Колумбы росские

ВМЕСТО ЭПИЛОГА НА БЕРЕГУ МОЙКИ

Жарким летним днем, когда столичная знать пребывала на лоне природы за пределами Санкт-Питербурха, на крыльце опрятного флигеля, выходящем в садик на берегу Мойки, беседовали, сидя в креслах, три академика — хозяин дома, одетый в легкий халат и стоптанные туфли — Михаил Васильевич Ломоносов; напротив него застегнутый на все пуговицы чинный историограф Герард-Фридрих Миллер, коего для удобства звали по-русски Федором Ивановичем еще со времени Большой Северной экспедиции, и естествоиспытатель Степан Петрович Крашенинников.[102]

Оба ученых пришли к Ломоносову с жалобами на президента Академии наук Шумахера, властолюбивого и ограниченного человека. Тишайший и кроткий Миллер, разведя руками, сообщил, что по распоряжению президента академическая типография закрыта на замок до его возвращения из отпуска, и долголетний труд историографа «Описание царства Сибирского» лежит ненабранным.

— Також и мое «Описание земли Камчатки», — присоединился Крашенинников. — Коль так поведется и впредь, быть ему, яко и прочим донесениям экспедичным, под спудом архивным.

— Тож иное, — возразил Миллер. — Экспедиция секретна.

— Одначе, — в сердцах вскричал Крашенинников, — известие об оной давним давно напечатано в «Gazette de France» заодно с пояснением об ужасной кончине господина Беринга и достижении Алексеем Ильичем Чириковым северо-западных берегов американских! Секретна! — негодуя, повторил он. — Потому пройдохи всякие и тщатся чужую славу загресть. Ведомо ль вам, Михайла Васильевич, что изволил приписать господин Жозеф Делиль на карте вояжа пакетбота «Святый апостол Павел», в Париже напечатанной?

— А что? — заинтересовался Ломоносов.

Крашенинников процитировал на память:

— «Карта открытий, сделанных в плавании к Америке братом моим Людовиком Делилем и капитаном Чириковым…» Вся-то польза от хвастуна парижского в том, что признал он в жителях островных американских людей, подобных обличием тем, коих он видел в Канаде. И сему невежде, скончавшему жизнь свою от кондрашки в камчатской гавани, сочиняют славу, должную принадлежать Чирикову с флотскими служителями…

— Достойный человек Алексей Ильич, — сказал историограф. — И что похвально: большой скромности и души, яко помню его в бытность с экспедициею. Морская служба не могла ожесточить в нем чувствительное сердце. Да вы же сами о том говорили, герр профессор, — обратился он к хозяину.

Ломоносов утвердительно наклонил голову. Встреча с птенцом гнезда Петрова ему запомнилась. Она произошла весной в царском дворце на приеме, коим удостоила Елизавета заслуженного моряка. Чириков бесхитростно поведал о злоключениях экспедиции. Картины возникали одна за другой: туманное штормовое море, среди чьих студеных валов блуждал, сбившись с курса, флагманский корабль в обратном рейсе от Аляски, пока не был выброшен на скалы пустынного острова; полузасыпанный осыпающимся песком, умирающий в земляном логове Беринг, запретивший откапывать себя, ибо в земле было легче переносить зимнюю стужу… Чириков лаконично повествовал обо всем, что пришлось пережить морякам, и скромно умолчал о главном: о том, что не слепому случаю обязан своим первенством в открытии Северо-Западной Америки, но точному расчету и навигаторским познаниям. Они помогли ему и безошибочно проложить обратный курс через океан, и благополучно достичь Петропавловского порта сквозь те самые непогоды, кой были гибельными для капитан-командора. Цинга унесла за борт всех офицеров пакетбота, кроме юного штурмана Елагина. С ним и сорока семью служителями вместо семидесяти, едва переждав зиму в камчатской гавани, Чириков отважился начать новое путешествие. Измученный цынгой и чахоткой, он повел пакетбот на восток и, открыв два острова, не подозревая, что на одном из них терпит бедствия экипаж «Святого апостола Петра», повернул назад в надежде свидеться с Берингом на Камчатке. Чаяния били тщетными. Капитан-командор уже покоился в могиле под крестом, воздвигнутым из обломков реи флагманского корабля. Чириков вернулся в Санкт-Питербурх и, спустя двадцать два года после аудиенции у Петра, доложил его дочери о подвиге, совершенном русскими людьми, о найденном ими пути через Восточный океан к берегам Нового Света. Императрица, вначале участливо, под конец не скрывая скуки, выслушала моряка и, повелев произвести его в капитан-командоры, вскоре в заботах о придворных балах забыла о нем и открытых землях. Чирикова назначили смотрителем школ при Морской Академии, других участников экспедиции наградили чинами и деньгами, а донесения о вояже к Америке упрятали в секретные архивы.

