Колдовство

Глава вторая. Прибытие дьявола

В Евангелии от Луки сказано, что Христос по возвращении семидесяти учеников сообщил им: «Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию»[12]. Если слово «небо» здесь означает Царство Небесное, тогда Иисус видел его уже очищенным от зла, и потому обещал: «Ничто не повредит вам», обращаясь к тем благословенным, которые были с Ним.

Подобное убеждение, похоже, было характерно для ранней Церкви; по собственному опыту ее члены знали то, что их наследники могли знать только по вере. Наступила полная свобода. В конце первого столетия Святой Игнатий[13] говорил о магах Вифлеема: «С того времени все колдовство и всякое волхвование было упразднено». Предсказатели утратили возможность предсказывать, могучие чудотворцы, заклинания которых сотрясали небо и землю, поумирали, не стало ночных кладбищенских призраков. В новом царстве ничему этому уже не было места, стало быть, и воевать с ними не было необходимости. Ведь сатана упал, как молния, с того неба.

Были однако и другие слова. Иисус говорил Петру: «… сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу, но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих»[14]. Задачей Петра было убеждать и утверждать, а не проклинать и опровергать, строить, а не сражаться. Святой Павел, правда, говорил о борьбе с княжествами и властями, и после него этот один из главнейших духовных конфликтов стал для Церкви еще важнее (увы! не в нынешних обстоятельствах). К концу второго века стало ясно, что и колдовство, и заклинания по-прежнему остаются в мире. Ириней[15], размышляя об Антихристе, писал: «Пусть никто не думает, что он совершает эти чудеса божественной силой; это сила магии». Триумф прошел, а неприятности остались. Небеса начинали все больше походить на небо, а не на душу; если сатана пал, как молния, то пал-то он на землю, и последствия его падения здесь были подобны удару молнии: он сжигал и уничтожал, а поскольку он свободно передвигался по всему миру, то и следы его деятельности обнаруживаются везде.

Истина же состояла в том, что Церковь начала испытывать нужду во враге, которого она могла бы свято ненавидеть. Врагу дозволено было духовное противостояние, но вовсе не ответная ненависть. Вздымались кресты, пылали костры, дикие звери вырвались на свободу. В мире, полном странных сект, диких легенд и ужасных обрядов, в мире, наполненном незримой силой, Церковь начала осознавать царивший повсюду антогонизм. Апокалипсис, в том числе канонический, начался.

Колдовство, направленное против империи или против соседа, продолжало существовать, как ни в чем не бывало, просто теперь оно существовало вне пределов Церкви. По-прежнему люди прибегали к гаданиям, а некоторой толикой «белой магии» — целительных заклинаний, защитных чар, драгоценных камней, амулетов и оберегов против болезней и сглаза — можно было и пренебречь. Церковь этими методами не пользовалась, поскольку все целительные силы она сосредоточила внутри себя, ее харизматическое служение было дано Христом. Сила Святого Духа распространялась на верующих, а там, где Дух не помогал, оставалась альтернатива — радостное подчинение. Так что на «белую магию» можно было не обращать внимания. Но оставалась черная.

Новая сила, пришедшая на континент, была враждебна колдовству. И гадания, и колдовство не различались и не одобрялись. История Симона Мага наглядно показывает противоречия старого и нового. Новая магия не ограничивалась соседским плетнем, она стремилась к всеохватности, даже масштабы Империи были для нее тесны. Любовь не только изливала любовь, но и сама могла быть любимой; это стало великим откровением. Но если любовь можно было любить, то ее можно было и ненавидеть. Если в мире проявила себя сверхъестественная воля, то колдовство неизбежно должно было стать ее врагом. В принципе, злокозненность должна быть присуща всем неверующим. «Кто не со мной, тот против меня», причем часто не преднамеренно и даже не осознанно. Но в корне колдовства лежит злой умысел. Чей? Церковь все отчетливее ощущала злобу той молнии, павшей с небес, и тех, в ком все еще горит ее смертельный отсвет.

«… ибо идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего[16]». Стало быть, сатане позволено было прийти. Великие ритуалы, направленные на совершенствование, его не трогали, поскольку силу имели только внутри Церкви. Важнее другое: Церковь стала уделять ему все больше внимания, да и не только Церковь — философы тоже думали о нем. Источником дуализма стала Персия. Плутарх размышлял об идее злой мировой души. Гностики толковали сам акт творения как зло. Манихеи объявили злом материю. Ереси, разделяя дух и материю, именно здесь проводили границу между добром и злом. Но Церковь понимала, что зло содержится как в духе, так и в материи. Империя и Церковь пребывали в состоянии войны. Империя запрещала деятельность Церкви, и Церковь обратилась «против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной[17]».

