Колхозное строительство 9

Интерлюдия двадцать третья

Дмитрий Фёдорович Устинов размял папиросу «Герцеговина Флор» и, сжав бумажный мундштук, сунул в рот. Чиркнул ярко-красной биковской зажигалкой с гербом СССР и поднёс к кончику папиросы. Затянулся, скосив глаза на конец бумажного цилиндрика – тот зарделся малиновым свечением. Пенсионер Союзного значения вынул потерявшую свой белоснежный лоск папироску и, выдохнув ароматный дым, продолжил прерванный разговор.

– А тебе, Николай Анисимович, сколько пенсии положили? У тебя же генерал армии звание, а мне так и не присвоили, с 1944 года в генерал-полковниках хожу. Юбилей послезавтра, двадцать пять лет будет. Сталин ещё дал.

– Двести рублей. Смешно, но всё ждал, когда придут из квартиры в какую хрущёвку гнать, да с дачи прикажут личные вещи забирать. Жена Светлана и дочь Ирина уже начали всё по коробкам распихивать.

– Так бы и сделали – мне сказали, что Шелепин уже на Политбюро вопрос вынес. И знаешь, кто против выступил? Не угадаешь. Тишков – сволочь голоштанная!

– Да, вот бы не подумал… И что, все послушались этого молокососа? – Щёлоков тоже достал сигареты. После отправки в отставку перешёл с «Мальборо» на болгарские «Родопи», хоть старые друзья и предлагали снабжать, да и деньги были у спекулянтов покупать. Из принципа. Не сильно и хуже.

Черненко со Щербицким, переговариваясь о чём-то вполголоса, подошли к накрытому уже хозяйкой Таисией Алексеевной столу и, не прерывая разговор, присоединились к курильщикам.

– Ну что, старая гвардия, за встречу? – поднял рюмку с зубровкой хозяин.

– Давай, Дмитрий Фёдорович, как там: «после первой не закусываю», – Щербицкий первым чокнулся с Устиновым и лихо принял соточку на грудь.

– Интересную фразу сказал уралец наш колхозный, – продолжил Устинов рассказ о заседании Политбюро, на котором всем бывшим решили все имеющиеся блага оставить, и даже переписать госдачи на бывших съёмщиков, сделав их полноправными хозяевами.

– Ага, я тоже слышал, – встрял Черненко. – Говорил, мол, все там, то есть, на пенсии будете. У них сейчас отберут, завтра – у вас. Давайте уважать старых партийцев. Пусть спокойно отдыхают на природе. Что, копеечные дачи не заработали?

– Правда, что копеечные, – стёр капли яда с зубов Устинов. – У самого, говорят, терем царский в Алма-Ате.

– Ладно, я как-то успокоился уже. Возьми да заработай на терем – не старик же ещё, – Щёлоков налил одному себе вторую и, крякнув, выпил. – Хотите, анекдот расскажу? Нет, не про Чапаева, да и не анекдот. Быль. Но смешная, – бывший министр МВД дождался кивков и, разлив теперь уже всем, продолжил: – Выхожу на днях из подъезда утром, мусор выбросить, а на скамеечке сидит полковник Снегирь – лучший опер в МУРе был. Когда Никитка МВД переименовал в МООП, и всякие сокращения с перестановками начались, он в отставку вышел – а молодой совсем ещё, только полтинник отметили. «Не хочу, – говорит, – в муупе ни в каком работать, буду капусту выращивать, как римский император Диоклетиан». Увидел меня, поднялся. «Привет, – говорю, – император, как капуста?» Ощерился и отвечает так с улыбочкой: «Да вот, баба запилила, наелась, говорит капусты – мяса хочется». – «Ну, – говорю, – овечек заведи и им капусту скармливай. Ещё их стричь можно и шерсть продавать. Сейчас вон разрешили опять безразмерные приусадебные хозяйства». Посмеялись, а он потом и говорит: «Николай Анисимович, вы ведь новый закон о самозанятых читали?» – «И что?» – «А нельзя ли частным детективом стать?» – «Ни хрена себе, – говорю, – Шерлок Холмс недоделанный. А кто же тебе будет деньги платить – мужья, что жён в измене подозревают, как в плохих зарубежных детективах?» – «А вот в Казахстане, – говорит, – Тишков огромные премии раздаёт за поимку опасных преступников. Так я могу десяток в Москве захомутать. Если по две тысячи за каждого, то на машину хватит, гараж, и мяса на несколько лет».

– Во жук! – засмеялся, расплескав водку, Черненко.

– И что? – стал вдруг серьёзным Щербицкий.

– Дал ему телефон Тишкова.

– То с этими народными предприятиями затеяли, теперь самозанятые. А кто работать будет? – сплюнул Устинов.

