Колдовство

Глава тринадцатая. Заключение

В конце семнадцатого века третьим заметным колдовским процессом стал суд над майором Вейром[149] и его сестрой Джейн в Эдинбурге.

Томас Вейр возглавлял охрану Монтроза[150], когда того везли на казнь через толпу, и в последующие годы его считали очень заметным человеком в религиозной среде Эдинбурга. Поговаривали (без особых на то оснований), что «он притворялся, будто молится только в семьях, известных своей праведностью». Во всяком случае, к 1669 году это был суровый, набожный, весьма уважаемый 69-летний житель Эдинбурга. Ни у кого не возникало ни малейших сомнений в его репутации до тех пор, пока в начале 1670 года он сам не начал каяться в страшных грехах, на исповеди то и дело говорил о нечистой совести. Многим казалось, что он повредился в уме. В конце концов, главу пресвитерианской общины доставили в Эдинбург для освидетельствования врачами и допроса. Врачи, однако, признали его полностью вменяемым, а его слова о себе посчитали искренними. Да он и сам жаловался не на здоровье, а на больную совесть. Мэру Эдинбурга так и доложили. «Душа его, — говорили должностные лица, — охвачена страхом Божьим». В итоге Вейра арестовали вместе с сестрой Джейн. Во время ареста Джейн предупреждала офицеров, чтобы они ни в коем случае не допустили брата до его тернового посоха с «изогнутым навершием», который он получил от дьявола. Но Вейр не воспользовался посохом, потому что, по его словам, уповал на спасение земное и небесное. 9 апреля 1670 года брат и сестра предстали перед судом.

Именно с Джейн связан колдовской характер процесса. Собственные признания Вейра сводились к тому, что ему, мужчине, дьявольская сила нужна была лишь как средство. Он сознавался в инцесте, многочисленных прелюбодеяниях, зоофилии. Мистер Джон Синклер, «служитель монастыря», показал, что Вейр говорил ему, будто возлежал с самим дьяволом, принявшим облик прекрасной женщины, а когда Синклер спросил его, видел ли он дьявола, Вейр ответил, что «чувствовал рядом с собой ужасную тьму». Дьявол помогал ему незаметно переноситься в спальни разных женщин, а те из них, кто отвергал его домогательства, вскоре заболевали и умирали. Дьявол не оставлял его и в церкви. Многие вспоминали, что во время молитвы Вейр не преклонял колен, но всегда опирался на свой волшебный посох. Он признавался, что дьявол даже подсказывал ему слова для публичных проповедей. Впрочем, поскольку он руководил (и получал от этого удовольствие) общиной, ему не было особой нужды заботиться о словах.

Джейн на суде была честнее, а может, безумнее, брата. Она рассказывала, что их мать была ведьмой и всегда знала о том, что и как делала Джейн, даже если их разделяло много миль. По ее словам, она и брат заключили договор. Для этого их доставили в Массельбург на шабаш «в карете о шести огненных лошадях». Брат постоянно общался с дьяволом и все время «взваливал на себя дьявольскую работу», а дьявол обещал сделать из него пророка. Ей самой досталось от дьявола не так уж много: только что огород приносил невиданный урожай, а однажды к ней зашла высокая женщина и предложила Джейн замолвить за нее словечко перед «королевой фей». Неподалеку как раз росло «Дерево фей», подобное дереву в Домреми, где прошло детство Жанны д'Арк, и где Дева так и не увидела «тех, кто летает по воздуху с феями». Феи сами по себе вроде бы не связаны с дьяволом, но все же считалось, что лучше не иметь с ними дела. Что-то здесь было от возмутительного союза двух разнородных сущностей, который не давал покоя авторам Книги Бытия и «Молота ведьм».

Брат с сестрой были двумя стариками на грани безумия. Они спали друг с другом, Джейн говорила с Фейри, а майор с симпатией относился к «кобылам и коровам». Конечно, их приговорили к смерти: Джейн ждала виселица, а Вейра — удушение и костер. Суд так и не добился от него внятного раскаяния. Многие молились за него, а он ворчал, что люди жестоки и неприятны ему. Он лежал и слушал слова молитв «с глупым выражением на лице, раскрыв рот». Не трудно относиться с иронией к долгим торжественным молитвам над ложем умирающего старика, но, как видно, происходящее все же доходило до него. Во всяком случае, он посетовал на то, что в их словах маловато преданности, да впрочем она ему и не нужна. Закончил он просто: «Оставьте меня в покое. Я жил как зверь и должен умереть как зверь».

