

— В районе Соленой Балки… Да-а… Бурение тогда прекратили, а сейчас вот снова начинаем. Мы изучили документы, касающиеся тех скважин, и Сельдин пришел к выводу, что бурить нужно севернее, у оврага, и глубже, до девонского горизонта… Убедил, поставили станок, и вот завтра экспедиция отправляется… — Он передернул плечами и добавил: — А на улице морозище, градусов тридцать… Ты почему молчишь?

— Жду.

— Не понимаю.

— Жду, когда ты выговоришься.

— А-а… Да, я сегодня говорливо настроен… И весел. Это от вина. После совещания мы с ребятами в ресторан зашли, выпили по рюмке — вспрыснули начало, так сказать… Хорошее вино, «Цинандали». Да, послушай, почему у нас табачным дымом пахнет? Ко мне кто-нибудь приходил?

Галина смутилась и, отвернувшись, ответила:

— Нет, никто не приходил.

— Как же так? Сам я не курю… — Никита подозрительно посмотрел на жену и вдруг спросил: — У тебя был мужчина?

— Кушать будешь? — перебила его Галина.

Настроение Гурьева резко изменилось.

— Отвечай, когда тебя спрашивают! Кто здесь был?

Галина пожала плечами:

— Не все ли равно?

— Слушай, ты… Я не позволю так шутить с собой!

Она открыто посмотрела на мужа и, помедлив, ответила:

— Это, к сожалению, не шутка… и прошу не кричать на меня.

Гурьев осекся. Опустившись на стул, развел руками:

— Ничего не понимаю. Объясни, что происходит у нас?

— Что ж, могу и объяснить.

Гурьев смешался и зачем-то вытащил из кармана футляр с очками. Галина смотрела на его растерянное лицо, суетливые движения рук, и жалость, извечная бабья жалость, украдкой начала подбираться к сердцу.

— Странная ты сегодня, Галина. О чем нам разговаривать?

— О самом главном — о нашей с тобой жизни.

— Хорошо. — Он нахмурился и повертел в руках розовый футляр с очками. — Давай поговорим.

Она помолчала, собираясь с мыслями и всматриваясь — как будто впервые увидела — в его лицо. Высокий лоб с обозначившимися залысинами, мясистые, тяжелые щеки, капризный, со складками на нижней губе рот, рыхловатый, с крупными ноздрями нос… Что она нашла привлекательного в нем тогда, девчонкой? И почему сейчас каждая черта, подробность вызывает непонятное раздражение? И жалость?

Никита нетерпеливо постукал футляром о стол. Галина усмехнулась уголком рта: «Вот оно как бывает…» и, опустившись на другой стул, решительно заговорила.

— Я много думала, Никита, над тем, как мы живем с тобой… Времени для размышлений у меня было достаточно — ты сам позаботился и ревниво заботился все эти годы, чтобы я сидела только дома… Посмотришь со стороны: примерные муж и жена, семья на уровне… Ты приносишь деньги, я — стряпаю, стираю, провожаю тебя на работу, встречаю с работы… Что еще? Ну, бывают у нас какие-то разговоры, мы читаем книжки, газеты, журналы, ходим в гости к Вачнадзе и они к нам ходят, вы пьете вино, мы с Раисой сплетничаем… Все — образцово, показательно!

Галина поднялась и, чтобы успокоиться, заходила по комнате. Резко повернулась и бросила:

— Не жизнь, а болото! Зачем мне такое мещанское, сладенькое благополучие? Зачем я училась? Ты когда-нибудь задумывался над этим?

— Но, Галина, поверь… — Никита умоляюще посмотрел на жену.

— Не перебивай меня, пожалуйста… Помнишь, я рассказывала тебе, как мама учила меня любить работу? Что ты тогда сказал? Назвал все это глупостью и сделал меня домохозяйкой, женой ответственного работника. Ты даже и не догадываешься, как я завидую тем, кто по утрам спешит на работу, завидую даже тебе… Посмотришь из окошка — идут парни и девчата, идут мужчины и женщины — все идут на работу, а я… а я…

Галина отвернулась, больно закусила губу. Передохнув, сказала тихо и твердо:

— Хватит. Не могу больше. Мы должны разойтись, Никита.

— Что? — Никита грудью навалился на стол. — Что ты сказала?