— Господин Чириков — истинный сын отечества. Деяниями его и служителей флота будут восхищаться и потомки наши, — сказал Ломоносов, раскуривая погасший чубук.

— Не в укор многострадальному господину Витусу Берингу, но истины ради, — проговорил историограф, — не ему, но Алексею Ильичу главой надлежало быть в той экспедиции. В бытность мою с нею имел я время наблюдать и дивиться слабости Беринговой. На сих днях разбирал я бумаги покойного адъюнкта господина Стеллера и разыскал в них место, в коем аттестация господину Берингу будто с моей списана. Нередко признавался командующий офицерам, что экспедиция свыше его сил, и жалел, почему не поручили исполнения сего предприятия россиянину. И то его мнение резонно: Алексей Ильич Чириков достойным командующим мог быть по праву. Неоднократно подавал он важные советы, но господин Беринг, по слабости характера, более слушал иных советчиков, нежели благоразумного товарища своего. Потому и доказать не умел раздельности Азии с Америкою, хотя плавал к тому проливу меж оными.

— Раздельность материков ныне признана точной по рапорту подштурмана Ивана Федорова и геодезиста Михайлы Гвоздева, — вмешался Крашенинников, — кои в лето тридцать второго года видели в проливе оба берега — Азии и Америки. А без малого веком ранее их, как разузнал доподлинно господин историограф, бывали в проливе прежние наши опытовщнки, когда искали реку Анадырь.

— Сказывал про то Федор Иванович. — Ломоносов, привстав, отвесил поклон Миллеру. — Наука премного благодарна вам, господин историограф, за отыскание истины. Отписки казачьи, найденные вами в Якутском архиве, ценности необычайной. По ним судить надлежит, что россияне первыми мореходами в нордных водах Восточного океана плавали и зело великую задачу решили о раздельности материков. — Он, гордясь и сияя, прибавил: — Семен Дежнев почти земляк мой. От Великого Устюга до Холмогор недалече. А господин Чириков откуда родом?

Академики не знали.

— Степан Петрович, коль приведется повидать, зовите мореплавателя славного пожаловать ко мне. Буду рад сызнова побеседовать.

Крашенинников печально вздохнул.

— Давеча из Москвн письмо с оказией получил. Алексей Ильич на страстной неделе богу душу отдал по крайней слабости здоровья своего, расстроенного чахоткою и цьнготною болезнью, отчего зубы у него почти все выпали пред кончиной.

Ломоносов перекрестился.

— Память его у всех, кой знали Алексея Ильича, в забвение не придет, — промолвил историограф. — Заслужил себе честь не токмо искусного и прилежного офицера, но и праводушного человека…

Ломоносов с пылкостью перебил Миллера:

— Не токмо искусного и прилежного офицера честь, но и Колумба Росского, ибо новую славу добыл сей бескорыстный мореплаватель отечеству нашему.

И, проникновенно глядя на собеседников, чуть нараспев произнес найденные экспромтом слова будущей оды: