Когда зацветут тюльпаны

Глава седьмая

На Горшкова, впрочем, и на других тоже встреча с «инженершей» произвела ошеломляющее впечатление. Особенно поразило старого мастера то, что «инженерша» так свободно орудует рычагом и педалями лебедки. Это было настолько невероятно, что Антон Семеныч прямо-таки заболел, пытаясь как-то уяснить себе случившееся. Почти сорок лет провел он у буровых установок и до сих пор ни разу не видел, чтобы женщина так смело, так свободно и спокойно выполняла «чисто мужицкую» работу. И вдруг такое!..

Через несколько дней он поехал на бурплощадку за долотами, но вернулся ни с чем — их быстро разобрали, и последнюю партию увез к себе Анохин, этот «жила», у которого «зимой снега не выпросишь». «С Анохиным тягаться — лучше нос себе разбить», — говорили мастера, да и прежний начальник участка боялся его, как огня. И вот — нате вам! — новая неожиданность: «инженерша» схватилась с самим Анохиным, отняла у него партию самых лучших долот, за которые любой мастер отдаст с себя последнюю рубашку!.. Творилось что-то неестественное. Казалось, все идет обратным ходом и неудержимо увлекает за собой Антона Семеновича Горшкова.

В тот же день «инженерша» появилась на буровой Горшкова к концу смены. Лицо у нее было бледное, хмурое, глаза смотрели на все придирчиво и недобро. Она молча вошла в будку, села на одну из скамеек и задумалась. Антон Семеныч не решался заговорить с ней, чувствуя вину за то, что не смог достать долота сам. Наконец Галина спросила:

— Долота сгрузили?

— Да, — коротко ответил Горшков, не глядя на «инженершу».

Галина вздохнула, как-то странно посмотрела на старого мастера, на обстановку будки, на стены, на потолок и вдруг, как показалось Антону Семеновичу, ни с того, ни с сего брякнула:

— Ох и неуютно же у нас, Антон Семеныч…

Антон Семенович озадаченно пожевал беззубым ртом, не поняв, на что намекает «инженерша», и неожиданно для самого себя разозлился.

— Загадки не умею разгадывать, стало быть, — шепелявя больше обычного, резко ответил он. — А что касаемо окружающего, то я приехал сюда не песни петь, а работать.

— Правильно, — согласилась Галина, — вы приехали работать, и я приехала тоже не песни петь, как вы говорите. Но скажу откровенно: не хочется мне у вас бывать, понимаете? Не хочется! Вот у Анохина…

— Анохин — жила, — буркнул Горшков.

— У Анохина мне больше понравилось, чем у вас. Посмотрите, какой у него порядок во всем, какая чистота на буровой, в будке, и сравните с тем, что у вас…

— Грязь делу не помеха, такая работа у нас, — попытался защищаться Горшков, не ведая, что этой слабой попыткой противоречить он уже радует «инженершу». «Есть, есть еще у моего старичка порох!»

— Нет, вы ошибаетесь, Антон Семеныч, грязь именно делу помеха. Неужели вам было бы хуже в этой будке, если бы она была покрашена, исчезла бы вот эта чернота, копоть, сор? А что на буровой? Лебедка замазучена, залита глинистым раствором, на полу кочки выросли на вершок. Это как называется? Работа? Нет, Антон Семеныч, за такие дела нас нужно в шею гнать отсюда.

Горшков взорвался. Как ни странно, но он не мог снести такой нотации — все восставало в нем против подобного наставления, какое, по его мнению, пристало читать только юнцам, впервые пришедшим на буровую. Он вскочил со скамейки и, заикаясь от волнения, тонко закричал:

— Ну и гоните!.. Я сорок лет проработал!.. — Он не договорил, хлопнул дверью и вышел.

С работы Антон Семеныч вернулся черней грозовой тучи. Не обращая внимания на хлопоты своей супруги, он молча разделся, шумно отфыркиваясь, умылся, причесал перед потускневшим от времени зеркалом редкие свои волосёнки, крякнул, кашлянул и наконец сказал:

— Ну, мать, кажись, я дошел до ручки. Иди неси, стало быть, водки. Поминки справлять буду.

Жена, все время наблюдавшая за мужем, всплеснула руками:

— Господи, да никак ты с ума спятил! Что ты, батюшка, бог с тобой! Какая водка! По ком поминки-то справлять будешь, старый греховодник? Опомнись!

— Молчи, — внушительно и строго прикрикнул Антон Семенович. — Раскудахталась, стало быть, как мокрая курица. Неси, говорят тебе, водки да накрывай на стол.

Бабка Анисья не узнавала своего супруга. Давно он не был таким. Домой приходил тихий, добрый, задумчивый, а про водку и помину не было. Она всегда считала, что ее Антоша целиком и полностью находится у нее в руках — куда хочу, туда и поворочу. И Антоша не сопротивлялся. А тут, смотрите-ка, люди добрые, раскомандовался, как генерал какой!

Воткнув полные руки в пышные бока, бабка Анисья двинулась на своего маленького, тощенького супруга.

— Да ты над кем командовать вздумал, а? Да ты это что, обрубок березовый, под старость лет водкой баловаться решил — хозяйство на ветер пустить?

Тут уж Антон Семенович потерял всю свою чинность и внушительность. Он так закричал, что бабка Анисья опрометью бросилась к порогу.

— Замолчи! Завтра же на развод подам, чтоб твоего бабьего духа в избе не нюхал мой нос! Ишь, взяла власть в свои руки, как царь Микола!..

Бабка Анисья залилась в три ручья, а Антон Семеныч, широко разевая свой маленький беззубый рот, продолжал кричать:

— От рук отбилась. Мужа не почитаешь! У кого научилась, квашня ты с тестом, а? Муж на работе горб ломит, разные там нотации, стало быть, от всякого женского рода, как молокосос какой-нибудь, слушает, а ты меня еще пеньком обзываешь!

Устав от крика, Антон Семенович сел на стул и, отдышавшись, уже более миролюбиво добавил:

— Иди в гастроном и купи водки. Ну, чего воду соленую льешь, весь платок мокрый…

Бабка Анисья покорно оделась и пошла в гастроном покупать для своего Антоши водку. «Ох, господи, прости его, старого, — горько думала она. — Выпьет малость, проспится, и вся дурь пройдет».

Но «дурь» у Антона Семеныча не прошла. Проснулся рано, и, кажется, был еще злее, чем вечером. О чем-то думал, фыркал, как рассерженный кот. Бабка Анисья не знала, как и подступиться к нему.

— Одевайся теплее, Антошенька, на улице ныне морозно, — тихо и ласково сказала она, подавая мужу его заплатанный, засаленный до блеска шубнячок. И тут Антон Семеныч взорвался опять:

— Ты это что, стало быть, смеешься надо мной? До каких пор я буду таскать эту твою дырявую овчину, а? Ты, стало быть, чего меня перед людьми на смех выставляешь? Давай пальто сюда, и плащ давай! Я — буровой мастер, понимаешь ты, старая кочерыжка!? Мастер!

Бабка Анисья решила отстоять пальто.

— Антошенька, да ведь измажешь его… Скоро на пенсию пойдешь, походи уж в полушубке. Пальто-то ведь хорошее еще…

— А ты что, хотела, стало быть, чтоб я опять в заплатках, как какой нищий ходил? — ехидно скривил беззубый рот Антон Семеныч. — Кажись, на пальто я за сорок лет заработал, а?

— Да ведь, Антошенька, месяц какой, а там на пенсию…

Антошенька взбеленился окончательно.

— Пенсия?! На кой черт она мне сдалась! Я сорок лет проработал на буровых, уйду — сразу ноги протяну! Вчера поминки справлял по ней, а ты опять за старую молитву, стало быть! Уйди от греха подальше, зашибить могу, я нынче сильный — задену, кость сломаю!..

Бедная бабка Анисья, она ничего не понимала, что творится с ее Антошей. Осталось одно — махнуть рукой и по вековечной бабьей привычке втихомолку поплакать. Она так и сделала — все на душе легче будет…

…Вся бригада Горшкова занималась в эти дни заготовкой глинистого раствора. Ночью на буровой дежурили дизелисты, через каждые два-три часа прогревали моторы, присматривали, чтобы кто не забрел на притихшую буровую. Так распорядилась «инженерша». Днем у глиномешалки становилось тесно. Курили, балагурили, травили анекдоты, работали не торопясь. Время тянулось медленно, однообразно. Через каждый час шли в будку греться.

