Колумбы росские

«Юрнал бытности»

Семь раз прозвучало в окрестных сопках эхо прощального салюта двух корабельных пушек. Попутный ветер, певуче гудя в струнах такелажа, выгнул холщевые паруса, чуть накренил перегруженную лодию[22] и лениво повлек ее вслед за флагманским ботом. Нескончаемой, до горизонта, поймой раздались плоские берега Охоты. Радужно искрясь под солнцем, кое-где подернутые полуденным маревом, болотистые луга лавой малахита затопили приустьевую равнину. Волны некошенных от века трав вздымались к черным скалам снежного хребта, окаймляющего равнину на западе. Там, в излучинах, на грани лугов и стеклянной спирали реки затерялись древние строения Охотского острога, некогда заложенного опытовщиком Семеном Шелковниковым у выхода в загадочный Восточный океан: одиннадцать кособоких изб промышленных людей, царев амбар с мягкой рухлядью[23], тесное кружало, загороженный высоким тыном двор ясашного приказчика, два барака, возведенные служителями первой экспедиции Беринга, да часовенка с похилившимся крестом на ребристом, обомшелом в пазах, куполе. Блинчатые шатры чумов, раскинутых кочевыми эвенками и ламутами, разноцветными кочками пестрели на пойме. Рыжими лишаями расползлись по ней стада оленей. Их ветвистые рога были похожи издали на затейливый частокол, коим кочевники обнесли свои походные жилища.

Несколько диковинных вершников провожали экспедицию до устья. Служители, приводя в походный порядок загроможденную пожитками палубу, с любопытством разглядывали восседающих на оленях ламутов, их прокопченные солнцем безбородые лица, одежды из звериных шкур, островерхие шапки, отороченные яркой камкой.[24] Дикое гиканье неслось навстречу нарастающему шуму морского наката. Олени, мотая рогами и задрав куцые хвостики, гуськом мчали всадников вдоль берега наперегонки с лодией до тех пор, пока путь им не преградила дресвяная коса.

На ней, разделяя реку и море, клокотали вечные буруны. В неумолчном гуле прибоя на миг потонули все звуки; когда же лодия, повинуясь кормщику, проскользнула в неприметный глазу коридор меж бурунами и, обогнув косу, выбралась на простор Ламского[25] моря, истошные вопли всадников затерялись в хоре голосов, рожденных водным раздольем.

Дощатые борта лодии тягуче заскрипели. Шальная волна гулко ударила в бушприт, взметнулась над ним и каскадом освежающих капель брызнула в позеленевшие лица служителей.

— Держи гардевинд[26], Андрей Буш! Аль не протер зенки и Бахуса зришь?! — вспомнив пьяную предотвальную ночь в острожном кружале, сурово прикрикнул на кормщика из пленных шведов седоусый мореход Кондратий Мошков.

Буш виновато заморгал белесыми ресницами и всем телом налег на румпель.

Лодия плавно свернула и, переваливаясь с волны на волну, взбираясь, падая и снова карабкаясь на подвижные холмы зыби, поплыла прежним курсом в кильватер флагманскому боту.

Гигантской чашей расплавленного олова дымилось вокруг кораблей серое море. Неподалеку от лодии играл кит. Он пускал высоко в небо прозрачные фонтаны и, шумно вздыхая, без устали сверлил волны черной, словно отполированной, тушей. Над китом, картаво галдя, вели хоровод охрипшие чайки.

Томясь и страдая от качки, служители хватались за все, что попадалось под руку, шептали молитвы и тоскливо поглядывали за корму. Земля быстро таяла в солнечном блеске, еще близкая и уже недосягаемо далекая, постылая до минуты разлуки с ней, а теперь недоступно желанная каждому из служителей, несмотря на терпкую горечь воспоминаний: слишком много неизгладимых до смерти больших бед и маленьких радостей было связано с этой неровной молочно-синеватой полоской на горизонте. Она вобрала в себя бытие знакомого мира, девственную глухомань таежных джунглей величайшего из материков, бесконечные плесы пустынных сибирских рек, заросшие старинные тропы казаков-опытовщиков к берегам Восточного океана, уставленный могильными вехами тернистый путь, о котором Витус Беринг, рапортуя перед отплытием, кратко отписал в Адмиралтейств-Коллегию: «… идучя путем, оголодала вся команда, и от такого голоду ели мертвое лошадиное мясо, сумы сыромятныя и всякия сырыя кожи, платья и обувь кожаныя…» У перевала близ реки Юдомы навсегда остались лежать в мерзлой земле северо-востока заезжий искатель фортуны штурман Моррисон, геодезист Лужин, восемь якутских солдат и два плотника с Адмиралтейской верфи Санкт-Питербурха. Шестьдесят пять новых крестов желтели на таежных пригорках между Якутском и устьем Охоты — недолговечные памятники жертвам голода и цынги, принесенным Первой Камчатской экспедицией задолго до начала морского вояжа к таинственному Анианскому проливу. Никому не довелось сосчитать тех, кто не выдержал испытаний, положенных на долю исследователя, и предпочел бежать из экспедиции на верную гибель в тайгу, нежели плыть на край света в неведомый океан за Камчаткой и судорожно изгибаться над бортом в жесточайшем припадке морской болезни.

^{_{Карта пути Беринга и Чирикова из Камчатки в Америку и обратно в 1741 г. (путь нанесен по карте кап. Э. Бертольфа, 1922 г.)}}

Качка выматывала служителей. Дородный экспедиционный иеромонах распростерся на койке в тесной клетушке отведенного офицерам руфа[27] и, кляня море, призывал всех известных ему угодников пощадить его душу. Причитания мешали соседям. Совсем юный, — лишения таежного перехода не согнали румянец с пухлых щек, — мичман Чаплин, недавно произведенный Берингом в этот чин из гардемаринов, досадуя, ждал, когда беспокойный поп умолкнет, ибо никак не мог сосредоточиться и внести в путевой журнал запись об отплытии из Охотска. Время от времени он посматривал в сторону оконца, где, разбирая стопу бумаг, примостился за крохотным столиком командир лодии лейтенант Чириков.

— Алексей Ильич! — встретясь, наконец, взглядом с лейтенантом, взмолился мичман. — Мочи нет, ей-ей! Голова звоном полнится от сей музыки!

— Отче Илларион, — посоветовал Чириков. — Ступайте на квартердек[28]. Враз полегчает.

Иеромонах грузно заворочался на койке.

— Ох, не приведи создатель терпеть муку подобную!.. Тошно мне, господин лейтенант. Мутит, будто натощак выдул мерник[29] зелия окаяннаго.

— Тебе, преподобный ярыжка, натощак и мало-то мерника, — насмешливо пробурчал, подойдя к двери, Кондратий Мошков. — Видь-ка, причасти пузо бездонное. Угощу ради жалости.

— Не срами особу священную, змей-искуситель! — сердито вскричал иеромонах, однако, соблазненный возможностью опохмелиться после разгульной ночи на берегу, поднялся и, шатаясь, последовал за мореходом.

Офицеры дружно засмеялись.

Грызя кончик гусиного пера, Чаплин перелистывал путевой журнал, изредка вчитывался в записи:

«…Март. 18. Прибыли на реку Юдому ко Кресту со всеми со мною материалы и с людьми благополучно. Г-н лейтенант изволил мне сказать, что геодезист Лужин умре сего месяца 11 числа…»

«…Июнь, 11. Отданы оставите пожитки после умершаго геодезиста Лужина по его духовной иеромонаху нашей команды крест серебряный и перстень, денег 37 копеек и прочия вещи, которых наберется Рублев на 10, а государев инструмент: квадрант, астролябия, готовальня с циркулями имеется при команде».

«…Август, 19. Сегодня перебрались все по судам. Г-н капитан и лейтенант Шпанберг на новом судне, которому звание «Фортуна»; на старом г-н лейтенант Чириков, при нем я и иеромонах, служителей 15 человек и 4 человека мореходов…»

Мичман перебирал в памяти события нынешнего утра. Перед глазами возникла нарядная пойма, пестрые жилища кочевников, всадники, мчащиеся на оленях вперегонки с лодией. Помедлив, он записал:

«…Август, 22. В начале девятаго часа г-н капитан со своим судном отвалил от берегу и среди реки Охоты лег на якорь; и в исходе отвалило наше судно. В начале одиннадцатая часа поднял парусы, пошли из устья реки Охоты по правую сторону имеющагося островка среди устья и легли на румб SO^tO в двенадцатом часу в исходе…»

Это было все, что юноша сумел выжать из пера. Писать не хотелось. Он прочел вслух последнюю запись и протянул журнал Чирикову.

— Добавлять что полагаете, Алексей Ильич?

