Когда зацветут тюльпаны

Глава пятая

— Не ждал, не ждал… Проходи, — Вачнадзе отодвинул папку с бумагами, поднялся из-за стола и пошел навстречу Галине. — Здравствуй, садись-ка вот сюда, посмотрю на тебя. Почему не заходишь? Раиса все уши мне прожужжала — где, что, да по какой причине…

Галина смущенно улыбнулась.

— Что-то вы очень радушно встречаете меня, Лазарь Ильич…

— А почему бы и нет? — Он взял со стола портсигар, постукал по его блестящей крышке папиросой и неожиданно спросил:

— Значит, по делу пришла?.. Насчет работы?

Галина не ответила. Пристально вглядываясь в большеносое лицо Вачнадзе, тихо вздохнула.

Вачнадзе посерьезнел.

— Чего вздыхаешь?

— Так… Думаю, как быстро время летит… Поседели вы сильно…

Вачнадзе тихо проговорил:

— Время не щадит.

Они помолчали, каждый думая о своем.

— Да, я пришла насчет работы, — наконец ответила Галина на вопрос Вачнадзе.

Он согласно кивнул головой.

— Я знал об этом… И уже позаботился о тебе…

— Вот как?

Он поднялся и, ссутулив плечи, большой, угловатый, заходил по кабинету.

— А ты как думала? Я же знал, что ты придешь ко мне, некуда тебе больше идти… Я даже знаю, о чем ты еще попросишь…

— О чем же?

— Ну, скажем, о квартире…

Галина кивнула:

— Верно.

— И еще…

Галина насторожилась. Вачнадзе подошел к столу, раздавил о дно пепельницы окурок.

— И еще о письме…

Галина покраснела, опустила голову. Откуда он знает? Никита рассказал? Лазарь и Никита давнишние друзья, и, конечно, Никита не мог не рассказать ему. И все-таки неприятно… Нет, об этом не говорят даже близким друзьям… Впрочем, почему же не говорят? Сказала же я Насте, почему ушла от Никиты… Вот и он так. Не выдержал, пожаловался… А может, Никита ничего не рассказывал, — просто Алеша попросил Вачнадзе передать мне письмо… Но почему вдруг Алексей Кедрин и его письмо ко мне? Нет, значит, все-таки Никита рассказал… Что ж, так, пожалуй, даже лучше…

Вачнадзе задумчиво смотрел в покрытое морозными искрящимися узорами окно. После непродолжительного молчания вдруг заговорил как-то нерешительно, видимо, тяготясь обязанностью вести такой разговор:

— Извини, что, может быть, так… тяжеловесно вламываюсь в твои взаимоотношения с Никитой Петровичем… Но промолчать не могу. Хотя бы по долгу дружбы с вами… Можно задать тебе один вопрос?

Галина помедлила, ответила.

— Я слушаю.

— Ты решила совсем порвать с ним?

— Да.

Вачнадзе резко повернулся к Галине:

— Но почему? Объясни, пожалуйста. Я все время думаю об этом и ничего не могу понять… За вас больно, такие хорошие люди… Ведь не из-за Алексея же все это получилось, правда?

— Конечно. Если бы даже я не встретила Алексея, я все равно, рано или поздно, ушла от Никиты. Я говорила ему об этом…

Вачнадзе заходил по кабинету.

— Я так и думал. Не мог я поверить, что ты только ради… другого человека решилась на такой шаг… Я оказался прав, хотя меня это нисколько не радует… Никита так переживает… — Остановился, подождал ответа, вопросительно глядя на Галичу. Галина не ответила, с горечью подумала: «Никита переживает, видите ли… Ах, ох! А я? Спросил ли меня: переживаю я или нет?..»

Вачнадзе сел за стол и уже другим тоном сказал:

— Работа для тебя есть, уезжает один из начальников участка, квартиру дадим, как только появится возможность, но вот письма — нет…

Галина до боли сжала пальцы.

— Алексей Константинович провожал нас, но ничего не передал. Я на его месте поступил бы точно так же. Ведь он знает, что я друг Никиты.

Галина поднялась.

— Вы хотите сказать, что если бы Алексей Константинович передал письмо, то вы показали бы его моему бывшему мужу — вашему другу?..

Вачнадзе пристально посмотрел на Галину и мягко ответил:

— Я не это хотел сказать.

— По крайней мере, я так поняла вас.

— Неправильно поняла. Я только хотел сказать, что не взял бы письмо, если бы даже Алексей Константинович и попросил меня.

— Спасибо, Лазарь Ильич… за откровенность. Я поняла вас, — тихо проговорила Галина и направилась к выходу. — Для оформления на работу я зайду в другой раз.

— Уже уходишь? — остановил ее Вачнадзе. — Нет, нет. Теперь услуга за услугу. Ты должна принять наше приглашение — мое и Раисы…

— Какое приглашение?