– Ерунда, – махнул рукой бывший министр, – при Сталине сколько артелей было, и ничего – и на заводах людей хватало. Никитка, придурок, лишь бы назло Иосифу Виссарионычу всё сделать – и артели позакрывал, и приусадебные хозяйства порушил. Дожили! Деревенские в магазине мясо покупать стали, а не на рынке им торговать.

– Мне жена пару дней назад рассказывала. Она на дому у одной женщины всегда причёски делает, – закусывая солёными груздями, поддержал Щёлокова бывший любимец Брежнева. – Так вот, приходит, а у той на двери табличка: «Самозанятый парикмахер Иванько Изольда». Раньше подпольный был, а теперь – самозанятый. Сколько им там налога нужно платить – копейки, а люди себя уверенней чувствовать стали.

– Чего «копейки»? Как все – тринадцать процентов, – начал разливать по третьей Устинов.

– Так кто тебя проверит? Шестьдесят ты рублей заработал или сто шестьдесят? Вот все и будут минимальный платить с шестидесяти. Озолотится государство с этих восьми рубчиков, – поддержал министра Черненко.

– Ладно, ну их, барыг… Давайте выпьем за мир. Косыгин выступал, что подписали договор с Китаем о дружбе и взаимопомощи, – поднял рюмку Устинов. – Думаю вот и вправду в самозанятые податься – запишусь и поеду в Китай, консультировать их.

– А здравая мысль, Дмитрий Фёдорович! – даже поставил свою рюмку Щербицкий, – Только не в Китай – ну их нахер, а в Илийскую республику.

– И то верно. Поехали? – «бывшие» переглянулись.

– Поехали, – вынес за всех решение Устинов.

Интермеццо двадцать первое

Джин Минго вышел из больницы с маленьким рюкзачком на плече и огляделся. Окна его палаты выходили на сквер, и оттуда через плотную зелёную стену почти не было видно гор. Теперь они отчётливо белели и розовели в лучах заходящего солнца. Красиво! Нужно будет обязательно сходить в горы со скаутами. Нет – пионерами. Они вчера приходили к Джину и принесли этот рюкзачок, полный шоколада, сказали, что собирали всей школой, чтобы отблагодарить спасителя города от страшной беды.

Минго отнекивался и пытался объяснить девочкам и мальчикам в белых рубашках с алым галстуком – почти таким же, как у скаутов, только цвет и узел другой. Так вот пытался объяснить пионерам, что он никакой не спаситель, а просто случайно столкнулся с тем страшным самолётом.

Тогда к его кровати подошла девочка чуть постарше и сказала, что Джин, как и все настоящие герои, очень храбрый и очень скромный. Они на совете дружины единогласно постановили принять Джина Минго в почётные пионеры, а школьную пионерскую организацию переименовать в дружину «имени лётчика Джина Минго».

Бывший футболист хоть и понимал русский так себе, с пятое на десятое, но детей понял и стал махать руками, уговаривая их не делать этого.

– Я не ест правилна герой. Я ест приносит несчастина. Тишкова нога раздавит. Тане рука подломат. Чуть Маша и остальные не убиват. Самолётку не сбиват. Это ест самолётка менья сбиват. Я плохой герой, не насящий.

– Настоящий! – сказала девочка постарше и повязала ему на шею красный галстук.

– Пионер, к борьбе за дело Ленина и коммунистической партии будь готов!

– Всегда готов! – гаркнули детишки и отсалютовали Джину.

Что оставалось делать? Джин встал с кровати во весь свой почти двухметровый рост, поправил алый галстук и тоже отсалютовал детишкам, правда руку поднёс ко лбу, как привык.

– Всьегта готоуф!

Пионеры звонко засмеялись и принялись учить чёрного великана делать правильный салют, а не отдавать честь, и правильно говорить: «Всегда готофф». Потом старшая девочка сунула ему свою ладошку, которую Минго очень-очень аккуратно принял в свою огромную лапищу и легонько пожал. Ладошка была такая тёплая и беззащитная, что на глазах великана невольно навернулись слёзы.

– Всьегда готофф!

После пионеров, узнав, что Джина выписывают из больницы, к нему пришли футболисты из местного клуба. Это, конечно, был не настоящий футбол – но парни тоже старались, тренировались, и даже иногда побеждали. Пришли они вместе с новым тренером, совсем ещё молодым, но очень солидным мистером Лобановски, и уговорили его на две вещи: во-первых, поиграть немного с ними в их соккер, а во-вторых, пойти завтра вместе с командой в предгорья, на пикник. Там даже один футболист был, который сносно говорил на английском. Оказывается, пикник не совсем обычный – и только для них сделали исключение, потому что он будет прямо в яблоневом саду. Есть в этом чудном городе такая традиция.