Лейтенант, не отвечая, рылся в тетрадях и книгах, найденных иеромонахом среди пожитков Лужина. Не зная грамоты, отец Илларион удовольствовался тем, что взял себе деньги, перстень и крест, а все остальное раздал служителям. Тетради и книги он подарил Чирикову. Занятый подготовкой к вояжу, лейтенант не прикасался к ним до выхода из Охотска и только теперь на досуге занялся разбором бумаг умершего геодезиста. В походной библиотечке Лужина оказалось немало книг, знакомых лейтенанту с юношеских лет, когда он был воспитанником Морской Академии: «География генеральная», «История об Александре Российском дворянине», оба тома «Арифметики» Леонтия Магницкого, «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению», «О должности человека и гражданина», «Трактат по механике». Тощая тетрадка в голубом сафьяновом переплете привлекла внимание Чирикова своим нарядным видом. Лейтенант раскрыл ее и тотчас впился в титульный лист. На нем было выведено четким почерком:

— Алексей Ильич, — протянул задетый невниманием лейтенанта Чаплин, — не осудите, что смел помешать вам. Удаляюсь балясы точить с мореходами. Буде случится нужда в чем, зовите.

Целиком поглощенный созерцанием неожиданной находки, Чириков не расслышал ни слова из того, что говорил мичман. Мысли взволнованного лейтенанта витали вдалеке. Тайна вояжа двух геодезистов, которую никто не разгадал в течение восьми лет, хранилась в тетради, раскрытой на столике. Должно быть, Лужин не успел уничтожить тетрадь перед смертью и, надеясь на молчание иеромонаха, завещал ему свои пожитки. Неграмотность отца Иллариона сыграла роль слепого случая: благодаря ей Чириков был на пороге тайны, унесенной в могилу царем-адмиралом и геодезистами.

Она интриговала каждого, кто слышал о трехлетней поездке Лужина и Евреинова на край света, к Восточному океану. Лейтенант не забыл торопливых сборов одноклассника по Морской Академии и несчастливого соперника в любви к Феничке Окляевой, дочери прославленного адмиралтейц-мастера, с коим лишь Петр тягался в искусстве строить стопушечные корабли. Утром геодезисты были затребованы из класса к царю, а на следующий день укатили из Санкт-Питербурха. «Твой талан[31], Алеша, — мрачно сказал Лужин на прощанье, предчувствуя, что запоздает и попадет на крестины. — Кабы не воля государева ехать, куда указано, — то не преуспеть тебе». Чириков порозовел, но смолчал, ибо давно владел сердцем дочери Федосея Скляева.

Внезапный отъезд Лужина и Евреинова вызвал немало толков в столице. Моряки и вельможи посудачили в Адмиралтействе, на ассамблеях, попытались выведать секрет у Апраксина, но ничего не добились. Генерал-адмирал, прикладывая руку к груди, клятвенно уверял, что геодезисты посланы Петром в уважение к просьбам философа Лейбница и Парижской Академии ради известия об Анианском проливе между Азией и Америкой. Столичные хитрецы в ответ сочиняли всевозможные небылицы, пока время не заставило заняться другими делами. Иные новости заинтересовали Санкт-Питербурх: долгожданный Ништадтский мир после двадцати одного года войны со шведами, помыслы Петра о пути в Индию через Каспий, приготовления к персидскому походу. Третье лето пропадали без вести геодезисты. Чириков тем временем закончил курс в Академии, пробыл две навигации на кораблях Балтийского флота и по ходатайству профессоров вернулся в классы учителем нового набора геодезистов. Ветераны петровского флота пророчили юному унтер-лейтенанту карьеру моряка-ученого. Федосей Скляев без колебаний выдал за него Феничку. Свадьбу сыграли на берегу Невы, в тесной Исакиевской церкви, в присутствии царя, генерал-адмирала и прочих флагманов. Спустя неделю Петр отправился вниз по Волге в персидский поход и на сутки задержался в Казани. Там, на исходе третьего года, предстали перед царем заросшие дорожной грязью геодезисты. Денно и нощно, подряд восемь месяцев, загоняя лошадей, скакали к нему с берегов Восточного океана, чтобы рассказать обо всем, зачем ездили на край света.

Возвращение их прошло почти не замеченным: страна жила персидским походом. Впрочем моряки дознались, что царь объявил благодарность посланцам: значит, они успешно выполнили его поручение. Расспрашивать геодезистов было бесполезно: они отшучивались или молчали. Евреинов уехал на побывку в Москву и вскоре погиб; Лужин опять поступил в Академию и находился в ней до назначения в экспедицию Беринга.

Текст инструкции, зачитанный царем на прощальной аудиенции, несказанно поразил Чирикова. Петр возлагал на экспедицию задачи, порученные ранее геодезистам. Гордясь доверием, польщенный негаданным повышением прежде срока в чин лейтенанта, Чириков не преминул подивиться тому, что вновь надлежало искать пролив между материками. За что же получили благодарность геодезисты?.. Он поделился своим недоумением с Берингом. Капитан одобрительно посмотрел на него: ему понравилась рассудительность помощника. По словам Беринга, царь посылал Лужина и Евреинова проведать путь к островам сокровищ на Восточном океане. Воспитанный, подобно всем западноевропейским мореплавателям той эпохи, на традициях космографии, капитан был убежден в существовании таких островов и заранее радовался возможности испытать фортуну. Чириков скептически отнесся к рассказу командующего, ибо принадлежал к молодому поколению моряков, которое стояло на голову выше своих учителей. Оно брало от космографии все пригодное и отбрасывало то, что составляло удел досужей фантазии. Здравый смысл человека, свободного от предрассудков, подсказывал лейтенанту уверенность в нелепости собранных в космографии слухов о черве, рождающем золотой песок, об островах из драгоценных камней. Он честно высказал капитану свои мысли. Беринг усмехнулся и порекомендовал расспросить геодезиста. Лейтенант так и поступил, но Лужин упорно отмалчивался, пока не замолчал навсегда, сраженный цынгой и голодом на перевале у Юдомского Креста. Тайна вояжа осталась неразгаданной. Кто помышлял, что она затерялась в пожитках, завещанных пьянчужке иеромонаху?

Дневник начинался рассказом о вызове геодезистов в царский домик на берегу Невы:

«… О душевным трепетом переступили мы порожек государева кабинета. Господин генерал-адмирал Апраксин сидел в кресле за круглым столом, а государь, прислонясь к конторке, показывал генерал-адмиралу лекальную бумагу.[32] На оной приметил я план новаго корабля, штилизованный, надо полагать, самим, государем, который зело искусен в корабельном деле и спорит в сем с иноземными и нашими ботовых дел мастерами. На столе, яко жезлы нептуновы в три зуба, стояли шандалы[33], меж ними великий земной глобус. Огарки свеч в шандалах еще курились: должно быть государь бодрствовал во всю ночь напролет.

Подозвав нас к себе и поглядев в глаза, он молвил с приветною улыбкою:

— Здорово, птенцы мои. Хочу препоручить вам дело достойное. Но прежде, нежели об нем поведать, желаю слышать ваши познания в науке географической.

Признаться, мы оробели изрядно, хотя и знали о сем предмете, яко нас в навигацкой школе и в академических классах обучали.

— Ведомо ль вам что об Анианском проливе, також о Восточном океане? — спросил государь.

Иван Евреинов отвечал, будто на экзамене господину профессору:

— Страна Симова жребия[34] спадает в море-океан Восточный близ царства Китайскаго, которое меж востоком и полуночью стоит в углу сего моря-океана. А ехать к тому морю надобно чрез сибирские земли по рекам великим Иртышу, Енисею, Лене, Амуру до Камчатки, а далее простирается конец света зримаго. За ним на восток море-океан протягается к Новой Гишпании; к полуночи граничит сциты и татаре и многие незнаемые дикие люди живут; к западу ханский рубеж; к полдню разные островы, означенныя в книге, глаголемой: «Космография, сиречь описание сего света земель и государств великих».

Государь слушал с вниманием и, тем ободрясь, Иван брякнул про то, что слыхали мы в остерии от иноземных мореходов:

— Еще знаю о златых и серебряных землях на Восточном океане, где есть островы, кои распускаются в воде наподобие сахару, но то не сахар, а минерал-руда, серебряная и златая.

Господин генерал-адмирал посмеялся:

— Сия побасенка для увеселения штилизована корабельщиками.

Государь, хмуря чело, обратился ко мне:

— Тож и тебе ведомо, Федор Лужин?

Я репортовал, что сказанное Евреиновым своими ушами слышал.

Господин генерал-адмирал разгневался:

— Учиться след, а не в остериях бражничать да побасенкам внимать! Сказывают их ярыжки иноземныя для пущей славы.