— На новогодний вечер. — В глазах Вачнадзе вспыхнули веселые искорки. — Будет елка… разные вкусные вещи… Раиса великая мастерица на них… Очень просила тебя быть… Придешь? — Он осторожно взял ее руку в свою и тихо пожал. — Ты как-то говорила, что ни разу не кушала настоящего шашлыка… Специально для тебя Раиса такой шашлык приготовит… у-у-у! Придешь?

Галина отрицательно покачала головой.

— Спасибо за приглашение, Лазарь Ильич, большое спасибо… Но принять его не могу. Ведь там и Никита будет.

— Обязательно будет, но это уже не так важно.

— А что же важно?

— Важнее, чтобы Раиса не отрезала мне голову за твой отказ… Ты же ведь знаешь ее — такой шашлык сделает из меня, что только ахнешь…

— Ну, хорошо, — согласилась Галина. — Я приду, но ненадолго, так?

— Согласен, согласен! — замахал руками Вачнадзе. — Теперь я в безопасности. Раиса будет очень довольна… Я за тобой машину пришлю… И будь молодцом, не обижайся на Кедрина… Ему там очень трудно приходится…

Галина с тревогой посмотрела на Вачнадзе.

— Что случилось, Лазарь Ильич?

— Ты же знаешь, оторванность… степь вокруг… люди по дому скучают. Нелегко ему там управлять, Алексею… Но работают они хорошо… Смелые, черти…

Галина смотрела на Вачнадзе и ждала, что он еще скажет. Вачнадзе перехватил ее взгляд, засмеялся.

— Нет, нет, только не сейчас. У меня через… — он посмотрел на часы, — через пять минут производственное совещание, так что — извини… Не забудь о шашлыке… — Вачнадзе крепко пожал Галине руку и позвонил секретарю.

В черном меховом комбинезоне, прошитом блестящими «молниями», в теплой ушанке, Галина была похожа на мальчишку-подростка.

— Этот костюм я в Бугуруслане на рынке приобрела… Ну, как, хорошо? — Галина повернулась на месте и вопросительно посмотрела на Настю.

Настя улыбнулась.

— Нет, серьезно, Настенька, хорошо? Я еще ни разу не выходила в нем на работу, не удалось… так берегла его и вот пригодился…

Настенька рассмеялась.

— Почему ты смеешься?

— Ой, не могу, Галинка, — сквозь смех заговорила Настя, — ты словно в театр собираешься. Ведь сегодня же перемажешься вся в растворе да мазуте.

— Я, действительно, потеряла от радости голову. Ох, Настенька, если бы ты знала, как ждала я этого дня. Спала и видела себя на буровой.

Настя протянула Галине сверток из плотной бумаги:

— Бери бутерброды и отправляйся.

Галина отмахнулась.

— Что ты, какие бутерброды!

— Бери, — настаивала Настя. — Не на прогулку идешь. Еще мало покажется.

Галина покорно приняла сверток.

…С машины она спрыгнула первой. Осмотрелась. Занимался морозный серый рассвет. На буровой еще горели огни. Оттуда доносился приглушенный расстоянием рокот моторов. Из выхлопных труб дизелей поднимался синий дым. Взвизгивал тормоз лебедки. Все было так знакомо и в то же время так ново!..

Мимо проходили буровики — утренняя смена. Дюжие ребята в брезентовых спецовках с любопытством посматривали на новичка. Кто-то сказал:

— Вот и я когда-то: приехал впервой на буровую и рот разинул — экая махина!..

Ему ответили:

— Может, мастера ищет, помочь надо. Эй, хлопчик, галка в рот залетит! Шагай за нами!

Галина тихо засмеялась и в тон, изменив голос, ответила:

— Вот галку поймаю, тогда приду…

Детина, приглашавший ее шагать за ним, постоял раздумчиво и, ничего не сказав, пошел дальше. Послышался смех. Галина направилась к буровой.

Шел подъем инструмента. Галина остановилась у входа и стала наблюдать. Натужно, словно из последней силы, работали моторы. Под ногами вздрагивал дощатый настил. Из скважины медленно выползала серая от глинистого раствора, тускло поблескивающая бурильная труба. У рычага лебедки стоял высокий парень и, закусив нижнюю губу, тревожно посматривал то на ротор, то вверх. Электросвет, притушенный наступающим рассветом, окрашивал его лицо в желтый цвет.

Галину заметил один из рабочих — пожилой, грузный, чем-то похожий на Климова. Галина помахала ему рукой. Тот нехотя подошел.

— Здравствуйте. Что у вас тут происходит? — спросила она его, кивнув на бурильщика.

Рабочий пожал плечами и, ничего не сказав, отвернулся. Галина остановила его за рукав.

— Почему так трудно идет инструмент?

— А я откуда знаю! — с непонятной злостью ответил ее неразговорчивый собеседник. — Ходят тут всякие…

Галина решительно направилась к лебедке. Бурильщик с удивлением посмотрел на незнакомую женщину, похожую в своем костюме на мальчишку.

