Колхозное строительство 9

Интермеццо шестнадцатое

Бывший старший лейтенант Махамбет Нурпеисов доехал до дома, где жил дядя Миша, и увидел во дворе такой же УАЗ. Ну конечно, ведь у подполковника два советских вездехода. Махамбет уже хотел было поставить вторую машину рядом, но во дворе было полно людей – вечер, прохладней стало, пенсионеры и пионеры, только со школы вернувшиеся, заполнили двор и весело галдели. Одни обсуждали первые уроки – только ведь учебный год начался, а вторые, понятно, – объявленное снижение цен на сахар и конфеты.

Пришлось проехать пару дворов и свернуть в третий. Там ситуация была та же самая: сидели на скамейках бабульки, носились пацаны, прыгали, играя в классики, девчонки с ногами-палочками и руками-веточками, а ребята постарше резались в карты за вкопанным под тополями столом. Ситуация та же – но ни его, ни машину дяди Миши тут не знали. Махамбет спокойно припарковался рядом с «москвичом» и, поигрывая ключами, пошёл назад к дому подполковника. Подъезд он помнил точно – крайний. И расположение квартиры на лестничной клетке не забыл – тоже крайняя, прямо у лестницы, а вот второй или третий этаж – запамятовал.

Изобразив из себя большого начальника, прошёл мимо сидевших на скамейке у подъезда пенсионерок, кивнул им, эдак почти вежливо, без улыбки. Услышал: «Здравствуйте», снова чуть наклонил голову и скрылся за очень туго открывшейся дверью подъезда. Две толстенные пружины стояли на страже прохлады, не запуская ни пыль, ни перегретый солнцем воздух.

Подъезд был «борющимся за звание…», о чём свидетельствовала жестяная табличка рядом с дверью. Внутри сразу это чувствовалось – занавески на окнах, горшки с цветами, традесканции и каланхоэ на подоконниках. Чистенько, коврики лежат, а на лестничной площадке между вторым и третьим этажом даже картина висит в самодельной рамке. Иван Грозный прижимает к себе только что собственноручно укокошенного сына. Чуть выцвела, но на фоне белых стен подъезда – вполне себе яркое, привлекающее внимание пятно. Сначала Махамбет остановился перед крайней дверью на втором этаже, достал ключ с бородкой и сравнил с прорезью – вроде подходит. Только хотел вставить, как за дверью послышались шаги, и мужской голос на весь подъезд закричал: «Тоня, мы есть-то будем сегодня?!».

Махамбета пробил холодный пот, и он прыжками пронёсся мимо неудачников-Рюриковичей на третий этаж. Остановился перед дверью, снова прикинул, подойдёт ли ключ. Может, напутал? Ведь пару раз всего был. Что, если не с этой стороны крайняя, а с другой? Решил подстраховаться, и тихонько постучал. Подождал, стукнул пару раз чуть громче. Тишина, только в соседней квартире гавкнула собака. Блин, қарғыс ит (проклятая псина), ещё ведь выйдет хозяин посмотреть, на кого пустолайка брешет в образцовом подъезде! Не раздумывая больше, лейтенант вставил ключ и провернул его. Дёрнул дверь. Заперта. Но ведь ключ подошёл и провернулся? Снова вставил и провернул в другую сторону, подёргал. Заперта. Да, что ж это за чудеса? Махамбет снова повернул против часовой стрелки и нажал на дверь – чуть сдвинулась. Он нажал плечом со всей силы – и неожиданно провалился в коридор. Чуть головой в висящее напротив двери зеркало не врезался. Осмотрел дверь, чуть в себя придя. Вон в чём дело! На раму набита толстенная кожаная нашлёпка от солдатского ремня. Видимо, дверь неплотно закрывалась – лето, дерево рассохлось, вот подполковник и набил кожанку.

Махамбет плечом закрыл дверь, вставил ключ и провернул. После этого прислонился спиной к двери и сполз по ней на пол. Пот целыми ручейками сбегал по лицу. Плохо быть загнанным волком, от каждого куста шарахаться.