Государь улыбнулся на те слова генерал-адмирала и сказал нам:

— Таинство моря-океана Восточнаго от незнания человеческаго происходит. Науке нашей многое неведомо и для того призвал я вас, господа навигаторы, дабы вы службою своею на пользу науке и отечеству послужили. На сем глобусе, на грани с Нордным морем, означен пролив Анианский, которым будто можно пройти из Норднаго моря в тот океан, ежели плыть из Белаго моря мимо Сибири. Доподлинно о таком пути никому не ведомо. Соединяется ли Азия с Америкою или нет — важной всегда был вопрос меж описателями земноводнаго нашего шара. С одной стороны кажется, что по изображенному на разных географических и морских картах Анианскому проливу соединения быть не должно; с другой стороны принято и то в рассуждение, что никто не может показать с достоверностью, когда и кем оной пролив найден. О том писал мне и господин философ Лейбниц в бытность мою в Пирмонте на водах. Только в одном месте, — оное в нашем государстве, — граница Азии и Америки не исследована и земля тянется на Норд к Ледовитому мысу.[35] Тамо по мнению господина Лейбница близко напротив мыса и есть нордная часть Америки. И потому просит он, також и Парижская Академия, узнать, соединяется ли Азия с Америкою или они разделены проливом.

Проговорив сие, государь подвел нас к глобусу и, показав путь из Санкт-Питербурха на восток, продолжал свою речь:

— Завтра поутру ехать вам, господа навигаторы, до Вологды и далее до Тобольска и от Тобольска, взяв провожатых, ехать до Охотска. Тамо сесть на лодию, которая в третьем годе проведала путь чрез Ламское море в Камчатку, и, ежели оная лодия в исправности, плыть на ней до Камчатки, ежели в негодность пришла, строить новую. Прибыв в Камчатку, надлежит вам описать тамошния места и сошлась ли Азия с Америкою и тщательно сделать не токмо зюйд и норд, но и ост и вест. И все на карту исправно поставить.

Он повернулся к господину генерал-адмиралу.

— Покличь, сват, Макарова, пусть пожалует инструкцию составить для господ навигаторов.

Генерал-адмирал немедля удалился, а государь тем часом негромко молвил:

— Внемлите, птенцы. Подлинная инструкция на словах, кои услышите от меня. Следовать ей неуклонно, не обмолвясь никому, какого б звания кто ни был…

И он поведал о том, ради чего призвал нас. Но о словах государевых то не ныне речь.

— Чтоб крылья у вас не были связаны, — сказал он, заслышав шаги в коридоре, — дам вам иную, письменную инструкцию, а ежели кто из воевод будет упрямствовать в спрашивании, отвечайте, яко перед попом на исповеди, что де посланы мною для узнания, сходится ли где Азия с Америкою…

Вошли генерал-адмирал и кабинет-секретарь Макаров.

— Пиши, — приказал государь, придвигая к Макарову бумагу с косицею[36]: — ехать вам до Камчатки и далее куда указано.

Генерал-адмирал подивился краткости инструкции.

— Куда ж ехать, про то они знают твердо, — успокоил государь генерал-адмирала и вручил нам инструкцию. — Ныне ж явитесь в Адмиралтейц-Коллегию за прогонами на дорогу, да коль захотите с кем посошок[37] распить, не мешкайте. Поутру ж скачите без устали.

Он обнял нас и перекрестил напоследок.

Мы пожелали здравия государю и господину генерал-адмиралу, а поутру отбыли из столицы в путь дальний…»

Дойдя до описания путешествия Лужина и Евреинова через Сибирь, лейтенант долго размышлял о причинах, побудивших Петра послать геодезистов за тридевять земель. Почему царь столь тщательно оберегал от всех приближенных истинное назначение вояжа и не доверился даже Апраксину? По дневнику Лужина следовало судить, что всесильный царев сват Федор Матвеевич знал о цели поездки не больше других. Что же скрывалось за словами: «и далее, куда указано»?.. Любопытство Чирикова возрастало с каждой прочитанной страницей. Он быстро одолел записи, посвященные месяцам скитаний геодезистов по сибирскому бездорожью. Путь до Охотска был знаком лейтенанту по недавним мучениям, испытанным всеми участниками экспедиции Беринга.

«…В десять дней переплыв Ламское море, мы вошли в устье камчатской реки Ичи, — писал Лужин. — Кондрат Мошков сказывал, что в прошлый вояж[38] здешние камчадалы, завидев лодию, со страху побежали безоглядно, побросав свои домы, кои по справедливости надлежит именовать ямами земляными. Есть иныя для лета дощатые балаганы на столбах, и ветр колеблет сии жилища, яко волны корабль в непогоду.

Ради позднего времени Мошков спрашивал нашего позволения остаться с лодией на прозимовку в реке Иче. Обсудив, просьбу его уважили, а сами перебрались на камчадальских нартах, куда по десять и более псов впряжены, в Нижний острог. С нами прибыли государевы прикащики — Бобровский и Шестаков. Оный Шестаков — человек фальшивый[39], великой амбиции и корыстолюбив чрезмерно, яко и господин его князь Гагарин. Спит и чащину[40] зрит.

Нижний острог обнесен стоячим тыном, в нем на полдень изба ясашная, на запад аманатская казенка, где прикащики держат малолетних инородцев безвыходно, пока сородичи аманатские сполна ясак не внесут; над воротами острожными башня с крестом медным и две пушки. Возле острога сорок дворов казачьих. Дни и ночи казаки в ясашной избе, чинят в ней с прикащиком суд и расправу над камчадалами, бражничают, в зернь и в карты играют на кабальные записи, на женок с чадами. Иная баба в один день у трех господ побывает.

Места камчатския не в пример охотским и якутским климату благоприятнаго, изрядно имеют соболей и медведей, а жители, ежели ударят копьем по воде, редко не вытащат рыбу. Обычаи их диковинными почитать следует, особливо кривлянья, коими они подражали всякому нашему слову и повадкам, також крику птиц и зверей на разныя голоса.

Поселение тех инородцев стоит близ гавани: тридцать балаганов на столбах. Под ними на вешалах сохнет красная рыба. К столбам псы привязаны и нещадно воют от голоду и обиды на хозяев: те им корм задают однажды в сутки, чтоб они проворнее в езде были. Над балаганами черным-черно от сорок и ворон — птицы священной по камчадальской вере и предерзкой: юколу не токмо у псов, но из рук у людей вырывает.

Полюбовались мы их уменью на свадьбе, куда зазвал нас Кондрат Мошков, прибыв с лодией после прозимовки из Ичи.

Свадьбу святил поп острожный за восемь соболей. А женился малый парень годов осьмнадцати на вдове с дочерью, что дозволено по обычаю дикому, також и на двух сестрах жениться, а пасынку на мачехе, а приятелям меняться женами. Сие отнюдь не зазорно для них, яко и то, что удавливают они младенца, ежели двое народятся, а старых людей принуждают помирать голодною смертью, а когда и убивают.

^{_{Камчадал (из книги С. Крашенинникова «Описание Земли Камчатки» изд. 1786 г.)}}

^{_{Камчадалка (из книги С. Крашенинникова. «Описание Земли Камчатки» изд. 1786 г.)}}

Камчадалы при Нижнем остроге крещены в православную веру, однакож и по сей день поклоняются идолам прежним и птицам. В балагане том на столбах, где справляли свадьбу, после попа старый инородец пел и кривлялся, а гости внимали его кривляньям с пущею охотою, нежели когда поп хмельной возгласил многая лета. С непривычки опасались мы, что балаган от людскаго множества наземь повалится. Гостей набралось десятков шесть и более: мужики в желтых штанах и желтых рубахах из кож морскаго зверя, ольховою корою крашенных, бабы в платьях из камки, на голове косник[41], златом шитый, яко у дам на санкт-питербурхской ассамблее, на шее корольки[42] цветные, на руках перчатки без перстов, а персты до того нечисты, что противность обуяла, когда потчевали они нас селегой. Еда селега из кореньев и толченых орехов, сварена в жире зверином и рыбьем, а вкусом похожа на мыло. Угощали нас камчадальския прелестницы и белою глиною, подобной той глине, которую видали мы у охотских ламутков. С виду она яко сметана и на вкус приятна. Еще угощали нас красною икрою рыбьею, а едят ее с древесною корою. Хлеб в здешних местах не водится, хотя по климату Камчатка годна для хлебопашества. Жители про то не ведают, а прикащики токмо и знают ясак выколачивать да вымучивать.

Вина в балагане не было вовсе, но в немалому нашему удивлению гости и хозяева охмелели с грибов, водою запивая те грибы поганыя.

— Тако пировать будут седьмицу[43], — сказал нам Мошков, и мы ушли в гавань на лодию.

Гавань при Нижней Камчатке возлегла у гор, вековечно покрытых снегом и в ту пору, когда в гавани теплота воздуха размягчала смолу в палубе лодии. Но ледяную холодность не должно принимать за истинную, в чем убедились мы. Позорище[44] увиданное столь непостижимо уму, что не в силах я описать его величие. Среди яснаго неба грянул гром и померкло светило, заслоненное черною тучею, вознесшеюся над горою. Горячий пепл посыпал сушу и море, а люди в остроге молились за упокой душ своих. С ужасом взирали мы на башню острожную. Крест ее шатался наподобие корабельной мачты в бурю. Зелень на горах увяла и почернела от грязи, вершины гор колебались, земля окрест гудела и с трепетом глядеть привелось на буйство морских вод в самой гавани. Будто настала великая непогода. Вода то убегала прочь в море, то устремлялась к берегам и носила нашу лодию по гавани. Земли трус[45] длился без малаго с четверть часа, а тогда все обрело спокойствие и недвижность. Лишь чернота гор да непрестанный от страху вой псов у камчадальских балаганов вещали нам про то, что сие позорище подлинною явью было…»

Таинственный край света вставал со страниц путевого журнала. Это было заочное знакомство Чирикова с камчатскими нравами и обитателями: первобытно невежественными аборигенами, среди коих возможно жили неведомые никому прямые потомки спутников Дежнева, и не менее дикими аргонавтами из сибирских острогов, забредшими на грань Симова жребия и Восточного моря-океана ради золотого руна того века — «собольей и лисьей и бобровой казны».

«…А ныне, — читал лейтенант, — перешли из Нижней Камчатки в реку Большую к острогу, чтоб изготовить лодию для дальнего вояжа, и поспели на лай громкий. На острожном дворе, — острог немалый с казенным анбаром, приказною избою, аманатскою казенкою да пушками, обнесен тыном стоячим, — шумели государев прикащик в шубе собольей и монах малорослый безбородый, а казаки, обступив их, зубы скалили. Подоспели мы в час, когда монах поносную речь кричал:

— Которые де люди и цареубойцы, и те де живут, приставлены у государевых дел, а не велие дело, что на Камчатке прикащиков убивать!..

— Постой, постой, да ты птица мудреная, — сказал, ухватив его за плечо, Иван Евреинов. — В кого ж метил, цареубойцей срамя?.. С плетьми, с батожьем да с шелепами[46] спознаться надумал?

А прикащик слезную жалобу принес:

— Велите, господа навигаторы, услать смутьяна за море, от него на Камчатке в народе великое возмущение.

— Шелепы не мне готовьте, господа навигаторы, а сему чащиннику, государеву казну он ворует, — предерзко молвил монах, указуя на прикащика. — Я ж государю нашему под владение новыя землицы сыскал…

Он ткнул рукой на полдень, где синела над морем гора высокая и дымом в небо курилась. Мы еще в пути к Большому острогу приметили ее и дивились словам Мошкова, будто до нее верст с полтора ста, а плыть надобно двое суток.

Заслышав похвальную речь монаха, виду не подали, что он кстати нам повстречался, и допрос ему учинили государевым именем:

— Что за человек? И откуда взялся в остроге здешнем?

Он же отвечал смиренно:

— Инок Игнатий из пустыни близ Нижней Камчатки. В мире звался служилым есаулом Иваном Козыревским…»

Словно сквозь туман возникло перед Чириковым чье-то сухощавое лицо, лукавые глаза, тонкие губы, в коих затаилась усмешка. Припоминая недавнюю встречу, лейтенант продолжал читать:

«…— Так те земли, что на полдень лежат и курятся, точно тобой проведаны? — приступил я к монаху.

Он кивнул.

— Мною с Данилком Анцыферовым, убиенным инородцами. В прошлый годы ходили с ним на карбасах в искупление вины своей и опосля челобитную государю подавали и чертеж тех землиц до Нипонского царства, мною ж написанный.

Евреинов мигнул ему неприметно одним глазом, чтоб держал язык за зубами, и сказал грозно:

— За те поносныя речи доставлен будешь в Якутск под караулом. Ступай с нами.

Монах оказался пронырою.

— Не к тем землям путь ваш? — полюбопытствовал он, едва мы покинули двор острожный.

— Туда, не туда, а ты, инок, сметлив не в меру. Помалкивай, не то впрямь плетей отведаешь.

Он забожился, что пребудет, яко бессловесная рыба.

— Другой чертеж тех земель составишь, — приказал я.

— То недолго.

— А что ведомо тебе? Народы какие на тех землях обретаются, чем кормятся и что промышляют?

На расспросы ответствовал монах такою речью:

— В прошлый годы, взяв с собою толмача полоняника Нипонского царства, именем Сана, перегребли мы от Камчатки через перелев[47] за десять верст к острову Шумшу каменному. На нем ручьев изрядно и в них рыбы красной, а соболей и лисиц на острову не живет и боброваго промыслу и привалу не бывает, а промышляют курильские мужики нерпу. Скопився во многолюдстве, они дали с нами бой крепкий. Божиею помощью мы у них десять человек побили, а иных многих испереранили и три карбасы у них отбили, и языков взяли боем да одежды крапивныя и шолковыя, сабли, и котлы. Показали языки, что одежу и снаряжение получают с иной земли версты с четыре от Шумшу. Оная земля Пурумуширом[48] зовется, что по курильскому значит Великий остров. Приставали мы к нему возле горы, которая пламя и дым извергает. Остров Пурумушир верст на сто длиною, многолюден, бобров при нём несметно, а кроме ерника и малаго сосняка ничего не растет. На берегу приносный лес имеется. Жители пурумуширские зело мохнаты, руки и ноги чернят, губы у мужиков на средине вычернены, у баб целиком, а руки расшивают оне — бабы — узорами черными почти по локоть и серебряный кольцы в ушах носят. К приезжим благосклонны, в житии необиходны, ткут холст из крапивы, делают орловыя косицы для стрел, торгуют ими, лисицами и бобрами с жителями других островов в полуденной стороне. Никем не объясачены и никому не подвластны, и можно их в подданство привесть под высокую руку государеву, да мы не посмели за своим малолюдством и за скудостью пороховою. Поодаль от земель Шумшу и Пурумушира еще великая гора стоит и вовсе безлюдна. Ее и видите с сего места, господа навигаторы. Камчадальския мужики сказывают про нее, будто помянутая гора стояла прежде посреди озера на Камчатке. И понеже вышиною у всех протчих гор свет отнимала, то оныя непрестанно злобились на нее, пока она от беспокойства не удалилась в море. За опозданием морскаго пути[49] на иных островах мы не были. Токмо от языков и толмача выведали, что на шестом острову жители некую минерал-руду добывают, а всех островов пятнадцать, за ними главный город Нипонского царства лежит…

Поведав сие, монах молвил:

— Господа навигаторы. Ежели путь к Нипонскому царству держите, дозвольте плыть с вами.

Мы посмеялись той прыти.

— Государева инструкция велит нам проведать Анианский пролив меж Азиею и Америкою, к нему и путь наш, а чертеж островов понадобится впредь, — проговорил на то монахово прошение Иван Евреинов. — Пиши чертеж, не отлучаясь из острогу, а когда из вояжа возвратимся, ехать тебе с нами в Якутск…»

Теперь лейтенант вспомнил обладателя тонких губ и лукавых глаз.

Встреча с ним произошла год назад на крыльце дома в Якутске, где квартировали Беринг и Чириков, в душный июльский день, помраченный дымом непрекращающихся пожаров. Лето прошлого 1720 года выдалось на редкость засушливое: ни разу не перепал дождь, трава на приленских поймах пожелтела от зноя и, колеблемая горячим ветром, шуршала, как спелый колос. Вокруг Якутска, заслоняя солнце и даль пеленой гари, на сотни верст горела тайга. Почти ежедневно занимались пожары в городе: из трехсот городских строений семьдесят сгорели дотла. Лена, обмелев, покрылась желтыми пятнами голых песчаных островов. Скука и тоска донимали участников экспедиции. Исполнилось полтора года со для выезда их из Санкт-Питербурха, а они все еще не выбрались на берег Восточного океана. Заедало сухопутье. Казалось, не будет конца постылому сидению в промежуточных сибирских городах: в Тобольске, где экспедиция разрослась за счет солдат, пушкарей, плотников, кузнецов, иеромонаха, дьячка и даже пономаря; в Илимском остроге, пока набожный Беринг вкупе с причтом хлопотал о походной церкви для будущего корабля; наконец, в Якутске, чей воевода по царскому указу обязывался снабдить экспедицию провиантом и транспортом.