— Мы должны расстаться с тобой… Прости, но я не люблю тебя… Мне тяжело говорить об этом, но…

В его руках хрустнул футляр для очков.

— Ты уйдешь… от меня?

— Да.

— Ты любишь другого? Это он был сегодня?

— Да.

— Кто он?

— Алексей Кедрин.

— Что?!.

Галина не ответила, прошла в переднюю и вернулась одетой в пальто. Никита тяжело поднялся.

— Ты уходишь сейчас?

— Да. Чемодан уже собран. Не беспокойся, я взяла только самые необходимые вещи и немного денег.

— За кого ты меня принимаешь?

— Не оскорбляйся, Никита, так нужно.

В глазах у него плескалось смятение.

— Ты так заявляешь, будто уходить от мужа тебе приходится не первый раз.

Галина грустно улыбнулась.

— Ты говоришь глупости, Никита.

— Но куда ты пойдешь ночью? Переночуй хотя бы…

— Нет, Никита, нет, — сказала она, не глядя на него. — Не могу…

Гурьев медленно обошел вокруг стола и, не глянув на нее, скрылся в спальне.

Галина взяла чемодан, прислушалась — в спальне было тихо. Обвела взглядом комнату и вышла.

7

В небольшом домике Климовых, построенном самим Иваном Ивановичем на краю города, тоже горит свет. Климов сидит у стола, склонив тяжелую от хмеля голову на жесткие кулаки. Глаза слипаются, а жена вот уже битый час «пилит» за то, что ушел еще засветло и пришел «выпивши». И теперь Климов вяло оправдывается:

— Не зуди, хоть сегодня не надо, — трудно ворочая языком, говорит он Насте. — Уеду ведь завтра… Эка, прорвало тебя… Ну, выпили малость… Не один ведь я, а с ребятами. Собрались и выпили… Не на гулянку ходил, как ты не поймешь? Производственное совещание было у нас — производственное, во!..

А жена будто и не слышит его. Качая на руках ребенка, она ходит по комнате, посверкивает сердитыми глазами и говорит, говорит…

— Ушел и пропал. Нет, чтобы с детьми, с женой побыть… Кто ж так делает? Тебе и не жалко нисколько семьи-то! Уедешь опять на целый год, а тут одна вертись, как хошь…

— Преувеличение, — с трудом выговаривает длинное слово Климов.

— Чего?

— Про целый год преувеличение… Бурильщик Иван Иванович Климов никогда не покидал родного дома на целый год.

— Ага, значит, тебе хочется по целому году не бывать, да?

Климов злится, но не подает вида.

— Отстань, пила, — устало говорит он и начинает стаскивать с ноги сапог. Сапог не поддается, и Климов злится еще больше. — Отстань, кому я сказал!

Настя останавливается. Климов боится взглянуть на нее, старательно возится с сапогом.

— Хорош, нечего сказать, — нарушает минутное молчание жена. — Докатился, что сапог снять не можешь…

— Эх, ты-ы-и, — чуть не плача, тянет Климов. — Что ты понимаешь, а? Ничего ты не понимаешь. Ведь завтра уезжаем, в сте-е-епь… — Поднял узловатый указательный палец. — Ругаешься вот, а я на совещании выступал, мне Вачнадзе руку жал, спрашивал: «Не подведешь, Иван Иванович?». Не подведу, говорю, Лазарь Ильич, полная надежа на меня у вас должна быть. Во, поняла?

— А налакался-то зачем, налакался-то?

— Ды… как жа? — Климов даже квадратную ладонь прижал к груди для пущей убедительности. — Как жа? Ведь случай какой, как не выпить? Зашли после совещания в ресторан и выпили — все чин чином, как полагается. Мастер наш, на что непьющий, и то выпил.

— Столько же, сколько и ты?

— Все поровну, — храбро соврал Климов. — Ни на грамм меньше… И Вачнадзе тоже… Только вот Гурьев… Несколько рюмок «Цинандали» высосал и ушел быстренько… Не люблю я его, рабочего человека сторонится — вишь ты, начальство! Не-ет, не нашенского племени он человек… У буровика, ежели он настоящей пробы, душа нараспашку — каждый заглянуть может…

— Ну, понес, — перебила его Настя. — На себя посмотри, а потом других суди. Сам сейчас не знай на кого похож, сапог снять не можешь…

Но упоминание о Кедрине и Вачнадзе произвело на Настю впечатление. Их она уважала и постоянно ставила в пример мужу. Ей очень хотелось, чтобы Иван походил на них.