В это утро, как всегда, все собрались в будке. На дворе было еще темно, одолевала дремота, приступать к работе не хотелось, да никто и не торопился приступать. Когда все устроились, где и как придется, начали крутить цигарки. Посматривая на мастера, Геннадий Косяков решил пошутить по старой привычке.

— Ты что-то сегодня принарядился, Семеныч, — слюнявя языком бумажку, проговорил он и подмигнул ребятам. — Уж не хочешь ли понравиться нашей начальнице? Хо-орошая пара была бы!

Раздался дружный хохот, а Горшков, не обращая внимания на смех, достал из кармана свои серебряные часы, щелкнул крышкой и сказал тихо, словно ни к кому не обращаясь:

— Так, стало быть, сейчас двадцать минут девятого. Проволынили уже двадцать минут…

Кто-то фыркнул, а мастер невозмутимо продолжал:

— Это в последний раз. Вахты будут меняться ровно в восемь, как и полагается. За опоздание буду строго наказывать. Вот так, стало быть…

— О-о-о, — изумленно протянул Косяков, — что-то ты нынче разошелся, Семеныч. Не круто ли берешь?

— За неподчинение мастеру тоже буду наказывать, — повысил голос Антон Семеныч. — Вплоть до снятия разрядов, стало быть. А сейчас вахта Косякова приступит к уборке на буровой и вокруг буровой. Чтобы был порядок. Остальные пойдут готовить раствор. Все. Можете идти, стало быть.

В будке стояла такая тишина, будто в ней никого не было. Потом Соловьев, искоса поглядывая на Косякова, громко и отчетливо сказал:

— Правильно, мастер. Давно нужно было сбросить с себя этот старый лапсердак…

На Владимира воззрилось несколько пар изумленных глаз, которые, казалось, так и спрашивали: «Какой лапсердак?» Соловьев пояснил:

— Я говорю о шубе мастера.

Косяков длинно и мрачно протянул:

— Та-а-ак… Вижу и тут маленькую белую ручку нашей дражайшей Галины Александровны.

Соловьев вспыхнул, лицо его покрылось красными пятнами.

— Ты лучше помолчал бы, Геннадий.

— Хо-хо! — деланно хохотнул Косяков.

— Да, брат Косяков, — Владимир поднялся, — мы любители поболтать, а нужно работать, но работать мы еще не умеем.

— Правильно, Володя, — поддержал Соловьева Антон Семенович. — Очень правильно, сынок.

Прежде чем какая-либо техническая новинка найдет свое воплощение, она, по замечанию Вачнадзе, должна пройти длинную «бюрократическую лестницу». «Лестница» начиналась с него, с директора, с руководителя большого коллектива, и кончалась самим коллективом. Тем более не мог минуть этой «лестницы» метод бурения, предлагаемый Кедриным.

— Смело, смело берет Алешка, — перечитывая длинную радиограмму, бормотал Вачнадзе. — Даже, может, излишне смело. Воспользовался, что некому одернуть, так и рад стараться. Хм… А интересно все-таки… И заманчиво. Нет уж, дорогой, я лучше подожду делать выводы — соблазнительно очень и… просто. Нет, дорогой, я подожду.

Но что бы ни делал в этот день Вачнадзе, мысли постоянно возвращались к отложенной радиограмме — хотелось еще раз прочитать, поразмыслить, посидеть над листком бумаги с остро очиненным карандашом, посчитать, почертить. У него хороший набор альбомов, мягких и полумягких карандашей. И машинка для очинки карандашей есть чудесная. Работать с такими карандашами одно удовольствие — на белом поле большого листа ватмана сразу можно увидеть, каким длинным извилистым путем от общего к частному и от частного к общему шла мысль, прежде чем прийти к тому одному-единственному выводу, за которым должно начаться действие, движение новинки на следующую ступеньку «бюрократической лестницы».

И все-таки Вачнадзе выдержал характер: рукой не притронулся к соблазнительной радиограмме. Даже другу своему, кацо Гурьеву, слова не сказал о ней, когда они последними уходили из конторы по домам. Шел пешком, отпустив машину. Шел и тихо напевал «Сулико», и все ему нравилось в этот чудесный зимний вечер — и похруст снега под ногами, и крепкий, ядреный морозец, пощипывающий кожу лица, и белые пятна света, падающие из окон домов на тротуар — все, все…

Сейчас он придет, его встретит Раиса, Рахиль, черноглазая, любимая — его Зухра. Он поцелует ее, спросит, как она поживает, что нового случилось в ее жизни…

…Потом он пройдет в свой маленький уютный домашний кабинет, не торопясь разложит карандаши, приготовит альбом, закурит и… вот тогда и начнется то, ради чего он сдерживал себя целый день… Вот тогда он забудет о том, где он находится, что за стеной существует большой, полный скрытых движений мир, что на улице мороз, и на тротуары из квартир через окна льются потоки электрического света…

— Здравствуй, Рая, — поздоровался он. — Как поживаешь, Рая, что нового в твоей жизни, Рая?..

— Ты в хорошем настроении, Лазарь?

— В чудесном.

— И я… Ираклий письмо прислал. Пишет, приедет на зимние каникулы и будет опять спорить с тобой. Говорит, что стал умнее, и чтобы ты забыл о том, что он говорил летом, когда закончил второй курс…

— Молодец, молодец, — говорит Вачнадзе, раздеваясь. — Посмотрим. Но пусть он учтет, что и мы стали умнее. Так и напиши ему, Рая, — стали умнее. Вот видишь? — И Вачнадзе пальцами постукивает по твердой коже папки. — Тут кое-что есть. Дай я поцелую тебя…

…И потом, немного позднее, в домашнем кабинете директора конторы бурения вспыхнула настольная лампа под желтым абажуром и горела почти всю долгую зимнюю ночь…

На другой день, освободившись от очередных дел, накопившихся за ночь, Вачнадзе позвонил по внутреннему телефону Гурьеву:

— Свободен, кацо?

— Более или менее, — ответил сдержанно главинж.

— Не понимаю, дорогой, — раскатисто закричал Вачнадзе в трубку, и в голосе его звучали озорные нотки. — Говори что-нибудь одно: или свободен, или занят.

— Если нужно, я могу прийти, — ответил Гурьев все так же неопределенно и сдержанно. — Это будет лучше, наверное, чем рисковать ухом…

— Хо-хо, дорогой! Одна нога там, другая — здесь…

Потом он вызвал кабинет главного геолога. Сельдин ответил быстрым напористым говорком:

— Да, да, Сельдин у телефона.

— Роман Иванович? Вачнадзе. Хотелось, чтоб вы зашли.

— Время? — быстро спросил геолог.

— Сейчас же.

— Прекрасно. Иду. Сию же минуту.

«Ну, держись, Алеша, начинается самое страшное. Сейчас соберутся главные и будет решаться твоя судьба, — подумал Вачнадзе, опуская трубку телефона. — Уж они покажут тебе, Аника-воин, как самочинствовать!..»

И вот они сидят втроем, каждый на своем излюбленном месте: Вачнадзе за столом, Сельдин, круглый, животастый, с большой чернокудрявой головой, порывистый и стремительный — в громоздком мягком кресле у окна; Гурьев — на кожаном диване. Когда Гурьев шевелится, то слышно, как жалобно гудят и стонут диванные пружины. Вачнадзе уже прочитал записку Кедрина и попросил «главных» высказать свое мнение. Гурьев и Сельдин помолчали, несколько растерянно глядя на директора и друг на друга. Их взгляды, казалось, спрашивали: «Шутишь или серьезно?». Но Вачнадзе упорно ждал, не подавая голоса. Он знал, сейчас разгорятся страсти, и знал, почему именно они разгорятся, — ночь не прошла для него даром. И отзвуки этих страстей он сразу же уловил в голосе Гурьева, когда тот заговорил.

— Я не думаю, — тщательно подбирая слова, медленно и даже вяло начал Гурьев, — что вы, Лазарь Ильич, вызвали нас для того, чтобы мы занимались этой… этой, извините, мальчишеской выходкой нашего уважаемого Алексея Константиновича. Кедрин растущий и подающий большие надежды мастер. Он будет, несомненно, крупным специалистом в производстве горных работ. Но это — в будущем. До этого еще нужно много учиться, расти…

Гурьев передохнул, облизнул кончиком языка губы и, внимательно посмотрев на Сельдина и Вачнадзе, более решительно продолжал:

— Прошу понять меня правильно. Свое мнение я высказываю совершенно беспристрастно. Для меня все равно, кто бы ни подал мысль применить на практике новый метод бурения. Я позволю себе напомнить вам, Лазарь Ильич, и вам, уважаемый Роман Иванович, приказ, некогда подписанный директором конторы бурения, в котором в категорической форме требовалось пресекать все нарушения технологического режима бурения, а виновных строго наказывать. До сего дня мы придерживались этого приказа и, смею надеяться, что только благодаря ему избежали ряда аварий и осложнений на буровых…

— Их и сейчас не меньше, аварий и осложнений, — заерзав от нетерпения в кресле, буркнул горячий по натуре Сельдин.

Гурьев с осуждением покачал головой и, не ответив на реплику геолога, продолжал:

— Я сам лично неоднократно наказывал бурильщиков, вопреки геолого-техническому наряду ведущих бурение с помощью воды. Вы, наверное, помните случай с бурильщиком Климовым? Мне было жаль его. Климов считается в коллективе одним из опытнейших бурильщиков, но я не посмотрел даже и на это — я честно выполнил приказ, подписанный директором… И вот нам советуют внедрить в производство то, против чего мы боролись… Если бы, так сказать, это касалось лично меня, моего авторитета и так далее, я нашел бы в себе достаточно ума не обратить на это внимания, но когда дело касается государственных интересов, я не могу подобное предложение принять серьезно…

— Фр-р, — фыркнул тихо главный геолог. Гурьев нахмурился, но упрямо не замечая выходок Романа, продолжал высказываться:

— Поэтому считаю, метод бурения, предложенный Кедриным, заслуживает самого сурового порицания. Что же касается Кедрина, то мое мнение таково — отстранить его от руководства работами на новой площади.

— Ну, знаете ли, Гурьев, — воинственно выпрямился в глубоком кресле Сельдин. — Я прощаю вам вашу манеру вести деловые разговоры на таком… э-э… салонном языке, но никогда не прощу того, что вы сейчас сказали… Да, вы знаете на кого замахиваетесь?! На Кедрина! На Кедрина, клянусь душой! Я не говорю о его личной жизни — там он пусть хоть на голове ходит, меня это только поразвлечет, не больше, — но я говорю о Кедрине — мастере… Клянусь душой, меня редко, кто может поправить, если я решу очередную геологическую задачу, ибо я твердо убежден, что задача решена правильно и другого решения нет, но Кедрин меня поправляет! Молча поправляет, на практике!.. Вы извините, что я так кричу, не могу не кричать — характер у меня такой… Предложение, на мой взгляд, очень перспективное. В нем есть риск — не спорю, много риска, но не рисковать, значит, не искать, значит стоять на месте. Кедрин, может быть, недостаточно аргументированно обосновал свое предложение, может быть, даже не сумел выразить эти аргументы, но ведь мы с вами, Гурьев, только потому и называемся «главными», чтобы увидеть эти аргументы, в конце концов отыскать их, проследив весь процесс бурения от начала до конца… Мы часто говорим о резервах. «Резервы, резервы, резервы!» Некогда новое в русском языке французское слово до того набило нам оскомину, что мы забыли первоначальное его значение, повторяем его так, мимоходом, не вникая в смысл, заложенный в него… А ведь предложение Кедрина это и есть огромный резерв нашего производства. В чем он выражается? Я не ошибусь, если скажу, что у нас в резерве десятки сверхплановых скважин с суточным дебитом горючего в семьдесят — восемьдесят тонн каждая… Что это такое по вашему, Гурьев, не государственные интересы?..

— По тому, как вы смотрите на предложение Кедрина, — ответил Гурьев, — можно согласиться, что это поистине гениальное предложение. Но посмотрите с узкотехнической точки зрения — ведь это сплошные аварии: заклинивание инструмента, размыв скважин, а отсюда, как следствие, обвалы, газовые выбросы…

Сельдин даже подскочил при этих словах. Тыкая в сторону Гурьева пухлым указательным пальцем, он торопливо заговорил:

— Будем, будем смотреть с технической точки зрения!.. Вы начали за здравие, а кончили за упокой… Зачем так нелогично рассуждать, Гурьев? В воде вы видите только воду, в породах — только глину, песок и ракушечник, но зачем же забывать о их свойствах? Ведь вы прекрасно знаете, что так называемая вода вступает во взаимодействие с теми же глиной, песком, ракушечником и так далее, а в результате, что получается? Прочтите, пожалуйста, Лазарь Ильич, что пишет об этом Кедрин, как он назвал этот… э-э…

Вачнадзе с затаенной улыбкой на губах деловито пошелестел бумагами на столе и сказал:

— Естественный шламовый раствор…

— Слышали, что при этом получается, Гурьев, когда вода соединяется с глиной?

Гурьев поморщился.

— Я попросил бы вас, Роман Иванович, избавить меня от ученических задач… Все-таки я не мальчик.

— Прошу извинить меня, Никита Петрович, если я обидел вас, но речь идет о материи гораздо более серьезной, нежели наше самолюбие.

— Я понимаю, что вопрос чрезвычайно важный, и поэтому сразу — вот так, как мы его решаем, — решить его нельзя. Мне кажется, Роман Иванович, нас никто не подгоняет и поэтому мы можем подумать об этом день-другой.

— Согласен с вами, Никита Петрович, — кивнул своей большой головой Сельдин и хитро посмотрел на Вачнадзе крупными, на выкате глазами. — А каково ваше мнение, Лазарь Ильич?

— В принципе я согласен, — медленно ответил Вачнадзе, так же хитро глянув на Сельдина. — Скажу больше: я достаточно хорошо продумал предложение мастера Кедрина и, — он быстро и зорко глянул на Гурьева, — поддерживаю его: новый метод нужно двигать в практику. Есть у меня и свое предложение… Поручить одному из наших инженеров на вновь забурившейся скважине проверить этот метод… Разумеется, при нашем строжайшем контроле за ведением работ.

— Клянусь душой!.. — воскликнул Сельдин и стукнул кулаком по мягкому валику кресла. — Я согласен жить на этой буровой!..

— Ну, зачем вы так, Роман Иванович, — укоризненно покачал головой Вачнадзе. — Не будем мешать бригаде делать свое дело… Впрочем, о контроле поговорим особо. А вы как смотрите на предложение, Никита Петрович?

— Что ж, — нехотя согласился Гурьев, — можно попробовать. Попытка, как говорят, не пытка. Буду рад, если метод Кедрина оправдает себя. И тем не менее, ответственность за последствия эксперимента я с себя снимаю и об этом сообщу главному инженеру треста…

— Хех, — утробно выдохнул Роман Сельдин и вылез из кресла. На коротких ножках быстро подбежал к Гурьеву, уставился выпуклыми глазами, выпятил нижнюю губу и большой живот. Стоит гоголем, руки в брюки — смотрит, пыжится. Постоял и быстро, напористо, прямо в лицо: — А не стыдно будет вам, инженеру, писать? Мое почтение. — Сказал и вышел, быстро переставляя короткие сильные ноги и склонив к плечу кудрявую голову.

Вачнадзе барабанил пальцем по столу, не смотрел на Гурьева.

— Невежа, — сказал Гурьев. — Ляпнет прямо в глаза — хоть стой, хоть падай…

— А, может, он прав?

— Ну, откуда же прав, Лазарь? — горячо заговорил Никита. — Подумай, вспомни, чему учили нас в институтах! Глинистый раствор — это святая святых! На бурение определенной породы — раствор определенной вязкости. Об этом во всех учебниках написано, об этом пишут во всех статьях, касающихся проводки скважин. Для этой цели на каждой буровой мы держим специальных людей, коллекторов, которые обязаны денно и нощно следить за состоянием раствора! И вдруг… такое… чистая вода… Это ли не насмешка над всем, что мы знаем, над авторитетами, у которых мы учились и учимся? И ты тоже… Не пойму, чего нашел хорошего в кедринской затее…

Вачнадзе вздохнул, глянул на раскрасневшегося Никиту.

— Все это верно… и книжки, и авторитеты… Но не в этом суть. Кедрин и не предлагает предать забвению глинистый раствор — ты же слышал его записку.

— Неважно, Лазарь, — упрямо настаивал Никита. — Разницы нет. Во всяком случае, я свое мнение высказал и сегодня же напишу докладную Чернышу. Пусть он нас рассудит.

— Хорошо, — холодно согласился Вачнадзе и поднялся. — Скажи мне только одно — скажи честно: не личное ли в тебе бунтует против Кедрина?

