Колыбельная

Июнь Глава 1

Название этой песни — «Колыбельная». И к настоящему моменту я слышала ее уже миллион раз.

Приблизительно.

Всю жизнь мне рассказывают легенду о том, как мой отец написал эту песню в день моего рождения. Он был в пути где-то в Техасе. Они с моей мамой уже разошлись. Согласно истории, как только отец узнал о моем рождении, он взял свою гитару, и в итоге появилась песня, прямо в номере Мотеля 6. Всего час его времени, несколько аккордов, два куплета и припев. Он писал музыку всю свою жизнь, но к концу он был известен благодаря только одной песни. И даже после смерти у отца только один хит. Ну, или два, если считать меня.

Сейчас, когда я сижу на пластиковом стуле в агентстве по продаже автомобилей, эта песня звучит над моей головой. Идет первая неделя июня. На улице тепло, все цветет, и настоящее лето практически наступило. И это, конечно, значит, что для моей мамы пришла пора снова выходить замуж.

Это будет ее четвертый раз, пятый — если считать моего отца. Но я бы этого не делала. Хотя в ее глазах они тоже были женаты — если свадьбу посреди пустыни, с первым попавшимся у остановки человеком вместо священника, которого они встретили всего за пару мгновений перед тем, как стать мужем и женой, можно назвать браком.

Со слов моей матери — так и есть. Однако она меняет мужей по тем же причинам, по которым другие меняют цвет своих волос: от скуки, апатии или просто потому, что следующий расставит все на свои места, раз и навсегда. Когда я была помладше, я спросила ее, как она познакомилась с моим отцом. Мне правда было любопытно, но она лишь вздохнула, взмахнула рукой и сказала:

— О, Реми, это были семидесятые. Ну, ты понимаешь.

Моя мама всегда считает, что я все понимаю. Но она ошибается. Все, что мне известно о семидесятых, я почерпнула из школьных уроков и History Channel: Вьетнам, президент Картер, диско.

И все, что мне было известно об отце — это всего лишь «Колыбельная». За свою жизнь я слышала ее в рекламных роликах и фильмах, на свадьбах, в топах лучших песен на радио. Мой отец уже не с нами, но эта песня — слащавая, глупая, безвкусная — все еще жива.

В свое время она переживет и меня.

На середине второго припева Дон Дэвис из Дон Дэвис Моторс высунул свою голову из офиса и увидел меня.

— Реми, дорогая, извини, что тебе пришлось ждать. Входи.

Я встаю и следую за ним. Через восемь дней Дон станет моим отчимом и присоединится к не-столь-эксклюзивной группе. Он был первым продавцом машин, вторым по счету близнецом[1] и единственным со своими собственными деньгами. Он и моя мама познакомились прямо здесь в его офисе, когда она пришла покупать новую «Камри». Я пришла сюда потому, что знаю свою мать: она сразу заплатит цену, указанную в прайс-листе, предполагая, что она окончательная — так она покупает апельсины или туалетную бумагу в магазине, и, конечно, ей никто и слова не скажет, так как моя мама отчасти знаменита, и все считают, что она богата.

Наш первый продавец выглядел так, словно его только что выпустили из колледжа, и был практически сражен, когда моя мать провальсировала к последней модели с полной комплектацией, затем просунула голову внутрь салона, чтобы вдохнуть запах новой машины. Она сделала глубокий вдох, улыбнулась и объявила с характерной ей артистичностью:

— Я беру ее.

— Мам, — я старалась не скрипеть зубами. Но ей же лучше знать. Всю дорогу до этого места я подготавливала ее, давала инструкции — что говорить, как себя вести, все, что нам нужно, чтобы заключить отличную сделку. Она уверяла, что слушает, даже когда возилась с клапанами кондиционера и играла с автоматическими окнами. Я готова поклясться, что вся эта «одержимость машинами» возникла попросту потому, что автомобиль появился у меня.

