Когда зацветут тюльпаны

Глава восьмая

Никуленко почернел от бессонницы и усталости, но с буровой не уходил. Алексей несколько раз отправлял его спать, но Грицко отказывался, неразборчиво бормоча:

— Провинился я… Мне уходить нельзя…

Алексей пожимал плечами, с удивлением смотрел на Никуленко, на его непроницаемое, маловыразительное лицо. Неужели не понимает, что будь на его месте и Климов и Альмухаметов, то случилось бы то же самое?..

Приемные шланги насосов переключили в отстойник с густым глинистым раствором. Начали закачку его в скважину. Время шло, а раствор в желобах не появлялся…

Алексей сидел на штабеле труб и курил папиросу за папиросой. Думал: «Легко отдавать приказы Гурьеву — чиркнул, подписался и — конец. А что приказ значит для меня? Дави без передыху на людей, кровь из носу, а отрапортуй, что осложнение ликвидировано… Эх, как мало мы еще ценим рабочих!..»

…«Знает ли об этом приказе Вачнадзе? Почему молчит? Молчание — знак одобрения? Или наоборот?.. Интересная ситуация получается: главный инженер отдает сногсшибательные приказы, директор молчит, а Кедрин… Что Кедрин? Эх, Галюшка, Галюшка, как не хватает мне сейчас тебя…»

Раствор не показывался. Алексей поднялся с труб, на которых сидел, и направился в насосную. Остановился у отстойника. Вздрагивали, словно живые, рубчатые, похожие на гофрированные трубки от противогазов, шланги насосов — уровень раствора в яме заметно понижался. «Не хватит раствора, нужно готовить еще…» Он вышел из насосной и направился к рабочим, сгрудившимся у скважины.

— Ну, что, мастер? — встретил его вопросом Климов.

— Плохо. Нужно готовить раствор, — не глядя на мрачные лица рабочих, ответил Алексей. — Давайте попробуем еще одно средство — бросайте в скважину все что можно, только не железо… Может, заткнем…

И в скважину полетели мешки из-под цемента, скрученные в тугие комки, куски дерева, глыбы смерзшейся глины. Потом начали снова закачивать глинистый раствор. Циркуляция не восстанавливалась.

— Что ж, — наконец сказал Алексей, — будем готовить раствор. Не поможет, начнем заливать цементом…

— Та-ак… Хорошенькое дело, — хлопнув тяжелыми рукавицами и засунув их под мышку, сказал Климов. — Теперь затрещат наши хребтюги…

— Вай-вай-вай, как нехорошо… Тце-тце-тце, — поцокал языком Альмухаметов.

— Это еще ничего, — сказал Колька Перепелкин. — Раствор мы сделаем и заливку цементом тоже, да вот нагоним ли упущенное?

— Ничего, нагоним! Сейчас главное — глотку ей замазать, прорве. Ишь глотает и не подавится… — ответил Перепелкину Саша Смирнов.

— Так что давайте все на глиномешалку, — закончил разговор Алексей. — Чем быстрее, тем лучше… За дело!

Нет, пожалуй, работы однообразней и утомительней, чем заготовка глинистого раствора. Сначала это кажется простым и легким делом — загрузил глиной деревянные носилки, взял их с напарником за ручки, поднялся по дощатому настилу к люку глиномешалки. Но это только сначала. Десятки носилок глины с жадным урчанием пожирает глиномешалка своими стальными зубами-лопастями и требует еще, еще… И лишь постепенно начинаешь чувствовать, как немеют руки, и из них вырываются носилки, в плечах и спине появляется ломота, а в ногах — неприятная дрожь. И какой бы морозище не трещал в это время на улице, по лицу катится крупный горячий пот. Он горошинами застывает на бровях и ресницах, ледяной коркой покрывает щеки. Хочется насухо вытереть лицо, стряхнуть навалившуюся на плечи усталость, но некогда сделать это — глиномешалка урчит, требует новой пищи, и нужно без задержки дать ее. Но вот глиномешалка заправлена, раствор готов. Через нижний люк мешалки его спускают в желоб, по которому он стекает в яму, и все начинается сначала.

Все работали молча, с ожесточением. Глина, насыпанная осенью в кучи, смерзлась, и ее приходилось долбить ломами, а крупные куски крошить на мелкие.

Климов злился и отчаянно ругался. Яростно всаживая тяжелый лом в зеленоватую глыбу, рычал:

— Чтоб тобой черти подавились, так-перетак! Ну, до чего ж проклятая вещь — рубаешь, рубаешь, все руки отмотал, а ей хоть бы что…

Алексей, насыпая глину на носилки, добродушно подсмеивался:

— А ты охолони сердечко, Иван Иванович, охолони… Это ж неодушевленный предмет… глина…

Климов не отвечал, словно не слышал, и ругался снова:

— Вот зараза, елки-палки! И почему наши инженеры не придумают, как механизировать эту идиотскую о-пе-ра-ци-ю? Будь она четырежды распроклята! Ну, сварганили бы чего-нибудь… вроде экскаватора — загреб ковшом и в мешалку…

— А я сидел бы, да поплевывал бы, — в тон Климову ехидно закончил Колька Перепелкин и озорно засмеялся, показывая белые литые зубы.

— Хи-хи-хи-хи, — передразнил его Климов. — Чего хихикаешь? Тебе что, жилы нравится рвать, да?

— Да нет, нет, — заливаясь еще громче, замахал руками Перепелкин. — Нет, дядя Ваня, я только подумал… сюда бы нужно… шагающий приспособить… экскаватор-то…

Бросив лом, Климов погнался за Перепелкиным.

Перепелкин бегал вокруг кучи глины и кричал, возбужденно и озорно блестя глазами:

— Дядя Ваня! Дядя Ваня, остановись на минутку, дай договорить!

— Ну? — остановился Климов.

— Он тебя вместе с глиной и мешалкой подцепил бы, да на солнышко сушиться… по желобку-то, поди, пот течет… А стрела у шагающего шестьдесят метров… Ой, не могу! — Перепелкин снова засмеялся и сел на глиняную кучу. Здесь и настиг его Климов.

— Ага, попался, сорванец, — торжествующе зарычал дюжий бурильщик и повалил Перепелкина. Ребята, наблюдавшие за этой сценой, побросали ломы, лопаты, носилки и навалились на Климова и Перепелкина.

— Куча мала! Куча мала! — кричали они. Образовался клубок извивающихся человеческих тел. В воздухе звучали громкие веселые голоса, слышалось шумное дыхание и сопенье, треск лопавшихся по швам брезентовок, а откуда-то из-под человеческих тел доносился отчаянный крик Кольки Перепелкина:

— Отпустите! Раздавите!.. Алексей Константинович, бейте их ломом по башкам! Бейте, не бойтесь — выдержат!.. Карау-у-ул!

Алексей стоял в стороне, опираясь на черенок лопаты, смотрел на возню разозоровавшихся ребят и смеялся…

К вечеру в скважину закачали еще двадцать пять кубометров густого глинистого раствора. Скважина стояла ночь, поглощение почти прекратилось. На следующий день оно было незначительным, и бурение возобновилось. У лебедки стоял Альмухаметов. Он внимательно следил за выходом раствора и весь трепетал от нетерпения, ожидая, когда кончатся известняки. В середине смены циркуляция улучшилась, но конца известнякам не предвиделось. Альмухаметов заменил отработанное долото новым, сделал наращивание инструмента. Проходка пошла быстрее. Ожидали, что к смене вахт все-таки успеют проскочить зону поглощений. И вдруг Саша Смирнов, ни на минуту не отходивший от желобов, замахал руками:

— Стой! Циркуляции нет!..

Поглощение возобновилось, и снова уставшие до предела люди начали борьбу с непокорными земными недрами.

В синих сумерках все возвращались в барак. Под ногами крепко потрескивал снег. Ныли натруженные мускулы, хотелось поскорее вымыться в горячей воде и, расправив уставшее тело, завалиться спать.

Шли по тропинке гуськом, наступая на пятки идущих впереди. Беззлобно переругивались.

— А з-здорово п-поработали мы нынче, — проговорил Петр Андреянов.

Никто не откликнулся. Все понимали и без слов, что поработали действительно здорово. В скважину закачали еще двадцать кубометров глинистого раствора, но циркуляцию восстановить не удалось. Долго совещались, прежде чем решили закачивать раствор цемента. Цемента было мало, и его берегли для заливки обсадной колонны. Мастер ходил вокруг сложенных в штабель мешков с цементом, что-то примерял, прищурив левый глаз, что-то подсчитывал, шевеля обветренными губами. И все-таки разрешил:

— Ладно, начинайте! — сказал он и так саданул кулачищем по тугому мешку, что прорвал его, и кулак погрузился в цемент. — А для колонны со дна моря достану…

И здесь оказалось, что кончилась вода. Ее в эти дни хватало, и расходовали без опаски. Четыре трактора подвозили воду регулярно. Сегодня они сделали два рейса и в полдень отправились в третий. За главного был Пашка Клещов. Перед отправкой в очередной рейс он о чем-то шептался с Грицко Никуленко, и физиономия его так и расплывалась в широченной улыбке. Трактористы уехали, и вот их нет до сих пор. Саша Смирнов даже на вышку лазил смотреть, не возвращаются ли, но степь была пустынна и молчалива. Прождали до сумерек.

Наконец мастер хмуро сказал:

— Нечего носы морозить, пошли в тепло…

Что и говорить, поработали они сегодня здорово, но на душе неспокойно, холодно. Что случилось с трактористами?

Размышления прервал все тот же Петр Андреянов.

— Братцы, а ведь с-скоро н-новый г-год! — вдруг выкрикнул он, словно открытие сделал. — У к-кого часы есть? П-п-посмотрите, с-сколько времени?

— Пять уже, — ответил кто-то, да толку-то в этом? Все равно отмечать не придется — гастронома здесь нет…

И заговорили все сразу. О наступлении нового года как-то забыли — некогда было думать об этом, а если и думали, то молчали — и вот людей охватило радостное возбуждение.

— Домой бы сейчас, баба разных плюшек-финтифлюшек напекла бы, пузырек, конечно, само собой… Холодец из поросячьих ножек…

— Эх и погулял бы я!..

— Люблю плясать, так люблю!.. Особливо «Барыню»… У-ух!..

— На елке игрушки, детишки радуются…

— Черт! Пропал праздник!..

— Это как сказать, — неожиданно откликнулся Никуленко на последний возглас. — А вдруг не пропал праздник?

Алексей круто повернулся к Никуленко.

— Ты на что намекаешь?

Грицко остановился тоже. Помолчав, ответил, мрачно поглядывая на Алексея.

— Я хочу сказать то, что сказал… У мастера должна быть горилка…

Вся кровь бросилась Алексею в голову, зашумела в висках.

— Да ты что… с ума сошел? — надвигаясь на Никуленко, проговорил Алексей. — Откуда, какая горилка? Ты понимаешь, что говоришь?

— Не пугай, мастер, не пугай, — отступил Грицко, — мы не из пужливых…

— Вот ты, оказывается, каков, — сказал Алексей, пристально вглядываясь в странно мерцающие глаза Никуленко. — По-твоему получается так: раз праздник, значит можно бросить скважину, которая находится в осложнении, собраться и пить горилку? А вот мы думаем по-другому: сначала пустим скважину, а потом соберемся и отдохнем, как полагается… Ясно?

— Ясно, чтобы не погасло, — ухмыльнулся Грицко, оскалив большие зубы.