Никита опустил голову, пожал плечами.

— Прости, если обижаю, но ясность в этом вопросе должна быть. — Вачнадзе заходил по кабинету, сунув руки за спину. — Писать или не писать Чернышу — твое дело… Не берусь судить: прав ты, нет ли, но, — он круто остановился, прямо взглянул в ждущие глаза Гурьева, — Кедрина тебе на съедение я не отдам, Никита!

Это был первый случай, когда Вачнадзе испытывал острое недовольство своим другом — Никитой Гурьевым.

Галина недоумевала: зачем она понадобилась Вачнадзе в такое время? Время было горячее — масса дел ожидала ее внимания. На участке заканчивался монтаж еще одного станка. Молодой мастер Гущин не давал покоя — не хватало этого, нужно где-то достать другое. И вдруг этот неожиданный вызов.

До города она добралась на трубовозе. Кудрявая, словно пудель, секретарша директора встретила ее с милой улыбкой на густо накрашенных губах.

— Здравствуйте, товарищ Гурьева, — как-то особенно вкусно растягивая слова, заговорила она. — Присядьте, пожалуйста, я сейчас доложу. — Она достала круглое зеркальце и пуховку из сумочки, подпудрила носик и добавила: — Я через минутку… прошу извинить…

— Наконец-то ты пришла! — встретил Галину Вачнадзе громким восклицанием. — Вспомнила, что существует Вачнадзе! Здравствуй. Присаживайся поближе.

— Я пришла по вашему вызову.

— Ах, так… Значит, если бы не вызвал, то не явилась бы?.. Скоро же ты забываешь старых друзей.

— Дела, Лазарь Ильич, — развела руками Галина и вздохнула. — Не мудрено и забыть.

— Ну, ну, рассказывай. Слушаю.

— Сора много, вычищаю.

— Фьюить, — присвистнул Вачнадзе и засмеялся.

— Ничего смешного не вижу, — нахмурилась Галина. — Я говорю совершенно серьезно — много сора оставил мне мой предшественник.

— Не понимаю.

— Тут нет ничего непонятного. Жил хозяин на одной квартире, просил другую — ему дали ее. Он собрал свое барахло и уехал, не потрудившись вымести после себя сор. Забыл, что в квартиру придут новые жильцы и помянут его недобрым словом. Так и у меня. Орудую на свой страх и риск…

— Неплохо орудуешь, — тихо и серьезно сказал Вачнадзе.

Галина смутилась и, покраснев, спросила:

— Правда?

— Плохой я был бы руководитель, если бы не знал, что делают мои подчиненные, — Вачнадзе встал и привычно заходил по просторному кабинету. — Я наблюдал за твоими действиями. Ты неплохо начала. У тебя есть эта… эта хватка, что ли… умение работать с коллективом. Правда, немного ты резковата, но это ничего для начала. Это даже нужно. Буровики народ грубоватый и любят порисоваться перед женщиной… А тут начальник женщина, да еще молодая и красивая…

— Лазарь Ильич…

— Не буду, не буду… Ух ты, уже и глаза потемнели! Так вот… Думаю, что ты правильно поступаешь. Но этого еще мало, быть строгой и справедливой. Коллектив нужно вести и вести вперед. Об этом не забывай никогда.

— Не забываю, но трудно, тяжело мне, Лазарь Ильич. Странно у меня все как-то получается. Прежде чем с кем-то подружиться, я обязательно с ним сначала поссорюсь. Почему это?

Вачнадзе пожал плечами.

— Ты же сама только что говорила о наследии. Чтобы преодолеть инертность, нужен толчок…

— Но не ссора же!

— Это тоже своего рода толчок. Думаю, надобность в таких ссорах скоро отпадет. Люди тебя уже знают, знают твой характер. Теперь нужно добиться, чтобы твое слово стало законом для каждого мастера, бурильщика, рабочего.

Галина улыбнулась:

— Слишком уж громко сказано, Лазарь Ильич.

— Ничего! Громко, но зато верно… А для закрепления завоеванных позиций тебе нужно будет предложить мастерам вот это… — Вачнадзе взял со стола лист бумаги и протянул Галине. — Прочитай. Внимательно, пожалуйста, прочитай.

— Что это?

— Записка Кедрина.

Галина, опустив голову, стала читать. Прочитав, задумалась.

— Что скажешь? — опять заходил по кабинету Вачнадзе. — Интересно?

— Очень. Но боюсь.

— Вот и плохо, что боишься. Заела нас эта боязнь, дальше инструкций и прыгнуть не смеем. Кедрин смелее нас оказался.

— Это верно, — согласилась Галина. — И все-таки боюсь.

— Ну, а мысли-то у тебя какие? Как думаешь, можно и нам на нашей площади по примеру Кедрина перейти на воду?

— Думаю, можно.

— Вот и мы с главным геологом Сельдиным так думаем, — обрадовался Вачнадзе и быстро, горячо заговорил: — Черт знает, и как мы раньше до этого не додумались! Даже наоборот, наказывали бурильщика, если он вдруг вместо раствора начнет гнать в скважину воду. А ведь для того чтобы вести бурение, заменив глинистый раствор водой, у нас есть все условия: и породы надежные и вода рядом — целая река! — крути, сколько хочешь! Но… боимся! Лучше будем за тысячи километров из Баку возить нужную глину для раствора, чем рисковать! Ну и косность… — Вачнадзе щелкнул портсигаром, закурил и повернулся к Галине. — Вот что… Мы решили поручить тебе освоение нового способа на четыреста двадцать второй. Она забурилась недавно и развернуться там есть где. Даем месячный срок. Потом соберем всех мастеров и инженеров — поделишься своим опытом. Согласна?

Галина поднялась.

— Страшновато, Лазарь Ильич, но я согласна.

— Тогда давай к столу. Будем думать, как лучше быка за рога брать. Сейчас Сельдина приглашу, — и Вачнадзе решительно поднял трубку внутреннего телефона.

Рано утром другого дня, когда на улице было еще темно, Галина вошла в буровую № 422. Ночная вахта сдавала смену. Тут же был и мастер Анохин.

— Здравствуйте, товарищи, — поздоровалась Галина. — Ну, как дела?

— Плохо, Галина Александровна. Тянем еле-еле. Свое обязательство к новому году впритирку подгоним… А хотелось бы метров на сто побольше дать… — Заговорили на разные голоса окружившие ее буровики. — Стараемся, а не получается. На мягких породах еще так-сяк, а вот на крепких — беда…

Молчал один Анохин. Он насмешливо посматривал из-под густых кустистых бровей на Галину и неторопливо курил папиросу. Даже то, как он перекатывал папиросу из одного угла рта в другой, говорило о полном его пренебрежении к «барышне», затянутой в меховой комбинезончик. «И что ты из себя начальника корчишь? — говорил его насмешливый взгляд. — Понимаешь ли ты, что такое проводка скважины? Я, можно сказать, собаку съел на этом деле, и то не понимаю всего до конца…»

Галина заметила этот взгляд. И поняла его. Сдерживая себя и избегая встречаться с Анохиным глазами, спросила:

— А вы почему молчите, Василий Митрофанович? Вам неинтересно?

— Я слушаю, — ответил Анохин коротко, а глаза его засмеялись так, что Галина даже вздрогнула.

«И за что он меня не любит? — думала она. — Не может примириться с утерянной партией долот? Ну, подожди, товарищ Анохин, я заставлю тебя смотреть на вещи по-другому!»

— Давайте пройдем в будку, Василий Митрофанович, — проговорила она, настраиваясь воинственно. — У меня есть одна мысль… Хочется посоветоваться. Попрошу и вас, бурильщик…

Фамилию бурильщика она забыла. Мудреная фамилия… не то Курнаевский, не то Курнаковский… Да это было в настоящую минуту и не так важно. Важнее было другое. Нужно было видеть лицо Анохина, когда оно вытянулось у него от того, что у «барышни» есть еще какая-то мысль и ей хочется посоветоваться… Он выплюнул окурок и сквозь зубы процедил:

— Что ж… пройдем. — И тихо, видимо для себя, добавил. — Это… становится интересным.

Галина слышала последние слова, но промолчала.

— Мысль, думается мне, стоит внимания, — начала она, когда они втроем уселись вокруг стола. — Вот я и хочу выслушать ваше мнение…

Галина рассказала о том, о чем они с Вачнадзе и Сельдиным говорили вчера так долго и подробно, разбирая детали нового способа бурения.