Сборы в тысячеверстный путь к Охотску были закончены, когда в гости пожаловал монах Игнатий, коего моряки знали по его весьма громким в здешних местах делам. Монах слыл ловким авантюристом: одно время он подвизался в должности настоятеля Покровского монастыря неподалеку от Якутска, за расхищение монастырской казны был закован в кандалы, однако бежал из-под стражи, сумел втереться в доверие воеводы и, несмотря на протесты сибирского архиерея, стал управлять якутской канцелярией. Морякам прожужжали уши о его прежней жизни на Камчатке. За ним числилось немало таких поступков, за которые других людей предавали смерти: подстрекательство к мятежу против царских приказчиков, убийство покорителя Камчатки Владимира Атласова, самовольное управление Большерецким острогом. Использовав недовольство казаков приказчиками, монах, известный в ту пору под скромным званием служилого Ивана Козыревского, возглавил мятеж, присвоил себе чин есаула и, желая уберечь себя от неминуемой кары, уговорил соучастников исследовать острова, лежащие к югу от Камчатки. Неведомо откуда Козыревскому было известно, что царь и сибирские власти чрезвычайно интересуются путем в Японию. Возвратясь на Камчатку, он составил чертеж Курильской гряды и послал якутскому воеводе, одновременно оговорив своих друзей. Некоторые из них впоследствии были казнены, а монах, доставленный геодезистами в Якутск, не только избежал наказания, но даже получил в награду десять рублей от воеводы и приобрел славу проведывателя.

Взойдя на крыльцо, он принялся соблазнять Беринга богатством Курильских островов и всячески упрашивал зачислить его в экспедицию.

Капитан с любопытством выслушал монаха, рассмотрел принесенную им карту и поинтересовался причиной, побудившей его принять монашество.

Козыревский замялся и нехотя сказал:

— Присланный на место убиенных прикащиков Петриловский вымучил пожитки, привезенныя мною с тех островов, да грозился повесить. Избавлен от смерти я тем, что пострижен.

— Господин капитан, — посоветовал Чириков. — Гоните прочь сего пройдоху. Его б давно и священства и монашества обнажить[50] надлежало, да в цепях держать за воровство, а не в экспедицию писать.

Монах, сверкнув очами, кинул на лейтенанта взгляд бессильной ненависти.

— Инструкция велит нам иное проведать, — мягко отказал Беринг. — Посему не берусь вашу просьбу уважить, отец Игнатий. Путь наш к Анианскому проливу, отнюдь не к Нипонскому государству.

Козыревский усмехнулся и, поклонясь, пожелал капитану счастливого плавания. Он не верил ни единому слову Беринга, ибо точно так утверждали шестью годами ранее геодезисты, между тем их вояж не имел никакого отношения к поискам Анианского пролива.

Усмехнулся и Чириков, прочтя ответ Евреинова монаху и последующую запись Лужина:

«…Мая 22 дни пошли в путь свой из Большой реки, взяв мореходом Мошкова, кормщика Березина, плотника Федорова, матроза Яковлева и матроза Андрея Буша. Всей команды пятеро человек, да нас двое. Выйдя в море, объявили мореходу курс на полдень. Мошков, упрямствуя, кричал, что Анианский пролив искать надобно не в той стороне, а плывя на норд, и грозился принесть жалобу воеводе. Его лай надоел нам, и мы ткнули ему в нос инструкцию государеву: «ехать до Камчатки и далее, куда указано», а куда, то ему, Кондрату, знать не к чему. Мошков смирился. Тогда, поставив парусы, пошли к островам Курильским.

К ночи пал туман великий, а поутру непогода нагрянула и валы невиданной доселе вышины, свет заслоняя, терзали лодию, яко хотели. Сие повергло всех нас в страх, ибо от Камчатского кюста[51] удалились изрядно с помощью куранта[52], подобного реке, бегущей с крутизны. Островы двое, где приставал монах с казаками, також позади лежали, и не было мочи возвратиться к ним под защиту. Убрав парусы, дабы не унесло их в море, вручили себя воле божьей, не малую муку претерпев от сырости и от стужи. Во всю седьмицу не обсушились и почти не сомкнули очей, оберегая государев инструмент — градшток, ноктурнал и квадрант с часами.

Непогода улеглась, когда склонением[53] пригнало нас к третьему острову. Подойдя к нему, увидали безлюдье и скудость природы: токмо выкидной лес, а выше на склонах малый сосняк средь камней и орловые гнезда. Вершины на острову не приметили за облаками, ее окружающими.

Проплыв далее, в исходе мая прибыли к шестому острову. Обошли кругом его в искании безопасной гавани; оную обрели на полуденной стороне, где и строения имеются. Насилу подгребли, лавируя средь морской травы, которая наипаче удобна морскому зверю, во множестве здесь обретающемуся: морские львы длиною в полторы сажен и весом в сорок пуд, морские коты в половину льва, морские бобры малые и тюлени.

Остров высок, из гор черных, где преизрядно сосняку, листвяку и ельнику, також произрастает гишпанский тростник.

Наказали мореходу и служителям лечь на якорь и не отлучаться с лодии, а сами на сушу сошли, встреченные тамошними жителями, схожими с теми, про коих монах сказывал. Островныя люди с камчатских инородцев ростом, сложения крепкаго, волосом черны, телом мохнаты, носят бороды окладистыя до пупа. Имеют луки и стрелы орловы, напоенныя ядовитым зельем из корня желтаго, в изобилии растущего меж камнями.

Нраву приветнаго, что нам испытать и довелось. Старый мохнач, почитаемый протчими за главнаго, рукою поманил нас и молвил на своем языке, а что говорил, то мы без толмача понять не сумели. Видя, что неприязнь нам не чинят, пошли с мохначами к домам их, подобным юртам якутским, строеным из выкиднаго лесу, который приносит морем. В тех юртах приметили железныя домовы потребности — котлы, сабли, ножи, посуду. Бабы островныя також мохнаты, наряжены, в платья крапивныя и шолковыя, в ушах серебряный кольцы, а сами пригожи собою. Угощали нас рыбою всякою, кореньями, да ягодами.

Были на шестом острову два дни.

Раздобыв, что надобно, возвратились на лодию и пошли в Камчатку, но не успев удалиться в море, попали в беду. Жестокий ветер поднял водяныя кручи. Лодию вертело, яко щепу в омуте. С трудом легли на якорь, молясь, чтоб не привалиться к скалам. В третий день непогодою изорвало парус и якорный канат и повлекло нас в море, пока чрез седьмицу не принесло на вид дымящей горы. Подойдя к ней, признали остров Пурумушир. Мореход и служители просили позволения пристать к острову для искания питьевой воды и провианту, ибо непогода лишила нас припасов, и два дни росинки, ни крохи во рту не имели. Заместо якоря кинули малую пушку и наковальню и тем держались на месте, пока матрозы искали воду и промышляли нерпу и рыбу. Токмо беда не разлучалась с нами. Когда поднимали пушку с наковальнею из моря, канат лопнул, ветер и курант подхватили лодию и понесли, куда глаза глядят. Обессилев, блуждали мы в море до исхода июня с негодными парусы и сартами[54] среди тумана и сувоя[55] и зело удивительно, что живы остались. Служители впали в уныние, а Мошков колдовством занялся по обычаю мохнатых островитян и деревянные части в море кидал, прося Нептуна не лишать живота.

В исходе июня прибыли в Большую реку. Стали против острогу и, готовясь в обратный путь чрез Ламу, приступили к ремонту. Мотков сделал из лесу два якоря и оковал их сковородами железными. Матрозы чинили парусы и прочил снасти, а мы разбирали жалобу, принесенную казаками на прикащика Алексея Шестакова. Оный пройдоха, не успев прибыть в Камчатку, занялся во вред государю чащинами и вымучиванием пожитков у служилых. В том убедясь самолично, схватили вора, отписали ворованное в государеву казну, а самаго Шестакова, отрешив от службы, увезли в железных поручнях и поножнях. Прихватили с собой и монаха, дабы впредь народ не смущал.

Июля 12 дни пошли в море из реки Большой и в исходе того ж июля месяцы благополучно пригребли в реку Охоту к острогу.