Ранние христиане видели образы духовного зла в храмах, улицах и частных домах Империи — везде, где стояли алтари или изваяния старых богов. Церковь считала преступным употребление пищи с жертвенников идолам. Такая еда считалась безнравственной, подчеркивая безнравственность идолов, которым она предлагалась. Само их существование допускалось лишь для того, чтобы страстно отвергать их; в них видели обиталище надежд на злые силы, воплощенные и в храмах, и в названиях мест. Мысль о том, что идолы искажают представления о Боге, в молодой Церкви еще не нашла широкого распространения. Афродита и Арес, Гера и Геракл не воспринимались как образы Искупителя; и если бы они не пребывали в ранге богов, а всего лишь знаменовали собой внутренние желания и эмоции, в них еще труднее было бы распознать образ Единого. Даже в вечной деве охотнице Артемиде в таких странных ипостасях, как многогрудая Артемида Эфесская, никто не подозревал отображения святого целомудрия благословенной Матери Божественного Сына. Философские построения первых двух веков не поднимались до синтеза, который даже после двадцати прошедших столетий остается немного притянутым за уши. Боги Вергилия не были похожи на нечистых духов Книги Еноха[18]. Богословие по мере своего развития создало довольно сложные модели небес и адских бездн. Постепенно складывалось понятие о природе Христа. Понятие Святого Духа существовало издревле. Описания ангелов были заимствованы у евреев.

То, как развивались эти представления, особенно хорошо видно на двух примерах: «Тебаис» Статиуса[19] и «О Граде Божием» св. Августина. Первое произведение служит источником деталей взаимоотношений дьявола и человека. «Житие преподобного Антония», написанное святым Афанасием, рассказывает о том, как дьявол предстал перед Антонием в образе черного отрока. Этот чернокожий входит в христианский мир одним из первых, если не самым первым. В дальнейшем упоминания «чернокожих» или просто «черных людей» часто встречаются в работах по истории колдовства. Но здесь он является не только как дьявол-личность; он пытается доказать, что олицетворяет скрытую злую часть внутренней природы Антония. Однако ему не удается смутить подвижника, и Антоний отвечает ему: «поэтому и достоин ты великого презрения. Ибо черен ты умом и бессилен, как отрок»[20].

Во всех этих рассказах явления нечистого иногда явственны, а иногда призрачны. Иногда дьявол преследует цель запугать, иногда — соблазнить. Такие подходы смущают не только плоть, но и разум. К тем, кого не удается смутить в чувственной области, применяют более тонкие методы. Демоны говорят им: «Смотри, мы покажем тебе, что должно произойти», и в ход идут яркие фантазии. Такие испытания — это всегда вызов, призыв к тщательному расследованию. Так это и повелось в христианском мире с тех пор, как Дева задумалась над пророчеством архангела[21]. Отшельники пытали свои видения: «Скажи мне: гений ты, иль бог, иль демон?»[22], размышляя так: если это видение от Бога, тогда наша вера возрастет; но если этого не случится, то враг сам будет посрамлен и сгинет. Таков был опыт святого Антония, когда враг, с легкостью создающий любые видения, послал против него призрачных льва, волка, быка и змея. Антоний только смеялся и дразнил их: «Если можете и имеете надо мною власть, то не медлите и нападайте. А если не можете, то для чего мятетесь напрасно?»[23].

Другому отшельнику, преподобному Макарию Египетскому, случилось как-то раз рассеять колдовство. Некий чародей «очаровал глаза всех, смотревших на женщину, устроив так, что она казалась всем не женщиною, имеющею человеческий вид, но животным, имевшим вид лошади»[24]. Муж привел ее к Макарию. Святой посмотрел на нее и спросил: «Что ее беспокоит?» Ему сказали, что она была женщиной, которая превратилась в кобылу. Тогда Макарий сказал: «Вы сами подобны животным, так как глаза ваши видят скотский образ. Она же, как создана женщиною, так и остается ею, она не изменила своей человеческой природы, но лишь кажется животным вашим глазам, обольщенным волшебными чарами». Затем он, подобно волшебникам из «Тысячи и одной ночи», взял воду, благословил ее, плеснул на женщину, помолился, и она приняла в глазах окружающих привычный свой вид.

Период, на протяжении которого Церковь то и дело сталкивалась с иллюзиями, продолжался довольно долго. Маги и даже ангелы стремились воздействовать прежде всего на сознание и воображение; тело испытуемого эмоционально реагировало на эти сигналы, таким образом переводя эффект воздействия в реальность.

Некий отшельник Илия был терзаем похотью, и во сне увидел трех ангелов, которые схватили его за руки и за ноги, и один из них взял бритву и изуродовал его, естественно, не на самом деле, а лишь призрачно, но после этого отшельник излечился от своего недуга. С этого момента ничто не отвлекало его от молитвы, и чувственная сфера полностью подчинялась ему.

Но, пожалуй, самое поразительное из призрачных воздействий досталось святому Пахомию Великому и его ученику Феодору. На этом фрагменте стоит остановиться подробнее.

Однажды ночью преподобный Пахомий и Феодор, проходя по монастырскому двору, узрели перед собой призрак женщины неземной красоты, «полный глубочайшего обмана». Несмотря на их молитвы, призрак приблизился, став почти материальным, и сказал, что их молитвы тщетны, поскольку «я получила власть от Бога Вседержителя, чтобы искушать, кого я пожелаю». Преподобный Пахомий спросил, кто она такая. И получил ответ: «Я дочь Калумниатора[25], чья сила неописуема, и мне подчиняется вся дьявольская рать. Я низвожу звезды на землю, я оторвала Иуду от апостольского служения. У меня есть право вести против тебя, Пахомий, духовную брань, я не могу больше сносить упреки бесов в том, что никто не ослабил меня так, как ты. Это ты сделал так, что и старики, и молодежь перестали чтить меня, это ты воздвиг стену из Страха Божия, так что ни я, ни мои слуги не могут свободно приблизиться ни к одному из вас».[26]

Затем она поведала монахам, что сейчас они умрут, и тогда прервется их связь с другими насельниками монастыря, а она, наконец, получит власть над теми, для кого трудились Пахомий и Феодор. На это Пахомий ответил, что монахи и без них будут трудиться еще прилежней и укреплять верующих. Призрак возразил, что «начало всякой крепкой веры в любви и знании, она укрепляется через божественную волю и подтверждается чудесными явлениями и знаками, а также авторитетом пастыря, но когда пастырь стареет и становится немощным, вера умаляется и распадается от небрежения».

Пахомий спросил: «И почему ты явилась искушать нас, а не всех братьев? Ведь ты хочешь разрушить их души?», на что призрак отвечал: «Когда на землю пришел Христос-Искупитель, сила наша умалилась из-за того, и все-таки мы никогда не прекратим бороться с такими, как вы, и будем делать это любыми средствами».

В конце концов, Пахомий прогнал призрака и запретил ему возвращаться в монастырь. Он не мог знать, что это обворожительное дьявольское наваждение предсказало историю постепенного захвата Церкви «могущественными и жестокими демонами, которых чрезвычайно трудно победить».

Со временем вера в существование падшего мира и исходящих из него видений распространилась довольно широко. Естественно, она стала нуждаться в формализации со стороны церковной власти. Империя испытывала тяжелейший кризис, Рим пал, и в тот самый момент, когда перестал существовать земной град, Августин[27] возвестил о граде Божьем. Он структурировал учение о благодати; по-новому сформулировал понятие греха, видя его суть не в телесном, а в злой воле, питаемой гордыней. Он снял с воина обвинение в нарушении заповеди «не убий», отнеся убийства к обычаям войны. Его метафизика впитала все легенды о божественных и дьявольских существах. Возможно, он сам верил в них не больше, чем другие, но все же верил, и он нашел соответствующие места для многих из них. Он построил Небесный Град Божий в окружении беснующихся демонов; он отверг «искусство магии», которой похвалялись люди. Но где бы не признавался авторитет Августина, там же возникало и «искусство магии», которое, как он утверждал, было низложено. Возможно, ранее мир магии могли бы разрушить скептицизм, вера и любовь, но он был сохранен для борьбы с ним. «Мы, христиане», как было сказано, «обрели тайну жизни не благодаря мудрости заклинаний, а благодаря силе веры, данной нам Богом». Но разве эта вера избежала захвата миром темных сил? Возможно, поэтому Игнатий и ощущал потребность в оправдании: дескать, «заклинания и колдовство были упразднены»?