Так, после того, как она все испортила, мне пришлось взяться за дело. Я начала задавать продавцу прямые вопросы, которые заставили его понервничать. Он продолжал бросать взгляды на мою маму, словно я натасканная собака, которой она легко может отдать команду «сидеть». Я к этому привыкла. Но как раз в тот момент, как он начал выкручиваться, нас прервал сам Дон Дэвис. Он быстренько затолкал нас в свой офис и через пятнадцать минут был уже по уши влюблен в мою маму. Пока они строили друг другу глазки, я выторговала у него триста баксов и заставила добавить план техобслуживания, герметик и чейнджер для CD-плеера. Это лучшая сделка за всю историю Тойоты, которую никто и не заметил. Предполагается, что я все проконтролирую, что бы это ни было, потому что я мамин бизнес-менеджер, терапевт, разнорабочий, а теперь еще и свадебный координатор. Счастливая-счастливая я.

— Итак, Реми, — сказал Дон, как только мы сели; он — на большой, вращающийся, обтянутый кожей трон, я — в достаточно-неудобное-чтобы-снизить-цену кресло напротив.

Все в агентстве было устроено так, чтобы промыть покупателям мозги. К примеру, различные заметки-напоминания для продавцов о поощрении выгодных сделок, «случайно» оставленные именно там, где их могут прочесть клиенты, а также само расположение офисов, благодаря которому можно «подслушать», как продавец уговаривает своего менеджера сделать вам выгодное предложение. Кроме того, окно, напротив которого я сейчас сижу, выходит на участок, где люди забирают свои новехонькие брендовые машины.

Каждые несколько минут один из продавцов проходит с кем-то прямо по центру этого окна и вручает сияющие новенькие ключики, затем благосклонно улыбается, когда машина уезжает в лучах заходящего солнца, как это происходит в сериалах. Вот дерьмо.

Теперь Дон ерзает на сиденье, поправляя галстук. Он довольно полный парень, с большим животом и небольшой залысиной: на ум приходит слово «рыхлый». Но он обожает мою мать, да поможет ему Господь.

— Что тебе надо от меня сегодня?

— Итак, — я достаю из своего заднего кармана список, который принесла с собой.

— Я дважды проверила на счет смокинга — они ждут тебя на этой неделе для окончательной примерки. Список приглашенных на обед после репетиции церемонии бракосочетания утвержден на 75 процентов, и поставщику продуктов к понедельнику нужно выписать чек на остальную часть залога.

— Хорошо.

Он открывает шкаф и достает чековую книжку в кожаном переплете, затем из кармана пиджака вытаскивает ручку.

— Сколько нужно для поставщика?

Я смотрю на свои записи, сглатываю и отвечаю:

— Пять тысяч.

Он кивает и начинает писать. Для Дона пять тысяч баксов — не деньги. Вся эта свадьба уже стоит ему двадцатку, но и это его не расстраивает. Прибавьте к этому ремонт нашего дома — чтобы мы могли жить все вместе, как одна счастливая семья; долг за грузовик, который Дон простил моему брату и каждодневная жизнь с моей матерью — итого он немало поистратился. Но опять-таки, это его первая свадьба, первый брак.

Он новичок. Моя семья, напротив, долгое время находится в статусе профи.

Дон вырывает чек, пускает его по столу и улыбается.

— Что еще? — спрашивает меня.

Я снова сверяюсь со списком.

— Так, осталась только музыкальная группа, я полагаю. Люди на ресепшне интересовались…

— Все под контролем, — отвечает он, махнув рукой. — Они там будут. Скажи своей матери, чтобы не беспокоилась.

Я улыбаюсь, потому что он ждет от меня именно такой реакции, но мы оба знаем, что мать совсем не беспокоится об этой свадьбе. Она подобрала платье, выбрала цветы, а потом скинула все остальное на меня, утверждая, что для работы над ее последней книгой требуется каждая свободная секунда. Но правда в том, что моя мать ненавидит детали. Она любит погружаться в проекты, усердно работать над ними в течение десяти минут, а потом ее интерес пропадает. Повсюду в нашем доме маленькие кучки вещей, которые однажды привлекли ее внимание: наборы ароматерапии, программы для создания семейного древа, кипы книг о японской кухне, аквариум, покрытый водорослями с четырех сторон и одной выжившей душой — толстой белой рыбиной, сожравшей всех остальных.