А вот Джейн Вейр раскаялась. Ее полностью поглотили мысли о своих грехах. Когда ее подвели к виселице и собирались надеть мешок на голову, она разрыдалась и все твердила, что должна умереть «самым постыдным образом». Она попыталась содрать с себя одежды и взойти на виселицу обнаженной. Последовала некоторая суматоха, тут было уже не до мешка, и в конце концов ее повесили с открытым лицом, так что все желающие могли видеть дьявольский знак подковы у нее на лбу, который был всего лишь глубокими морщинами на лице старой женщины.

Итак, три колдовских процесса, прошедшие в трех разных странах, отмечают конец семнадцатого века и формируют представление о трех различных аспектах рассматриваемого нами предмета. Дело Ля-Вуазен совершенно очевидное (даже с учетом пыток), практически не оставляющее сомнений в виновности ведьмы, поскольку хотя бы часть фактов действительно имела место. Это один из классических процессов. Судебные процессы в Салеме начались с подозрений, какими бы причинами они не были вызваны, а дальше действовало всеобщее истерическое убеждение в виновности обвиняемых и жажда кровавой развязки. Дело Вейра началось с неожиданного самообвинения. В итоге так и осталось неизвестным, совершал ли он на самом деле все свои гнусности, или то была игра его воображения. Сны разума мучили его так долго, что он, в конце концов, и сам поверил в реальность своих фантазий. Таким образом, в Париже мы имеем дело с правдой; в Салеме правдой и не пахло, а в Эдинбурге то ли была правда, то ли ее не было.

Сопоставление этих трех случаев образует удобное завершение нашего исследования. Можно констатировать, во-первых, отказ европейской мысли от самой идеи колдовства — ну, может быть, не полностью, но как часть отказа восемнадцатого века от христианской идеи. После этого — а возможно, даже вместе с этим — христианская идея воскресла. Относительно нынешнего положения дел почти невозможно сказать что-либо с уверенностью, если только речь не идет о тайных колдовских орденах. Их представители знают, что никакая история колдовства не стоит того, чтобы ради нее делать тайные знания всеобщим достоянием. От того, кто всерьез практикует магическое искусство, нельзя ожидать никакой точности во времени и в деталях, если только это не детали самих магических практик. Ну а то, что дьявол живет в деталях — общеизвестно.

В общем, в конце XVII века к добродетели никто уже особенно не стремился. Место сочувствия в умах Европы заняло отвращение, вызванное реакцией на ужас и мучения. Набирал силу интеллект, и скептически настроенные авторы, воспринявшие идеи гуманизма, этим воспользовались. Реакция (если ее можно так назвать) дала шанс реформам. Заявления разной степени внятности, сделанные такими поборниками интеллекта, как король Англии Яков или испанские инквизиторы, проникли в умы самого широкого круга людей. Если король Яков в 1584 году был всего лишь встревожен скептицизмом Реджинальда Скотта, то к 1668 году Джозеф Гланвил в предисловии к своему «Триумфу саддукизма» объявил, что ироничное отношение к ведьмам свойственно прежде всего не тем, кто обладает простым вульгарным сознанием, а тем, кто более глубоко понимает и воспринимает реальность. Вряд ли это следует понимать буквально, потому что верующие — к какой бы доктрине они себя не относили — всегда жаловались, жалуются и будут жаловаться на растущее неверие. Средневековье стало считаться временем веры только с его окончанием; на самом-то деле это были века удивительного безверия.

Возможно, главным изменением в европейской манере мышления стала смена одного вопроса другим. Раннее средневековье, как правило, задавало вопрос: «почему это происходит?» и отвечало на него в привычных терминах теологии. Но в позднем средневековье ему на смену пришел другой вопрос: «что происходит?» Святой Григорий предположил, что умирающий на руках отца мальчик видел, как черные люди собираются увести его с собой, и объяснил богохульства, изрыгаемые мальчиком, с точки зрения теологии. Новый подход требовало, прежде всего, задаться вопросом, а были ли вообще эти черные люди, а если они реально не существовали, то почему мальчик думал, будто видит их? Конечно, они могли оказаться духовными существами. Но все больше голосов призывали отбросить догматизм и тщательно изучить реальные обстоятельства появления духовных существ. Эта растущая тенденция и дискредитировала философию Декарта. Декарт практически отрицал, что дух и материя могут иметь какое-либо отношение друг к другу. А богословы отрицали картезианские идеи[151]. Но тут они с Декартом просто обмениваются любезностями. Декарт искренне исповедовал католицизм, а богословы искренне пострадали от картезианства. В европейском сознании восторжествовал «век математики».