Алексей повернулся и широкими шагами пошел к бараку. И только сейчас он заметил, что погода резко изменилась. Дул легкий ровный ветерок и тянул за собой поземку. Мелкий снег длинными гибкими змейками извивался у ног, обжигал разгоряченное лицо. Алексей оглянулся на ярко освещенную буровую. Она была как в тумане. Покачивались электрические фонари. Снежная пыль размыла, притушила льющийся из них свет, окутала вышку и переливалась радугой. «Неужели метель разыграется? — подумал Алексей и поднял воротник шубняка. — Не должно бы… Пока страшного ничего нет… Но куда же запропастились трактористы?»

Его догнал Альмухаметов. Шагая рядом и закрывая лицо большой рукавицей, он заговорил:

— Плохо дело, мастер! Тце-тце… Гришка ругаться стал, обзывал тебя…

Алексей не ответил, хотя тон, каким говорил Альмухаметов, располагал к откровенному разговору.

— Однако метель собирается, — не дождавшись ответа мастера, снова заговорил Альмухаметов. — И воды нет… Отложить заливку придется. Никулка — хитрый — все утро был с Пашкой. Плохо дело, мастер, вай-вай, плохо… Я знаю немножко Пашку… Из тюрьмы пришел… Лихой человек, скрытный… Зачем молчишь?

— Заливку будем делать — это необходимо, — упрямо нагнув голову вперед, ответил Алексей. — Скважина уже два дня стоит пустая — может начаться обвал стенок или еще хуже — выброс воды или газа… Неужели не понимаешь?

— Плохо, — согласился Альмухаметов. — Я понимаю.

— Вот поэтому и надо торопиться… Как только привезут воду, начнем завивку. А что касается Никуленко и Клещова… посмотрим.

Альмухаметов промолчал, и только подходя к бараку, коротко бросил:

— Злой шайтан Никулка… Душа — два дна.

В коридоре барака, у входа на кухню, их встретила тетя Шура. Была она в простеньком ситцевом платье с белыми цветочками по синему полю, в черной, с длинными кистями шали на плечах. Выглядела тетя Шура празднично, но лицо у нее было невеселое, сумрачное.

— Алексей Константинович, — позвала она, — зайди на минуту.

Алексей прошел на кухню и остановился, пораженный.

— Вот это да-а, — протянул он, оглядывая длинные столы, уставленные закусками. — Вот это ты постаралась!..

На столах дымились тарелки с борщом, который уже успел подернуться тонкой желтой пленкой жира; подрумяненное на сковородках мясо, сначала протушенное с лавровым листом, луком, перцем и томатом, испускало такой головокружительный аромат, что рука сама тянулась за вилкой; граненые стаканы, наполненные до краев вишневым киселем, искрились на свету так ярко и заманчиво, что, казалось, наполнены они не простым сладким киселем, а какой-то драгоценной жидкостью.

— Молодец, тетя Шура! — с восхищением воскликнул Алексей. — Ну, прямо молодчина!

Тетя Шура хмурилась, глядя себе под ноги, и молчала:

— Ты чего ж это молчишь, а? Разве плохо? — озадаченно спросил Алексей и тоже посмотрел под ноги, куда так упорно уставилась тетя Шура.

— А что ж говорить, Алексей Константинович? Разве это по-праздничному? Срамота одна…

— Ну, это ты брось…

Тетя Шура двинула табуретом и со вздохом села.

— Срамота одна, как есть срамота. Будь у меня продуктов побольше, разве бы я такой ужин состряпала? Да я такое приготовила бы, что ты вовек не едал… Но я о другом спросить тебя хочу, мастер, — что мы завтра делать будем? Все наши расчеты по боку летят… Кто-то тянет продукты вовсю — я удостоверилась нынче… Как смотришь на это?

Алексей тяжело опустился на другой табурет и начал крутить папиросу.

— Да-а, задачка, — Алексей послюнявил самокрутку и погладил ее пальцами. — Просто голова кругом идет. А ты это… Точно знаешь?

— Куда еще точнее…

Помолчали. Алексей погремел коробком со спичками, прикурил.

Тетя Шура спросила:

— Что надумал-то?

— Что тут надумаешь? — ответил Алексей и поднялся. — Пойду опять к радисту…

Тетя Шура поднялась тоже.

— Да какой радист тебе поможет сейчас? Кто примет там твою депешу в эдакое время? Весь народ, поди-ка, гулять собирается.

— Дежурный радист примет.

Тетя Шура махнула рукой и отвернулась, прикрыв глаза уголком шали. Алексей растерянно затоптался рядом, забормотал:

— Да ты что… что это взялась? Это что ж ты, а, тетя Шура?.. — Он обнял ее за вздрагивающие плечи. — Успокойся… Реветь-то зачем?

Алексей ушел из кухни расстроенный вконец. Действительно, что они будут делать, если даже послезавтра не подвезут продукты?

Дойдя до комнаты, в которой жил Ибрагим Альмухаметов, Алексей постучал. Дверь открыл Ибрагим.

— Можно к вам, Ибрагим Алексеич? Не помешаю?

— Заходи, пожалуйста, — приветливо улыбнулся татарин. — Заходи, заходи…

Ребята из вахты Альмухаметова уже переоделись, умылись. Саша Смирнов лежал на постели и перелистывал книгу, Клюев брился, Миша Рыбкин ножницами обрезал ногти на толстых пальцах, Степан Игнатьевич Еремеев чистил щеткой брюки.

— Ужинать собираетесь, Ибрагим Алексеич? — подсаживаясь к столу, спросил Алексей.

— Собираемся. Я давно готов, да вот малайки… чистим-блистим… — Ибрагим засмеялся, сверкнув щелками раскосых глаз. — Тетя Шура хороший ужин подготовила — носом нюхаю. Пойдем сейчас.