Через пару минут сердце унялось, и он, кряхтя, как старик, поднялся и принялся обследовать квартиру. Гремел на кухне холодильник, чуть слышно рассказывала что-то радиоточка. Махамбет открыл старый ЗиЛ и осмотрел содержимое. Вытащил двухлитровый алюминиевый бидончик и отпил, проливая на себя холодное вкусное молоко. Хорошо! Поставил бидончик на стол и продолжил ревизию. Нашлись колбаса и хлеб, и даже небольшая кастрюлька с супом – куриным, с лапшой. После. Сейчас и бутерброда хватит. Доев и запив всё ещё ледяным молоком, и опять облившись им, Махамбет прошёл в ванную. Включил воду – пусть набирается. Пока осмотрел себя в зеркало. За эти дни он сильно похудел – под глазами появились тёмные пятна, и клочковатая бородка делала его чуть ли не стариком.

На полочке под зеркалом были ножницы, и лейтенант чуть подправил бородку, попытался придать вид чеховской. Ну уж что получилось. Писатель-то, небось, у дорогущих парикмахеров ровнял свою. По сухому, бритвенным станком «Нева», соскоблил растительность со щёк. Вот, уже лучше. Не Чехов, конечно – тот сарыбасом был, но на кого-то из их писателей похож.

После долго мылся, соскабливая с себя недельную грязь и запах страха. Вытерся висевшим на гвоздике махровым полотенцем и, не одеваясь, всю одежду бухнул в эту же тёплую воду. Прошёл в ближнюю по коридору комнату – это оказалась спальня. В шкафу нашёл одежду, но вся была большая, и только на нижней полке отыскались штаны и пара рубах почти его размера – точно, сынок у дяди Миши был вечно худой и невысокий. Махамбет учился в той же школе, но был на несколько лет младше. Даже сейчас и имени не вспомнит. Димка вроде? Трусами побрезговал, пошёл стирать свою одежду. Ну, кое-как намылил и сполоснул. Потом отжал и повесил на леску, что над ванной крепилась.

Вернулся на кухню, поставил куриный суп греться на электроплитку, а пока сделал себе ещё один бутерброд. Поев, прошёл в другую комнату – там был телевизор. Сделал минимальную громкость и включил. Показывали старый фильм про Революцию, и Нурпеисов снова щёлкнул кнопкой. В девять будут новости – вот тогда посмотрит. Сейчас же сел в кресло, закрыл глаза, откинувшись, и стал обдумывать дальнейшие действия. Сделать всё нужно завтра – ведь потом начальника ДОСААФ хватятся и будут искать, а, значит, и найдут. Тело, конечно, можно и в машину затолкать – но пока будешь возиться в гараже, ещё заглянет кто, да и неуютно в машине с покойником.

Начались новости, и тут объявляют, что в Москве члены Политбюро на совещании приняли обращение к народу Китая…

На Политбюро в Москве. То есть сарыбас проклятый сейчас там, в Москве! Что за невезение такое? Неуловимый человек. Стоп, а почему именно он? Ведь можно застрелить кого-то из его детей, или жену. Не-ет. Нужно эту пигалицу из ансамбля. Машу Тишкову, самую знаменитую девочку в мире. Как раньше-то не додумался? Вот горе будет у Тишкова. Квиты будут. Пусть с этим горем живёт всю жизнь.

Решено! Завтра утром на дороге у терема ихнего он её и подкараулит, когда она в школу поедет. Ну а теперь нужно поспать. Чтобы завтра рука не дрогнула.

Интерлюдия двенадцатая

Су Юй и Не Жунчжэнь остановили машину недалеко от заставы на границе с Монголией и дали команду водителю выйти и воткнуть в землю рядом с машиной белый флаг.

Много в последнее время белого. В Поднебесной траурным цветом считается именно он, и хоть не времена империи сейчас, а традиции не изменились – белый и сейчас цвет смерти, цвет скорби.

Су Юй, посылая сына в тот полёт, внутренне почти смирился с тем, что больше его живым не увидит. Даже если их и не собьют американцы из зенитных орудий или не расстреляют ракетами и пушками истребители, то уйти от ударной волны бомбы в тысячу раз мощнее той, что уничтожила японский город Хиросима будет невозможно. Как-то давно Су Юй поинтересовался у человека, что преподавал им историю Японии на курсах, что означает слово «Хиросима» – одно из самых известных слов в мире. «Широкий остров». Почему, ведь город находится на берегу залива в самом узком месте японского острова Хонсю? Преподаватель пожал плечами. Так лётчикам, сбросившим бомбу на «Широкий остров» и то с трудом удалось уйти, хоть бомбу сбрасывали на парашюте. А здесь взрыв в тысячу раз сильней. Не поможет никакой парашют.