С одной стороны, «Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию». С другой стороны, до полного исчезновения магии было еще очень далеко. Августин видел интеллектуальную сторону колдовства, его изысканные литературные традиции. В его представлениях магия не ограничивалась доносами сельских жителей на бедных старушек, которых позже пытала инквизиция. Помимо философских оккультных исследований, было и другое. Астрология некогда считалась «королевой науки», но ее сестры не могли похвастаться подобным благородством. Существовали приворотные зелья, смертельные яды, магические атаки (или их подобие) на невежественных жертв. Да, этот мир основывался на скептицизме, но он вовсе не походил на погрязшую в невежестве африканскую деревню. Августин и другие его коллеги считали существование магии прямым вызовом ада, и они по мере сил отвечали на этот вызов во имя Свободы Воли. «Христианство, — говорит д-р Инге[28], которого никто не заподозрит в чрезмерном почтении к Отцам Церкви, — может претендовать хотя бы на некоторую часть заслуг, направленных на то, чтобы свести постоянный кошмар духа к медленно умирающему суеверию».

Именно в седьмой книге Града Божьего Августин обращался к этой полемике. Он говорил о Платоне и философии, связанной с христианской верой, потому что ее конечным итогом является Бог. Но, по его словам, многие платоники и даже сам Платон поклонялись разным богам. Среди прочих Августин упоминает Плотина[29], Ямвлиха[30], Порфирия[31] и африканца Апулея. Полемика Августина с Апулеем по поводу античных богов и искусства магии нам не доступна, поскольку кроме «Апологии» и «Золотого осла» другими работами Апулея мы не располагаем.

Апулей, как и другие неоплатоники, различал собственно богов и «воздушных духов», которых называл даймонами. По его мнению, они населяют средний воздух, «между эфирным небом и землей» и являются посредниками в общении людей и богов. «К ним, — говорит Августин, цитируя своего оппонента, — относятся и предсказания авгуров, гаруспиков, прорицателей и толкователей снов; от них же происходят и чудеса магов». Они не похожи на богов, свободных от страстей; они подвержены тем же эмоциям, что и люди; далее Августин пренебрежительно сравнивает этих озабоченных духов с христианами, стремящимися к истинному блаженству. «В ту пору как демоны (в чем вынужден сознаться и Апулей, хотя по большей части щадит их) гневаются, нам истинная религия велит не раздражаться гневом, но обуздывать его. В ту пору как демоны приманиваются дарами, нам истинная религия предписывает не покровительствовать никому вследствие получения даров. В то время как демоны находят удовольствие в почете, нам истинная религия велит не придавать ему никакого значения. … Так, они любят сценические безобразия, которых не любит целомудрие; любят посредством тысячи уловок преступной магии делать зло, чего не любит невинность». Такое говорят о них, что само их имя — демоны, — уже пользуется дурной славой даже среди язычников. Слово «демон» повсеместно стало означать того, кто знает, но знает без милосердия, и, следовательно, пребывает в гордыне. Именно здесь различие между ангелами и демонами. Так мир неоплатоников с их богами, демонами и людьми превращается в христианский мир Бога, ангелов и демонов, людей и единственного посредника между Небом и Землей — Единого Иисуса Христа.

Разумеется, все магические действия, связанные с жертвоприношениями, решительно порицались, как совершенные «волхвованиями и прорицаниями, составленными по правилам науки, измышленной нечестивым любопытством, — науки, известной или под именем магии, или под более мерзким названием гоэтии[32], или под названием более почетным — теургии. Такие названия дают этой науке те, которые стараются установить в этого рода вещах различие, и из людей, преданных непозволительным искусствам, одних считают заслуживающими осуждения, а именно тех, которых считают преданными гоэтии и которых народ называет просто злодеями; а других хотят представить заслуживающими похвалы, именно тех, которые занимаются теургией; хотя как те, так и другие одинаково преданы лживым обрядам демонов, выдаваемых за ангелов».[33] Это старые разговоры о черной и белой магии, и Августин нападает на Порфирия за то, что некоторые теургические ритуалы могут помочь очистить душу. Он цитирует самого Порфирия, пересказывая жалобу какого-то халдея на то, что некий могущественный маг проникнутый ненавистью к нему, заклял священными заклинаниями силы, чтобы они не слушали его молений. Порфирий при этом замечает: «Тот заклял, а этот не разрешил». «Так вот какова эта знаменитая теургия, — восклицает Августин, — вот каково это пресловутое очищение души! В ней более вымогает нечистая ненависть, чем вымаливает чистая доброжелательность» (там же, глава X).