Летом в густой тени яблонь алмаатинцы устраивают пикники – с расстеленными одеялами, заготовленной по случаю снедью и прохладительными напитками, ну и немного с горячительными – как без того? Бегают дети постарше, играют в волейбол-бадминтон. Рядом ведут степенные беседы разомлевшие взрослые и носится с восторженным повизгиванием резвящаяся малышня. Колхозно-совхозные власти не препятствуют такому временному вторжению в сады. Да и как им препятствовать – это ведь городская традиция, заложенная ещё в былинные времена, когда город назывался «Верный».

Правда, по мере созревания плодов доступность садов для массовых посещений, и особенно с детьми, становилась не столь лёгкой. За сохранностью урожая следили грозные объездчики с плётками, которые денно и нощно патрулировали вверенные им участки в поисках непрошеных гостей. Обычно этим делом занимались в колхозах-совхозах суровые кавказцы, и многие эти самые пионеры-школьники испытали на своих детских шкурках неотвратимое возмездие за расхищение социалистической собственности.

– Что есть «кавкасцин»? Они бить детей? Пионьеров? Я пионьер! – Джин ткнул громадным кулаком себя в грудь, на которой торчали малюсенькие хвостики от галстука. Поди обхвати у этого буйвола шею! Писец всем кавказцам Союза.

– Да так… Пугают. Чтобы не вор… Чтобы не тыри… Чтобы не расх… Чтобы не ломали яблони.

– А, шальить?

– Йес, йес – шалить. Пугать.

– Гуд, шальить плоух.

– Идём завтра?

– Йеп. Оф кос. Коньечна!

– Замечательно! Тогда в девять подходи к стадиону. Будет автобус.

– Файн. А где Теофило Хуан Кубильяс?

– Трофимка-то? Так к своей Леонсии побежал. Её уговаривает с нами завтра идти, и Сенчину с Толкуновой. Только он теперь никакой там не Теофилос Кубиньес Арисагос. Он – Трофим Иванович Арисагин!

– И Керту будьет?!!!

– Не. Керту, Трофимка говорит, в Америке с посольством.

– Плоух.

– Ещё будет сборная по женскому хоккею на траве. Там две такие индианки… Все пальчики оближешь.

Минго взглянул на свою огромную пятерню и спросил:

– Пьять индианк. Зачьем их лизат?

– Ох, завтра узнаешь. Минго, а тебя правда представили к званию Героя Советского Союза?

– Ох. Не говорьи! Правдашно!

Интерлюдия двадцать пятая

Таракан Ёж смешил к своей Мерлин, к своей рыбке. Он добыл огромную крошку шоколада, и не просто шоколада! Это был отвалившийся и упавший на пол кусочек от самой вкусной сладости – глазированного зефира. Внутри коричневой ароматной скорлупки была частичка розового суфле. Она чуть заметно пахла яблоками, корицей и ещё чем-то. Вкусно пахла. И сама крошка, без сомнения, вкусная. Его Мерлин понравится.

Крошка была большая, и нести её было неудобно – тогда Ёж забросил лакомство себе на спину. Кусочек шоколада при этом расположился почти на голове. Ничего, вон уже щель между стеной и кухонным гарнитуром. Откуда эти слова всё время вылезают?

Занятый мыслями о том, как порадует свою Рыбку этой вкусняшкой, и с перекрытым обзором, Ёж и не заметил, как на кухню вошла Маша Тишкова. Буквально в последнюю секунду он почувствовал опасность и попытался сбросить сладкую поклажу. Поздно: маленькая изящная туфелька наступила на Ежа, и мозги из его маленькой треугольной головки смешались на полу с шоколадом и зефиром.

И тут случилось странное… Ёж вспомнил всё о себе – мысли в маленькой головке больше не перепутывались. Теперь они летели вверх, прямо как выпущенная из винтовки пуля. А ещё перед ним промелькнула вся его жизнь. Жизнь в человеческом теле. И никакой он не таракан Ёж – он Николай Ежов, непримиримый борец с врагами своей страны. И он не жалеет, что отправлял на расстрел тысячи людей. Это не были люди! Это были враги. И эти враги в конце концов нашли способ избавиться от него. Они обвинили его в подготовке заговора с целью устранения высшего партийного руководства. Бестолочи, ничего умнее не придумали… Если бы захотел, он это руководство расстрелял бы из собственного пистолета без всяких заговоров. А ещё, чтобы унизить, его обвинили в мужеложстве, нашли каких-то артистов. Дебилы, у него были красавица жена и красавица приёмная дочка! Что, интересно, теперь с ней? Вторая жена. Повесилась перед его арестом, когда его уже сняли с должности наркома водного транспорта. Предчувствовала и понимала, что ей грозит. Не хотела переносить избиение и унижения – лучше самой. А он прошёл через все эти муки – и признался, конечно, во всём. Разве можно не оговорить себя, когда тебя избивают и пытают день за днём целый месяц? Каждый день и каждую ночь.