— Зачем вы пришли сюда? — крикнул он, когда она подошла. — Идите, идите! Посторонним здесь нельзя ходить!

— Прекратите подъем сию же минуту! — крикнула в ответ Галина. — Сию же минуту!

Бурильщик растерянно заморгал глазами и выключил лебедку. Моторы сразу заработали ровно, приглушенно. Теперь можно было разговаривать относительно спокойно.

— Как ваша фамилия? — спросила сердито Галина.

— Соловьев, а что?

— А звать?

— Владимир.

— Давно работаете?

Соловьев возмутился.

— Кто вы такая, чтобы допрашивать? Я не буду отвечать вам.

— Будете, — упрямо настаивала Галина. — Не мне, так за аварию отвечать будете.

Соловьев, сбитый с толку таким оборотом дела, пожал недоуменно плечами. К нему подошел помощник бурильщика Мелентий Декретов, тот самый, с которым так неудачно заговорила Галина.

Когда Галина вышла из буровой, Соловьев спросил Мелентия:

— Кто она?

— Откуда я знаю… Как с неба упала.

Соловьев сквозь крепко стиснутые зубы потянул студеный воздух и тихо сказал:

— Красивая…

Мелентий, потирая заросший рыжей щетиной подбородок, усмехнулся:

— Все они на один покрой… Баба есть баба.

Соловьев косо посмотрел на Декретова и в тон ему проговорил:

— Мелеша есть Мелеша, мелет, как мельница… Эх, Мелентий Ермолаич, злой ты человек…

— Хо, а ты каков? — скривился Декретов. — Уже влюбился?

— Замолчи, — оборвал его Соловьев. — Давайте дело делать… Будем продолжать подъем.

— А не дрейфишь? Здесь аварией пахнет — порвем инструмент…

Соловьев направился к лебедке. Сердито, напряженно загудели моторы. Инструмент медленно пошел вверх…

…В культбудке было накурено, грязно, неуютно. Рабочие из-утренней смены сидели на грубых самодельных скамейках и о чем-то переговаривались, неторопливо потягивая самокрутки. На Галину сразу уставилось несколько пар любопытных глаз.

— Здравствуйте, товарищи, — поздоровалась она с буровиками.

— Здравствуйте… Доброе утро… Привет, — ответили ей разрозненно и нехотя.

— Где мастер? — спросила Галина, всматриваясь в лица рабочих.

Никто не ответил. Потом один из них, почесав пятерней в затылке, тонким, явно не своим голосом спросил:

— А галку вы принесли?

Галина чуть заметно улыбнулась. В другое время она сразу же откликнулась бы на шутку, но сейчас, когда на буровой шло такое, она не могла сделать этого. Более миролюбиво она повторила:

— Кто же все-таки из вас мастер?

На этот раз из темного угла поднялся маленький человечек со сморщенным личиком. Галина недоверчиво подняла брови.

— Вы?

Личико сморщилось еще больше, что, должно быть, изображало улыбку. Человечек шепеляво ответил:

— Угадали, я и есть мастер.

По будке пронесся легкий смешок. Кто-то неразборчиво бормотнул:

— Приятная неожиданность…

Галина тихо вздохнула. Начало работы ей не очень нравилось — все это не походило на то, как она представляла себе начало.

— Ну, что ж, будем знакомы, — сказала она после короткой паузы. — Начальник участка, инженер Гурьева. Галина Александровна…

В будке сразу стало тихо. Мастер странно дернул головой, словно силился проглотить что-то, моргнул глазами и тихо назвался:

— Антон Семеныч Горшков… стало быть… Мастер, стало быть.

Было томительно неудобно. В сердце закипала злость, и в то же время было как-то по-человечески жалко этого маленького старичка, называющего себя мастером. Галина сняла зачем-то шапку и, похлопывая ею по колену, спросила громко:

— Почему не идете принимать буровую? Долго у вас будет продолжаться перекур?

— Да, да, ребята, — засуетился Антон Семеныч, — пора и честь знать… Пойдемте-ка, посмотрим, что там Володя наработал сегодня…

Рабочие нехотя поднимались с мест, демонстративно потягивались и, шаркая ногами, неторопливо тянулись к двери. Глядя на мастера, Галина думала: «Слабенек… Под их началом ходит… Ох, горюшко луковое…» — и позвала:

— Антон Семеныч, останьтесь!

Горшков с сожалением посмотрел на дверь и, тяжело вздохнув, вернулся. Галина невольно улыбнулась.

— Что вздыхаете, Антон Семеныч? Начальства боитесь?

Мастер развел руками:

— Кто ж его не боится, Галина Александровна?.. Начальство, оно известно…

— Что это вы, Антон Семеныч, разве так можно работать?