— Ваши возражения? — кончив разъяснения, обратилась она к мастеру и запнулась: глаза Анохина смеялись, смеялись безудержно, торжествующе. «Ага! А что я говорил?!» — кричали они.

— Почему вы молчите, Василий Митрофанович? — спросила Галина, вглядываясь в веселые глаза мастера. Анохин отвернулся, сцепил длинные худые пальцы, и хрустнув ими, проговорил:

— Видите ли, Галина Александровна, я считал вас, простите за откровенность, умным человеком и не ожидал, что вы предложите такой способ бурения… Но, к сожалению, это не новинка. Многие бурильщики понесли суровое наказание за этот же самый способ… Нет! — Анохин пристукнул ладонью по столу. — И еще раз нет! Пока я хозяин на буровой, этого я не допущу.

— Почему? Вы иронизируете, но дельного ничего не предлагаете.

— Почему? Да потому, что мне не хочется очутиться перед прокурором, уважаемая Галина Александровна. Мне больше нравится гулять на свободе.

— Ну, а вы, бурильщик? — спросила она у молчавшего до сих пор Курнаевского-Курнаковского. — Что скажете?

Галина напряженно всматривалась в некрасивое лицо бурильщика и ждала ответа. Много человеческих лиц видела она, но такое ей пришлось встретить впервые. И почему-то сейчас, ожидая ответа, она неожиданно подумала: «Это лицо запомнится мне на всю жизнь». Низкий лоб, нависшие клочковатые брови над маленькими глазами, круглый красный нос, напоминающий молодую картофелину, широкий рот, через всю правую щеку тянется сизый рваный шрам. И все-таки в этом некрасивом, изувеченном лице было что-то привлекательное. Что же? Ну, конечно, глаза! Прозрачные, как родниковая вода, и смотрят на все так спокойно, пытливо и умно…

— Я согласен с предложением, — неожиданно проговорил глуховатым голосом Курнаевский-Курнаковский. — Дельное предложение. Его необходимо внедрить. Я первый возьмусь за это. Ребята тоже поддержат, если объяснить им… А вы неправы, Василий Митрофанович. Верно говорит Галина Александровна, вы упражняетесь в иронизировании, но дельного ничего не сказали. Мы топчемся на месте, а вы не замечаете этого.

Обычная выдержка изменила Анохину. Поглядывая злыми глазами то на Галину, то на бурильщика, он, заикаясь, заговорил:

— П-пока я х-хозяин на буровой, я не допущу никаких сомнительных опытов… Эт-то прямой п-путь к ав-аварии… А вы, Курниковский, будете делать то, что я прикажу!… — Анохин шумно отодвинул скамью и направился к выходу.

— Нет, не все! — крикнула ему Галина и так же, как Анохин, прихлопнула ладонью по столу. — Будет так, как прикажу я, начальник участка!

Анохин круто повернулся к ней:

— Вот как? Хорошо. Делайте все, что вашей душе угодно, а я умываю руки… Будьте здоровы!

— Привет, товарищ Анохин! Можете отправляться в контору и доложить Вачнадзе, что я временно освободила вас от работы…

Растерявшийся Анохин потоптался у порога, потом зло выругался и, хлопнув дверью, вышел.

— Зря вы погорячились, Галина Александровна, — проговорил спокойно наблюдавший за этой сценой Курниковский. — Вздорный человек… Он на все способен, ни перед чем не остановится…

— Вернется, — махнула рукой Галина и уже спокойнее добавила: — Без этого нельзя… Вас как звать?

— Михаил Григорьевич.

— Без этого нельзя, Михаил Григорьевич. Давайте поговорим о деле. Идите пригласите ребят.

Бурильщик вышел. Галина прошлась по будке. Остановилась и упрямо повторила:

— Нет, без этого нельзя!..

Вачнадзе просматривал радиограммы. Удивился: из Соленой Балки было пять радиограмм и все об одном и том же — с просьбой ускорить отправку продуктов. И под каждой подпись: Кедрин.

«В чем дело? Я же приказал Куцыну еще несколько дней назад поспешить с этим, — раздражаясь все больше и больше, думал Вачнадзе, перечитывая радиограммы. — Неужели Куцын забыл?»

Не глядя, поднял трубку внутреннего телефона. Ответил Куцын.

— Слушает Куцын, кто просит?

Голос был веселый, видимо, Андрей Гаврилович только что смеялся, с кем-то разговаривая. И Вачнадзе закипел.

— Вачнадзе говорит, — буркнул он в трубку. — Зайдите ко мне.

Куцын вошел бочком, робко.

— Садитесь, — кивнул на стул Вачнадзе и, когда Андрей Гаврилович пристроился на краешке стула, положив маленькие ладошки на колени, протянул телеграммы из Соленой Балки. — Читайте. В ваш адрес.

Перебирал Куцын эти клочки бумаг, и голова его, украшенная копной соломенных волос, все больше втягивалась в плечи.

— Что скажете? — сдерживая себя, спросил Вачнадзе.

— Виноват, Лазарь Ильич. Завертелся, закрутился, забыл… Виноват, Лазарь Ильич…

— «Виноват, забыл»… Вам не надоело петь одну и ту же песню? Почему же вы не забыли прихватить из областного центра несколько ящиков апельсинов и яблок, хотя вас об этом никто не просил? К новому году готовитесь, для друзей-товарищей стараетесь, а разведчики в степи чем встретят новый год — куском хлеба с водой?

Вачнадзе уже не мог сдерживаться, чем больше говорил, тем больше горячился.

У Куцына пылали большие уши, хотя лицо было бледным.

— Вы помните мой приказ?

— Помню.

— А почему же не выполнили?.. Согласовали вопрос о продуктах с начальником ОРСа?

— Нет.

— А с начальником автохозяйства?

— Нет.

— Так чем же вы занимались?

— Буровой Гущина. Пока обеспечил всем необходимым…

Вачнадзе перебил:

— Не хочу слышать ваших оправданий. У вас целый отряд экспедиторов, и с обеспечением хозяйства Гущина они отлично справились бы и без вас… — Тяжело посмотрел на маленького, съежившегося Андрея Гавриловича. — Плохо работаете, Куцын. Я уже предупреждал вас. Предупреждаю последний раз. Идите и чтобы машины с продуктами были отправлены в Соленую Балку самое позднее через три дня. Проверю сам. Вопросы есть?

— Нет.

— Можете идти.

Куцын поднялся и, согнувшись, маленький, направился к двери.

— А радиограммы надо бы захватить, — остановил его Вачнадзе. — Для памяти…

Андрей Гаврилович машинально, словно заведенный, вернулся, подошел к столу и, не глядя на Вачнадзе, собрал разноцветные листочки.

Галина шла с производственного совещания, собранного Вачнадзе. Присутствовали все начальники участков. Об итогах года говорил Гурьев. Обрисовав положение с выполнением годового плана, он неожиданно сказал в заключение:

— А вот еще новость: мастер Кедрин сообщил, что в скважине открылось поглощение. И это перед самым новым годом! Сколько времени уйдет на борьбу с ним — неизвестно. Но одно ясно: мы теряем на этом десятки метров проходки.

Кто-то из инженеров возразил:

— Насколько нам известно, Кедрин идет с опережением графика.

— Это не имеет значения! — резко оборвал Гурьев и добавил, глядя с непонятным торжеством на Сельдина: — Я отправил ему приказ ликвидировать поглощение в ближайшие два — три дня и об исполнении доложить мне лично. Кроме того, я приказал ему отложить до лучших времен все сомнительные эксперименты с водой, которую он применяет при бурении вместо глинистого раствора…

По кабинету пробежал глухой ропот: инженеры уже знали о новом методе бурения, предложенном Кедриным, и многие находили, что Кедрин на верном пути. И вдруг такой приказ.

Галина посмотрела на Вачнадзе: «Выступить?» Лазарь понял и, незаметно, одними глазами, улыбнувшись, покачал головой. И она согласилась: да, говорить о том, как идут дела на четыреста двадцать второй, еще рано, хотя и можно было бы сказать: скорость проходки намного увеличилась, буровики поверили в новый метод… Но говорить рано. Ведь был уговор: закончим проходку, проанализируем технико-экономические показатели, тогда и обнародуем данные… И Галина промолчала, хотя и была возмущена выступлением Никиты.

«Демагог!» — думала она, опустив голову, чтобы никто не видел ее пылающего лица.

Перед совещанием они встретились в приемной Вачнадзе. Никита с бумагами в руке вышел из кабинета.