…Познакомилась она с Иваном в своем родном заволжском городе Пугачеве, где он учился на курсах бурильщиков. Встретились случайно, на танцах. Пригласил на вальс, она пошла, разговорились. С тех пор и начали встречаться. С каждой новой встречей ей все больше и больше нравился этот несколько грубоватый, но прямой человек, с ласковыми васильковыми глазами пол нависшими белесыми бровями. В любви он не объяснялся, но и без этого она видела: любит. Закончив курсы, он предложил ей пожениться, и она согласилась.

Работал Климов хорошо. Об этом все говорили, даже в газетах писали. И она гордилась своим «мужиком», хотя и не показывала этого на людях. В доме был достаток — Иван зарабатывал хорошо. И только одно беспокоило ее: любил Иван при случае выпить, а под хмельком начинал вдруг хвастаться, как мальчишка:

— А читала в областной газетке, Настасья?

— Что?

— А там опять про твоего благоверного статейку пропечатали. Ничего статейка, мне нравится. Бурильщик Климов еще может кое-чего. Как думаешь, может, а?..

А утром, когда проходил хмель, неуклюже извинялся:

— Ты, Настасья Петровна, того… этого… не принимай близко к сердцу… Нельзя мне много пить — не буду больше…

Но проходил месяц, другой, подворачивался какой-нибудь случай, и он забывал про свое обещание.

Вот и сегодня. Пришел поздно, с тяжелой головой. Горько и обидно слушать его никчемные оправдания. Зачем оправдывается, зачем хвастается?

И все-таки упоминание о Кедрине и Вачнадзе немного успокоило Настю.

— Ладно уж, стаскивай сапожищи-то… Ужинать будешь?

Климов ожил, заулыбался.

— Давно бы так… А то пилит без передыху, аж тошно становится… Ты помоги мне, сапог никак не сниму, застрял, проклятый, — ни туда, ни сюда…

Настя облегченно вздохнула: муж в одно мгновение стал прежним — веселым, разговорчивым, насмешливым. За его грубоватостью она почувствовала смущение, просьбу о прощении. Этот его тон был знаком ей. Ласково посматривая на мужа, тихо сказала:

— Ты не сердись, Ваня… Обидно ведь мне. Наташка весь вечер ждала: папа да папа… Хотелось нам побыть с тобой… Как я буду здесь, одна-то?

Стащив сапоги, она уткнулась ему в колени, всхлипнула.

— Брось, Настасья, — осторожно трогая своей грубой ладонью ее голову, заговорил Климов. — Аль впервой? Ну, успокойся, не хлюпай… Баба ты крепкая, управишься… А что касаемо меня, так ты не думай… я про тебя не забуду… Эх ты, лебедушка моя! Сто лет проживу и все время говорить буду: всем взяла — что лицом, что по хозяйству, что по женской части… Да и характером бог не обидел…

Настя подняла заплаканное лицо. Это был он, ее Ваня, которого она так любила, за которого не пожалела бы жизни. Только он может сказать такие слова и вложить в них столько теплоты.

А он говорил:

— И чего разревелась? Радовалась бы, что муж уезжает… Эх, ты-и-и, дуреха…

…Ночь над землей. Спит городок. Тихо на заснеженной улице. Пройдет запоздавшая автомашина, чуть слышно продребезжат стекла в окнах, и опять все затихает в морозной ночи. Не спят супруги Климовы. Крепко обняв жену, он говорит ей чуть хрипловатым голосом:

— Ты, Настасья, береги сынишку, смотри не простуди. Дел по хозяйству у тебя не очень много, так что детишки — это твое первейшее дело. Ну и про себя, конечно, не забывай… Поняла?

— Поняла, Ванюша, — шепчет Настя и крепко прижимается к мужу.

* * *

Настя поднялась, чтобы покормить грудью ребенка. В это время и услышала тихий, но настойчивый стук в окно.

— Вань, а Вань, — позвала она мужа, толкая его локтем в спину, — проснись-ка…

— А? Чего? — встрепенулся Иван Иванович и сел в постели. — Уже пора?

— Стучит кто-то. Посмотреть надо.

— Фу, черт!.. Померещилось тебе, что ль?

В окно опять постучали.