Горшков согласно и с готовностью закивал головой, шепелявя, волнуясь, заговорил быстро и заученно:

— Вот и я, стало быть, это же самое говорю… Нельзя так работать! Старик я, поболе шестидесяти, стало быть, а меня все в мастерах гоняют… На покой мне нужно, на пенсию. Посудите сами, Галина Александровна, на что я годен — ребята не слушаются, разные шутки шутят над старым человеком… Что, стало быть, отсюда следует? Из этого следует — заменить меня пора, но, отвечают: нет мастеров… Как же быть, а? Вот то-то и оно…

В это время, скрипнув промерзшей дверью, в будку вошел Соловьев. Мастер поднялся и радостно заулыбался.

— А это, Галина Александровна, наш Володя Соловьев… Горячий парень…

Галина пристально посмотрела на Владимира и сдержанно ответила:

— Знаю.

Владимир отвел глаза и глухо проговорил:

— Я, Антон Семеныч, затяжку инструмента сделал… Не идет — ни вверх, ни вниз.

Галина торопливо надела шапку.

— Это правда? — тихо и быстро спросила она. — Вы все-таки продолжали подъем?

Бурильщик кивнул головой.

— Но почему же вы не послушались меня?

— Не знаю, — пожал плечами Соловьев. — Думал, отпустит… Да и откуда я знал, что вы инженер?

Галина помолчала, собираясь с мыслями, потом горестно сказала:

— Но вы же бурильщик, должны понимать… Какова глубина забоя?

— Пятьсот тридцать четыре.

— Долото когда меняли?

— Не знаю. Бурили мягкие породы, хорошо шло.

Галина искоса посмотрела на притихшего старика-мастера.

— Я вижу, это «не знаю» у вас самое популярное словечко. Помощник бурильщика не знает, что делает бурильщик, бурильщик не знает, что происходит в скважине. Дайте вахтовый журнал и геолого-технический наряд…

Закончив просмотр записей, Галина отодвинула от себя грязный, заляпанный чернильными кляксами журнал.

— Так я и думала: перенасыщение раствора. Глина осела на стенках скважины и при подъеме инструмент потащил ее за собой. Вот вам урок, горячий парень Володя Соловьев… Впрочем, хныканьем делу не поможешь, пойдемте в буровую… Кстати, кто бурильщик утренней смены?

— Косяков, — буркнул Соловьев.

— Это тот, что про галку спрашивал?

Мастер подтвердил:

— Он, стало быть… Артист.

Галина хмуро улыбнулась.

Рабочие встретили их молчанием, с недоверием смотрели на нового инженера, выжидали. Галина заволновалась. «Вот он, тот момент, — подумала она, — от которого зависит все…» Под этим «все» она подразумевала и то, как будут относиться к ней буровики, и то, как они вместе будут работать дальше… Многое заключало в себе это короткое словечко «все».

— Соловьев, — обернулась она к Владимиру, — вставайте к лебедке. Попробуйте посадить инструмент на элеватор…

Соловьев покачал головой:

— Боюсь. Резьбу сорву — беды не оберешься.

Галина быстро взглянула на Соловьева и промолчала.

— А ты, Косяков, не боишься? — обратилась она к бурильщику утренней смены.

Косяков пожал крутыми плечами, на которых, казалось, вот-вот лопнет по швам брезентовая куртка, и отвернулся.

— Мое дело — сторона. Володька виноват, пусть и выкручивается.

Галина посмотрела на понурившегося, осунувшегося в лице Владимира.

— Слышал, Соловьев, что говорит твой товарищ? Значит, желающих встать к лебедке нет? Что ж, придется самой…

Последние слова она произнесла раздельно, почти по слогам, но так, что их слышали все. Лицо Соловьева, до этого бледное, вдруг вспыхнуло ярким малиновым цветом, только самый кончик носа остался белым; Косяков же багровел медленно и густо, до самых кончиков ушей. Трудно сказать, что происходило в эту минуту с буровиками. Они никогда не видели, чтобы женщина, да еще такая хрупкая, как новый инженер, стояла у бурильной лебедки и самолично делала ту тяжелую работу, которую, по их мнению, самой судьбой предназначено делать только одним мужчинам. Это было неслыханным вызовом и, чего греха таить, — их позором. Но исправить положение было уже поздно — баба стояла у лебедки и стояла так уверенно, будто она тем только и занималась, что стояла у рычага.

— Давай, заводи дизель, — коротко приказала Галина, ни к кому в частности не обращаясь, и оба дизелиста — из ночной и утренней смен — бросились в дизельную, громко бухая сапогами по настилу буровой…

…Стоять за лебедкой Галине приходилось не раз и в прошлом. Будучи еще студенткой, она проходила практику на промыслах Башкирии и там получила отличную оценку по ведению горных работ. И никто не знал, каким мучительным напряжением воли и всех своих не таких уж и больших физических сил добилась она этой оценки. Иногда вставала за лебедку и в Бугуруслане. Один раз даже всю смену — восемь часов — выстояла, сделала спуск и подъем инструмента. И как несказанно гордилась тогда этим, полагая со всей наивностью юности, что теперь она способна на большее, чем другие, позабыв, что бурильщики изо дня в день, зимой и летом, стоят у этого рычага. Но все-таки в одном она была права: бурильщиков-женщин она не встречала, даже не слышала о таковых.