— Галина… — немного растерянно, как ей показалось, произнес он. — Здравствуй.

— Здравствуй, Никита.

Он снял очки, повертел их за дужку.

— На совещание?

— Да. — Галина с удивлением посмотрела на него: спрашивает так, будто не знает.

— Будешь выступать? Не советую.

Никита нахмурился и надел очки — спрятав глаза.

— Не понимаю, — почему-то смешавшись, ответила она и поняла: Алексей! Открыто, с вызовом глянула прямо в лицо Никиты. Тот, отвернувшись, мешковато затоптался на месте и шагнул к выходу, буркнув еще раз:

— Не советую.

— Послушай, Никита, — окликнула она его. — Будь же наконец человеком.

Никита не ответил.

И вот его выступление. Она слушала и понимала, что выступает Никита не только против Алексея, но и против нее, Галины, потому что четыреста двадцать вторая тоже бурится по методу Кедрина.

Возбуждение постепенно угасло, и сразу почувствовалась усталость, накопленная за день. Галина приостановилась, осмотрелась. Крупными хлопьями падал мокрый снег. Было тихо и тепло. Издалека доносилась музыка. Сквозь плавно падающий снег рассеянным светом мерцали уличные фонари, и на световом фоне снежинки казались привязанными к ниточкам. Музыка и притушенный свет фонарей подчеркивали несвойственную городской улице тишину, вызывали чувство грусти, непрошеные воспоминания…

…Что поделывает сейчас Алексей? Отдыхает или находится на буровой? Как он воспримет приказ Никиты? Не взбунтует, приняв его за «месть» мужа Галины? Ах, Алеша, Алеша, как хочется быть сейчас с тобой! Милый мой медведь, думаешь ли ты обо мне так же, как я о тебе — каждую свободную минутку?..

У ярко освещенной витрины магазина Галина остановилась. Из-за зеркального стекла глянула на нее печальными нарисованными глазами кукла, сделанная в рост человека из папье-маше, одетая в богатую котиковую шубу и длинное вечернее платье из панбархата. Узкая ее ладонь с красными ногтями на пальцах была просительно сложена ковшиком и протянута вперед. С непонятной горечью Галина подумала: «Такая богатая дама, а просишь… Чего просишь, глупая?»

Мимо прошла парочка. Знакомый голосок пропел:

— Добрый вечер, Галина Александровна.

— Добрый вечер, — не узнавая женщины, ответила Галина и посмотрела вслед удалявшейся паре. Узнала: секретарь Вачнадзе. «Не человек, а зверь», — говорит о ней Лазарь… Прогуливается. С милым? С мужем?.. Мужчина что-то спросил свою спутницу. Та ответила. Галина разобрала:

— А Гурьев остался…

В сердце что-то кольнуло: больно, знобко. И опять против своей воли она подумала о Никите, вспомнила его таким, каким увидела сегодня. Лицо у Никиты постарело, под глазами набрякли болезненные мешки, кожа лица — какого-то серовато-желтого оттенка. Что с ним? Болен? Что он делает сейчас один в большой пустынной квартире?

И вдруг Галина поймала себя на том, что ей жалко Никиту, что думает о нем так, будто между ними ничего не произошло, что ей даже хочется зайти в свою бывшую квартиру, может, сказать Никите что-то ласковое и доброе…

…Тихо падал снег, где-то из репродуктора струилась музыка, на сердце было печально и грустно. И еще была растерянность, расслабляющая и неприятная…

Настя еще не ложилась, ждала ее. Сидела у стола, подперев щеку рукой, и сразу же встрепенулась, как только вошла Галина.

— Наконец-то, — проговорила она. — А снегу-то, снегу на тебе сколько! Раздевайся, я пойду стряхну в сенях.

— Спасибо, Настенька, я сама.

— Давай, давай, чего уж там… Пей чай — горячий. Погрейся.

— Не хочется, Настенька. Устала я что-то.

Вернувшись из сеней, Настя повесила пальто Галины на вешалку, посмотрела на подругу и, вздохнув, сказала:

— К тебе тут нарочный приезжал, записку привез. Посмотри под клеенкой…

Галина достала грязный клочок бумаги и с тревогой прочитала:

Наблюдавшая за Галиной Настя ласково спросила:

— Что-нибудь случилось, Галюша? На буровой?

Галина пожала плечами.

— Ничего не понимаю. Два турбобура из строя вышло. За одну смену!..

— Поедешь?

— Нужно ехать, Настенька… Поеду.

Галина скомкала записку и поднялась со стула.

…В культбудке находились двое — Анохин и Курниковский. Мастер, положив руки на стол и голову на руки, спал, тихо всхрапывая. Курниковский, откинувшись к стене, уставшими от бессонницы глазами смотрел куда-то в потолок и, трудно морща свой низкий лоб, думал о чем-то невеселом. Он не двинулся с места, когда вошла Галина, только медленно перевел на нее глаза, да пошевелил бровями.

Галина тихо спросила:

— Давно сидите?

Курниковский кивнул большой головой и нехотя, с усилием ответил:

— Порядочно.

— Почему вышли из строя турбобуры?

— Спросите у мастера.

Галина посмотрела на Анохина и громко позвала:

— Василий Митрофанович! Проснитесь!

Анохин вздрогнул и быстро поднял голову. Протирая кулаками заспанные глаза, зевнул, улыбнулся.

— Соснул немножко. Сморило.

Галина дружелюбно сказала:

— Вы похожи на большого ребенка, Василий Митрофанович… Ну, рассказывайте, что у вас здесь происходит.

Анохин неторопливо закурил, с видимым наслаждением затянулся и, сложив губы трубочкой, выпустил длинную струю дыма.

— Бурили водой, — наконец заговорил он, не глядя на Галину. — Через час после начала смены перестал работать один турбобур. Его заменили. С другим случилось то же.

— Причина?

— Не выяснили.

В разговор вмешался Курниковский. Голос его дрожал, щека, изуродованная шрамом, заметно вздрагивала.

— Причина самая простая, — сказал он, в упор глядя на Анохина. — Какой-то подлец набросал в воду щепок. Перед началом бурения я проверял — щепок не было…

Анохин спокойным голосом перебил его:

— Если вы, Курниковский, проверяли, значит, плохо смотрели. Подозрение же ваше, что кто-то с умыслом набросал щепы, явная чепуха… Я в это никогда не поверю.

Курниковского словно подбросили. Он вскочил со скамейки и, подавшись всем телом к Анохину, сдавленным голосом заговорил:

— На меня хотите все свалить, да? На меня? Бурильщик плохо смотрел, да?.. А я знаю, кто это сделал! Знаю!

— Кто же? — спокойно спросил Анохин.

Но Курниковский яростно натянул на свою большую голову тесноватую шапку-ушанку и, громыхнув дверью так, что вздрогнула вся будка, вышел.

— Ну вот, докатились, — устало сказала Галина и опустилась на скамейку — ноги не держали.

— Что? Что вы сказали?

— Докатились, говорю, — повторила Галина и решительно спросила: — Вы сделали?

Анохин спрятал глаза под густые брови, закурил новую папиросу. Вызывающе сказал:

— Вот и вы тоже… Простительно Курниковскому, а вам… Что я, враг себе, что ли?

— Не юлите, Анохин. Если вы мужественный человек, прямо скажите…

Анохин пожал плечами, помолчал, потом сказал:

— Об осложнениях различного рода я предупреждал вас. О них же мне говорил главный инженер товарищ Гурьев. О них же он написал докладную Чернышу. Казалось бы, ничего неожиданного нет в том, что начало выходить из строя оборудование… Так почему же вы начинаете обвинять меня в самых тяжких грехах?

Галина поняла, что Анохин опять переходит в наступление и возмутилась:

— Ох и подлый же вы, оказывается, человек, Анохин… Вы на все пойдете, даже на преступление, чтобы ради своих личных интересов убрать с дороги неугодного вам человека или подчинить его своей воле. Не зря мой предшественник был вашим «лучшим другом» и боялся вас… Из-за вас, собственно, как мне рассказывали рабочие, он и попросил перевода в другое место. Вы не сознаетесь, что турбобуры выведены из строя вами, но никто и никогда не разубедит меня в этом… Впрочем, ладно, — Галина махнула рукой и резко спросила: — Подъезд к вашему складу расчищен?

Анохин каким-то скрипучим, неприятным голосом ответил:

— В моем хозяйстве всегда все в порядке… — и вдруг вздрогнул. — К какому складу?