Чертеж монахов исправили, написав ландкарту с шестью островы для государя…»

Чириков призадумался. Неужто геодезисты совершили вояж только для того, чтобы составить карту Курильской гряды, более точную, чем предыдущие чертежи. Правда, плавание Евреинова и Лужина принесло немалую пользу: они подтвердили рассказы о существовании архипелага между Камчаткой и Японией и достигли шестого острова, где до них не бывали европейские мореплаватели. Но ради известия о новых Курильских землях и пути в Японию стал бы Петр облекать тайной вояж геодезистов?.. Конфузия якутского властителя, пытавшегося проникнуть в суть поручения, развеселила лейтенанта. Пользуясь правом контроля, — таков был указ царя, предписавшего воеводам наблюдать за присылаемыми на места выпускниками Академии и школ, «дабы не беспутствовали и не ленились», — снедаемый любопытством (нарочный из Охотска доставил жалобу Мошкова, в которой тот сообщал о плавании к шестому острову и называл вояж бесполезным), воевода направил к Лужину и Евреинову приближенного человека. Последний без обиняков осведомился у них:

«…Что с приезду сделали и ныне что делаете?

— Нещичко[56], не воеводе припасено, — сказал я. — Ступай с богом, гость незванный.

Он разобиделся и прочел нам волю воеводы:

— А буде по данным им пунктам дела не окончили, велеть оканчивать в скорых числах и для того послать нарочнаго из дворян, которому велеть надзирать за оными геодезисты, чтоб они имели сущее тщание и немедленное в том деле исправление, и записывать имянно, сколько где будет жить и что учинили и впредь учинено будет.

— Надзирать тебе препоручено? — спросил Иван Евреинов.

Тот дворянин, надув щеки, с важностью потребовал опять у нас ответа, куда и зачем ездили.

Сие услыхав, Иван Евреинов показал ему шиш.

— Видал? Коротки руки у твово господина воеводы! Передай на словах: пунктов нам не дано, а велено нам отправлять по данному нам наказу за собственною его царскаго величества рукою, по которому мы, что надлежит, отправили, о котором отправлении будем ответствовать самому его царскому величеству!

Дворянин посланный заартачился, да мы надавали ему вдоволь подзатыльников и выбили в шею на двор…»

Лейтенант посмеялся над неудачей воеводы и, бегло ознакомясь с описанием возвращения геодезистов через Сибирь, добрался до главного:

«…Не доезжая Казани, получили известие, что государь с войском и флотом идет вниз по Волге-реке в персидский поход на Хвалынское море. Переправясь через реку на он пол[57], прискакали в Кремль казанский и явились государю. Кабинет-секретарь не признал нас и разгневался: «Куда лезете с неумытыми рылами?..» Увидав же инструкцию, им писанную, единым духом исчез в покоях, отведенных государю.

Оробели мы, ожидаючи, яко три года тому назад, когда были призваны из классов и предстали пред государем и господином генерал-адмиралом: а что ежели худо исполнили порученное?.. Грозен государь в гневе!.. Глянули друг на друга, молчим и слушаем, об чем речь ведется в покоях. Сдается, голос знаком, а догадаться не догадаемся.

— …А как вашему величеству известно, сибирския восточныя места и особливо Камчатка от всех тех мест и филиппинских, и нипонских островов до самой Америки по западному берегу… не в дальнем расстоянии найтиться можно. И потому много б способнее и безубыточнее российским мореплавателям до тех мест доходить возможно было против того, сколько ныне европейцы почти целыя полкруга обходить принуждены. Посему снарядить экспедицию из Архангельска чрез Нордное море кругом Сибири, и ежели Азия и Америка разделены проливом, то проплыв им до Камчатки и Охотска, взять новыя земли под владение Российской державы до рубежей с Китаем.

На сие быстрый ответ государя последовал:

— Слушай, я все то знаю, да не ныне, да то далеко… Покличь птенцов, Макаров.

Кабинет-секретарь встал в дверях:

— Пожалуйте, господа навигаторы.

Мы вошли, конфузясь за свой вид дорожный, — обросли грязью по уши, — и по уставу репортовали о прибытии. Поглядел я на государя, на седину в кудрях, коей не было в третьем годе. Защемило сердце.

— Возмужали вьюноши… — Государь приветно поздоровался с нами. — Ну, выкладывайте, с чем прискакали. При Соймонове говорите, яко наедине со мною.

Тут мы диву дались, завидев в углу горницы собеседника государева: то был прежний наш однокашник в Сухаревой башне[58], тезка мой Федор Соймонов. Кто из нас помыслить мог, что станет Федор главным советником государевым в делах флотских, хотя и при невеликом чине капитан-лейтенанта? Судьба человеческая! Кому дано свой талан знать?.. А нынеж господин Соймонов обласкан милостями немалыми и в чинах пребывает высоких: Сената обер-прокурор да генерал-кригс-комиссар…»

Обрамленное буклями припудренного мукой парика умное, выразительное лицо и подвижная, несмотря на тучность, фигура Федора Ивановича Соймонова с голубой орденской лентой через плечо, зеркала, отражающие блеск свечей в шандалах, разношерстную толпу гостей, ярко освещенное зало, где чинно выступали в медлительном менуэте бессчетные пары, всплыли перед глазами Чирикова. Лейтенант услышал плавную музыку, шарканье множества ног, выкрики маршала ассамблеи в особняке генерал-кригс-комиссара, куда был приглашен вместе с Берингом за неделю до отъезда из Санкт-Питербурха в экспедицию. Соймонов, зазвав моряков в свой кабинет, долго и настойчиво, не поясняя причины, предупреждал их не соблазняться поисками таинственных земель Штатов и Жуана де Гамы, о чьих богатствах распространили слух заезжие корабельщики.

— Путь ваш, господа мореплаватели, начертан волею безвременно усопшего Петра Великаго — искать проход меж Азиею и Америкою в Нордное море из Восточнаго океана. Успех предприятия вашего великую службу сослужит государству Российскому на веки вечныя. О том памятуйте, не унывая в борении с трудностями, коих на пути вашем не счесть, ибо в неведомое отплываете…

Напутственные слова моряка-патриота глубоко запали в память Чирикову, но до последней минуты он не предполагал, что есть неуловимая связь между ними и вояжем геодезистов. Теперь многое предстало иным: Соймонов, как мыслилось лейтенанту, намекал на неразгаданную никем из современников тайну путешествия Лужина и Евреннова.

Тень легла на страницы тетради.

Чириков обернулся.

В оконце руфа торчала кудлатая голова Мошкова.

— Господин лейтенант, — озабоченно молвил мореход. — На «Фортуне» бизань и драйвер убирают прочь. Должно и нам убавить ветрилы[59], дабы не изодрало их непогодою. Велите — служителей кликнуть, не то приведется катовать[60] машты ради спасения живота. Гляньте окрест.

Он отступил в сторону от оконца.

Встревоженный лейтенант кинул взгляд на море.

День неузнаваемо изменился. Пенистые дуги гребней белели на бескрайних просторах холмистой пустыни. Охотский берег давно слился с горизонтом. Солнце село в штормовые тучи. Они, затягивая небосвод, грузно плыли навстречу экспедиционным кораблям. Чайки, вопя, сновали над мачтами.

Отложив дневник, лейтенант поспешно вышел на палубу.

Лодия, поскрипывая ветхим кузовом, по-старушечьи плелась за флагманским ботом. На его фокмачте, над гроздьями людей, крепящих паруса, развевался позывной сигнал. Командующий экспедицией извещал помощника о своем решении итти под зарифленными парусами наперекор буре.

— Надлежит избрать курсом склонение, — посоветовал осторожный Мошков. — Лодии нашей супротив волн ламских не выплыть.

Лейтенант резко прервал его.

— Не стращай людей, господин мореход! Путь проведывателя в непогодах означен, а ежели всякий раз поворачивать вспять пред ними, далеко ль уплывем?.. Пошел все наверх! Рифы брать! — скомандовал он, занимая место на шканцах.

Матросы ринулись к бушприту и мачтам. Предчувствие бури подгоняло служителей.

Грозовые сумерки низко нависли над морем.

Едва маневр был закончен и паруса зарифлены, налетел шквал. Под его напором выгнулись и томительно застонали стеньги. Ветер пронзительно заскулил в оголенном рангоуте. Холодный косой — дождь застучал по дощатой крыше руфа и кожаным сумам с провиантом, заволок горизонт и флагманский бот. Волна за волной с глухим ревом выкатывались из штормовой мглы, шипя вздымались над бушпритом лодии и, разбиваясь о выступ полубака, струились вдоль палубы.

Круто накренясь, лодия взмыла на вершину гребня и тяжело рухнула вниз по откосу волны. Полубак до носовой мачты зарылся в море. Пенистые потоки, опрокидывая людей, стремительно хлынули через борт, выбили дверь руфа, ворвались в него, слизнули с коек вещи офицеров, вынесли их на палубу, швырнули под ноги лейтенанту ковчежец[61] с пожитками иеромонаха и растрепанные книги. Увлекаемый волной голубой квадрат дневника промчался мимо Чирикова. Лейтенант, ахнув, метнулся за тетрадью, но волна, ослепив его брызгами, унесла ее за корму.