Многие оправдывают сумасбродное поведение моей матери тем, что она писатель, словно это все объясняет. Что касается меня, так это только отговорки. Я имею ввиду, что нейрохирурги тоже могут быть сумасшедшими, но никто не говорит, что это в порядке вещей. К счастью для моей матери, так считаю только я.

— …так скоро, — отмечает Дон, постукивая пальцем по календарю. — Ты можешь в это поверить?

— Нет, — отвечаю я, размышляя о том, какой могла бы быть первая часть его предложения. И добавляю: — Это поразительно.

Он улыбается мне, затем снова смотрит на календарь, и я замечаю, что день свадьбы, 10 июня, был обведен несколько раз разноцветными ручками. Думаю, нельзя его обвинять за волнение.

До того, как Дон встретил мою мать, он уже находился в том возрасте, когда большинство друзей махнуло на него рукой, решив, что он никогда не женится.

Последние пятнадцать лет он жил один в квартирном доме возле шоссе, и, когда бодрствовал, почти все свое время продавал Тойоты — больше, чем кто-либо другой в штате. Теперь, через девять дней, он получит не только Барбару Старр, экстраординарного писателя романов, но и вдобавок моего брата Криса и меня. И он счастлив. Это поразительно.

Сразу после этого интерком на его столе громко звонит и раздается голос женщины.

— Дон, у Джейсона восемь пятьдесят семь готов к действию, нужно твое вмешательство. Мне их послать к тебе?

Дон бросает на меня взгляд, затем нажимает на кнопку и говорит:

— Конечно. Дай мне пять секунд.

— Восемь пятьдесят семь? — удивляюсь я.

— Просто сленг агентства, — легко отвечает он и встает. Он приглаживает волосы, прикрывая маленькую залысину, которую я заметила, пока он сидел. За ним, по другую сторону окна раскрасневшийся продавец вручает женщине с ребенком ключи от ее новой машины: когда она их берет, малыш теребит ее за подол юбки, стараясь привлечь внимание. Кажется, что она его не замечает.

— Терпеть не могу тебя выпроваживать, но…

— У меня все, — уверяю его, запихивая список обратно в карман.

— Я действительно ценю то, что ты делаешь для нас, Реми, — говорит он, обходя стол.

Он кладет руку мне на плечо, в «стиле папочки», и я стараюсь не вспоминать, что все отчимы до него делали то же самое, придавая этому жесту ту же значимость и смысл. Все они думали, что останутся навсегда.

— Нет проблем, — отвечаю я, пока он открывает мне дверь. В коридоре нас ждет продавец вместе с тем, кто должно быть и есть восемь пятьдесят семь — это код для клиента, готового купить машину, как я полагаю — низкорослой женщиной, сжимающей свою сумку и одетой в свитер с аппликацией в виде котенка.

— Дон, — мягко говорит продавец: — это Рут, и мы прилагаем все усилия, чтобы сегодня она уехала на новенькой «Королле».

Рут нервно переводит взгляд от Дона на меня, затем снова на Дона. — Я только…, - бормочет она.

— Рут, Рут, — успокаивает Дон. — Давайте присядем на минутку и поговорим о том, что мы можем сделать для Вас. Хорошо?

— Верно, — поддакивает ему продавец, деликатно подталкивая ее вперед.

— Мы просто поговорим.

— Хорошо, — неуверенно отвечает Рут и входит в офис Дона. Проходя мимо, она бросает взгляд на меня, словно я являюсь частью происходящего, но я прилагаю все усилия, чтобы не побудить ее бежать отсюда быстро и без оглядки.

— Реми, — заметив мои чувства, шепчет Дон: — Увидимся позже, ладно?

— Ладно, — говорю я, затем наблюдаю, как Рут заходит в офис.