— Ну, а как самочувствие? Устали сильно?

— Досталось, — буркнул немногословный Клюев, уткнувшись в зеркало.

— Значит, очень устали? — переспросил Алексей.

Саша Смирнов бросил на стол книгу.

— Спать хочется, — проговорил он. — Промерзли. Мороз сегодня такой был, аж дыхание перехватывало.

Алексей забарабанил пальцами по столу.

— А спать нынче придется мало. Вот привезут трактористы воду — и начнем заливку скважины. Обязательно нам нужно сделать это как можно скорее… Заливочный агрегат уже наготове, ждет. Спасибо Вачнадзе, не пожалел, оставил его у нас… Зальем, а тогда и отдохнем.

Миша Рыбкин щелкнул ножницами и недовольным голосом сказал:

— Отдохнем… А кто за нас глинистый раствор будет готовить? Бурить-то нечем.

— На первое время хватит. В ямах есть еще.

В это время в коридоре раздался топот ног и голоса.

— Тетя Шура! — закричал кто-то. — А как там насчет пожрать?

— Пашка Клещов орет, — кивнул головой в сторону двери Степан Игнатьевич Еремеев. — За версту узнаю его.

— Наконец-то приехали, — облегченно вздохнул Алексей.

А Пашка вдруг запел на весь барак:

— Да прикройся ты! — прогремел голос Никуленко.

— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!

— А что? Новый год встречаем, стал быть, имею полное право веселиться!..

— Да тише ты!.. Вот разошелся, — успокаивал кто-то Пашку. — Мастер услышит.

— Хо, мастер! А этого он не хотел?..

Послышался новый взрыв смеха. Алексей сцепил на столе пальцы рук и сжал их. На него смотрели и ждали. Он опустил глаза на свои большие тяжелые руки с толстыми вздувшимися жилами.

В коридоре висел гул голосов. Алексей оттолкнулся от стола, резко поднялся и шагнул к двери.

В коридоре сразу наступила тишина. Алексей исподлобья смотрел на красные от мороза, на растерянные от неожиданной встречи лица трактористов.

— Прибыли, голубчики? — тихо заговорил Алексей. — Интересно знать, почему вы приехали так рано?

Все молчали — молчали Пашка Клещов и Грицко Никуленко, молчали другие трактористы и рабочие.

— А вы знаете, — голос мастера задрожал и угрожающе стал набирать силу, — а вы знаете, что буровая стоит, что мы уже несколько часов ждем воду? Знаете?!.

— А ты, мастер, не кричи на нас, — ответил наконец Пашка Клещов. Круглое лунообразное лицо его налилось кровью, маленькие глазки, запрятанные в жирные складки кожи, сощурились, ноздри широкого носа раздулись. — Мы не лошади, чтобы кричать на нас. Работаем — сил не жалеем. И командовать собой не позволим!

— Во-первых, я не кричу, а во-вторых, требую ответить, где вы были?

Из соседней комнаты вышел Климов. Он остановился за спиной мастера и показал здоровенный кулак Никуленко. Но Грицко только упрямо насупился и всей своей огромной неповоротливой фигурой надвинулся на Алексея. Глухим застуженным голосом загудел:

— Раскупорь путя, мастер, задавить могу… Геть, геть!

Алексей посторонился.

— Вот так-то лучше, — сказал Грицко и тяжело прошагал мимо. И опять кричал Пашка Клещов:

— Айда, ребятушки! Переоденемся, да на кухню! Тетя Шура сегодня отличный закусон приготовила! Иван Иванович, наше вам почтеньице… Присоединяйся — не прогадаешь!.. Ха-ха-ха!

Они гурьбой ввалились в комнату Никуленко, и дверь за ними с треском захлопнулась.

Алексей спросил Альмухаметова:

— Как думаешь, что все это значит?

Ибрагим не ответил. Редкие черные брови его были гневно сведены, глаза ярко поблескивали.

— А Никуленко-то каков? — спросил Клюев, стирая со щеки подсохшую мыльную пену. — Хорош тип.

— И Пашка не лучше, — подхватил Саша Смирнов. — Я видел, как он кривлялся, словно обезьяна.

Наступило неловкое молчание. Все с ожиданием и затаенным любопытством поглядывали на мастера. За стеной, в комнате Никуленко, гудели неразборчивые голоса, слышался хохот, топот ног.

— Да-а, — наконец нарушил молчание Алексей, — недаром говорится: заведется одна паршивая овца — все стадо перепортит… Ну, ладно, — он встряхнул головой, улыбнулся и осмотрел озабоченные лица ребят, — не будем падать духом. Идите ужинайте, а потом — на буровую…

Альмухаметов кивнул головой и потянулся к лежащей на столе пачке с махоркой. Рука у него, смуглая, тонкая, но крепкая, заметно дрожала. Алексей с удивлением посмотрел на Ибрагима. Он знал, что Альмухаметов не курит, а тут вдруг…

— Не нужно, Ибрагим Алексеич, — перехватил он руку татарина и крепко пожал ее. — Не нужно!

Ибрагим покорно согласился.

Метель началась сразу. Она налетела откуда-то из темной степи и запела, затянула на сотни голосов разбойный мотив, накрыв собой буровую, заливочный агрегат, людей.

Алексей ругнулся:

— Эх, черт, не успели!..

Но остановить заливку скважины ничто уже не могло, даже метель, которая свирепела час от часу все сильнее. Вихри снега крутились вокруг натужно гудевшего заливочного агрегата, подхватывали тучи цемента и уносились в белую муть степи. Ветер жутко выл в стальных переплетах буровой вышки, от его неистового напора жалобно скрипела ее деревянная обшивка, вздрагивали, потрескивая, маршевые лестницы, электрические фонари угрожающе раскачивались, и неровный свет от них метался по буровой, не в силах пробить летящую массу снега.