Корабль ненадолго обрел равновесие.

С полубака, где укрылись от ветра и брызг промокшие служители, раздалась неистовая ругань. Хмельной иеромонах, высунув из орлопдека[62] взлохмаченную бороду, громогласно слал проклятия непогоде, лишившей его пожитков. Матросы в ужасе внимали неслыханному кощунству попа.

— Укороти язык, преподобный ярыжка! — взревел суеверный Мошков и, столкнув иеромонаха с трапа внутрь помещения, захлопнул крышку люка.

— Кондрат! — позвал лейтенант и, когда мореход приблизился, вполголоса спросил: — Поелику ты был в том вояже к землям Курильским, что ведомо тебе нащет поручения государева?

Мошков насупился.

— Полагаю вояж господ навигаторов бесплодным! — прокричал он сквозь гул шторма. — Не разумея грамоте, не смею привесть подлинных слов инструкции, которую объявил мне господин навигатор Лужин. Токмо скажу, яко памятую: «… ехать до Камчатки и далее, куда указано…»

Разочарованный Чириков прекратил расспросы. Горевать о потере дневника было некогда. Шторм продолжался. Лодия, то взлетая на гребни, то проваливаясь в пропасти меж валами, упрямо ползла вслед за «Фортуной» — навстречу непогоде, к неведомым широтам Восточного океана.

Прихрамывая от удара, нанесенного дубовым ковчежцем, скользя по мокрой палубе, лейтенант пробрался к румпелю и стал возле рулевого.

— Держи гардевинд, Андрей Буш!

Он прислонился к стене руфа и, покачиваясь вместе с ней, навел подзорную трубу на запад, где в дождевой пелене, за неровными зубцами вспененных валов, скрылся гористый берег материка. Там, у изломанной штормом линии горизонта, уменьшаясь с каждым мгновением, черной точкой мелькал среди барашков зыби ковчежец иеромонаха. Над ним кружились любопытные чайки. Голубой квадрат тетради с недочитанным дневником Лужина бесследно исчез. Тайна геодезистов и царя-адмирала сгинула в пучине Ламского моря.

Письмо из Охотска

Миновало двенадцать лет.

^{_{Охотский порт в XVIII веке (из книги С. Крашенинникова «Описание Земли Камчатки», изд. 1786 г.)}}

На исходе ненастной сентябрьской ночи, когда в пелене буса[63], уныло моросящего над Охотским рейдом, возникли призрачные очертания кораблей, из командирской каюты пакетбота «Святый апостол Павел» вышли и остановились у борта два человека. Один из них, — сухощавый великан в затрапезном флотском мундире, — склонясь к спутнику и обратив к нему бритое моложавое лицо, тихо сказал:

— Зрите пред собою, досточтимый Федор Иванович, экспедичную эшквадру: подобный нашему кораблю флагманский пакетбот «Святый апостол Петр», с коим назначено сообща плыть для отыскания северо-западных берегов американских; неподалеку от него дубель-шлюп «Надежда», а ближе к устью галиот «Охотск» с провиантом для экспедиции.

Тот, кого моряк назвал Федором Ивановичем, низенький — до плеча собеседнику — старик с изуродованным носом и выцветшей бородой, спадающей на впалую грудь, едва прикрытую грязным рубищем, взволнованно прошептал:

— О том радуюсь, любезный господин капитан Чириков, что не угас дух Петров в мореплавателях наших, и штандарт[64] Российский поднят на Восточном океане с честью, яко и на Балтикуме. Плывите с благополучием умножать славу людей росских.

Он трижды перекрестил Чирикова и направился к трапу.

— Боцман… Сидор Савельев… — негромко позвал капитан.

Из груды спящих у мачты служителей мгновенно поднялся рослый моряк.

— Звали, высокоблагородный господин Алексей Ильич? — густым басом осведомился он.

Чириков приложил палец к губам.

— Не шуми, Сидор Савельев… Доставь гостя на сушу и без промедления возвращайся.

Боцман, подойдя к старику, вдруг отшатнулся.

— Рваный ноздри! — изумляясь, глухо воскликнул он, приметив след клещей палача на лице незнакомца. — Варнак[65] охотский!

Старик резко нахлобучил на глаза шапку и, кивнув Чирикову, спустился в привязанную к бортлееру[66] лодку.

— Кто б ни был сей гость, об нем помалкивай, слышишь, Сидор Савельев? — спокойно предупредил капитан. — Ступай.

Боцман молча полез за борт.

Лодка выплыла из-за кормы корабля и, превратись в черное пятнышко, вскоре слилась с дождевой мутью на рейде.

Чириков вернулся в каюту и, подсев к столику, — на нем белел наполовину исписанный лист бумаги, торчало из пузырька с чернилами хвостатое перо, чадила нагоревшим фитилем свеча в шандале, — перечел недоконченное письмо:

«Любезный друг Алексей Иванович. Не посетуй на долгое молчание мое. Прошлыя годы столь испытать довелось, что не до оказий[67] было. О тягостях наших знайт леса сибирския да реки таежный с тропами звериными. Немало корабельных припасов на себе волокли, а в многия дни падаль и коренья всякия ели. И не то было в тягость, что ходили мы босыми, строились на пустом месте, и все до угольев для кузнечных поделков и кокоры для кораблей сами делали, соль варили и смолу. Иныя трудности лбом прошибали, ибо немало пройдох, кои тщатся свою карьеру творить на несчастьи других, облыжно порочили экспедицию пред Сенатом и Адмиралтейц-Коллегиею: будто экспедиция напросилась ехать в Сибирь для наполнения своего кармана, и что от нее доселе приращения не учинено, да и впредь не надеется быть кроме великих казенных убытков; будто командующий наш вместо служения государственнаго погряз в корчемстве[68] табачном и винном.

Все сие враки, об чем и отписал я, когда господа Адмиралтейц-Коллегия приговорили мне рассмотреть жалобы кляузников на капитан-командора. Вины за господином Берингом не вижу, кроме напраснаго добросердечия к подчиненным служителям, особливо к офицерам экспедичным. То — свойство его натуры, а корабельное искусство, коим в должной мере обладает он, заслоняется, яко бусом охотским, его чрезмерною осторожностью. Оная пагубна истинному проведывателю, а господину Берингу вред принесла еще в прошлую экспедицию, когда по воле блаженнодостойныя памяти Е. И. В. Петра Великаго искали мы пролив Анианский и, возвратясь в Санкт-Питербурх, не представили достоверных известий сего открытия.

Причиною таковой неудачи была нерешимость Берингова. Августа 13 дня, когда бот наш прибыл на вид Чукотского носа[69], господин командующий, не усмотря напротив носа иной земли, впал в долгое раздумье и, призвав обер-офицеров на конзилию[70], сказал нам:

— Понеже мы пришли на 65 градусов 30 минут севернаго краю и, по своему мнению и реляции чукотской, дошли против крайнего конца к востоку от оной земли, что учинить: дале ли идти к северу? и сколь далеко? и когда искать гавани? и где?

Господин Шпанберг отвечал так:

— Понеже мы пришли в вышеозначенную ширину и на Чукотской земле нет гавани и дров для отопления, рассуждаю, когда пройдем до 10 дня нынешнего месяца, мы тогда возвратимся искать гавани в Камчатке для охранения судна и людей.

Услыхав те Шпанберговы слова, я иной совет подал:

— Понеже известия не имеется, до котораго градуса ширины из Севернаго моря у восточного берега Азии от знаемых народов европейских жители бывали; и по оному не можем достоверно знать о разделении морем Азии с Америкою, ежели не дойдем до устья реки Колымы или до льдов, — понеже известно, что в Северном море всегда ходят льды, — того ради надлежит нам непременно, по силе даннаго Вашему Благородию указа, подле земли идти, ежели не воспрепятствуют льды или не отыдет берег на запад, к устью реки Колымы до мест, показанных в означенном Е. И. В. указе; а ежели земля будет наклоняться еще к норду, то надлежит по 25 числе сего настоящего месяца в здешних местах искать гавани, где бы можно было зимовать…

Господин командующий ничего не сказал на мое мнение и токмо на третий день, когда бот пришел в ширину 67 градусов 18 минут, объявил свою волю:

— Ежели больше будем мешкать в северных краях, опасно, чтобы в такия темныя ночи и в тумане не прийти к такому берегу, от котораго не можно будет для противных ветров отойти; и рассуждая об обстоятельствах судна, понеже шверц и плей-ваглен изломаны, також трудно нам искать в здешних краях таких мест, где зимовать, понеже иной земли, кроме Чукотской, неизвестно, на которой народ не мирной и лесу нет. А по коему мнению, — приговорил господин командующий, — лучше возвратиться назад и искать гавани на Камчатке.