— Не прикидывайтесь простачком, Анохин. Меня ждет дежурная машина. Идите открывайте сарай и машиной подтаскивайте запасной турбобур к буровой. У вас там новый турбинный двигатель лежит.

Анохин заморгал глазами.

— А… а… откуда вы знаете? — заикаясь спросил он. — Об этом никто не знает.

— Ну уж и не знает, — ответила Галина. — Все мастера знают, да только молчат — боятся вашего дружочка Куцына, при случае обделить может… Но разговор не об этом. О таинственной истории с турбобурами я доложу Вачнадзе и потребую создания комиссии для расследования этого дела. Вас же пока заменит Курниковский, — этот вопрос я тоже согласую… Идите работайте, а потом уезжайте домой. Я останусь здесь.

Анохин слушал и жадно затягивался дымом папиросы. Хотел, видимо, что-то сказать, но промолчал и вышел. Галина осталась одна в теплой уютной будке.

От выпитого шампанского приятно кружилась голова. Перед глазами чудно двоились огоньки, зажженные на елке. Галина посмотрела на Вачнадзе и улыбнулась. Он сидел напротив и, посматривая на ее порозовевшее лицо, на большие возбужденно поблескивающие глаза, на тонкие вздрагивающие брови, тоже улыбался. Он понял, почему она улыбается, и, подавшись к ней, громко спросил:

— Анохин?

Она весело засмеялась и, тряхнув утвердительно гладко причесанной головой с тяжелым узлом волос на затылке, так же громко ответила:

— Да!.. Анохин!.. А сознайтесь, Вачнадзе, хо-орошую головомойку вы мне устроили из-за него! И веселую… Я еще ни разу не получала такой веселой головомойки.

Вачнадзе закрутил головой.

— Ну-у, смотри теперь… В другой раз попадешься, я тебе такую устрою — плясать будешь.

— Эка, невидаль, — смеялась Галина. — Так я и напугалась. Волков бояться — в лес не ходить.

— Это тоже верно, — кивнул головой Вачнадзе и, откинувшись на спинку стула, как-то по-мальчишески наивно и торжествующе воскликнул: — А здорово вы четыреста двадцать вторую прошуровали! Факт, а не верится. На двадцать дней раньше срока — с ума сойти! Бригада только за ускорение сто пятьдесят тысяч рублей отхватила… Неслыханное дело!

— Анохин не смог бы так, — посерьезнев, ответила Галина. — Хорошо, что я настояла на своем и его убрали… А Курниковский молодец, да!.. Страшное у него лицо, Вачнадзе, по ночам мне снится, а удивительно умный человек… даже… ну, гениальный, что ли…

— Есть, есть, — согласился Вачнадзе и вдруг встрепенулся. — А ты знаешь, Галина Александровна, что он имеет уже два ордена Ленина?

— Для меня это не новость, но все равно я очень рада… Потом еще, Лазарь Ильич: я, кажется, пьяная… Мне пора домой… — И хотя в комнате было шумно от разговоров гостей и она сказала последние слова очень тихо, Вачнадзе понял ее и украдкой посмотрел на Гурьева. Весь вечер Гурьев был хмур и неразговорчив. Пил он много, не закусывая, и не пьянел, только лицо его побледнело еще больше и еще больше сощурились близорукие глаза. Он настороженно следил за Галиной и нервно покусывал губы. Вачнадзе видел, как Галина часто оглядывалась на него, глаза при этом у нее становились большими и вопрошающими, а брови обидчиво вздрагивали. Отвернувшись, она хмурилась, на вопросы гостей отвечала невпопад, неестественно громко смеялась малейшей шутке. «Вот осел! — ругал своего друга Вачнадзе. — Умный человек, а не может понять, что она не любит его. Это же ясно, как божий день!»

Вачнадзе поднялся из-за стола и подошел к жене. Наклонившись к ней, что-то сказал. Раиса, белолицая, черноглазая, в пышном платье голубого цвета, удивленно вскинув брови, посмотрела на Галину и кивнула головой.

Галина поднялась и вышла в другую комнату. Раиса последовала за ней.

— Ты уходишь, Галинка? Но почему так рано?

— Спасибо, Раечка… Мне пора… Пора, Раечка.

— Тебе нехорошо?

— Нет, что ты! Мне весело… Вечер был такой чудесный! И шашлык с лимоном тоже был чудесный… пальчики оближешь… Ох и пьяная же я, Раечка! Помоги мне одеться…

— Но как же ты одна? На улице метель поднимается, — слышишь, как гудит? — забеспокоилась Раиса, помогая Галине надеть шубку. — Может, машину вызвать? Я скажу Лазарю…

— Ах, машина, машина, — вздохнула Галина и засмеялась. — Хочешь, Раечка, я тебе секрет открою?.. Никому не говорила, а тебе открою, а?

— Какой еще секрет?.. Ты и вправду пьяная, Галка!

— Не веришь? Вот слушай. Жили мы с Гурьевым, мечтали собственную машину купить… Деньги откладывали. Времени свободного у меня было хоть отбавляй… Так вот, мечтала я о машине и по книжке изучала мотор, правила уличного движения… Назубок все выучила… Даже стажировку у одного шофера тайком прошла. А потом пошла в автоинспекцию и потребовала: принимайте у меня экзамены, хочу шофером быть!.. Глупость!.. Нет, не нужно машины, Раечка. Лучше я сама… своими ножками…

В это время в комнату вошел Гурьев.

— Не беспокойтесь, Раиса Соломоновна, — проговорил он, поглядывая на притихшую Галину. — Я провожу ее…

Галина натянуто улыбнулась.

— Вот видишь, Раечка, у меня и провожатый есть, а ты беспокоилась.

…И дальше все случилось, как во сне. Крепко прижавшись к Настеньке, глотая злые слезы, Галина рассказывала срывающимся голосом:

— …Вышли… Метель на дворе. Крутит, визжит, в лицо бьет. Иду и думаю: «Господи, что делается! А что — в степи? И Алеша, наверно, на буровой в такую ночь… Как же он там? Здесь хоть дома, а там степь… ни кустика нет». И страшно мне стало, Настенька, так страшно! Иду и боюсь… И себя боюсь почему-то, и метели боюсь, и Гурьева пуще всего боюсь… А он идет, молчит… и пальто нараспашку… Держит меня под руку, как будто меня ветром может унести. «Что молчишь? — кричу ему. — Язык проглотил, что ли?» И такая злость на меня напала, Настенька! Иду и думаю: зачем жила с ним? Зачем? Ничего он не оставил мне, ничего не дал, только обидел на всю жизнь… Заревела я. Метель бушует, лицо не знаю, куда спрятать… — Галина всхлипнула и еще крепче прижалась к Насте. — Ослабела я от всего… и от вина, и от горя… ноги подкашиваются, хоть садись прямо в сугроб. Остановились у подъезда, где он живет. Он спросил: «Зайдешь?» Я пошла. Почему, сама не знаю… Какая-то ненормальная я была — и себя жалко, и его, и злость в сердце кипит на кого-то. Вошли. Села на диван и смотрю, как дура… озираюсь, комнат не узнаю. Чисто все так, прибрано, пол блестит… И все будто на месте, а не узнаю. «Домработницу нанял?» — спрашиваю его. «Да, нанял», — а на меня не смотрит. Достал из буфета коньяк, рюмки, плитку шоколада… лимон кружочками порезал… «С новым годом, Галина!» — «С новым годом, Никита!» — Чокнулись, выпили. Сел он рядом, руку мою взял, гладит… А я сижу и думаю: откуда коньяк? Никогда он дома вина не держал. Неужели пить начал? Или специально для меня припас? Думаю, а самой все так безразлично… Тепло в квартире, за окнами метель гудит, часы тикают… Поднялась через силу… До свиданья, говорю, Никита. А он… а он схватил меня, бросил на диван… И тут мне, как свет в глаза ударил… Такое ужасное лицо у него было… жадное, омерзительное — брр… И так больно, так больно мне стало, Настенька: поняла я, чужой он мне, с самой первой нашей встречи был чужой… Что я ему? Красивая, соблазнительная самочка — не больше… Вырвалась и не помню как…

В спальне закряхтел и вскрикнул ребенок. Настя встрепенулась и прошептала:

— Ты подожди немножко, родная, и успокойся. Вытри слезы… А я Николая Ивановича посмотрю, обдудонился, наверно.