Поначалу серьезные перемены в философской парадигме затронули только нескольких ведущих философов, однако именно они были теми «умами, которые движут массами, которые движут миром», и мир позволил себе сдвинуться. Лорд Герберт из Чербери[152] в 1624 году обнародовал в Париже доктрину деизма. Деизм сравнивал Бога во вселенной с «отсутствующим землевладельцем». Дьявол в этом случае становился заочно осужденным преступником. У Вольтера, великого мыслителя следующего столетия и знаменитого духовного абсентеиста[153], были, конечно, свои недостатки. Но он не находил признаков участия дьявола в делах человеческих. На моральном поле боя основной мишенью для Вольтера стали естественная человеческая жестокость и тирания, то есть как раз то, что верующие, склонные к сверхъестественному объяснению мира, приписывали дьяволу. В итоге люди стали опасаться выглядеть в глазах окружающих немодными, и те, кто когда-то верил в ведьм, теперь не верили по той же причине — ведьмы вышли из моды.

Но это случилось несколько позже. А в начале восемнадцатого века образец хорошего вкуса Джозеф Аддисон[154] сформулировал это достаточно осторожно. «В целом я верю, — писал он, — что колдовство, существует, но я не могу применить эту свою веру к какому-нибудь конкретному случаю». Мнение Аддисона разделяли его современники. Никто, впрочем, не думал, что дорога к истине будет простой и ровной. Всего лишь через год после высказывания Аддисона, в 1712 году, английской ведьме Джейн Уэнхэм вынесли смертный приговор, несмотря на попытки судьи убедить присяжных в ее невиновности. Судья обжаловал приговор и добился для подсудимой отмены смертной казни. Но все же это был последний смертный приговор за колдовство, вынесенный в Англии. На континенте костры погасли не так быстро, но и там ситуация менялась. Тому было три причины.

Причина метафизическая. Создается впечатление, что картезианское отделение души от тела помогло даже ортодоксам ослабить силы дьявола; совершенно с другой точки зрения тому же способствовала и философия Якоба Беме[155]. Голландский богослов Балтасар Беккер[156], опубликовавший в начале 1690-х годов книгу о противоречиях воззрений на ведьм, придерживался мнения, что хотя сатана и злые духи существуют, никакого отношения к реальным мужчинам и женщинам они не имеют. В следующем веке итальянский автор вернулся к идее св. Игнатия, который утверждал, что с пришествием Христа сила дьявола исчезла: «каждое колдовство и каждое заклинание расточились». Серьезные споры по этому вопросу вели два других автора, один — протестант в Амстердаме, другой — католик в Германии и Италии. Уильям Лоу в Англии замечательно сформулировал мысль о том, что адская тьма имеет такую же Божественную природу, как и весь мир, и что она легко рассеивается, как только в мире является Дух любви. Сомнительно, чтобы столь высокие мысли оказывали серьезное влияние на взгляды бургомистров и общественности, но они подняли споры о колдовстве на более высокий уровень; вернули в них свет Искупления, который так старались погасить фанатики искупления. «В прошлом говорили, — писал один немецкий автор, — что отрицающий Христа отрицает Бога; теперь говорят: отрицающий дьявола отрицает Бога. Вы когда-нибудь слышали подобную нелепость?»