Августин осуждает с точки зрения логики и саму защиту Апулея на суде от обвинений в магии. Апулей признал уместность и законность древних теургических практик; он осудил меньшие магические чудеса, которые, буде они вообще совершались, должны были бы совершаться волей тех самых злых сил, которые Апулей в ином случае готов признать. Нельзя с уверенностью утверждать, что Августин имеет в виду все поле магических явлений, включающих и великие ритуалы Исиды, и другие не менее значимые акты, смыслом которых было не столько управление волей божества, сколько демонстрация божественного промысла. Злоключения Золотого Осла вряд ли вообще следует относить к сфере волшебства, в крайнем случае, здесь можно говорить о символической магии. Решают-то все равно боги. Августин заявлял, что Апулей бросил вызов самой природе магического искусства.

Шли столетия, и мир становился все более сложным, поскольку дела империи все теснее смыкались с делами духовенства. Жить становилось труднее, и в сердцах людей нарастало ожидание перемен куда более серьезных, чем падение Рима. Пожалуй, наиболее яркое выражение ожидание перемен нашло в диалогах святого Григория Великого[34]. Они были составлены около 600 года; стали весьма популярны; были переведены на греческий и англосаксонский языки[35]. Им суждено было стать одной из самых известных книг средневековья. «Диалоги» — порождение ума верующего государственника, а цель их написания — назидание современникам. Скорее всего, святой Григорий сам верил чудесным историям, которые включил в состав диалогов. В «Диалогах» описан чудесный мир, подобный тому, который мы находим в «Фиваиде» Стация. В этом мире помимо людей живут и действуют другие существа, причем действия их весьма ощутимы. Этот мир подчиняется определенным законам, но включает в себя непосредственное вмешательство Всемогущего Бога. Однако, по мнению святого Григория, мир приближался к гибели. Предание описывает видение одного епископа, в котором усопший святой кричал: «Конец всякой плоти пришел! Конец всякой плоти пришел!» Таково было доминирующее ощущение святого Григория. Он говорил об этом в своей первой папской проповеди, это ощущение жило в нем, когда он создавал свою книгу. В то время еще не существовало понятие гротеска, столь свойственное современному миру. Душа может оказаться проклятой из-за неосвященного листа салата столь же легко, как из-за золотого слитка. Однако сверхразвитое чувство ответственности приводило к прямо противоположному эффекту. Когда любая малейшая небрежность может привести к проклятию, теряется ощущение реальности кары. Святость, конечно, поощряется, но здравомыслие утрачивается. «Диалоги» содержат образцы этой роковой логики. Там описан случай с монахиней, собиравшейся съесть овощи из монастырского сада, забыв сначала осенить их крестным знамением. И что же? Последовало немедленное одержание несчастной дьяволом. В тексте «Диалогов» небесные чудеса преобладают над чудесами ада (поскольку большинство историй касаются святых). Но если чудеса небесные, как правило, обусловлены молитвой, то адские чудеса могут происходить и происходят спонтанно. Некий пресвитер, воротившись из путешествия домой, привычно-рассеянно сказал своему слуге: «Поди, диавол, разуй меня». После этих слов ремни башмаков его начали развязываться с необыкновенною силою и скоростью. Очевидно, что позванный для снятия обуви диавол повиновался. Пресвитер, увидев это, сильно испугался и громогласно начал восклицать: «Удались, проклятый, удались: не тебе я сказал это, а своему слуге». После этого диавол тотчас отступил, и ремни, как были им почти совсем распутаны, так и остались. «Отсюда можно понять, — писал святой Григорий, — что если исконный враг так следит за каждым нашим внешним действием, то как внимательно он устраивает бесчисленные козни нашей душе!»

Мораль может быть сколь угодно полезной, но сие наставление опасно. В то, во что верит весьма строгий святой, едва ли способны поверить другие люди. Любого другого человека, кроме подобных ему и его причастникам, святой Григорий, сам того не желая, склонил к тому, о чем он намеренно не говорит в своей книге — к неверию. Его мир подобен миру Апулея за исключением того, что вместо скептицизма в нем наличествует ярко выраженный моральный выбор. Даже Августин не заходил так далеко. Ведьмы и маги существуют в обоих мирах одинаково; нет необходимости объяснять или опровергать их существование. «В то время как в Риме схвачены были волшебники, — начинается новая история, — некто Василий, бывший первым искусником в волшебстве, переоделся в монашеское платье и убежал в Валерийскую область». «Явившись к достопочтенному епископу Амитернскому Касторию, Василий просил поместить его в монастырь, вопреки воле его святого настоятеля Эквиция. Взглянув на Василия, святой сказал епископу: «Вот, ты приказываешь мне принять не монаха, а диавола». Однако под давлением епископа уступил. Позже, когда он отлучился из монастыря, в соседнем монастыре «монахиня, сохранившая на бренном теле своем следы красоты, заболела и в страшных мучениях с криком и воплями повторяла: «Я непременно умру, если не придет монах Василий и не возвратит мне здоровья, помощью своего искусства». Василий был готов — предполагается, что именно его тайные заклинания вызвали лихорадку, — но другие монахини оставались здоровы. В конце концов все закончилось благополучно; монахиня была исцелена заступничеством святого Эквиция; Василий изгнан из монастыря, а затем сожжен римлянами.