Потом, погасив свет, они долго сидели в потемках и тихо-тихо пели песню об одиноком могучем дубе. А за стенами домика бесновалась метель и торкалась в теплую комнату, бросая в стекла окон пригоршни колючего снега.

Было стыдно, мучительно стыдно. Такого оскорбления женщина не прощает… Нет, не прощает. Он знал об этом. Знал также теперь и то, что Галина потеряна окончательно, навсегда. Знал, что отныне он не посмеет не только взглянуть на нее, но даже поздороваться — все равно она не ответит, пройдет мимо, как незнакомая, пройдет и не заметит его. Можно ли придумать наказание большее, чем это?.. Стыдно, стыдно, стыдно…

Гурьев смотрит в одну точку — на бутылку коньяка на белой скатерти стола. Янтарная жидкость искрится ядовитыми огоньками. Шаркает о стены, воет на разные голоса разгулявшаяся на улице метелица и, кажется, что она сейчас выдавит стекла окон, ворвется, буйная, разъяренная, в комнату, и в комнате начнется хаос. В ее белых мохнатых крыльях исчезла Галина, а с Галиной — самое близкое, самое дорогое и самое необходимое для жизни… Плачет, стонет, хохочет буря… хохочет от радости, что скрыла от него его Галинку… Жалко самого себя… и стыдно… Тупая, ноющая боль в сердце… Звенит в ушах. Пусто в голове. Во рту — горький противный вкус коньяка… Вот так, наверное, и кончается жизнь и начинается новая… Проплывает перед глазами прожитое… Босоногое детство на кручах своенравного Кинеля, школьные годы, институт… встреча… с нею, с Галинкой. Вот и все… Да, пожалуй, все. Прожита лучшая часть жизни, а ничего не успел сделать… Уставая, мотался по промыслам и буровым, переговорил с сотнями людей, помогал им во всем, что касалось их жизни, и совершенно забыл о себе, о своей семье… Некогда, некогда!.. Не хватило времени. И вот… один. Ни Галины, ни детей — никого… Все на потом откладывал… Дети — потом; дом, уют и еще что-то там — потом; работа жены — тоже потом, лишь бы она что-нибудь пожрать ему сготовила, постирала для него пропахшие потом рубашки и подштанники… Эх! Разве об этом он говорил ей в короткие вечера до женитьбы там, на крутом берегу Кинеля? Красивые слова о любви, об уважении, о полной свободе в отношениях, о равенстве… черт-те что!.. Впрочем, в первое время так и было. А вот после… И не заметил он, как разлюбила его Галина (да и любила ли она его вообще?), как полюбила другого и ушла от него… Ушла!.. Много раз она уходила из квартиры. Уходила в тревожные зимние ночи по первому звонку телефона с дальней буровой; уходила ранним осенним утром, когда на дворе еще темно и по стеклам окон катились, словно ртутные шарики, тяжелые капли дождя; уходила прямо от стола с гостями в воскресный день по зову клочка бумаги, на котором жирными каракулями грубой рукой бурового мастера было написано что-то маловразумительное… Много раз уходила из дома Галинка, но возвращалась, и он знал, что она вернется… некуда ей идти больше, кроме как сюда, где ждет ее муж… А вот теперь она не вернется. Ушла навсегда… Навсегда!..

На тумбочке у окна зазвонил, — не зазвонил, а задребезжал телефон. Гурьев с недоумением посмотрел на черную коробку, на часы и пожал плечами. Подниматься с мягкого дивана не хотелось, и он не пошевельнулся. Но телефон продолжал дребезжать настойчиво и требовательно. Гурьев поморщился, сделал усилие и с трудом, вяло поднялся.

— Да, — привычно проговорил он, взяв трубку.

— Ты почему не отвечаешь? Спишь? — раздался в трубке голос Вачнадзе.

— Нет… Сижу, думаю… вспоминаю…

— Полезное занятие в новогоднюю ночь. — И помолчав, спросил: — А как вообще… настроение?

Гурьев подумал и признался:

— Паршивое… дальше некуда.

— Ну, это ты зря… Хочешь приду к тебе? Посидим, поговорим…

— Приходи, — нехотя согласился Гурьев. — У меня на столе коньяк стоит. Любишь коньяк?

— Смотря по обстоятельствам и какой марки… У тебя какой?

— Да вроде бы… кавказский… — покосился Гурьев на бутылку. — Не то ереванский, не то еще какой, не интересовался… Ты же знаешь, я не любитель таких напитков. Приходи — разберешь сам, это по твоей части.

— Ну, ну… Жди, иду.

…Вачнадзе ввалился весь засыпанный снегом, с мокрым, раскрасневшимся лицом. Хлопая шапкой о колено, заговорил:

— Ну и погодка, черт! Вот застанет кого в пути — не поздоровится… Что молчишь?

— Веселый, смотрю, ты…

— Хо, веселый!.. Конечно, веселый, дорогой мой, — новый год на дворе… А ну-ка показывай свой коньяк! — И взглянув на этикетку, на которой было нарисовано пять звездочек, он прищелкнул языком: — О, это вещь!.. Наш, грузинский… пять лет выдержки… Налей-ка рюмочку.

Выпив, он потянул большим носом воздух, закатил под лоб глаза и чмокнул губами:

— Хорош! Зверски хорош!

Гурьев не выдержал:

— Какой там, к бесу, хорош!.. Ты лучше выкладывай сразу, зачем пришел. Чего тянешь? Думаешь, не знаю, что в такую ночь тебя и трактором не вытянешь из дому, если серьезное что-нибудь не случится? Говори начистоту…

Вачнадзе поставил рюмку на стол, вытащил из кармана портсигар и закурил. Веселой улыбки на его лице, как не бывало. И весь он сразу постарел, потускнел. Бросились в глаза и белые от седины виски, и глубокие морщины на лице, и сутулая спина.

Пуская струйку дыма и подбрасывая на ладони тускло поблескивающий серебряный портсигар, устало проговорил:

— Конечно, без дела не пришел бы. Спать хочу так, что на ходу засыпаю… Устал я, дорогой… — И, вздохнув, повторил: — Устал.

— Все мы устали, — буркнул сердито Гурьев, усаживаясь на диван. — Не пойму только твоей привычки тянуть.

— Да подожди ты, — раздраженно прервал его Вачнадзе. — Брюзжанием делу не поможешь. Этот идиот Куцын добился-таки своего… Кедрин еще несколько радиограмм прислал, рвет и мечет… Продуктов у него осталось не больше, как на два дня…

— Здорово, — протянул Гурьев, вглядываясь в усталое лицо Вачнадзе. — Сам Кедрин передал?

— Кто ж еще?

— Ну кто… — растерялся Гурьев и развел руками.

Вачнадзе помолчал, стряхивая пепел с кончика папиросы, а потом зло сказал:

— Выгоню этого Куцына… У, сатана, даже зла не хватает!.. До сих пор не мог организовать отправку — то этого нет, то другого, то вездеходы в разъезде… Что делать будем?

— Нужно везти продукты… — Гурьев поднялся и заходил вокруг стола. — Немедленно! Утром же!..

— А погода? — показал Вачнадзе на окно. — Кто поедет в такую погоду?

Гурьев остановился и сунул руки в карманы брюк.

— Если нужно, я поеду. Посмотреть, что делается у Кедрина тоже не мешает… Отпустишь?

— На тот свет? — съехидничал Вачнадзе. — Не горячись. Надо обдумать все серьезно.

— Я и говорю серьезно.

— Славных дел ищешь, Никита? Брось болтать глупости и сядь… маячишь перед носом, аж голова закружилась.

Гурьев разозлился.

— Никакие это не глупости и никаких славных дел я не ищу. Там люди… Без продуктов они много не наработают, а может случиться что-нибудь и похуже… Я коммунист, Лазарь, и поэтому считаю…

— Своим долгом и прочее, и прочее, — перебил его Вачнадзе. — Ну, не буду, не буду… Не обижайся. Злой я сейчас, вот и лезет в голову всякая ерунда… Ну, хорошо, ты поедешь, а как доберешься туда?

— От села к селу… до Кирибеевки. А там найду надежного проводника.

Вачнадзе задумчиво слушал и подбрасывал портсигар.

— Это, правда, удлинит путь километров на пятьдесят. Но это единственный выход. Прямым путем до Соленой Балки сейчас не добраться…

Вачнадзе кивнул головой, спрятал в карман портсигар и неожиданно предложил:

— Давай, Никита, выпьем… Выпьем за здоровье Кедрина и всех, кто сейчас стоит на вахте…

Гурьев наполнил рюмки.