Сие, любезный друг Алексей Иванович, истинная причина того, что не представили мы господам Адмиралтейц-Коллегии достовернаго известия о нахождении Анианскаго пролива, хотя и поднялись гораздо выше его к норду. Ныне ж доподлинно репортовать можем, что достигли того пролива, и об раздельности Азии с Америкою по донесению штрафованного при здешнем остроге морехода Скурихкна. Оный Скурихин похвастал пред служителями экспедичными, что в лето 1732 года, находясь при команде бота святаго архангела Гавриила (бот строен нами при Камчатской гавани взамен «Фортуны» и лодии, на которых мы переправлялись из Охотскаго острога в прошлую экспедицию), ходил в море под смотрением подштурмана Ивана Федорова и геодезиста Михайлы Гвоздева, который Михайла был в академических классах в те прошлые годы, когда и мы в них премудростей набирались у господина профессора и бригадира Андрея Даниловича[71]. Служители донесли, что штрафованный мореход божился, будто бывал у Чукотскаго носа и, плывя от него на восток, видел сушу американскую. Допрошенный нами, оный Скурихин письменно показал под присягою правдивость своей сказки и об том, что репорт Михайлы Гвоздева, принявшего бот в командование за смертию подштурмана Ивана Федорова, подан в Охотскую канцелярию по возвращении бота из вояжа.

Сколь достойно удивления, что великой важности известие доселе было неведомо! Судить можешь, любезный друг, какова позиция здешних правителей к проведыванию истины географической, ежели донесение об отыскании Анианскаго пролива более восьми лет в забвении под спудом лежало при острожной канцелярии!

Репорт Михайлы Гвоздева найден намедни и прочтен мною и господином командующим. Идя с Камчатки тем курсом, каковым следовала ранее прошлая наша экспедиция, Гвоздев с Федоровым достигли Чукотскаго носа и, не в пример нам, пошли от него не вдоль берега Азиатскаго, но избрали курс к востоку. В направлении взятом обрели удачу, приплыв вскоре к неведомой матерой земле, где видели разной лес, растущий на берегу, людей на чукоч схожих, жилье всякое и зверей. Пробыв некоторое время близ той земли, возвратились к Чукотскому носу, полагая, что оный нос и земля найденная разделены проливом.

Досадую, что не мы доподлинно проведали о суше напротив Чукотскаго носа, яко гласила государева инструкция.

Однакож, радуюсь, ибо честь узнания раздельности Азии с Америкою принадлежит россиянам, об чем рассказал и господин историограф Миллер, Академиею Наук назначенный в экспедицию. Будучи в Якутске, отыскал он в тамошних архивах зело любопытное челобитье, поданное якутскому воеводе казаком Семеном Дежневым. Оный Дежнев в лето 1648 года, на кочах под веслами и ровдужными[72] парусами, прошел морем от устья реки Колымы на реку Анадырь, обогнув Чукотский нос. Посему господин историограф заключил не без резона, что Анианский пролив давным-давно пройден росскими опытовщиками».

На этом письмо обрывалось: капитану помешал визит варнака. Ночь без сна провел Чириков наедине с гостем, внимая его рассказу о позабытой в тягостях и заботах экспедиционных будней тайне царя-адмирала и двух геодезистов. Время, наслаивая в памяти одно событие за другим, погребло под спудом иных впечатлений думы о секретном вояже Лужина и Евреинова. Визит старого варнака воскрешал былое. Оно, завладев мыслями капитана, воссоздало перед ним картину шторма в Ламском море за двенадцать лет до этой ночи на рейде Охотского порта… Тетрадь в голубом сафьяновом переплете мелькнула на гребне волны и скрылась меж седыми валами… Сквозь колеблемое дыханием пламя свечи отчетливо проступили строки унесенного морем недочитанного дневника Федора Лужина:

«…При Соймонове говорите, яко наедине со мною… Тут мы диву дались, завидев в углу горницы собеседника государева… Кому дано свой талан знать?.. А ныне ж господин Соймонов обласкан милостями… в чинах высоких…»

Растопленный воск, струясь по шандалу, застывал на медных инкрустациях. Свеча быстро догорала.

Переменив ее, Чириков придвинул к себе письмо и взялся за перо.

«Кто знает, любезный друг, — приписал он, — что плоды тщаний нашей экспедиции не уподобятся на долгая годы участи сих известий об отыскании Анианскаго пролива. Не тягостей неведомого проведыватель страшиться должен, но равнодушия и забвения человеческаго к плодам трудов своих, об чем из прошлых вояжей многая примеры приводил ночной гость мой Федор Иванович Соймонов, прежний государев советник, генерал-кригс-комиссар и кавалер, нынеж варнак при Охотском солеваренном промысле. Участь просвещеннаго мореплавателя сожаления достойна и ради его прошлых заслуг пред флотом тщился я ублажить[73] здешних правителей, дабы не зверствовали над ним. Ибо из больших начальников в небылицу и наоборот превращенным быть всякий может[74]. Не смыкая глаз, скоротали мы с Федором Ивановичем сию ночь прощальную пред отплытием к берегам Камчатским и далее. Он и поведал секрет гистории Лужина и Евреинова, об чем отписываю, дабы знал ты вещия слова отца отечества и зачинателя флота нашего.

Прискакав в Казань, геодезисты явились в покои кремлевские, где государь был наедине с господином Соймоновым и, подав ландкарту островов Курильских, донесли о виденном. Государь слушал с вниманием неусыпным, выспрашивая про достоинства земель Курильских и Камчатских, про обычаи тамошних жителей, и сколь способны места виденныя быть пристанищем флоту.

— В едином не преуспели, — рапортовал Иван Евреинов, кладя на стол минерал-камень. — Мохнатыя иноземцы инаго не добывают, кроме сей минерал-руды железной. Более на шестом острову ничего нет. Омылка[75], господин адмирал.

Тож и Федор Лужин репортовал.

Тогда государь убрал камень с глаз долой, прегорько вздохнул и молвил:

— Правду баял сват Федор Матвеевич: сочинили мореходы побасенку ради пущей славы своей. То запомните впредь, господа навигаторы, и ты знай, Соймонов. Наука, глаголемая Космография, сиречь описание не токмо истин, но и вымысла досужего. Будучи на Ост-Индском дворе в Амстердаме, слыхал я, будто есть на Восточном океане земля, полная злата и серебра. Ходил искать ту землю голландский корабль «Кастрикум» корабельщика да Вриза и приставал к берегу, нареченному Компанейскою землею господ Генеральных Штатов[76]. Будто возле той земли есть иная, виденная гишпанским корабельщиком Жуаном да Гамою. Будто земля Гамова из серебра сотворена и распускается в воде наподобие сахару. В том усомнился я, ибо умеют балясы точить мореходы, чужестранные хвастуны. А приплыв домой, разыскал донесение воеводы якутскаго и отписку вора Ваньки Козыревскаго, что сыскал он, вор-Ванька, новыя заморския земли на полдень от Камчатки. Отписали вор с воеводою о минерал-руде на тех землях, что курятся. Порадовался их отпискам, да зря. Иную минерал-руду, чаял, найдете. Омылка…

Помолчав, государь утешил геодезистов:

— Добро, что без шуму слетали, птенцы мои. Срам не велик, и тот в дому останется, об чем памятуйте. А вояж ваш не посчитайте напрасным. Оный на пользу знанию истинному о земноводном нашем шаре: узнанное вами про земли восточныя славу отечеству преумножит в свое время. Придет черед, когда станет наша держава — у Восточнаго океана також твердо, яко ныне у Балтикума…

То свершится, предвиденное Петром Великим: став твердо на охотских и камчатских берегах, обращаем мы взоры к землям, где не бывали до нас европейцы, хотя и немалыя вижу впереди муки. Ежели где зазимуем в отдаленности, не ведаем, чем и питаться будем. Провианту вовсе нет, кроме привезеннаго из Иркутской провинции, и тот состоит из попортившихся солонины и масла.

_{^{Сентября в 8 день 1740 года}}

_{^{Пакет Бот им. Св. ап. Павла»}}

Чириков запечатал письмо и убористым почерком вывел адрес на конверте:

Он погасил свечу.

Сумерки дождливого утра сочились в каюту сквозь квадратное оконце.

С палубы глухо прозвучал сигнал побудки. Тотчас, повторяя его, над рейдом разнеслась прерывистая дробь барабанного боя.

На экспедиционных кораблях начинался долгожданный день отплытия из Охотска.