Продавец усаживает ее в неудобное кресло лицом к окну. В это время азиатская пара забирается в свой новый грузовик. Они улыбаются, пока регулируют сиденья, восхищаются интерьером: женщина опустила вниз козырек и изучает свое отражение в зеркале. Они глубоко дышат, чтобы прочувствовать запах новой машины, и муж вставляет ключ в зажигание. Затем они уезжают, помахав на прощание продавцу.

Еще и закат.

— Итак, Рут, — Дон садится в свое кресло. Дверь за ними закрывается, и я едва могу видеть его лицо. — Что я могу сделать, чтобы ты стала счастливой?

Я уже наполовину пересекла выставочный зал, когда вспомнила, что мать очень-очень просила напомнить Дону о коктейлях сегодня вечером. Её новый редактор вечером будет в городе, якобы ему как раз по пути, он едет из Атланты, и хочет заскочить и пообщаться. Однако, на самом деле мама задолжала издателю роман, и все уже начали нервничать по этому поводу.

Я разворачиваюсь и возвращаюсь по коридору к офису Дона. Дверь все еще закрыта, но я могу различить перешептывающиеся за ней голоса.

Часы на противоположной стене похожи на школьные, с большими черными цифрами и подрагивающей секундной стрелкой.

Уже час пятнадцать. Прошел день после моего выпуска из средней школы и вот я здесь, не валяюсь на пляже и не отсыпаюсь с похмелья как все остальные. Я выполняю свадебные поручения, словно мне за это заплатят, в то время как моя мать лежит на своем ортопедическом матрасе,[2] шторы плотно задернуты, и спит. Она уверяет, что сон очень важен для ее творческого процесса.

И этого вполне достаточно, чтобы прочувствовать. То тихое, бурлящее пламя в моем желудке, которое всегда появляется, как только чаша весов перевешивает в ее пользу. Это либо чувство обиды, либо старая язва давала о себе знать, или же все это вместе. Музыка над моей головой становится громче, словно кто-то регулирует звук, и теперь меня оглушает песня в исполнении Барбры Стрейзанд. Я закидываю ногу на ногу, закрываю глаза и впиваюсь пальцами в ручки кресла. Еще несколько недель такого кошмара, говорю себе я, и точно с ума сойду.

После этого кто-то громко плюхается в кресло слева от меня, и из-за этого я стукаюсь боком об стену; от такой встряски я ударяю локоть об лепнину, прямо по косточке, и чувствую покалывание прямо до кончиков пальцев.

— Какого черта, — говорю я, отталкивая стену и готовясь снести голову идиоту-продавцу, решившему поудобнее устроиться рядом со мной. Мой локоть все еще ноет, и я чувствую, как моя шея начинает пылать: плохой знак. Я очень хорошо знаю свой характер.

Я поворачиваю голову и вижу, что это вовсе не продавец. Это парень с темными вьющимися волосами, примерно моего возраста, одетый в ярко-оранжевую футболку. И почему-то он улыбается.

— Эй там, — бодро говорит он: — Как делишки?

— Проблемы? — я огрызаюсь, потирая локоть.

— Проблемы?

— Ты только что швырнул меня в стену, придурок.

Он моргает.

— Боже, — в конце концов, произносит он: — Ну и выражения.

Я просто смотрю на него. «Неподходящее время, приятель», — думаю я. Ты подвернулся мне в неподходящее время.

— Дело в том, — он говорит так, словно мы обсуждаем погоду или мировую политику: — что я увидел тебя в демонстрационном зале. Я стоял за дисплеем с шинами.

Я уверена, что сердито уставилась на него. Но он продолжает болтать.

— Я вдруг подумал, что у нас есть что-то общее. Особая связь, можно так сказать. И я почувствовал, что что-то особенное произойдет. С нами обоими. И дело в том, что нам предназначено быть вместе.

— До тебя все это дошло, — уточняю я: — возле дисплея с шинами?

— Разве ты не чувствуешь это? — спрашивает он.

— Нет. Но я почувствовала, как ты швырнул меня в стенку, — невозмутимо отвечаю я.

— Это, — он понижает голос и наклоняется ближе ко мне: — была случайность. Оплошность. Печальный результат отчрезмерного восторга по поводу предстоящего разговора с тобой.