Речь идет не только о темных магах, неизбежно подвергавшихся осуждению. Любые чары одинаково предосудительны. «У одной знатной госпожи, недалеко от Тусции, жила невестка, недавно еще вышедшая замуж за ее сына. Однажды свекровь пригласила ее с мужем отправиться вместе на освящение церкви во имя святого мученика Севастиана. В ночь пред отправлением на освящение упомянутого храма невестка не могла воздержаться от плотского удовольствия с мужем. Хотя поутру совесть сильно укоряла ее за это удовлетворение вожделениям плоти, но в то же время и стыдно было ей отказаться от данного обещания. Итак, более по ложному стыду пред людьми, чем по богобоязненности, она отправилась со своею тещею на освящение храма. Когда мощи святого мученика Севастиана были внесены в храм, злой дух напал на невестку и на виду у всех начал ее мучить. Один из пресвитеров этого храма, видя ее страшные мучения, тотчас вынес из алтаря синдон[36] и возложил на беснующуюся, но дух нечистый напал тут же и на него». Здесь не все ясно, но известно, что было потом. «Некоторые из присутствовавших вынесли женщину из храма в собственный ее дом. Родственники бесновавшейся… чтобы возвратить ей здоровье, наконец, отдали на руки каким-то знахарям…». Видимо, эти «знахари» относились к «белым магам», поскольку в ходе исцеления принесли пациентку к реке, «погрузили в воду, и начались у них продолжительные заговоры для изгнания нечистого духа». Поначалу дело пошло на лад, демон вышел из несчастной, но «по неисповедимой воле всемогущего Бога», на место одного демона явился целый их легион. «После этого больная начала так сильно биться и так неистово кричать, как только можно было ожидать от целого легиона демонов. … Увидев несчастные плоды своего суеверия, родители больной, посоветовавшись между собою, привели ее к св. епископу Фортунату и поручили его попечениям. … И действительно, спустя несколько дней Фортунат возвратил ее родителям в таком здравии и спокойствии, как будто бы нечистый дух и не прикасался к ней».

Дело, здесь, конечно, не в том, насколько успешным было лечение. «Знахари», а это, скорее всего, были местные ведьмы (если они вообще были), все-таки не доктора. Дело как раз в их колдовстве; они использовали заговоры, не прибегая к предписанной благодати. А этого было уже достаточно для адских мук. То есть природа ада уже обретает определенные характеристики, которым надлежало пребывать неизменными на протяжении тысячи лет.

Любое происшествие можно счесть случайным, а можно — знаком свыше. Проиллюстрировать и то и другое помогает история иудея, которому однажды, за неимением лучшего пристанища, пришлось заночевать «в капище Аполлона, мимо которого шел. Страшась этого бесовского жилища, он оградил себя крестным знамением, хотя совершенно не верил в крест. В полночь, когда самая ночная тишина наводила страх и он не мог заснуть, вдруг он видит, что в капище пришло множество злых духов, которые в виде свиты следовали за своим начальником. Тот из них, который казался главным, сел среди капища и каждого из сопровождавших его духов начал расспрашивать о его действиях и занятиях, желая знать, сколько каждый из них сделал зла. … Бывший тут и не спавший иудей видел это ясно. Но трепет страха и ужаса объял его, когда начальствовавший дух приказал своим подчиненным узнать, кто осмелился ночевать в их капище. Злые духи подошли к иудею и, посмотрев внимательно, увидели, что он огражден крестным знамением, и воскликнули в страхе: „О, это — пустой запечатанный сосуд!“ После этих слов, все множество злых духов исчезло».

Известно, что козел издавна считался олицетворением дьявола. «У лонгобардов был обычай приносить в жертву диаволу козью голову; жертвоприношение сопровождалось беганием вокруг и пением непотребных песен». Позже козлиную голову помещали в круг, и все присутствовавшие должны были целовать непристойный символ жертвы тому, кто бесконечно далек от истинного бога.