Можно ли было не посылать сына? Нет. Никто другой бы не справился. Шанс вообще был мизерный. Там десятки самолётов противника, там десятки зенитных батарей. Ну, и что, что они летят на американском самолёте с американскими опознавательными знаками. Есть коды свой-чужой, есть пароли. Не ответил – получи на всякий случай ракету. Да хоть там и на самом деле американцы в этой древней «Суперкрепости» – внизу, на кораблях, их в тысячу раз больше. Лучше сбить десяток человек, чем рисковать десятками тысяч.

Тогда придумали хитрость. Дурачиться. Отвечать по-русски, потом по-английски материться, в конце, в самом крайнем случае, объявить себя послами из Москвы – а вдруг русских не решатся сбить, и тянуть, и тянуть время. Мощность бомбы такова, что взорвись она даже в десятке километров от основных сил флота, он всё равно погибнет.

Всё получилось. Генерал не знал подробностей. Теперь их никто не узнает.

Язык знали несколько человек – учились в СССР в те времена, когда китайцы дружили с русскими. Неправ был Мао, когда порушил эту дружбу двух великих народов, строящих коммунизм. Теперь СССР – враг. «Страна медведей», «Волосатия». Навыдумывал прозвищ. Так вот, русский знали несколько пилотов, один – английский, несколько человек – французский, тоже там учились, а вот одновременно русский и английский в совершенстве знал только его сын, подполковник Су Жуншэнь.

Эти одиннадцать человек теперь навеки будут самыми великими героями Китая. Об их подвиге сложат песни, напишут книги, снимут фильмы. Отцы будут называть своих сыновей в честь этого героического экипажа. И вёл его этот самолёт его сын – Су Жуншэнь.

Когда стало ясно, что экипаж погиб, они с Не Жунчжэнем решили устроить торжественные похороны героям. Разве это беда, что гробы будут без тел? Туда можно положить личные вещи героев.

Захоронение усопших в Китае сопровождается многими древними традициями. Ранее все на похоронах облачались в белые одежды, сейчас же такой обычай соблюдают только в небольших деревеньках – да и хоронить будут военных. Зато можно соблюсти другой: всем на траурной церемонии обязательно надевают на руку белую повязку. Если умер мужчина – повязка повязывается на левую руку, а если женщина – то на правую. Ещё они с товарищем повязали белыми лентами головы – как родственники. Хоть Не Жунчжэнь им и не был, но он отправлял его сына в последний полёт и последним обнимал на прощанье.

Для китайцев важно, чтобы как можно больше людей пришло на похороны. На этих было почти полмиллиона человек – всё взрослое население Баотоу. Люди приносили с собой белые цветы – чаще всего ирисы, реже орхидеи, и конверты с деньгами. Это тоже традиция. Цветов было столько, что можно было насыпать из них огромную тысячеметровую гору, а денег принесли несколько миллионов юаней, хоть обычно и кладут специально напечатанные ненастоящие. Су Юй распорядился раздать сколько-то семьям погибших героев, а большая часть пойдёт на грандиозный мемориал.

Поминки устроили в части – здесь были только самые близкие друзья лётчиков. Как и положено, для траурной церемонии подали семь блюд, нечётное количество.

Решил генерал последовать и ещё одной древней традиции. В период траура, а это семь недель после похорон, близкие родственники в знак скорби не стригут и не причёсывают волосы.

И вот сейчас, небритые, лохматые, с сальными волосами, они стояли на границе с Монголией и ждали, когда к ним подойдут монгольские или советские пограничники.

Кто бы сомневался – подошедший к ним майор слабо походил на монгола.

– Что вам нужно? – козырнул человек с зелёным околышем на фуражке.

– Я генерал Су Юй, а это – генерал Не Жунчжэнь. Мы бы хотели поговорить с вашим руководством.

– Какого ранга? – чуть поморщился пограничник.

Генерал его понимал. Это они сбросили бомбу на Монголию и послали самолёты с бомбами на Алма-Ату. Это они непрерывно устраивали провокации на границе, и это они отдали приказ атаковать остров Даманский, где погибли десятки советских пограничников.

– Самого высокого.

– Да? Вы вчерашнюю передачу из Москвы слышали?

– Нет. А что там? – вчера были похороны, не до радио.

– Пойдёмте со мной. Я свяжусь с нашей заставой. Ну, а там, как начальство решит, – снова козырнул майор и пошёл, не оборачиваясь, к будке погранпоста.

Су Юй шагнул следом.