Я просто смотрю на него. Над головой играет энергичная мелодия Дон Дэвис Моторс, все бренчит и позвякивает.

— Проваливай, — говорю ему.

Он снова улыбается и проводит рукой по волосам. Теперь над нами звучит крещендо, динамик трещит так, словно скоро произойдет короткое замыкание. Мы оба бросаем взгляды наверх, затем друг на друга.

— Знаешь что, — он указывает на динамик, который вновь трещит, в этот раз сильнее, затем шипит перед тем, как пустить песню на полную катушку. — С этого момента и навсегда, — он снова показывает наверх, тыкая пальцем: — это будет наша песня.

— Ох ты, Господи, — говорю я и, аллилуйя, я спасена — дверь офиса Дона распахивается и выходит Рут, сопровождаемая продавцом. Она держит пачку бумаг, у нее ошеломленный вид человека-который-только-что-потерял-тысячи. Однако она стала обладательницей бесплатной позолоченной цепочки для ключей, принадлежащей только ей одной.

Я встаю, и парень возле меня вскакивает на ноги.

— Подожди, я только хочу…

— Дон? — зову я, проигнорировав его.

— Пусть будет, — произносит парень, хватая меня за руку. Он поворачивает ее ладонью вверх, еще до того, как я успеваю отреагировать, и достает ручку из заднего кармана, затем начинает — я не шучу — писать имя и номер телефона между большим и указательным пальцами.

— Ты сумасшедший, — я резко отдергиваю руку, из-за чего последние цифры смазываются и ручка вылетает из его руки. Она ударяется об пол и закатывается под ближайший автомат со жвачками.

— Эй, Ромео, — кричит кто-то из выставочного зала, затем раздается взрыв хохота.

— Давай, пойдем уже!

Я все еще скептически смотрю на него. И дело не в уважении границ личного пространства. Я выливала напитки на парней за то, что они просто задели меня в клубе, не говоря уж о том, что мою руку схватили, и стали на ней что-то писать.

Он оглянулся, затем снова посмотрел на меня.

— До встречи, — сказал он мне с ухмылкой.

— В аду, — ответила я, но затем он сразу ушел, лавируя между грузовиком и микроавтобусом в выставочном зале, и выходя через стеклянные двери. Прямо за ней на обочине простаивал видавший виды белый фургон. Задняя дверь оставалась открытой, и он хотел забраться в него, но фургон рванул вперед, из-за чего парень споткнулся. Потом машина снова остановилась.

Он вздохнул, упер руки в боки и посмотрел вверх на небо. Затем снова схватился за ручку и стал подтягивать себя наверх, но фургон снова поехал. В этот раз кто-то еще и сигналил.

Во время движения фургона по парковке все эти действия повторялись из раза в раз, вызывая хихиканье у продавцов в выставочном зале, до тех пор, пока из задней двери кто-то не высунул руку, предлагая помощь, но парень проигнорировал этот жест.

Пальцы на руке зашевелились, сначала слабо, потом сильнее, и, в конечном счете, он дотянулся до руки, схватил ее и залез внутрь.

Я смотрю на свою ладонь, где черными чернилами нацарапан номер 933-54-непонятно-непонятно и еще одно слово под цифрами. Боже, у него такой корявый почерк. Заглавная Д размазана до последней буквы. И что за дурацкое имя. Декстер.

Вернувшись домой, я первым делом замечаю музыку. Классическую, возвышенную, наполняющую дом звуками гобоя и скрипки.

Затем, аромат свечей, ванильный, достаточно резкий и сладкий, чтобы заставить вас поморщиться. И, наконец, неопровержимое доказательство — след из смятых бумаг, разбросанных по фойе, словно хлебные крошки, проходящий через кухню и ведущий на веранду.

Слава Богу, думаю я. Она снова пишет.

