Колымская повесть

ХОЗЯЕВА И ГОСТИ

У оленей начался гон, поэтому пастухи распустили стадо по всей долине и следят лишь за тем, чтобы какой-нибудь слишком ретивый корб не угнал важенок за перевал. Из-за этого бригаду пришлось разделить натрое. Бригадир Дорошенко с Галей, дедом Хэччо, Прокопием, Кокой и Павликом поставили палатки у наледи, бабушка Хутык, Витя, Александр и Надя с Моникой поселились на Стрелке — как раз там, где наша долина разделяется на два рукава, Николай Второй с Ритой откочевали к Щербатому перевалу, получившему свое название из-за острых, словно волчьи зубы, останцев. Там, где через перевал проходит тропа, один останец, словно сломанный зуб. Вот перевал Щербатым и кличут.

На перевал можно подняться по двум очень похожим друг на друга распадкам Гэрбе. Гэрбе — по-эвенски тезка. У правого Тезки, там, где к нему прижимается широкий ручей, Николай Второй поставил свою палатку, а левый перегородил матерчатым полотнищем-коралем. Это полотнище качается, даже от самого легкого ветра, олени пугаются и боятся к нему приблизиться.

Я четыре дня копал в распадке за перевалом золотой корень, охотился возле озер на уток, поэтому все перекочевки произошли без меня и, когда вышел к Щербатому перевалу, застал там только Николая Второго и Риту. Рита вялила оленину. Она развешала в коптильне нарезанное полосками мясо, развела костер из гнилушек и теперь следила, чтобы огонь был в самый раз.

Николай Второй собрался к стаду. Вчера молодой бычок-мулхан отбил шесть важенок и сумел прорваться с ними мимо полотнища к перевалу. Хорошо, Николай Второй случился неподалеку и возвратил откол в долину.

И Рита, и Николай Второй обрадовались мне, помогли снять набитый корнями и утками рюкзак, сунули в руки кружку с чаем и сообщили новость. Сегодня приезжал Дорошенко и рассказал, что вчера разговаривал по рации с женой Прокопия Лариской. Она вышла в поселке замуж и уже родила ребенка. Теперь Дорошенко переживает, что в бухгалтерии будут ругаться. Он все время подавал ведомость, по которой Лариска жила в стойбище и работала чумработницей. Он даже выписал ей премию.

Бабушка. Мэлгынковав срочно «заболела», вызвала вертолет санавиации и улетела к Лариске. Может, надеется возвратить ее в стойбище, а может, просто очень соскучилась. Лариска ее родня, вот она и переживает.

Перебрав все новости, мы вдвоем с Ритой ободрали уток и принялись жарить. Вообще-то здесь их только варят, но в бульоне утятина сильно отдает рыбой. Жареная куда вкуснее. Щипать уток здесь не принято. Пастухи издавна обходятся без подушек, к тому же снимать перья вместе со шкурой намного быстрее.

Николай Второй был готов к выходу, и уже держал в руке палку, о которую опирается, когда гонится за оленями. Но с моим появлением решил немного задержаться. До второго Тезки недалеко, дорога известная, можно запросто добраться и в темноте. Он отложил палку, принес от ручья пару ведер воды, наколол дров и помог Рите приладить сковороды у костра, хотя обычно к кухне его не заманить и пряником. А после ужина вдруг заявил, что, наверное, сегодня вообще к стаду не пойдет. Мол, никуда эти олени не денутся. Сейчас корбы сами неплохо держат важенок в куче, а если сколько-нибудь и убежит, за ночь им далеко не уйти. Утром можно проверить распадок и возвратить беглецов в долину.

Сначала я не обратил на все эти рассуждения никакого внимания. Не хочет человек идти к стаду — его дело. Николаю Второму лучше знать, как пасти этих оленей. Но когда он снова ни с того ни с сего принялся объяснять, почему может не ходить к оленям, я сразу понял причину такого решения. Близится ночь, мы с Ритой останемся здесь одни на всю тундру, и чем будем заниматься, когда ляжем спать — известно одним тундровым духам. С другой стороны, ему не хотелось оставлять без присмотра оленей. Хорошо, если убегут, да найдешь. А если не найдешь? Воистину, положение, как в притче о волке, козле и капусте…

Рита на все страдания мужа не обращала внимания. Переоделась в новую кофточку, нагрела на костре толстую проволоку, накрутила с ее помощью локоны и даже чуть подкрасила губы. Затем приготовила мне постель и, пристроившись у зажженных на столике двух свечей, принялась читать журнал.

Я так набегался по болотам, что ноги гудели от усталости. Чуть сполоснувшись, сразу же забрался на шкуры и ни о чем другом, кроме как: до чего хорошо, что над головой не моросящее дождем небо, и не нужно всю ночь жечь костер да льнуть к нему, пытаясь согреться, — не думал.

Для того, чтобы оленьи шкуры оставались мягкими, их пропитывают нерпичьим жиром, поэтому моя постель крепко шибала ворванью. Если бы вот такие же миазмы шли от постели в моей поселковой квартире, я не удержался на ней и десяти минут. Здесь же чувствую себя вполне нормально, и ничего такого во мне не возникает.

Николай Второй чуть посидел у входа в палатку, затем вдруг ни с того, ни с сего решил, что ему нужно срочно побриться. Отыскал безопасную бритву и принялся скоблить в потемках бороду, на которой росло, дай Бог, десяток волосков.

