Колымская повесть

РИТА

Палатка Николая Второго расположена на краю стойбища. Это в тридцати шагах от нас, но бабушка Мэлгынковав не ходит туда по принципиальным соображениям. Виновата жена старшего сына — Рита. Невестка, по глубокому убеждению бабушки Мэлгынковав, очень хитра и ленива, совсем не умеет шить не только торбаса, но даже самые обыкновенные носки-чижи. Шкуры же Рита выделывает только в перчатках. Кроме того, она не хочет готовить еду, а если что сварит, все равно Николай. Второй ходит голодный. В ее годы бабушка Мэлгынковав никогда не была такой ленивой, и все делала куда лучше.

О чижах и торбасах говорить не буду, а вот в кулинарских способностях бабушки Мэлгынковав очень сомневаюсь. Ну, хорошо, вареное мясо у нее получается немного вкуснее, чем у других хозяек, но ведь там всего и дела — бросила в кастрюлю кусок немытого мяса, залила водой и следи, чтобы не переварить. Даже пену снимать не нужно. А макароны? Бабушка Мэлгынковав, словно специально делает все возможное, лишь бы их угробить. Насыплет макароны в кастрюлю, зальет холодной водой и ставит на огонь. После того, как они, прокипев часа два, превратятся в довольно однообразное месиво, добавит туда пару банок тушенки или немного поджаренной оленины и в таком виде подает на стол.

Любопытно, из чего бы ни варили еду — макарон, гречки или сухой картошки, чем бы ее ни сдабривали, получившееся блюдо неизменно называют кашей. Я не люблю бабушкину «кашу», но из-за такого ее названия часто попадаю впросак. Возвращусь с рыбалки или от оленьего стада голодный как волк. Бабушка Мэлгынковав и спрашивает: «Кашу есть будешь?» Мне сейчас же представляется гречневая или рисовая каша с маслом, я, радостно кивнув, с готовностью усаживаюсь за столик и от предвкушения вкусной еды глотаю слюнки. Тут передо мною ставят миску холодного месива, которое даже очень голодный сможет есть, только запивая каждый ком добрым стаканом чая.

Однажды, когда бабушка Мэлгынковав ушла к озеру за голубикой, я приготовил макароны по-своему. Опустил их в подсоленный кипяток, чуть-чуть не доварил, хорошенько промыл и заправил поджаркой из оленины. Прокопий, Павлик и Кока в один присест съели почти полную кастрюлю и поинтересовались: «Ты эти макароны привез с собою, да?»

Я пытался научить бабушку Мэлгынковав варить еду таким же способом, она внимательно слушала, хлопая себя по бокам и сокрушаясь своей бестолковости, но на следующий день подавала на стол все ту же «кашу».

Рита не хочет варить и такой еды, поэтому Николай Второй частенько подкармливается у матери. Но делает это тайком. С какой стати он прячется, я так я не понял. Мать все-таки. Почему не покормить родного сына? Но нет. Пока Николай Второй ест, бабушка Мэлгынковав сидит у полога и бдительно следит, как бы кто не застал его за этим занятием.

Лично мне Рита нравится. Она красивая, одевается нарядней всех в стойбище, к тому же, у нее есть собственная библиотека. Каждый отпуск она ездит на «материк» и покупает чемодан книг. Потом, пока все не перечитает, ничем заниматься не желает. Мы с Кокой вечерами ходим к Рите в гости, пьем чай и читаем вслух Чосера.

Рита не жалует Николая Второго очень даже справедливо. Он тоже почти не интересуется нею, и все свободное от дежурства время возится с оленями или спит. Спать же укладывается, не сняв малахай и не расстегнув широкий ремень, на котором висят два ножа, кошель с патронами и небольшой оселок. Только и заботы, что бросит рядом с постелью свитой в кольца ремень-маут и бинокль в видавшем виды чехле. Понятно, так можно спать у костра в походе, но развалиться во всем боевом снаряжении возле молодой красивой жены и храпеть от зари до зари, потом требовать от нее чувств и уважения — извините!