Я кидаю ключи на столик у двери, наклоняюсь и возле моей ноги поднимаю скомканный лист, затем расправляю его по дороге в кухню. У мамы много предрассудков, связанных с ее работой, она печатает только на старой потрепанной пишущей машинке, которую она протащила через всю страну, когда работала фрилансером и писала статьи о музыке для газеты в Сан Франциско. Машинка шумная и выглядит так, словно осталась со времен «Пони-экспресс».[3] Еще у нее есть навороченный брендовый компьютер, но его она использует исключительно для раскладывания пасьянсов.

В правом верхнем углу страницы, что у меня в руках, стоит номер А1, и начало весьма типично для моей матери.

Мелани всегда относилась к тому виду женщин, которые любили бросать вызов. В своей карьере, любви, душе она находила вещи, которые заставляли ее бороться, проверяли ее решимость, делали победу желанной. Войдя в отель Плаза холодным ноябрьским днем, она стащила с головы шарф и отряхнулась от дождя. Встреча с Броком Доббином не входила в ее планы. Она не видела его после Праги, когда они расстались так же скверно, как начали встречаться. Но теперь, год спустя, когда до ее свадьбы осталось совсем немного, он вернулся в город. И она здесь, чтобы встретиться с ним. В этот раз она победит.

Она была

Она была… что дальше? После последнего слова только чернильное пятно, растекшееся до места, где лист был вырван из машинки.

Я продолжаю собирать листы с отвергнутыми вариантами, сжимая их в руке. Они не слишком различаются.

В одном, под номером IIА, действие происходит не в Нью-Йорке, в другом — Брок Доббин становится Доком Броббином, затем снова все меняется обратно. Вроде бы небольшие детали, но моей матери всегда нужно время, чтобы войти в колею. Но как только ей это удается — берегись. Она закончила свою последнюю книгу за три с половиной недели, и это был достаточно толстый толмут, чтобы им можно было придерживать дверь.

Звуки музыки и пишущей машинки становятся громче, когда я вхожу в кухню, где мой брат Крис гладит себе рубашку на столе. Солонку с перечницей и держатель для салфеток он передвинул на самый край.

— Хэй, — говорит он, убирая волосы с лица. Утюг шипит, когда он его поднимает, затем брат приглаживает край воротничка, сильно надавливая.

— Ну и как долго она это делает? — спрашиваю я, достаю мусорное ведро из-под раковины и выбрасываю туда листки.

Он пожимает плечами, выпуская пар из утюга и разминая пальцы.

— Пару часов, как мне кажется.

Я выглядываю из-за него, через столовую прямиком на веранду, где могу наблюдать свою мать, сгорбившуюся над печатной машинкой. Рядом с ней стоит свеча. Мама усиленно работает. Всегда странно наблюдать за ней. Она уходит в себя и всем телом набрасывается на свою работу, словно иначе нужные слова не придут на ум достаточно быстро.

И она будет часами продолжать в том же духе, пока наконец не появится с судорогой в пальцах, больной спиной и пятьюдесятью страницами, которых будет достаточно, чтобы удовлетворить на время редактора из Нью-Йорка.

Я сажусь за стол и просматриваю кипу почты, скопившуюся у миски с фруктами, в то время как Крис переворачивает рубашку и плавно проводит утюгом по манжете. Он очень медленно гладит, это я к тому, что я бы давно уже запарилась, неспособная просто стоять все то время, что у него уходит на глажку воротничка. Единственная вещь, которую я ненавижу наблюдать, кроме той, когда кто-то делает что-то неправильно, это когда кто-то делает что-то медленно.

— Сегодня важный вечер? — спрашиваю у него. Он ниже наклоняется к рубашке, сфокусировавшись на переднем кармане.

— У Джениффер Энн званый ужин, — отвечает он. — Он полуофициальный.

— Полуофициальный?

— Это значит, — медленно произносит он, все еще концентрируясь: — никаких джинсов, никаких спортивных курток. Галстуки необязательно. Как-то так.

Я закатываю глаза. Еще шесть месяцев назад мой брат был неспособен отличить официальный стиль, не говоря уж об неофициальном.