И вот этот решительный шаг. Правильно ли она поступила, не слишком ли понадеялась на свои силы и знания? Соловьев боится сорвать резьбу на соединениях труб, и опасения его не лишены оснований… Тогда едва ли возьмешь из скважины оставшиеся звенья вместе с турбобуром. Придется или менять направление ствола скважины, или начинать бурение заново.

…Взвыл стартер дизеля. Мотор ровно заработал на холостых оборотах. Галина включила лебедку на подъем и сразу же почувствовала, как натужно, трудно работает многосильный дизель. Но она продолжала увеличивать нагрузку…

Напряжение росло. Казалось, все, хватит, иначе случится страшное, непоправимое, а что-то спрятанное глубоко внутри говорило: нет, еще немного, еще, еще… Все обострилось в ней до предела в эти короткие минуты — мысли, слух, зрение. Дико, судорожно ревет мотор, звенит, словно струна, трос на лебедке, буровая мелко вздрагивает… Еще… еще… И вот труба, успевшая покрыться темными кристалликами льда, медленно поползла из скважины… «Раз, два, три, четыре…» — зачем-то стала считать Галина и, досчитав до десяти, сразу же сбросила нагрузку. Талевый блок с крюком вздрогнул и медленно пошел вниз… Труба тоже нехотя поползла обратно в скважину. Остановилась, дрогнула — и двинулась быстрее.

Галина мягко посадила инструмент на элеватор, отключила мотор от лебедки, посмотрела на буровиков, стоящих на прежних местах, неуверенно улыбнулась и, тяжело переставляя ноги, пошла из буровой. Проходя мимо Косякова, она приостановилась, и взглянув на его крупное лицо, вдруг охрипшим, совсем чужим голосом сказала:

— Закрой рот, Косяков, галка влетит…

…Домой в этот день Галина пришла поздно. Она устала — ломило поясницу, гудели ноги, побаливала голова. Настя встретила ее доброй, ласковой улыбкой.

— Что поздно так? — спросила она, помогая Галине раздеться. — Наташка сегодня опять пятерку по арифметике получила. Все тебя ждала: где, да скоро ли придет тетя Галя? Похвалиться хотела. Не дождалась, уснула.

Галина улыбалась растроганно и немного застенчиво. Она не понимала, почему так хорошо, так заботливо ухаживает за ней Настя, почему она так, по-семейному, делится с ней всеми своими радостями, огорчениями, переживаниями.

— Какая ты добрая, Настенька, — проговорила Галина, чувствуя, как нежность заполняет ее сердце.

Нисколько не смущаясь, Настя ответила, вздохнув:

— Все мы, бабы, такие добрые. Говорят, есть злые, сварливые… Брехня! Это, может, на первый взгляд так кажется: ух, какая злющая! А загляни любой из них в душу — доброта одна… Знаю я, по себе знаю, какие мы злые да сварливые… — И добавила неожиданно, глядя на то, как Галина, разбрызгивая воду, моется горячей водой над зеленым эмалированным тазом: — Красивая ты, Галинка. Груди-то, как у девчонки торчат, словно яблоки налитые.

А поздно вечером, поужинав и пересказав друг другу все новости дня, они сидели в потемках и пели песню о высоком дубе, что стоял среди долины в своей могучей, неповторимой красоте. И было так непередаваемо сладко и грустно на сердце!.. И хотелось почему-то заплакать. Обняться крепко-крепко, прижаться друг к другу и плакать, и петь о судьбе одинокого дуба…

Буровой мастер бригады, начавшей бурение скважины № 422 на участке Галины, Василий Митрофанович Анохин с нетерпением ждал нового инженера. Но «барышня», как он назвал Гурьеву, не явилась ни на первый, ни на другой день. Из разговоров с буровиками Анохин узнал, что «новенькая» безвыездно сидит на 82-й, у этого недотепы Горшкова, и там «наводит порядок». Анохин решил узнать подробности и, выбрав случай, зашел в контору к своему давнему другу Андрею Гавриловичу Куцыну.

Андрей Гаврилович работал снабженцем и, стало быть, должен знать все, что интересовало Анохина.

— А-а, Митрофаныч, — радушно встретил его Куцын, протягивая маленькую руку. — Здравствуй, здравствуй… Присаживайся поближе. Почему не заходишь?

Анохин уклончиво ответил:

— Дела, сам знаешь… — И вздохнул: — Дел невпроворот.

Куцын погрозил беленьким пальчиком:

— Брось, брось, знаю, почему перестал заглядывать. Боишься ты, Митрофаныч, боишься…

Анохин в силу некоторых обстоятельств уважал Куцына, по терпеть не мог его привычки повторять в разговоре одни и те же слова по нескольку раз подряд. Это мешало схватить суть разговора, приходилось напрягать внимание, и после беседы с Куцыным у него всегда болела голова.