Цемент, подхваченный ветром, залеплял людям глаза, соленой жесткой коркой спекался на губах, противно скрипел на зубах, забивал нос.

Альмухаметов и Саша Смирнов стояли у металлического столика, в середину которого был вмонтирован круглый зубчатый нож, и разрезали бумажные мешки с цементом.

Другие, в том числе и мастер, выхватывали мешки из штабеля и бегом подтаскивали их к столику. Ветер толкал, слепил глаза, люди спотыкались, поднимались и бежали снова.

— Давай! Давай! — кричал Альмухаметов пронзительным бабьим голосом и, хватая за «ушки» очередной мешок, с шумом бросал его на столик. Саша подхватывал мешок с другой стороны, и они по скользкой поверхности столика двигали его на нож. Ж-жик! — мешок трескался, как переспевший арбуз, и разламывался надвое. Цементная пыль ослепляющим облаком поднималась вокруг них, окутывая с ног до головы.

— Давай, давай, Саша! — тонко кричал Ибрагим. — Быстро давай!.. Агрегат вхолостую работай!.. Давай!

Этот визг резал уши, будоражил, подхлестывал, возбуждал. Он был необходим, этот крик. Это он заставлял людей бегом таскать тяжелые мешки, не обращать внимания на метель, на цемент, крутящийся вокруг них.

А Сашу покидали последние силы. В глазах мутилось, в висках бурно колотилась кровь, к горлу подступал тугой, словно резиновый мяч, комок тошноты… Руки и ноги тряслись от неимоверного напряжения… И Саша не выдержал. Он отошел от столика (его сразу же заменил мастер) и укрылся за агрегатом. Земля качалась под ногами, уплывала, перед глазами вертелись разноцветные круги. Цепляясь обессиленными руками за огромное рубчатое колесо агрегата, он медленно повалился в грязно-серый снег и судорожно поджал ноги.

К нему подбежал Перепелкин.

— Сашок! Сашок, что с тобой?! — Еле переводя дух, склонился он над Сашей. — Ты слышишь меня?

Он поднял обмякшее, безвольное тело друга.

— Сашок!

— Ну, чего ты… — наконец хрипло ответил Саша и сплюнул в сторону. — Иди… я сейчас… Дай отдышаться… Ну, иди же!..

Перепелкин побежал к мешкам. Бежал и ругался самыми непотребными словами. Он проклинал ветер, Никуленко, который наотрез отказался идти на буровую.

— Сволочь!.. Двоедушная сволочь! — кричал он, думая о Грицко. — Какой гад!.. Ну, с меня хватит, так-растак!.. Нет, работать с тобой в одной бригаде я больше не согласный. Не буду!.. — Он с остервенением подхватил под мышки два мешка и бросился, пошатываясь, к агрегату.

Заливка подходила уже к концу, когда на буровой вдруг погас свет. Потом он опять загорелся и опять погас. Алексей метнулся в дизельную. Ему навстречу бежал Еремеев.

— Что случилось? — крикнул Алексей. — Что-нибудь с генератором?

— Нет! Замыкание! — показал куда-то вверх Еремеев. — На кран-блоке, у самого верхнего фонаря!.. Видите искрит?

Алексей запрокинул голову. Сквозь снежную пелену он увидел, как на самой верхушке буровой вышки вспыхивали сине-зеленые молнии. Свет то гас, то загорался опять.

— Что же делать, Степан Игнатьевич? Заливку нельзя прекращать, цемент-то у нас с ускорителем — схватится…

— Не знаю, — пожал плечами Еремееев. — Если лезть на вышку, то… сами видите, что делается… сбросит… Может, факелы зажжем?

— Что? Факелы? С ума сошел? Сгорим к чертовой матери!

К ним подбежал Перепелкин. Он тоже задрал покрытое цементной пылью лицо, на котором поблескивали белки глаз да зубы, и прокричал:

— Вот это дае-ет! — и, повернувшись к мастеру, воскликнул: — Эх и люблю стихию!..

Алексей протестующе закрутил головой и показал кулак:

— Я те дам стихию! Жить надоело?

Перепелкин умоляюще посмотрел на мастера.

— Ну, Алексей Константиныч, разрешите. К высоте я привычный, а тут дела-то — раз плюнуть!.. Разрешите, а? Я — осторожненько…

Алексей крепко взял коренастого паренька за плечи и в наплыве горячих чувств сильно тряхнул его.

— Колька, да пойми ты… ветром может сбросить, током ударить… Да мало ли что может случиться в такую погоду наверху?.. Ведь на земле с ног сбивает!..

Колька вырвался из цепких рук мастера.

— Я не из пугливых, мастер, — бросил он. — А если вы за меня боитесь, то я могу расписку дать, что иду на это дело сознательно… Мы не можем допустить, чтобы весь труд наш пропал даром. Степан Игнатьевич, давайте резиновые перчатки…

Еремеев бегом принес большие неудобные перчатки. Передавая их Перепелкину, он тихо проговорил, не глядя в лицо юноши:

— Не рискуй особенно, Коля… Ежели что, плюнь, слазь…

Николай ничего не ответил и направился к маршевой лестнице.