Причина юридическая. Слабым местом обвинений на ведьмовских процессах всегда являлась ненадежность доказательств, но общие кровожадные настроения не позволяли выявить безосновательность большинства из них. Самым ярким примером могут служить «духовные доказательства», свидетельские показания, основанные на видениях, то есть на том, что якобы видели свидетели, а суд ни увидеть, ни проверить никак не мог. Так было в Салеме. С исторической точки зрения к подобным доказательствам стали прибегать довольно поздно. Они принимались судами в семнадцатом веке, а в Англии к ним в последний раз прислушались в 1712 году в деле Джейн Уэнхэм. Но еще раньше, до появления «духовных доказательств», суды принимали во внимание показания предполагаемых сообщников. От ведьмы требовали назвать имена других причастных, хотя, если вдуматься, то дети отца лжи, коими считались все ведьмы без исключения, наименее подходят на роль свидетелей, заслуживающих доверия. Испанская инквизиция мало доверяла показаниям «сообщников», зато в других странах такие свидетельства были в порядке вещей. Но в восемнадцатом веке закон стал строже. Судьям вменяли в обязанность пренебрегать показаниями соучастников. Ибо — и это действительно был шаг вперед — дьявол обманывал и будет обманывать, и дети дьявола могут обманывать и быть обманутыми, и даже обязательно будут обмануты. Даже глаза свидетелей дьявол может обмануть своими дьявольскими способами. Это соображение лишает обвинение всей его силы. Комментарий Аддисона полностью соответствовал правовому принципу. Колдовство, несомненно, существовало. Но колдовство иллюзорно по своей природе, а в иллюзию вряд ли можно поверить, даже если она представляется очевидной.

Для примера приведем только два фрагмента. В книге, посвященной заблуждениям сознания, написанной в парижской тюрьме в 1714 году, сказано: «Есть все основания полагать, что колдун зависит от собственного воображения. Во сне он видит вещи иными, чем они есть на самом деле». А еще раньше, в 1701 году, врач в Магдебурге сказал примерно то же самое и указал, что отсутствие мужа или жены ночью в общей кровати означает, в крайнем случае, нарушение седьмой заповеди, а никак не второй[157].

Причина медицинская. Всегда считалось, что любая болезнь может быть вызвана колдовством. Просто такую причину принято было замалчивать. Восемнадцатый век как раз причинам уделял особое внимание. Наконец-то к сбору фактов стали относиться серьезно, а при их объяснении перестали ограничиваться теологией. К этому шли еще со времени Афин, но на протяжении веков так и не дошли. Фрэнсис Бэкон призывал людей не отказываться от этого трудного занятия, он словно выровнял дорогу, чтобы Аддисону было удобней идти. По этой дороге шел Николя Мальбранш[158]. За ним последовал Декарт. Знаменитая «шишковидная железа»[159] определялась им как место, в котором объединяются душа и тело. Наивно было бы полагать, что шишковидная железа для многих оказалась спасением, но все же ее исследования помогли борьбе со многими заболеваниями. На первый взгляд, преданность Пресвятому Сердцу[160] могла иметь тот же эффект, что и воздействие на организм некоторых психоделиков. Медицинские факультеты стали предлагать различные объяснения необычных явлений, не обязательно сверхъестественных. Показания в судах стали точнее, слухи поддавались проверке. Внезапная смерть, импотенция, припадки получили более рациональные объяснения, нежели дьявольские козни. Сознательный или бессознательный обман уже не так часто вводил в заблуждение суды, и все больше историй, некогда вызывавших панику и ненависть, удавалось объяснять и обезвреживать. Даже дети скоро смекнули, что прикидываться околдованными не так уж интересно, а иногда и себе дороже.

Все это означало фактическое оправдание первоначального канонического закона. Синод Эльвиры[161] все еще выражал единое мнение Церкви. Один аббат из театинцев[162] в Мюнхене в 1766 году заявил, что именно «Епископский канон» заставил его усомниться в реальности колдовства. Отход от этого Канона был долгим и сопровождался многими бедами. Лучшие представители Церкви, желавшие только добра, долго враждовали друг с другом, пытаясь выработать отношение к колдовству. История о колдовстве — это история обманутой добродетели.

Но этот обман имел глубокие корни. Еще до рождения христианства магия в сопровождении колдовства пропитала всю Римскую империю; мы просто забыли тьму, из которой вышли. Магия была не просто популярна — она была повсеместна, и, надо заметить, небезопасна. Власти понимали опасность магии для общества, но меры против колдовства принимались, как правило, частными лицами в конкретных судебных процессах, если, конечно, речь не шла о государственной измене. Торговцы заклинаниями и практикующие маги чувствовали себя довольно вольготно. Любовные зелья и яды продавались любым доверчивым и состоятельным гражданам. Не было никакой особой разницы между теми, кто контролировал состояние общества, и теми, кто стремился к контакту с незримыми силами. Едва ли кто-нибудь, кроме выдающихся мыслителей, вообще видел разницу между общением с богами из религиозных побуждений и общением с демонами ради получения прибыли. Слово «магия» применялось практически во всех областях жизни. Фривольные писания Петрония[163] лишь привередливый вкус отделял от завуалированных описаний мистерий Изиды у Апулея. Мир сил и духов плотно окружал зримый мир, граница между мирами была неопределенной, а заклинания и обряды объединяли всех.