— Трусишка ты, Митрофаныч, трусишка. Да, да, как зайчик, вот именно, как зайчишка… Что, неправда, да?

Анохин, подавляя раздражение, ответил:

— Ты как всегда прав, Андрей Гаврилович, — боюсь я нового инженера.

— Ага! — воскликнул Куцын. — Значит, я угадал!

Анохин, не сдержавшись, грубо оборвал:

— Чему радуешься-то?

Куцын обиженно умолк и, прокашлявшись, зло бросил:

— Ну, а зачем пришел тогда?

Вопрос был явно лишним. «Только не затем, чтобы выслушивать твои телячьи восторги», — про себя ответил ему Анохин, чувствуя, что сейчас встанет и хлопнет дверью, не узнав главного. Стараясь загладить резкость, примирительно сказал:

— Не обижайся, Гаврилыч. Мы старые друзья. Войди в мое положение: мне же работать нужно с этой… э-э… барышней, а ты шуточки шутишь. Несолидно получается.

Куцын улыбнулся, широко растянув свой безгубый рот, и осторожными движениями рук поправил на голове волосы цвета ржаной соломы.

— Ладно уж, ладно. Понимаю. Что интересует тебя?

— Сам знаешь — Гурьева.

Куцын закатил под лоб зеленоватые глаза и вздохнул:

— Ах, Митрофаныч, Митрофаныч. Гурьева это… это… — он чмокнул и пощелкал пальчиками. — Леденец… вот, вот, именно леденец. Обсосать хочется. Н-ну, женщина, скажу тебе, ну, женщина… — И подавшись всем своим маленьким тельцем к Анохину, заговорщически зашептал: — Жена нашего главного. Бывшая. Ушла от него, ушла, понимаешь? Не желаю, говорит, с тобой жить, надоело, говорит. Буду, говорит, работать, не желаю терять самостоятельности… Принципиальная, о! Принципиальная!

Анохин морщился, как от зубной боли, но Куцына не перебивал. Без сплетен Андрей Гаврилович не может жить так же, как рыба без воды. Пусть уж разгрузится от этого багажа, если не может приберечь для другого. А Куцын шептал:

— Главный рвет и мечет, рвет и мечет. Пожелтел, как лимон, вот именно, как лимон, и рвет и мечет, на нас зло срывает. А мы тут при чем? Разве мы виноваты? Не виноваты мы, не виноваты… Она заходила сюда, в отдел кадров, интересовалась Горшковым и этим… как его?.. э-э… да, Соловьевым!.. Ну, женщина, скажу тебе, Митрофаныч, ну, женщина! Глазищи — во! Целые озера… Не знаю даже, что и сказать еще. Лицо, нос, губы, лоб, руки — ах, Митрофаныч, мечта! Вот именно — мечта!..

— А что она спрашивала о Горшкове и Соловьеве? — осторожно спросил Анохин.

— Известно что, давно известно, — отмахнулся нетерпеливо Куцын. — Где, что, когда… Анкетные данные…

— Говорят, она у Горшкова свои порядки наводит?

— Кто говорит? Кто?.. Впрочем… Впрочем, здесь есть правда, есть, Митрофаныч. Круто берет… — И засмеялся довольный, потирая ручки. — А тебя, Митрофаныч, раскулачит, вот увидишь. За этим дело не станет, ей-богу, не станет!

Анохин недоверчиво покачал головой.

— Решительная женщина, Митрофаныч, очень решительная. Дошли слухи, с лебедкой управляется похлеще мужика, представляешь? Похлеще мужика, да! Пикантно, а? Такая… воздушная… фея, вот именно, фея и — около лебедки! Непостижимо!

Анохин заворочался на стуле так, что тот жалобно затрещал. Новости не радовали и в то же время внушали уважение к «барышне». Впрочем, верить Куцыну он не собирался — Куцын похож на трансформатор: слухи, прошедшие через его маленькую головку, выходили в десятикратном искажении. На буровых он бывал не чаще раза в месяц и больше пользовался телефоном, да тем, что ему «доложат» экспедиторы. Во всяком случае, его сведения требовали дополнительной проверки. Анохин поднялся.

— Что ж, пока. Заходи на огонек, Андрей Гаврилович. Рад был побеседовать.

Куцын захватил его руку в свои маленькие холодные ладошки. «Как у лягушонка», — брезгливо подумал Анохин.

— Бойтесь ее, Митрофаныч, бойтесь — раскулачит она вас, как матерого… Вот именно, как самого матерого…

Анохин ответил:

— Эта палка о двух концах, Андрей Гаврилыч. Один хлобыстнет мне по шее, а другой — вам по известному месту.

Куцын ошарашенно захлопал выпуклыми бледно-зелеными глазами, выпустил руку Анохина и закудахтал:

— Как так? Как так?

Анохин засмеялся:

— Моя кладовочка-то пополнялась не без вашей помощи…

По лицу Куцына пошли красные пятна. Как бы не замечая этого, Анохин продолжал:

— Жду в гости, Андрей Гаврилыч. Жена уж и то беспокоиться начала: почему, да почему не заходит?.. Ну, я пошел. Всего доброго.