…Привычно и легко преодолел Перепелкин первый десяток ступеней. Но чем выше поднимался, тем судорожней цеплялись пальцы за перила. Яростный ветер бил то в спину, то в лицо, то в бок. Казалось, пройдет еще мгновение, и ветер оторвет беспомощное и легкое тело юноши и унесет его, словно перо, в белую ревущую мглу ночи. И незаметно к сердцу Николая начал подбираться леденящий комочек страха. Пресеклось дыхание, стало так жарко, что в одно мгновение все тело покрылось горячим липким потом. Николай ясно ощутил, как щекочущие ручейки потекли по спине, по груди, по ногам, словно муравьи побежали. Вцепившись в перила, он обессиленно опустился на корточки, крепко зажмурил глаза. В это время свет на буровой погас опять, и, когда Николай открыл глаза, ему вдруг показалось, что он уже сорвался с вышки и летит, швыряемый страшной силой ветра, в черную бездонную пропасть. Но свет вспыхнул, и Николай увидел часть лестницы с глубокими черными провалами между ступеньками, гудящие, словно гигантские струны, туго натянутые переплеты вышки, вокруг которых завивались вихри снега. И глубокая неосознанная радость от того, что он жив, что он видит знакомые предметы, охватила все его существо. Он выпрямился и начал подниматься снова. Он даже песню запел. Запел, может быть, бессознательно, но запел ту самую песенку, которую любил петь в часы, когда оставался один и его никто не мог видеть или слышать.

Николай поднялся на полати, где постоянно работал. Перегнувшись через край люльки, посмотрел вниз и ничего не увидел — мелкая снежная пыль, радугой переливавшаяся от яркого электрического света, словно плотным дымом окутала все предметы, растворила их в себе. Николай посмотрел вверх. До кран-блока оставалось несколько переходов. Но это были самые крутые переходы, самые страшные — одно неверное движение и… поминай, как звали. Юноша пятерней поскреб в затылке, и, подбадривая себя, пропел последнюю строчку куплета из своей любимой песенки:

И засмеялся от мысли, неожиданно пришедшей в голову: «Вот бы того, кто сочинил песню, сейчас сюда затащить! Наверно, подумал бы, что действительно на краю света очутился».

С застывшей улыбкой на губах он и полез дальше в страшное, разгневанное небо. Он не мог уже шагать прямо, держась за поручни, — лестница была так крута, что приходилось, сжавшись в тугой комок мускулов, цепляться руками за ступени и так, на четырех ногах, подниматься выше.

Свет погас снова. Николай остановился и стал ждать, когда он загорится. Но проходила минута за минутой, а на буровой было темно. «Все! — мелькнула мысль. — Совсем погас». И Николаю стало так тоскливо, так бесприютно и страшно! Он думал о том, что струсил, раскис, как девчонка, а там, внизу, ждут товарищи и, конечно, волнуются не меньше его, Кольки Перепелкина, который застрял вот здесь, между небом и землей и не находит силенки сдвинуться с места… Он представил себе, как мастер большими, огрубевшими от постоянной работы пальцами свертывает папиросу, торопливо курит ее и, не докурив, затаптывает, чтобы начать крутить новую; он представил напряженное лицо Климова, ждущими, жадными глазами глядевшего вверх, где ничего нельзя увидеть; представил Сашу Смирнова, сидящего у огромного рубчатого колеса заливочного агрегата…

Николай осмотрелся и ничего не увидел. Закусив губы, ощупью полез дальше, выше…

Сознание словно выключилось от перенапряжения и включилось только тогда, когда он уже сидел на холодном дощатом настиле площадки кран-блока и, сняв шапку, неверной, трясущейся рукой растирал горячий пот по лицу. Николай встал и посмотрел на матовый стеклянный колпак фонаря, заключенный в проволочную сетку. Фонарь был закреплен на самой «маковке» вышки. Достать до него с площадки не было возможности, нужно было вскарабкаться на полукруглый стальной кожух блока и только тогда исправлять повреждение. Ветер раскачивал плохо закрепленный фонарь, он тонко звенел колпаком, а над ним, там, где проходили провода, вспыхивала ослепительная голубая молния. Николай как завороженный смотрел на эту молнию и не знал, как добраться до нее. Вернее, знал, но боялся…

Николай вспомнил слова Еремеева, которые тот сказал, передавая ему перчатки: «Ежели что, плюнь, слазь…» Легко сказать это там, на земле. А как ты слезешь, когда под тобой сорок два метра пустоты, когда столько пережил, пока добрался сюда, когда замыкание вот оно, рукой подать?

— Эх, была не была… — пробормотал Перепелкин и надел шапку. — Помирать, так с музыкой!

Снял с себя брезентовый пиджак и фуфайку, чтобы они не сковывали движений, и остался в одной лыжной куртке. Натянул резиновые перчатки… Двигался он теперь осторожно, координируя каждое свое движение. И не была сейчас на свете силы, которая смогла бы оторвать его от стального холодного «козла» вышки, в который он вцепился мертвой хваткой…

Повреждение было незначительным — оголились и соединились провода. Николай разъединил их и зажмурился от ослепительного света, брызнувшего из-под колпака фонаря. Крепко обняв стальную трубку «козла», он стал медленно накручивать распустившуюся изоляционную ленту на один из проводов, потом сделал то же самое с другим. «Вот черти, — ругался он, вспоминая монтажников, — состряпали проводку из одних обрезков… Целого провода не было, что ли? И на изоляторах плохо закрепили, ветер сорвал и размочалил их ленту… Ну вот, кажется, все… Не так уж страшен…»

Он не додумал, не успел додумать. На какое-то мгновение он посмотрел вниз, увидел крутящийся в ярком свете снег и ему показалось, что буровая вышка падает, падает… В голове закрутилось, завертелось, перед глазами все поплыло куда-то в сторону, вниз… Он поднес руки к лицу, позабыв о том, что нужно держаться, ветер толкнул его в грудь и Николай почувствовал, что падает… Последним усилием воли он судорожно вскинул руки вперед и вверх, изогнулся, словно кошка, и… почувствовал страшный рывок, жгучей болью пронзивший плечевые суставы — он уцепился за край изгороди, опоясывающей площадку кран-блока. Теперь он висел над клокочущей пропастью… Ветер раскачивал его из стороны в сторону, как тряпку, которую повесили для просушки. «Неужели все? Неужели все? — билась в голове мысль. — Неужели?..»