Десятью месяцами ранее, на его двадцать первый день рождения, его поймали за продажу травки. В любом случае, это было не первое его столкновение с законом: во время учебы в средней школе у него было несколько взломов с проникновением и без (с признанием вины), одно вождение в нетрезвом виде (отпустили) и одно хранение незаконных веществ (общественные работы и большой штраф, но он чудом избежал неприятностей). Но после того как его поймали на вечеринке, он некоторое время провел в тюрьме.

Всего каких-то три месяца, но этого было достаточно, чтобы он взялся за ум и нашел работу в местном Джиффи Люб,[4] где ему встретилась Дженнифер Энн — она пригнала свой «Сатурн» для техосмотра после тридцатитысячного пробега.

По словам моей матери, Дженнифер Энн была «произведением искусства», и это значило, что она не боялась нас и ее не заботило, в курсе ли мы этого. Она была невысокой девушкой с длинными светлыми волосами, аккуратно уложенными — и хоть нам и трудно это признать — за шесть месяцев она преобразила брата так, как нам не удалось за двадцать один год. Она заставила его лучше одеваться, усерднее работать и грамотно говорить, используя такие выражения, как «налаживание связей», «многозадачность» и «полуофициальный». Она работала на ресепшене у группы врачей, но относила себя к «специалисту по офису». У Дженнифер Энн любая вещь выглядела лучше, чем была на самом деле. Недавно я слышала, как она описывает работу Криса как «эксперта в области многоуровневого покрытия автомобилей», словно работать в Джиффи Люб все равно что возглавлять НАСА.

Теперь Крис поднимает рубашку со стола и держит ее, слегка потряхивая, в то время как из комнаты снова раздается звон пишущей машинки.

— Что думаешь?

— Выглядит неплохо, — говорю я. — Хотя ты пропустил большую складку на рукаве.

Он смотрит на нее, затем вздыхает.

— Это чертовски тяжело, — отвечает он, снова раскладывая рубашку на столе. — Не понимаю, почему людей так это волнует.

— А я не понимаю, почему это волнует тебя, — говорю я. — С каких это пор тебя заботят складки на одежде? Ты же привык считать, что если на тебе трусы, то ты уже одет.

— Мило, — он строит мне гримасу. — Ты все равно не поймешь.

— О да, верно. Простите меня, я и забыла, что Вы самый умный.

Он разглаживает рубашку и даже не смотрит в мою сторону.

— Я имел в виду, — медленно произносит он: — что для этого тебе нужно познать, каково это — делать что-либо хорошее для кого-либо еще. Безвозмездно. По любви.

— Ох, Господи, — говорю я.

— Именно так.

Он снова поднимает рубашку. Все еще есть складки, но в этот раз я не собираюсь ему их показывать.

— Это именно то, о чем я сейчас говорю. Участие. Отношения. Две вещи, которые, к сожалению, у тебя отсутствуют.

— Да я королева отношений, — возмущаюсь я. — И, ау, я только что потратила все утро планируя свадьбу нашей матери. Конечно, я же совсем не принимаю участия.

— Ты, — он аккуратно повесил рубашку на руку, словно официант: — должна прочувствовать, что такое серьезное обязательство…

— Что?

— …а твое постоянное нытье и жалобы по поводу свадьбы я вряд ли назвал «участием».

Я просто стою, уставившись на него. Последнее время против его слов трудно найти контраргументы. Словно ему промыли мозги при помощи религиозного обряда.

— Кто ты? — спрашиваю его.

— Все, что я хочу сказать, — отвечает он тихо: — так это то, что я действительно счастлив. И я хочу, чтобы ты тоже была счастлива. Как я.

— Я счастлива, — огрызаюсь я. Но слова звучат неправдоподобно, так как меня слишком разозлили.

— Я счастлива, — повторяю более спокойно.

Он хлопает меня по плечу, словно ему лучше знать.

— Увидимся, — он разворачивается и поднимается вверх по кухонной лестнице в свою комнату.

Я наблюдаю, как он уходит с все еще мятой рубашкой, и я понимаю, что скриплю зубами, и это последнее время вошло у меня в привычку.

— Дзынь! — из соседней комнаты доносится звон колокольчика печатной машинки, и моя мать начинает новую строку.