На 422-ю Галина добралась на попутной машине — Анохину везли партию дефицитных долот. «Заботливый, — думала Галина о мастере. — Не то, что Горшков… Тоже отправился на склад, а привезет ли чего?.. Ох, горюшко луковое…»

Не заходя в будку, Галича направилась прямо к буровой, и с первых же шагов была приятно поражена: территория вокруг буровой — чистая, без единого лишнего предмета; обсадные трубы, завезенные заранее, сложены в ровные штабеля, а бурильные — по бокам мостков; на деревянных стеллажах в аккуратном порядке разложено все, что требуется во время бурения. Сараи для насосов, дизелей и глиномешалки построены добротно, надолго, казалось, буровики обосновались здесь навсегда. В стороне от буровой виден еще один сарай, непонятно для чего предназначенный. К нему тоже приложены старательные руки — утвердился он на земле присадисто, самоуверенно, и своей солидной постройкой из досок-пятидесяток чем-то напоминал те старинные амбары, которые еще можно встретить в местечках, мало затронутых быстриной времени.

«Силен, силен, Анохин, — размышляла Галина. — Крепко живет. Не знаю, как работает, а условия для хорошей работы есть. Что ж, посмотрим».

Заканчивая осмотр, Галина решила подойти и к сараю, стоящему на отшибе. Ее разбирало любопытство: «Что в нем?»

Стараясь остаться незамеченной со стороны будки, в которой, по ее мнению, буровики в этот час обедали, она подошла к сараю и оглянулась. Ей повезло. Автомашина, подкинувшая ее, встала так, что собой загородила все окна будки. Галина усмехнулась и подошла к большим двустворчатым дверям, запертым на замок. Осмотрев его, она улыбнулась и, пошарив по карманам, достала ключ: замок оказался таким же, на какой они с Настенькой, уходя, закрывали дом. Один ключ Настя отдала Галине, другим пользовалась сама.

Замок щелкнул и открылся. Галина вошла в сарай, и остолбенела от неожиданности. Сарай оказался складом. Чего только тут не было! На деревянных стеллажах и прямо на земле были разложены долота различных диаметров, переводники, штабеля бумажных мешков с цементом, каустическая сода, деревянные бочонки с солидолом, совершенно новый турбобур и еще множество вещей, из-за которых мастера иногда ночи не спят, стараясь вырвать их со складов бурплощадки в первую очередь.

— Ну и ну, — растерянно пробормотала Галина, осматривая все это богатство. — Вот так жук!..

Настроение испортилось… Ее уже не радовали ни хозяйственность, ни аккуратность Анохина. Закрыв сарай, она направилась прямо к будке. Машина еще стояла — должно быть, Анохин не спешил разгружать ее. «Паук, — со злостью подумала она. — Знает, что добыча не уйдет, поэтому и не спешит прятать». Она никогда не видела Анохина, но в эту минуту с поразительной ясностью представила себе весь его облик. «Да, да, да, — твердила она, шагая по тропинке, протоптанной в снегу. — У него мохнатые брови, созданные природой для того, чтобы прикрывать маленькие жадные глаза, скрывать от людей выражение алчности в них. Он — длинный, худой, сутулый, с тонкими немощными и длинными пальцами на руках, умеющими только загребать добро… Брр!» Галина, словно от озноба, передернула плечами. Не хотелось встречаться с таким человеком, думать, что с ним рядом придется работать, может быть, не месяц, не два, а годы.

Вконец расстроенная, она вошла в будку. И опять невольно была поражена тем, что увидела. Эта будка настолько отличалась от той, какую она видела у Горшкова, что ни в какое сравнение не шла: полы, стены и потолок покрашены белой масляной краской, на окнах чистые занавесочки, на столе — скатерть и клеенка, по-домашнему тикают стенные ходики — чисто, уютно, светло и тепло. Помещение перегорожено на две неравные половины, меньшая — кабинет мастера. В кабинете стоит аккуратно заправленная койка, стол накрыт зеленой скатертью, на столе — телефон, в уголке радиоприемник, на стенах прибиты геолого-технический наряд, график выполнения плана бурения, список бригады, график выхода вахт на работу. Во всем, даже в мелочах, чувствовалась властная хозяйская рука мастера.

Буровики уже заканчивали свой скромный обед, неторопливо вертели из газетной бумаги цигарки. Анохин отдавал указания:

— Сгрузите долота на мостки. Осмотрите шарошки и опоры. Не бросать на пол!..

Галина поздоровалась. Анохин оценивающим взглядом маленьких глаз осмотрел ее с ног до головы и медленно, как бы с трудом отделяя слова, ответил:

— Добрый день, товарищ Гурьева. — И продолжал говорить буровикам: — Я видел сломанный черенок у совковой лопаты. Не знаю, кто сломал, но чтобы черенок сегодня был поставлен новый. Проверю. Идите.