На единство было лишь видимостью. «Une grande esperance traverse la monde»[164], и эта надежда была совершенно конкретной. Она утверждалась в мире все более определенно. В самом начале прозвучало веское заявление о том, что искупление пришло через Иисуса Христа. Предметом искупления становилось все зло мира, все ложные боги, кроме Иисуса Христа. Человек оставался волен принять или не принять искупление, и если он его принимал, то единственным важным обстоятельством становился образ его жизни. Любовь к ближнему исключала использование яда, осознание свободы соседа исключало применение приворотных и отворотных зелий. Духи никуда не делись, просто они стали либо ангелами и святыми под началом Бога, либо падшими дьяволами и демонами. Колдовство и заклинания утратили смысл, искатели мудрости преклонились перед Младенцем, а искатели прибыли бежали от Креста. Христос мучил ад во всех отношениях.

Эти истины актуальны до сих пор. Но Церковь развивалась неспешно, начиная с совершеннейшего примитивизма, постепенно набирая силу и вбирая в себя все больше жизненных граней. Начиная с определенного момента Церковь начала уделять внимание греху. Но чем больше она его уделяла, тем больше грехом интересовалась. В мире образов, доступном неразвитой части человечества, все чаще возникал образ дьявола. С ним следовало бороться. Но чтобы бороться с ним, он должен быть, и он был, проникая во все щели жизни.

Две тысячи лет христианства сделали для нас больше, чем принято считать. Мир Рима во многом был схож с нашим, но его основы были иными. И в этих основах магия занимала очень весомое место, составляя немалую часть привычного образа жизни человека. Да, люди Рима мало отличались от нас, и все же разница очень заметна. Это целиком и полностью — заслуга Церкви. Основы самой Церкви сверхъестественны, но она осудила сверхъестественное зло, определив его как потворство фантазии и порождаемые им дела. Именно в этом смысле Церковь наставляет своих членов «не думать зла»; не воображать его в своем сознании. Бог и только Бог; любовь и только любовь.

Однако во времени среди Отцов Церкви возникли два направления: одно отвергало зло в принципе, другое просто пренебрегало им. Такое деление, конечно, никогда не существовало в чистом виде. Святой Франциск в полной мере осознавал зло; Торквемада не сосредоточивался только на зле. Но их методы борьбы со злом различались кардинально. Труды святого Августина вряд ли были поняты так, как относился к ним сам Августин, но на Церковь оказали влияние не побуждения Августина, а именно сами его труды. Отец Церкви, хотел он этого или нет, ступил на тропу суеверия, а его страстные последователи превратили тропу в широкую дорогу. И в течение очень долгого времени Церковь не могла обойтись без суеверий. Вслед за императорами и варварскими вождями Церковь приняла злую энергию ненависти в число своих союзников. Жестокость, осуждаемая как грех, приветствовалась и воспринималась как спаситель.

На этом пути не обошлось без оправданий и задержек, причем «Епископский канон» был едва ли не основной их причиной. Но основное содержание Канона не могло вечно восприниматься как закон. На протяжении всего средневековья шла борьба между двумя взглядами на магию и колдовство. Либо их воспринимали как обман воображения, либо как реальное действие, которое, кстати, вполне годилось для использования в пропагандистских целях. Но когда гражданские власти начали вводить законы против ереси, когда ересь стала рассматриваться как преступление, а колдовство, в свою очередь, как ересь, ужесточилась и борьба против магии и колдовства.

Постепенно определились со своим отношением и Учителя Церкви. Вернее сказать, что Августин побудил их определиться. Святой Томас[165], человек сильного и ясного ума, не имел другого выбора, кроме как признать зло реальностью. Но легко представить, что если бы Святому Томасу пришлось вести судебное разбирательство по делу о колдовстве, он потребовал бы доказательств, а поскольку он во всем требовал логики, то окажись он и сам на скамье подсудимых, опасность, прежде всего, грозила бы обвинению. Так колдовство, смешавшись с ересью, стало общепризнанным, поскольку ересь никто не отрицал и не упразднял. Проблема все больше смещалась в область доказательств, причем доказательств действительных, а не мнимых.