Мелани и Брок Доббин близки к несчастью, судя по звуку.

Романы моей матери относятся к тем, от которых перехватывает дыхание, действие разворачивается в экзотических местах, а герои — люди, у которых есть все, и при этом — ничего.

Богатые материально, но бедные духовно. И тому подобное.

Я вхожу на террасу, стараясь не шуметь, и заглядываю к ней.

Когда мать пишет, она словно погружается в другой мир, забывая о нас: даже когда мы были совсем маленькими, вопили и рыдали, она, сидя к нам спиной, поднимала руку, гремела ключами и говорила «Шшшшш».

Как будто этого было достаточно, чтобы заставить нас замолкнуть, в то время как она была в другом мире — в отеле Плаза или на пляже в Капри, где изысканно одетая женщина тосковала о мужчине, которого, как она была в этом уверена, потеряла навсегда.

Когда мы с Крисом ходили в начальную школу, моя мама была на грани. Она ничего не публиковала, кроме газетных статей, но и это дело вскоре провалилось, так как группы, о которых она писала — такие как группа моего отца, другие из 70-х, и все, которые теперь относят к «классическому року» — стали распадаться или их песни переставали крутить по радио.

Она стала преподавать машинопись в местном колледже. Там практически ничего не платили, и нам пришлось жить в отвратительных жилых комплексах, с названиями типа «Риджвудские сосны» и «Лес у озера», хотя ни сосен, ни озер там не наблюдалось. В то время она писала за кухонным столом по вечерам или поздно ночью, иногда после полудня.

Но даже тогда ее истории были весьма экзотичны; из кипы бумаг в центре по переработке она всегда вытаскивала бесплатные брошюры местного туристического агентства и рыбного магазина Гурме, и тщательно их изучала.

Тогда как мой брат был назван в честь любимого маминого святого, на мое имя повлиял дорогой брендовый коньяк, рекламу которого мать видела в журнале Harper's Bazaar.

Какая кому разница, что в то время как мы жили на макаронах фирмы Крафт и сыре, ее герои наслаждались шампанским Cristal и икрой, лениво прогуливались в костюмах от Диор, тогда как мы покупали одежду в секонд-хэнде.

Она всегда любила гламур, моя мать, хотя ни разу не видела его вблизи.

Крис и я постоянно отвлекали ее от работы, это приводило ее в бешенство.

Наконец, на блошином рынке она нашла цыганские занавески, сделанные из длинных нитей с бусинами, она повесила их над входом в кухню.

Они стали условным сигналом: если шторы были раздвинуты, на кухне разрешалось играть.

Но если они были задернуты, то это означало, что мать работала, и нам приходилось искать еду и развлечения в другом месте.

Когда мне было около шести лет, я любила стоять у штор и пропускать бусины через пальцы, побрякивая ими вверх и вниз.

Они издавали слабый звон, словно маленькие колокольчики. Я могла смотреть сквозь них и наблюдать за матерью. Но она выглядела весьма необычно, словно предсказательница судьбы или фея, или волшебница.

Кем именно она была, я тогда не знала.

Многие вещи со времен тех лет, прожитых в апартаментах, были утеряны или выброшены. Однако шторы из бусин совершили путешествие в Большой Новый Дом — так мы назвали наш дом, когда переехали.

Шторы были одной из тех вещей, которую мама повесила даже до того, как разместила наши школьные фотографии и еелюбимую копию картины Пикассо в гостиной.

Там был гвоздь, за который заправляли шторы, чтобы они не мешались. Но теперь, когда шторы были задернуты, гвоздь представлял опасность для одежды, но он исправно выполнял свою работу.

Я наклоняюсь ниже, вглядываюсь в мою мать. Она все еще упорно работает, ее пальцы летают, и я закрываю глаза и прислушиваюсь.

Это похоже на музыку, которую я слушаю всю жизнь, еще дольше, чем «Колыбельную».

Все эти нажатия клавиш, все эти буквы, так много слов.

Я пропускаю бусины сквозь пальцы, и наблюдаю, как ее образ колышется и мерцает, а потом вновь становится цельным.