По лицу, по всему телу струился холодный пот, ладони рук вспотели тоже и резина перчаток делалась скользкой, ненадежной, пальцы слабели, слабели от страшного напряжения…

«Жить! Жить!»

Он собрал все оставшиеся в нем силы и стал осторожно подтягиваться. Он чувствовал, как под курткой, на руках, вздуваются и каменеют шары мускулов… Теперь он знал, что если не выдержит, если сорвется, то руки его так и останутся полусогнутыми и никто не сможет разогнуть их… В это время порыв ветра ударил его в спину, прижал к доскам, и Николай, воспользовавшись этой неожиданной помощью, вскинул ногу на край изгороди… Тяжело перевалился через гнущиеся доски и рухнул на настил площадки…

Очнулся он от холода. Пошатываясь от усталости, не имея сил успокоить бившую его дрожь, Николай натянул фуфайку и брезентовку, посмотрел на фонарь, излучавший во тьму веселый яркий свет, и улыбнулся бледной вымученной улыбкой.

Спускался он с вышки медленно, часто отдыхая, но был спокоен. Его уже не пугали ни метель, ни пустота под лестницей, ни крутизна ступеней. Он не боялся их, ибо он победил их, и поэтому был спокоен, как всегда после работы на полатях в ночную смену.

На последней ступени он сел. Сел, посмотрел вокруг, снял шапку, положил ее себе на колено и тихо запел знакомую песенку:

Алексей подошел к Николаю и тихо тронул юношу за плечо.

— Коля!

— А? Что? — словно от сна очнулся Перепелкин и непонимающим взглядом посмотрел на мастера. — Ах, да-а… Заливку кончили?..

— Кончили, Коля. Не беспокойся… и надень шапку…

— Зачем? Мне не холодно.

— Надень, простудишься, — осипшим голосом повторил Алексей.

Перепелкин посмотрел в серьезное лицо мастера и вдруг, весело сверкнув зубами, улыбнулся.

— Можно подумать, что вы хоронить меня собрались… — И он засмеялся, как всегда, заразительно, открыто, по-мальчишески…

— Ну, что ж, — Николай поднялся и надел шапку, — это хорошо, что мы сегодня сделали заливку. Затвердеет цемент и бурить начнем… Будет нефть, много нефти, уж я знаю…

…Много еще жить Кольке Перепелкину, много. Ему недавно исполнилось двадцать два. Много лет прожить еще нужно. Но и прожив все, что ему причитается на этом свете, он не сможет забыть этой бурной, штормовой ночи.

Тетя Шура, видно, ждала их давно. С ног до головы залепленная снегом, она бросилась к Алексею и сразу же заголосила тонким голосом:

— Алексей Константиныч? Сынок! Что же это делается-то, а? Ды что же это такое, милай? Ведь выгнали они меня, паразиты, все в кухне перевернули… посуду побили!.. Похабством занимаются!..

Ее окружили плотным кольцом. Тетя Шура концом шали вытирала слезы, всхлипывала и говорила, говорила, глотая вместе со слезами слова:

— Господи, да за что такое наказание? Ведь добром все делалось, по-хорошему, а тут на-ка вот… Уговаривала, стыдила я их: Гриша, Паша, бросьте, одумайтесь, — ничего не помогает… Хлещут водку, будь она трижды проклята! Перепились до того, аж на стену лезут… Господи, господи… А потом и меня прогнали, говорят, иди, жалуйся…

Алексей плохо понимал ее. Слушал ее бессвязную речь, прерываемую всхлипываниями, и с недоумением задавал себе вопросы: «Водку хлещут?.. Где они ее взяли?..»

— Стою здесь и боюсь зайти в тепло — от пьяных всего можно ждать…

— Успокойтесь, тетя Шура, успокойтесь… — Алексей повернулся к молчавшим буровикам. — Вот как получается, товарищи… Мы на буровой сил не жалели, а они пьянку устроили… Мы скважину спасали, а они… — Он не договорил. Он задыхался от гнева, от жгучей обиды за себя, за людей, стоявших вокруг.

— Да-а, — протянул Климов задумчиво и сурово. — Теперь мне ясно, почему задержались тракторы…

— Почему? — спросил Саша Смирнов.

— Подумай.

— Неужели они гоняли тракторы в Кирибеевку за водкой?

— А ты что думал? Свинья и в сухую погоду грязь отыщет, — ответил Степан Игнатьевич Еремеев и горько усмехнулся. — Им наплевать на нас, на работу, лишь бы лишний раз водки напиться.

— К-к-какой п-п-позорище! — срывающимся голоском воскликнул Петр Андреянов.

Укрывая огонек от ветра, Алексей прикурил самокрутку.

— Вай-вай, Никулка!.. Вай-вай, какой шайтан: под суд их надо!

— Гнать, как бешеных собак отсюда!

— К-какой п-позорище на наш к-к-коллектив!

— Господи, господи… Говорила я им, упреждала.

А мастер молчал, жадно затягиваясь горьким дымом махорки. Ну, что можно придумать здесь? Отстранить от работы? А кто будет работать вместо них? Эта мера подошла бы там, дома, а тут нужно найти другое, но такое же сильное средство… Судить… Вот ребята говорят, отдать под суд… Правильно, нужно судить! Но судить товарищеским судом!..

Затушив окурок, Алексей сказал:

— Я понимаю вас, ребята… Завтра мы будет судить их… Тетя Шура, идите, отдыхайте…

Его прервал Саша Смирнов:

— Судить? Как судить?

— Товарищеским судом. Коллектив будет судить… А сейчас прошу всех отдыхать…

Воет на разные голоса за стенами барака свирепая метель. Пугливо вздрагивают, жалобно потрескивают стены, стекла окон залепил снег… Гудит, гудит метелица!..