Вообще в понятии любой жертвы есть слабое место. Никто из тех, кто общался с маленькими детьми, не сомневается в их невинности. Но никто и не думает, что их невинность — нечто большее, чем просто функция возраста. Однако в том бурлящем мире, где проходило детство Спасителя, воображение людей не могло удержаться от того, чтобы придать самому понятию детства некий особый сакральный смысл. Кажется, ничего особенного в этом нет, но культ детства порой принимал извращенные формы, порождая своего рода ереси. Полагаю, церковь считает, что дети в возрасте до семи лет или около того еще не могут серьезно нагрешить. «Несомненно, по слову Божьему, — говорится в соответствующем разделе церковных канонов[37], крещеные дети, умершие до того, как совершили настоящий грех, спасены».

Едва ли можно предположить, что пятилетний малыш способен возводить хулу на Святого Духа или на Господа Бога. А вот ночные кошмары вполне способны мучить и маленьких. Но в этом они едва ли повинны. Возможно, святой Григорий в пылу миссионерского морализаторства об этом не подумал, когда излагал историю одного пятилетнего ребенка, которого отец, «по причине чрезмерной плотской любви, слабо воспитывал. Этот мальчик, как только встречал что-нибудь противное себе, имел обыкновение хулить величество Божие. В чрезмерно религиозных семьях дети могут осуждать Бога так же, как родителей. Ребенок заболел. «Когда отец держал его на руках, мальчик, затрепетав от ужаса, увидел, как свидетельствовали бывшие при смерти его, идущих к себе злых духов и начал кричать: «Защити, отец, защити, отец». Во время крика он наклонил лицо, чтобы скрыться от них на груди у отца. Отец спросил его, дрожащего, что он видит, мальчик отвечал: «Черные люди пришли, хотят меня унести». Сказавши это, он тотчас похулил имя величества Божия и испустил дух».[38]

Упомянутые «черные люди» едва ли были одиноки. Далее следует не такая мрачная история, но все же история о мертвеце, жившем среди людей. Предыдущая история с ребенком выглядит противоречивой; не меньше противоречий содержит и следующая. Некий пресвитер «по требованию телесной болезни, имел обыкновение купаться в том месте, где теплые воды производят особенно сильное испарение. Вошедши однажды туда, он нашел некоторого неизвестного мужа, готового к услугам. Незнакомец снял обувь с ног его, принял одежды, по выходе из купальни предложил полотенце, и все услуги оказывал с великою предупредительностью. Так как часто бывало это, то пресвитер, однажды собираясь идти в купальни, стал рассуждать с собой: „Я не должен остаться неблагодарным тому человеку, который обыкновенно с таким усердием прислуживает мне при омовениях: необходимо отнести ему что-нибудь в подарок“; потом взял с собой две просфоры и понес. Как только пришел он на место, тотчас нашел того человека и по обыкновению во всем воспользовался его услугами. Итак, он вымылся и, когда уже одетый хотел выйти, взял принесенные с собой просфоры и предложил вместо благословения услуживавшему ему человеку, прося, чтоб он благосклонно принял подносимый ему дар любви. Незнакомец жалобно и со слезами ответил пресвитеру: „Для чего даешь их мне, отче? Это святой хлеб, я не могу вкушать его. Ты видишь пред собой бывшего некогда владельца этого места, но за грехи мои я осужден на служение здесь после смерти. Если же хочешь наградить меня, принеси этот хлеб за грехи мои в жертву всемогущему Богу. И когда придешь сюда мыться и не найдешь меня, знай, что молитва твоя услышана Богом“. С этими словами он исчез, и казавшийся человеком, сделавшись невидимым, дал знать, что он дух». Пресвитер исполнил его просьбу и, действительно, в следующий раз уже не нашел того человека.

Из множества назидательных историй Средневековья одна из наиболее важных, по нашему мнению, содержится в небольшом фрагменте, исток которого в Книге пророка Исаии 28:15: «percurrimus foedus cum morte et cum inferno fecimus pactum» — «мы заключили союз со смертью и с преисподнею сделали договор». Этот текст вошел в состав Вульгаты[39], и посему утвердился в умах людей.