Событие четырнадцатое

Вика Цыганова разрывалась на запчасти. В школу она решила в этом году не ходить – и так времени нет, а тут, как дура, сиди вместе с детьми и сто раз пройденное снова зубри. И хоть папа Петя и мама Лия по всякому её уговаривали – упёрлась. Всё, выросла – хватит издеваться. Как там в шутке известной: «Женские отличительные признаки оставались только признаками» – так у неё уже даже грудь чуть обозначилась. Уже не «призрак», а и впрямь – признак. Ну, это всё до вчерашнего дня. Было. Твердила всем – потом, мол, экстерном сдам сразу за седьмой класс. Вот, а вчера пришла Таня из школы, поели все, и Вика ушла дописывать песню. Всё не могла слова вспомнить – припев сразу написала, а второй и третий куплет как корова из памяти языком слизнула. Хотела очередной хит украсть у группы ДДТ – что-то там про камни и про Неву, но в строчку никак не складывалось. Уже хотела звонить папе Пете в Москву – но тут её позвала Таня, попросила помочь математическую задачку решить. Взяла Вика учебник, тетрадку стала решать – и не смогла. Сложно. Попробовала следующую – ещё хуже, даже непонятно, с чего начать.

– Чёрт…

– Что? – вынырнула из задачки Таня.

– Можно я учебник возьму, почитаю.

– Конечно. Всё равно у меня ничего не получается, завтра двойку получу. Тебе-то хорошо.

Пошла к себе в комнату и зарылась в учебник. Два часа убила, решила задачу, а во вторую упёрлась – и ни в какую. Забыла всё! Сколько там десятилетий прошло с её седьмого класса? Может, Тишков прав? Никуда эти песни не уйдут – а вот образование уйдёт. Нужно же будет в институт или там в консерваторию поступать. Как без аттестата? Только волюнтаристским ударом по столу директора школы в исполнении Первого секретаря ЦК. Стыдно. Да и разговоры потом пойдут – на каждый роток… Чёрт. И папы Пети нет. Не с кем посоветоваться. Когда, наконец, блин, сотовые появятся? Не по правительственному ведь звонить! Что ответит мама Лия – и так ясно, походи, мол, хуже не будет. Да и ладно бы – можно поучиться, но одноклассники, эти завистливые взгляды, перешёптывания за спиной. Да, она та самая Маша Тишкова! И что?

Вика пошла на кухню, с горя сделала себе большую кружку кофе и залезла в самую дальнюю часть сада, поближе к лесу. Одна хотела побыть, но тут же трое во главе с Мишей рядом нарисовались. Вернулась в дом. Выплеснула уже остывший кофе в раковину и пошла к маме Лии. Та тоже сидела за книжками. Английский учила. Их с Фрейдлиной и Чуковской выдвинули на Нобелевскую премию по химии, и вот теперь готовятся – хотя ведь выдвинули только. Так-то ещё могут и не пройти, хоть всякие «тёмные» силы во главе с Марселем и предпринимают определённые усилия. Может и проканать – США сейчас не до дележа премий. Им бы выжить, на куски не развалиться. Всё же совсем другим путём история пошла. Вроде ничего особого они в политике с Петром Штелле и не совершили. Кто подтолкнул этот валун, что несётся вниз и всё на своём пути сносит? Говорили они об этом с папой Петей. Он только одно отличие нашёл в этой истории. Не поставили рулить КГБ предателя и карьериста Андропова. С этого всё и завертелось. Помогли письма Якова Сталина. Как мало, оказывается, надо, чтобы история целого мира от замены одной фигуры на доске резко поменялась, да и не самой важной – не пешки, конечно, но и не ферзь ведь. И вот что в итоге!

– Мама Лия.

– А? О, Маша! Ну-ка оцени… Old chemists never die, they just stop reacting.

– Красиво говоришь, с выражением. А чего это?

– Да вот, изучаю англоязычный юмор. Тематическое попалось.

– А можно для нерусских перевод?

– Тоже мне нерусская. Я вон, может, тоже немка по матери, но не выпендриваюсь. Все тут живём, все русские. Тут говорится: старые химики не умирают – просто прекращают реагировать. Шутка такая.

– Мда. Смешно. Наверное. Кстати, о химии: я тут решила завтра в школу съездить. Похожу на уроки.

– Молодец! Ученье – свет. Ну, то есть, knowledge is power.

– Чего?

– Надо тебе и английским тоже заняться, а то вон поёшь на нём, а как будешь речь говорить на вручении «Грэмми»?

– Правда ведь. А будет? Вон чего у пиндосов творится. Как там Керту с этими студентками? Русские же.