Не спит Алексей. Ходит по маленькой комнатушке — семь шагов от окна к двери, семь шагов обратно — и думает, думает… За ним вьется сизый табачный дым, слоями заполнивший пространство комнаты, огромная тень мелькает по стене — туда и обратно, туда и обратно… Разве он, мастер, работал меньше, чем Клещов, Никуленко? Конечно, трудно вдали от родных и близких, от домашнего уюта, от города, — трудно, слов нет! Но ведь каждый знал с самого начала, что не на курорт едут, а в степь, работать, бороться с трудностями, неизбежными в суровых буднях буровиков… Новый год?.. Да, это праздник для каждого человека, но кто ожидал, что в скважине откроется поглощение? Разве он не дал бы людям заслуженного отдыха, будь все по-другому?.. Все это они прекрасно понимали и понимают… Понимают? Но почему же тогда эти так поступили?

Алексей остановился, свернул новую папироску и, разгоняя дым рукой, прислушался. Из кухни доносилась хриплая протяжная песня. Пели двое. Разобрать слова было нельзя. Пьют… Ну, хорошо же!.. Алексей встряхнулся, расправил плечи, туго обтянутые свитером, и вышел из комнаты.

Он рывком открыл дверь на кухню и остановился на пороге — огромный, тяжелый. В комнате царил самый настоящий разгром. Кастрюли, сковородки, котлы, чугуны, противни перевернуты и разбросаны по полу. На столах и на полу — вилки, ложки, осколки посуды и стаканов, остатки пищи. На скамейках спали пьяные люди, Один из трактористов валялся под столом и, широко разинув рот, громко храпел.

Не спали двое — Никуленко и Пашка Клещов. Перед ними на столе стояли поллитровые бутылки и пустые стаканы. Обнявшись, закрыв пьяные глаза, Пашка и Никуленко охрипшими голосами пели какую-то тягучую песню:

Алексей хлопнул дверью. Никуленко и Клещов повернули головы и невидящими мутными глазами уставились на Алексея.

— Добрый вечер, — стараясь казаться спокойным, проговорил Алексей. — Ну как пьется-гуляется?

Алексей поднял опрокинутый табурет, и пододвинул его к столу.

— Чего молчите? Как гуляется, спрашиваю!

Павло заулыбался.

— Пришел, а? Не выдержал… Тьфу, забодай меня комар, а я думал, не придешь… Слышь, Грицко? Пришел, а? Ха-ха-ха!

Никуленко пьяно замотал большой головой и засмеялся тоже.

— Горилку… горилку пьем, мастер, — прогудел он сквозь смех и закашлялся. — Кха, кха!. Хороша горилка! Кха, кха!..

— Хороша, правильно, Гриша, — поддержал его Павло. — Всех вповалку уложила… Чего глазами хлопаешь, мастер? Аль язык отнялся?

— Да нет, зачем отнялся? Смотрю на вас и думаю — нализались, как свиньи…

— Ха-ха-ха! А что, рази свиньи пьют водку?

— Порося, она животына непьющая… Она горилку не лижить…

— Ясно. Ну, а дальше что же будет? — спросил Алексей, сжимая кулаки.

— Что будет? — Павло навалился на стол. — А то будет, что я скажу, понял ты; сопля рязанская? Ведь ты спроть меня еще кутенок — тяв, тяв, тяв, а тоже корчишь из себя слона… Тьфу! Ты, что же, думал, Пашка Клещов так себе, да? Нет, дорогуша, ошибаешься. В кладовочках-то у вас чисто! А чьих рук это дело? Вот этих рук дело! Они взяли и отправили все ваши каши-маши куда надо… То-то! Знай Пашу! — И Павло со всего размаха грохнул кулаком. На столе зазвенели стаканы, упала бутылка — из нее забулькало.

Стискивая зубы, Алексей спросил:

— А что еще скажешь?

— Что? А на чьем хребте вывозишь свой новый метод? На моем! Вместо трех рейсов я теперь делаю пять… А Гришке почему не даешь заработать? Своим любимчикам руку греешь?.. Хо, он забыл… Я напомню!..

Павло тяжело поднялся и скрипнул зубами.

— Когда я был по некоторым обстоятельствам на Колыме, за такие фокусы вот так я делал. — И неожиданно быстро своей короткопалой цепкой рукой Пашка схватил Алексея за горло. — Задушу суку и выброшу в помойную яму!

Алексей рванулся с табурета.

— Ах, вот как! — вскрикнул он. — Так ты еще, гад, посмел дотронуться до меня?.. А ну-ка, выйди из-за стола! Быстро!!.

Пашка ногой отбросил стул, с грохотом отлетевший к стене, и вышел, подавшись всем телом вперед. Сейчас он походил на хищника, готового к прыжку — тело его изогнулось, подобралось, словно стальная пружина, готовая развернуться; в руке его холодно блеснул нож. Глядя на Алексея сощуренными глазами, словно прицеливаясь, он тяжело дышал и хрипел:

— Я покажу тебе, как командовать Пашей, которого когда-то называли Клещом. Век будешь помнить Панечку Клеща… Я не таких…

Он не договорил. Алексей стремительно шагнул к нему, и вкладывая в руку всю тяжесть своего тела, нанес Клещу удар в подбородок.

— Ой! — вскрикнул Панечка и, зажимая лицо руками, отлетел к печке. Алексей подошел к нему, вырвал нож, отбросил.

— Ну, что, Панечка Клещ, может, еще разок? — спросил он, приподняв Павла за ворот рубахи. — Или хватит?..

И больше Алексей ничего не помнил. Страшный удар по затылку обрушился на него, словно с потолка. Он бросил Клеща, выпрямился и круто повернулся.

— Никуленко?!. — беззвучно закричал он. — Ты что?!

Никуленко замахнулся снова.