Я немало удивился, когда узнал, что у Николая Второго с Ритой пятеро детей. Все они живут в интернате и приезжают в стойбище только летом. К моему появлению их успели отправить вертолетом в посёлок. Самый маленький их сын Роман-Илья через пару недель отправляется в первый класс. На мой вопрос, почему Рита не уехала к детям хотя бы к началу учебного года, все удивились: «А зачем? В интернате и так хорошо. Кормят и ухаживают нормально. Что еще нужно?»

Кстати, самого младшего сына Риты и Николая Второго сначала звали Романом. Он почти беспрестанно плакал, а врачи никакой болезни не находили. Тогда бабушка Хутык сказала, что ребенку очень не нравится его имя. Оттого, мол, и плачет. Расположились всем стойбищем вокруг плачущего парня и принялись поочередно называть его разными именами. Притом, не просто называли, а делали вид, что обращаются к мальчику по этому имени. Когда дошли до «Ильи», Роман вдруг перестал плакать и даже улыбнулся. С тех пор его кличут Ильёй. Тем более, плакать без видимой причины он и вправду перестал.

Но Рита все же интересуется самочувствием детей по рации, к тому же, собирается поехать к ним на Новый год в гости, а Николай Второй никогда о детях и не заикнется. Мол, живут и ладно. Не знаю, помнит ли он наперечет их имена, а вот, что не помнит их дни рождения — знаю точно.

Но, вполне возможно, в своих рассуждения я не прав. Скажем, бабушка Мэлгынковав уже третью неделю шьет кухлянку и кожаные штаны какому-то дальнему родственнику, который пасет оленей в Якутии и которого она никогда не видела. Просто кто-то сказал по рации, что летит в Якутию погостить, вот она и решила передать подарок. Подобной радетельности я среди своих земляков украинцев что-то не припоминаю, а здесь это в порядке вещей.

Но, тем не менее, бабушка Мэлгынковав переживает и за внучат, и за сына, и за невестку. Хотя вида не кажет. Правда, один раз все же проговорилась.

Мы с Кокой ремонтировали бензопилу, бабушка Мэлгынковав варила клей из рыбьих кож, Рита, устроившись возле дымокура, читала книжку, а у ручья Николай Второй делал пряговому оленю чиклятку. Олень крупный и сильный, но очень «дурной» и совершенно не слушается вожжей. Чуть запрягут, принимается кружить на месте или сталкивает бегущего в паре с ним оленя на кочкарник. Вчера по пути от стада он три раза перевернул нарты вверх полозьями и сломал в них распорку. Теперь Николай Второй уложил строптивого ездовика на землю, обвязал вокруг шеи веревку и уже битый час дергает за нее тяжелым вырубленным из сырой лиственницы колом. Рывки до того сильные, что, кажется, у оленя вот-вот отвалится голова или сломается шея. Олень тяжело дышит, то и дело вскидывается, отталкиваясь от земли животом на добрую четверть, но не произносит ни звука. Николаю Второму тоже не сладко. Он взмок, раскраснелся, малахай сползает на глаза, а поправить недосуг. К тому же обе руки заняты колом.

— Он ему маленько чиклятку — сотрясение мозга делает, чтобы не крутил, когда тащит нарты, — объяснил мне Кока. — После чиклятки все олени ходят как по ниточке. Ни вправо, ни влево не свернут. Голова у него очень сильно болит. Потом сдохнет скоро.

— А тебе его не жалко? — показываю Коке на спеленатого оленя. — Ведь так и шею свернуть недолго.

Он двинул плечами:

— Может и жалко, но что делать? Ездить все равно нужно. Если олень не подчиняется — хуже не бывает. У Николая Второго олени самые послушные, он их — лучше всех понимает.

Бабушка Мэлгынковав, подняв голову, вслушалась в слова Коки, затем перевела взгляд на склонившуюся над книгой Риту и, горестно вздохнув, вымолвила:

— Оленя понимает, а жену понимать не желает. Лучше бы ей чиклятку немного сделал. Может, не такая ленивая была бы.