Средневековью свойственно множество добродетелей, а главнейшая из них — сознательная вера в Бога. Средние века были гораздо более «демократичными» в том смысле, что принимали во внимание всеобщую убежденность и популярность колдовства. Возможно, история колдовства вовсе не характеризует положительно демократическое мнение. Впрочем, и аристократическое мнение не играет здесь роли. История колдовства — это история модных заблуждений, впрочем, любые модные течения представляют собой всего лишь разновидности заблуждений. Итак, средние века поспешно двигались к завершению, а вместе с ними подходила к концу и страсть, с которой Церковь и общество преследовали колдовство.

В последнее время стало модным с неодобрением говорить о Ренессансе. Но это время оправдано такими мощными процессами, как Чума, Великий раскол, рост популярности пыток и соответствующий рост количества историй о колдовстве. Все это, без сомнения, искажало мечту о Царстве Божьем на земле, занимавшую лучшие средневековые умы, в то время как реальность постепенно превращалась в кошмар. Этот-то кошмар и породил Ренессанс — его лучшие представители мечтали теперь о Человеке. Мы постепенно забываем о крахе средневековья, от ужасов которого спаслись, благодаря развитию скептического и пытливого человеческого разума. «Молот ведьм» был опубликован около 1486 года, но этот документ не относится к эпохе Возрождения. В то же время материалы «Молота» и других подобных ему творений нельзя отнести и к Ренессансу, и к средневековью вообще, — их авторы были просто людьми, а у дьявола в руках была власть.

Но это не значит, что дьявол действовал всегда лишь с этой стороны. Большая часть доказательств его присутствия разбросана во времени, но ясно, что им предпринимались весьма значительные усилия по части гоэтии. Как бы мы не преуменьшали его труды, все же трудно предположить, что Жиль де Ре или аббат Гибур не совершали магических обрядов, что кровь невинных не орошала магические алтари, что дьявола не призывали во дворцах и в хижинах. Дьявол откликался на призывы и тех и других. Что бы о нем не говорили, эти рассказы отличаются от обычных сказок. Чем? Тем, что речь в них идет о сущности принципиально иной природы. Он может принимать человеческий облик, может наделять своих слуг человеческими качествами. Им, как и людям, может быть холодно, голодно, жестко. Но кровь детей и почитание на шабашах его не удовлетворяют. Он хочет чего-то большего, хочет «послушания», хочет «душ», но и к материальному его также влечет. Он хочет власти над душами, но и над материей тоже. Он никогда не владел ее, но стремление его неизбывно.

Противоречие здесь только кажущееся. Однако именно оно лучше всего описывает впечатление, оставленное всем ходом истории. Среди огромного множества образов, созданных человеком для видимых и невидимых вещей, для реального существующего и нереального, есть и такой абстрактно извращенный образ. Относительно его реальности мнения как расходились, так и будут расходиться. Никто так и не дал исчерпывающего описания врага рода человеческого. Одни полагают, что его образ является лишь отражением фантазий и умственных способностей человека; другие думают, что представления о нем порождены неким реальным существом, а разница между ним и людьми лишь в том, что люди — духовные существа, облаченные в материю, а для него материя недостижима. Поэтому он всячески искажает, оскверняет и разрушает материю. Некоторые предполагают, что он обладает огромной силой, другие, напротив, считают, что он вообще не имеет силы, по крайней мере, в христианской церкви. Те, кто считал его могущественным, бросали все силы государства и церкви на борьбу с ним. В конце концов, они настолько запугали сами себя, что впали в безумие и готовы были принести любые жертвы, лишь бы защититься от дьявола. «Все колдовство и все заклинания расточились», — писал святой Игнатий на заре христианства. Церковь взяла это высказывание на вооружение. Но если люди и рассматривали это утверждение всерьез, то происходило это, видимо, задолго до того, как толпы считавших себя верующими наблюдали за тем, как умные благочестивые люди троекратно обводят ребенка вокруг столба, где только что сожгли его мать.