— И правда стучат. Кого ж это принесло? — недовольно заворчал он, потягиваясь. — Поспать людям не дадут…

— А ты иди, иди, может, какое важное дело.

Одевшись, Климов вышел на крыльцо.

— Кто там? — позвал он.

У калитки послышался легкий скрип снега.

— Это я, дядя Иван, — раздался знакомый голос.

— Да это… никак Галина Александровна? — Климов торопливо сошел с крыльца и заспешил к калитке. — Так и есть… Проходи в дом, холодно тут…

— Ты подожди, дядя Иван. Я не в гости пришла…

— Вижу, не в гости. По ночам люди с чемоданами в гости не ходят, — пробурчал Климов, перебивая Галину. — Давай сюда свое приданое…

Но Галина упрямо продолжала:

— Я пришла проситься на квартиру. Пустишь? Лучше сразу сказки.

Климов разозлился.

— Да ты что? Смеешься надо мной? — повысил он голос и вырвал из ее рук чемодан. — Мой дом — твой дом, нечего тары-бары разводить. К своим людям пришла…

Они вошли в комнату, впустив за собой облако морозного воздуха, волнами разлившегося по полу.

— Настасья, — тихо позвал жену Климов. — Посмотри, кто к нам пришел…

Из спальни, с ребенком на руках, выглянула Настя.

— Галюша! Милая! — воскликнула она и опять скрылась. Из-за дощатой перегородки, отделявшей спальню, донесся ее торопливый голосок:

— Спи, маленький, спи… Баю-бай, баю-бай…

8

Галина открыла глаза и не сразу поняла, где находится. Потом вспомнила: у Климовых!

Из-за стены донеслись приглушенные голоса дяди Ивана и Насти. Дядя Иван, как обычно, ворчит, кашляет. Настя на чем-то настаивает.

— Ну, хватит, — соглашается недовольно Климов. — Вцепилась, как репей… Что я, маленький, не понимаю?

— Тише!

Галина вздохнула. Как у них все просто, открыто! А у нас как было? Принужденно, натянуто, наигранно, словно роли исполняли… Ни одного искреннего сердечного слова!.. Эх, Никита, Никита… Переживает, должно быть, ревнует… А мне легче? Ушла, и теперь — ни угла, ни работы… Закрутится машина сплетен — кто защитит? Алеша?..

И только сейчас она подумала об Алексее, об его отъезде. «А как же я? Что будет со мной?.. Одна, одна!..»

Галина уткнулась лицом в подушку. Глухо, тревожно бьется сердце, в голове — обрывки злых мыслей. Что делать?.. Прожили с Никитой пять лет и не сумели понять друг друга, мучились, ссорились… Любовь? Да была ли она? Приехала из Москвы взбалмошная девчонка с дипломом в кармане, с массой ребяческих идей в голове — сторонись, народ, гений шествует! — встретила солидного инженера, провела с ним несколько вечеров на Кинеле… Ах, ах, сколько поэзии! Лунная ночь, как на картине Куинджи. Черный берег Кинеля. Под берегом чуть внятно журчит вода. Река, словно расплавленное серебро… Ах, какая сногсшибательная прелесть!.. Они идут по берегу, взявшись за руки, и молчат, слушают ласковое бормотанье воды… Она смотрит на бледное от лунного света лицо Никиты, и — ах! — у нее сладко замирает сердце, чуть слышно звенит в голове кровь, и голова кружится, кружится, кружится… Он страстно шепчет: «Я люблю тебя…» А она… а она раскисла, размазня эдакая, и выскочила за него замуж… Дура!

Неслышно подошла Настя, склонилась, обняла за плечи. Зашептала тепло и ласково:

— Не плачь, родная. Слезами горю не поможешь. Ну, не получилась жизнь — начни новую, еще не поздно… Бабочка ты молодая, красивая…

Галина спросила:

— Дядя Иван знает?..

— Догадался сам.

Помолчали в темноте. Потом, поглаживая плечо Галины, Настя спросила:

— Пойдешь, провожать-то?

— А нужно ли идти?

— Я, будь на твоем месте, пошла бы, — просто сказала Настя. — А ты… решай сама…

Климов сидел за столом, пил из большого бокала чай. Посмотрел на женщин, усмехнулся.

— Нашептались?.. Эх вы, бабы-ы-ы… погибели на вас нет…

Настя замахнулась на него:

— Замолчи, а то словишь.