Демоны или боги, или боги, которые на самом деле были демонами, могли многое предложить людям, но только на своих собственных условиях. Первые договора с нечистым еще только предстояло заключить. Среди историй того времени можно вспомнить о некоем христианине, который влюбился в дочь египетского жреца. Юноша пришел к жрецу, тот стал советоваться со своим богом и бог потребовал от христианина отречения от «Бога, крещения и веры». Здесь очевидно сказались изменения, которые пришли в мир вместе с христианством. В древние времена ни один бог не был таким нетерпимым, и веротерпимость продолжала бы оставаться в мире, если бы один из римских консулов не позволил проникнуть в Империю новым восточным веяниям. Возвращаясь к той истории, надо сказать, что одержимый любовью христианин пообещал выполнить поставленное условие, и как только он произнес формулу отказа, нечто вылетело из его уст и исчезло, как голубь в небесах. Однако, когда жрец вернулся к своему алтарю, божество сообщило: «Нет, его Бог не оставил его; Он все еще помогает ему и примет его, если тот раскается». И так, притязания вероотступника оказались тщетными, и позже, покаянием, постом и непрестанными молитвами он обрел спасение. Святой Дух вернулся к нему снова в облике голубя. Молодой человек даже едва не коснулся его рукой, но Дух исчез. Зато когда Он вернулся во второй раз, то просто вошел внутрь через очищенные уста.

Это скорее подготовка к договору, чем сам договор. Языческое божество было мудрее демонов, явившихся позже, оно понимало, что любовное безумие долго не продлится. Но чем дальше во времени, тем проще становилось действовать силам зла. Об истинной цели договора мы поговорим позже, а здесь вспомним об одном из самых ранних договоров с нечистым. Это история Феофила Аданского[40]. Говорят, что самые ранние рукописи, упоминающие эту сделку, датируются седьмым веком, а сама история произошла в веке шестом, примерно во времена святого Григория, и, подобно «Диалогам», стала одной из знаменитых средневековых легенд[41]. Феофил был богобоязненным христианином, архидиаконом Аданы в Киликии. Он занимал пост эконома епископата Аданы. В его ведении находились приношения, поступавшие в церковь. Ему даже предложили сан епископа, но он из смирения отказался. Позже, однако, некоторых представителей духовенства, не любивщих его, заинтересовало решение нового епископа отстранить Феофила от должности эконома. Сей факт стал для Феофила серьезным испытанием его веры, и этого испытания он не выдержал. В гневе он обратился за помощью к еврею-чернокнижнику. Тот, оценив его душевное состояние, пообещал свести Феофила с сатаной. Ночью он привел его в центр города, наказав не бояться ничего и взяв клятву ни в коем случае не прибегать к крестному знамению. Стоило Феофилу произнести слова клятвы, как он узрел вокруг множество фигур в белых одеяниях, громко славивших своего князя. Феофил предстал перед этим господином, но тот обратился сначала к еврею. «Пусть этот человек, — сказал он, — отречется от Иисуса Христа и Марии Девы, от всего, что нас оскорбляет. Пусть он запишет свое отречение на пергаменте и тогда, до тех пор, пока он будет соблюдать договор, будет иметь от меня все, что пожелает». Феофил отрекся от Христа и Марии Девы, записал отречение и запечатал свиток восковой печатью с оттиском своего кольца.

Уже на следующий день епископ послал за ним, и к удивлению Феофила, вновь назначил его экономом. Но счастья это решение Феофилу не принесло. Он принял назначение, но, как мне кажется, только тут осознал цену своего договора и вспомнил о вечном огне. Спустя время он раскаялся и воззвал к Деве Марии, моля Ее о помощи. Сорок дней он постился и молился, пока наконец однажды среди ночи не явилась ему Дева Мария. Она упрекнула его за вероотступничество; Феофил обещал искупить свой грех. Три дня он провел в слезах и раскаянии и утомился так, что сон сморил его. Во сне снова явилась ему Дева Мария и протянула злополучный договор, который он некогда подписал во злобе. Феофил пробудился и увидел у себя на груди запечатанный пергамент. Он понял, что Царица Небесная вырвала его из врат ада. Возрадовавшись, он пошел на следующий день в храм и там исповедовался перед собранием верующих и показал им злополучный пергамент. Договор торжественно предали сожжению. Запись, сделанная в XIII веке, уточняет, что договор был подписан кровью Феофила.

Так менялась христианская вселенная — от чистой сверхъестественной воли к разграничению власти, от страха — к вере и страху. Конечно, Воля Всевышнего доминировала над всем, но дарованная свобода привела к тому, что нашлись те, кто ей воспротивился. Из-за этого в дальнейшем возникло множество проблем, и вряд ли стоит относиться к ним с недоверием.