На суде же Николай Иванович всё отрицал и сказал, что чувствует за собой только одну вину – слишком мало врагов Советской власти он уничтожил. Что такое 14 тысяч? Врагов гораздо больше – и вот они его и достали. Мало.

И почему-то вспомнилась особенно ярко не вторая жена, а первая, Антонина Алексеевна, с которой он развёлся в 1930 году и тем самым сохранил ей жизнь. Поругались тогда из-за того, что он часто стал напиваться. Так попробуй не напейся с такой работой…

Ага, вот почему вспомнилась Антонина: каждую осень она делала бесподобный зефир. Без шоколада, понятно – просто зефир. Разный, со вкусом ванили или с вишней. Простой ведь рецепт – почему его не готовят Тишковы? Вон у них сколько яблок. Вспомнил, как несколько раз помогал Тоне делать этот зефир, взбивал яблочное пюре с яичными белками. сначала он резал три яблока пополам и очищал от косточек, потом Тоня несколько минут запекала их в духовке. Готовые яблоки он потом толкушкой превращал в пюре, в это пюре специальным мерным стаканчиком жена добавляла сахар и ставила на плиту – ненадолго, только чтобы сахар разошёлся. После этого яблочное пюре перекладывалось в банку и ставилось под струю воды, чтобы охладить. Через несколько минут, когда пюре остынет и чуть загустеет, и начиналась та работа, ради которой Тоня его привлекала. Нужно было добавить пару яичных белков к пюре, а дальше долго и упорно всё это взбивать в высокой кастрюльке. Рука уже у Николая Ивановича отваливается, а эта неумолимая кулинарша всё твердит одно: «Быстрее взбивай! Плохо получается. Испортишь мне всё». Сама в это время в небольшой кастрюльке варила сахарный сироп с добавкой желатина.

Наконец у Ежова получалась белая однородная масса. Антонина тонкой струйкой начинала добавлять загустевший сироп в кастрюльку, приговаривая при этом: «Да быстрее ты вилкой шеруди, сейчас самый важный момент». Минуты через три это заканчивалось, и она начинала перекладывать белую воздушную массу в заранее наверченные из плотной бумаги формочки. Оставляла Тоня сладость на всю ночь сохнуть, а утром посыпала их сахарной пудрой и звала Николая Ивановича пить чай с зефиром.

Взглянуть бы сейчас на Антонину Алексеевну, мысленно попросил Ёж у потолка.

– Рано ещё тебе, – ответил потолок. – Сейчас полетишь в одно место – там не враг твоей стране, там просто дурак.

И Ёж с той же скоростью пули, что поднимался вверх, стал пикировать вниз. Бах – и он снова таракан. Большой таракан. Рыжий таракан. Неужели всё по новой? Ёж устал быть тараканом. Он хотел покоя, тем более теперь ещё и его Мерлин рядом не было.

– О, ти като? – полный седой человек с каким-то странным дефектом речи разговаривал с ним. Нагнулся и рассматривал Ежа.

– Я Ёж, – сказал Ёж и удивился. Он теперь умел говорить.

– Ха-ха. Ёс. Я вил есей. Ты ни ёс. Ты таркан. Я снаю, ты таркан, – развеселился старик с невнятной дикцией и проглатыванием букв и слогов.

И тут потолок подсказал Ежу, кто это. Вот оно что… И правда – не враг. Всего лишь дурак, и больной человек. И этот идиот руководил восьмьюдесятью процентами всей промышленности СССР, требуя всё больше и больше денег для ВПК – и, несмотря на слабоумие, стал четвёртым человеком в стране. Андрей Павлович Кириленко. Друг и соратник Брежнева. Вместе работали в Запорожье. Слесарь, оставшийся слесарем, хоть и превратившийся в бульдозер для продавливания решений по выделению денег на оборонку. Зачем народу холодильники и рубашки? Ему нужны сотни тысяч танков. Миллионы танков. Не нужны трактора. Нужны БТР.

– Тык посем ты ёс? Ты вет таркан, – продолжал приставать человек с атрофией мозга.

– Да, я таракан. И я Ёж. А ты – идиот, но это ведь не мешает тебе быть Андреем Павловичем Кириленко, – горько произнёс Ёж. Во что после смерти Сталина выродилась элита великой страны? В косноязыких идиотов, цепляющихся за власть. Да даже не за власть, а за кормушку у этой власти, за чешские ботинки, за американские штаны, за немецкий спортивный костюм, за венгерский зелёный горошек, за болгарские овощные консервы, за краковскую колбасу. Враги, всё равно они враги! Именно из-за них, жадных безмозглых говорунов, разваливается страна.

– А посем у тя шесь ногив? Мини тож над. Бистр бегать мож. Побесали до двери и зад. Кто ково догонь и перегонь.