Защищаясь рукой, Климов засмеялся:

— Только и осталось попотчевать мужа перед дорогой…

Галина умылась, причесалась перед трюмо, села за стол. Нерешительно, полувопросительно сказала:

— Дядя Иван, я тоже пойду на автовокзал…

— Это зачем? Провожать? — удивился Климов. — Не люблю проводов…

Галина посмотрела на Настю. Та поспешила выручить:

— Никто тебя провожать не собирается — подумаешь персона тоже… Раз человеку нужно, значит нужно.

Климов сокрушенно покрутил головой:

— Я всегда говорил, что с бабами свяжешься, сам не рад будешь… Ладно, не фыркай только…

Вышли на улицу, зачинался вялый зимний рассвет. Пепельно-серая полоска неба над горизонтом становилась шире, наливалась светом, голубизной. Крепкий мороз пощипывал щеки, иголочками покалывал нос. На меховом воротнике от теплого дыхания образовался иней. Под ногами весело похрустывал снег.

«Зачем я иду? — думала Галина. — И Алексей не ждет меня, а я иду… Никита ведь тоже там. Увидит… Люди вокруг… Зачем?»

У автовокзала нефтеуправления оживленно: снуют темные фигуры, подъезжают и отъезжают автомашины; слышен говор множества людей; в морозном воздухе, заглушая все остальные звуки, гремит металлический голос диспетчера, по радио выкрикивающего номера машин и буровых.

— Где-то тут наши, — остановился Климов, всматриваясь в темные тени автобусов и группы людей около них. — Да вон, кажись, и они. Вишь, с чемоданами да с мешками подходят? Факт, они…

В стороне стояли три вездехода с будками вместо кузовов. Вокруг них сновали люди, слышались громкие голоса.

— Дядя Иван, — остановила Галина направившегося к машинам Климова, — дальше я не пойду… Пошли, пожалуйста, ко мне Кедрина.

— Это можно… Все?

— Все… До свидания. О нас с Настенькой не беспокойся — мы будем дружно жить. — Они пожали друг другу руки, и Климов отошел.

Это утро запомнится Галине навсегда. Оно, словно грань, разделило ее жизнь на две части: одна, о которой вспоминалось с болью, тяжестью на сердце, осталась где-то позади, а другая только начиналась и начиналась в необычной обстановке — вокруг сновали люди, гудели сигналы автомашин, которые увозили этих людей куда-то в степь. Да, жизнь начиналась снова…

От вездехода отделилась высокая, широкоплечая фигура. Вздрогнуло сердце: «Алеша!»

Алексей шел широким шагом, чуть переваливаясь. Вот он узнал ее, прибавил шагу, тихо и, кажется, удивленно спросил:

— Это ты, Галина?

Она шагнула навстречу ему, протянула руку. В теплом полушубке, в мохнатой, мехом наружу, шапке, Алексей надвинулся на нее и, немного склонившись, заглянул ей в глаза.

— Я… я очень ждал тебя…

— Да? Вот я и пришла.

В это время от вездехода донесся голос Гурьева:

— Товарищи, кто в Соленую Балку — давай в машины! Отъезжаем!

Галина и Алексей повернулись на голос — он опять разлучал их.

— Ну вот, мне пора, — сказал Алексей.

— Он тоже с вами? — быстро спросила Галина, кивнув в сторону машин.

— Да.

— Это хорошо. Пусть побудет с людьми, это необходимо для него.

— Не понимаю, — пожав плечами, сказал он.

— Ну, как сказать тебе… — Галина опустила голову. — Я ушла от него…

— Правда?..

Галина вздрогнула, быстро подняла голову. Да, он был рад, и это почему-то неприятно поразило ее.

Алексей сжал ей руки.

— Прости, пожалуйста, я все-все понимаю…

— Иди, Алеша, — высвобождая руки, сказала она. — Иди, тебя ждут.

Алексей отошел, остановился, словно хотел вернуться, махнул рукой. И снова под его ногами зазвенел снег, прохваченный морозом…

Машины, включив фары, одна за другой скрылись за ближайшим поворотом. Галина постояла, глядя на красный огонек последней из них, и медленно зашагала на свою новую квартиру. «Нехорошо получилось, — с горечью и болью думала она. — Нехорошо, очень. Не нужно было приходить мне…»

Загрузка...