Буровики угрюмо потянулись к выходу. Глядя на их медлительность, в которой сквозила подавленность, даже какая-то непонятная обреченность, Галина возмутилась: «Ну и ну… Словно барин своим работникам приказывает. И угрожает:«Проверю…» Стараясь не выдать волнения, Галина попросила:

— Подождите минутку, ребята… — Буровики остановились и нерешительно затоптались у порога. Галина улыбнулась, кивнув им головой, и продолжала:

— Хочу познакомиться с вами. Я новый начальник участка — инженер Галина Александровна Гурьева… Не спешите, пожалуйста… — И обратилась к Анохину: — Мне можно позвонить по телефону?

— Можно, — буркнул Анохин, и густые кустистые брови его сошлись над переносьем.

Галина вызвала 82-ю. Ответил Горшков. Даже на расстоянии Галина почувствовала в его голосе полнейшую растерянность.

— Антон Иванович, — как можно ласковее спросила она, — как ваши успехи?

— Плохо, Галина Александровна… Плохо, стало быть… Долот не дали. Перерасход, говорят, у вас. Вот так, стало быть…

— А чем же думаешь бурить?

Горшков помолчал и тихо ответил:

— Не знаю, начальник…

Галина неслышно вздохнула и, подумав, сказала:

— Продолжайте работу по нашему плану. Я сама привезу долота.

Галина повернулась к буровикам. Те выжидающе стояли у порога.

— Слышали разговор, ребята? — обратилась к ним Галина.

— Слышали, — ответил кто-то неуверенно. — А при чем тут мы?

— У Горшкова нет долот, какие вам привезли. Сможете вы поделиться?

Наступило молчание.

— Что ж вы молчите?

— Вы забываете о мастере, — сказал Анохин, не глядя на Галину.

— Я спрашиваю и вас, мастер. Я спрашиваю всех.

Анохин ответил ей в тон:

— Так вот, как мастер, я отвечаю: ни одно долото с моей буровой неиспользованным не уйдет.

— Но я видела у вас на мостках такие же долота и… — Галина хотела сказать про склад, но почему-то промолчала.

— Это не имеет значения. Запас кармана не тяготит. — И, повысив голос, обратился к молчавшим буровикам. — Вы слышали мой приказ? Можете идти.

Галина больно закусила губу. Буровики виновато посмотрели на нее и вышли.

— Я не понимаю ваших действий, Анохин, — сказала она, когда захлопнулась дверь.

— А я не понимаю ваших, — ответил мастер. — Вы человек новый, еще не знаете наших условий.

Галина села за стол напротив Анохина.

— Вас, кажется, Василием Митрофановичем зовут?

— Совершенно верно.

— Так вот, Василий Митрофанович, давайте условимся сразу: я буду уважать вас как мастера, а вы меня как начальника участка, то есть как вашего непосредственного начальника, — согласны?

— Согласен.

— Так вот, я вам приказываю, я подчеркиваю, приказываю отправить все эти долота на восемьдесят вторую. Идите и распорядитесь, чтобы не пришлось грузить долота снова, — людей нужно уважать, Василий Митрофанович.

Длинное худое лицо Анохина судорожно сморщилось, собралось у глаз, у крыльев носа, около уголков толстогубого большого рта в мелкие складочки.

— Этого приказа я не могу выполнить.

— Почему? Вы не привыкли подчиняться? Но подчиняются же вам рабочие.

Анохин усмехнулся:

— Пусть-ка попробуют не подчиниться. Они знают, что я не умею бросать слова на ветер.

— Беспрекословное выполнение разумного приказа — это очень хорошо, Василий Митрофанович. Но когда приказ становится для человека палкой-погонялкой, то это дикость, произвол, если не хуже… Впрочем, об этом мы поговорим с вами поподробнее в минуту досуга, если вы не будете возражать, а сейчас идите и выполняйте приказ.

Анохин быстро взглянул в лицо Галины и тут же опустил глаза, прикрыв их своими мохнатыми бровями.

— Хорошо, — сказал он, подумав. — Я не знаю, к какой категории вы относите свой приказ — к разумному или к палке-погонялке, — но я подчиняюсь. Однако, — он тихо хлопнул ладонью по столу, — однако я вынужден буду написать докладную главному инженеру…

Галина поняла намек, вспыхнула. Сдержавшись, холодно бросила:

— Это ваше право.

— Прекрасно. — Анохин поднялся, шурша плащом, и вышел.

Через несколько минут Галина увидела в окно, как машина отошла от буровой и, переваливаясь на неровностях дороги, словно огромная утка, скрылась из глаз. Галина с теплотой подумала: «Вот старичок мой обрадуется!..» — и тут же посерьезнела: Анохин возвращался. Шел он, сутуло горбясь, длинный, нескладный, но непреклонный. Эта непреклонность чувствовалась и в том, как он держал руки за спиной, и в выдвинутом вперед упрямом подбородке.