Я пошутил, сообщив Николаю Второе, что он, как настоящий француз. Мол, русские бреются утром, французы вечером. Француз старается понравиться женщине, а мы — начальству! Николай Второй ничего из моей шутки не понял, выпросил у Риты зеркало, посмотреть, как он выглядит после бритья, снова присел на корточки у входа в палатку. Чуть посидел, затем, не говоря ни слова, кинул рюкзак за плечи, подхватил палку и ушел. Рита подняла голову, прислушалась к шагам удаляющегося мужа и, улыбнувшись мне, сказала:

— К оленям побежал. Не надолго его хватило. Если бы можно, и жил в стаде.

По ее голосу нельзя понять, осуждает мужа или наоборот — хвалит. Просто сказала, как о маленьком ребенке, и все. Потом отложила журнал и принялась готовить себе постель в каком-то метре от меня. Нет, не для того, чтобы лечь поближе. Просто эта палатка очень маленькая и, будь я Рите злейший враг, другого места здесь ей все равно не выбрать. Разве что у порога.

Задула свечи, чуть пошуршала одеждой и притихла.

…Не спалось. В голову лезли всякие мысли. Мне не раз говорили, что в тундре принято укладывать гостя вместе с женой. Более того, если гость оставит ее без внимания, хозяин может обидеться. За время жизни в этих краях я ничего подобного не замечал, но вот оставил же Николай Второй со мною свою жену, а сам отправился к стаду, хотя идти-то ему туда не совсем обязательно. И она лежит почти рядышком, протяни руку, и коснешься белеющего в темноте плеча.

С другой стороны — зачем он здесь брился? И вообще, было хорошо видно, что отправляться Николаю Второму к оленям не очень хотелось. Может, побоялся показаться смешным, повернулся и ушел?

Теперь дежурит у своих важенок и корбов и страдает. Я бы и сам не находил себе места, если бы пришлось оставить свою жену рядом с подобным «квартирантом».

Поднимаюсь, зажигаю свечу и заявляю удивленной Рите, что хочу идти к перевалу. Николай Второй говорил, что почти каждое утро к Близнецам выходят дикие олени-буюны, можно запросто подстрелить одного, а то и двух. Встречаются такие жирные, что сало на спине в два пальца…

Дорога к перевалу известна. Нужно держаться правого берега до тех пор, пока не упрешься в нанесенный давним половодьем завал. В этом месте поворачиваешь к сопкам и минут через десять выходишь к распадку. А там: полотнище-кораль, стоянка Николая Второго и он сам.

У распадка пусто. Только слышно, как хлопает на ветру широкое полотнище, да в темнеющих вдоль лощины кустах возятся олени. Где с помощью спичек, а где на ощупь собираю ветки и развожу костер. Скоро со стороны перевала доносится бренчание камней, и из темноты выныривает Николай Второй. Какое-то время он молча рассматривает меня. Затем вдруг, ни с того, ни сего спрашивает, где я достал шапку? У меня похожая на танкистский шлем шапка с меховой оторочкой. Ее подарил мне в магаданском аэропорту один бамовец. Мы с ним двое суток ожидали самолет, спали на одной скамейке, вместе ходили ругаться к начальнику аэропорта, и нас даже забирали в милицию. Когда, наконец, объявили посадку, он мне свою шапку и подарил.

Шапка, конечно, завидная, но я — то был уверен, что Николай Второй хотя бы ради приличия сделает удивленное лицо или как-то возмутится, зачем, мол, среди ночи ушел из палатки? Я еще по дороге продумал ответы на все вопросы, а его, видишь ли, шапка волнует!

Но может, я и не прав. Хорошо заметно, что Николай Второй обрадовался мне. Хлопнул несколько раз по плечу, притащил откуда-то из темноты большую корягу и положил в костер. Даже добыл из рюкзака чайник. Главное, обычно из него не вытянуть и слова, а здесь без конца разговаривает и даже пытается рассказывать анекдоты. Я в свою очередь принялся рассказывать анекдот, но вовремя спохватился. Он был как раз о том, как жена изменила мужу с квартирантом. У меня всегда так — при горбатом, в голову лезут анекдоты о горбатых, при хромом — о хромых, при кривых — про одноглазых. А здесь вот, про жену и квартиранта.

Хорошо, Николай Второй ничего из моего анекдота не понял, но из уважения рассмеялся и вдруг заявил, что было бы очень хорошо, живи я здесь всегда. Мы вместе бы охотились, ходили на рыбалку, и он научил бы меня управлять оленьей упряжкой не хуже настоящего оленевода.

Правда, хватило его ненадолго. Как только опорожнили чайник, он спрятал голову в капюшон кухлянки, завернулся в плащ и лег спать совсем в стороне от костра. Я предлагал ему устроиться рядом с костром, но Николай Второй отказался. На спящего у костра могут попасть искры. К тому же, если один бок от огня греется, другой мерзнет еще сильнее.

Я снова остался один. Коряга оказалась сырой и горела неважно. К тому же заморосил дождь. Было холодно, мокро и неуютно. Николай-Второй храпел в кустах не хуже лысоголового корба, а я вертелся у костра и никак не мог согреться. Наконец, не выдержал, подхватился, окликнул Николая Второго, но тот не ответил. Постоял с минуту, прислушиваясь к ночи и моросящему дождю, поправил в костре остатки сучьев и стал спускаться к ручью, чтобы возвратиться в палатку.