Колымская повесть

КЯМИЕВЧА

— Батка у тебя есть?

— Э-э-э-э («да» — эвенское)

— Хорошо-о! А матка есть?

— Э-э-э-э.

— Хорошо-о! А они далеко живут?

— На Украине. Если на оленях — целый год ехать нужно.

Дед Кямиевча прищуривает и без того узкие щелочки глаз и сочувственно произносит:

— Далеко-о! Им надо на Колыму кочевать.

Вдвоем с дедом Кямиевчей сидим на белых оленьих шкурах возле разведенного у озера костра и пьем одеколон, заедая сырым костным мозгом и сырыми же оленьими почками. Одеколон горчит и сушит горло, костный мозг больше напоминает мыло, только без запаха, почки тугие, скользкие и отгоняют мочей. Все равно делаю вид, что очень вкусно, хотя после каждого кусочка тошнота подкатывает к горлу и рука непроизвольно тянется ко рту. Но вообще-то, все может быть из-за того, что я равнодушен к спиртному и пью его от случая к случаю, а здесь — одеколон! Ударило в душу и голову так, что еле перевел дух. Все равно осилил глотка четыре и даже сумел изобразить на лице удовольствие…

— Много тепла, говоришь, у вас на Украине? — спрашивает дед Кямиевча. — А снег у вас есть?

— Мало.

Дед проводит пальцем по торбасам чуть выше щиколоток:

— Вот так?

Согласно киваю головой и опять вызываю сочувствие:

— Ой, какой плохой снег! Как кочевать? Нарты совсем о кочки изломаешь и олени подохнут. А рыба у вас какой плавает?

— Всякая. Карп, караси, щуки, сом.

— Большой?

Как и положено рыболову, развожу руки на весь мах, добавляя для ясности:

— Даже вот такие бывают?

В глазах деда удивление:

— Больше кеты! Один человек не кончай?

— Бывают такие, что и десять не кончай.

— Большой! — с уважением говорит дед Кямиевча. — А кета у вас есть?

— Нет, ни кеты, ни мальмы, ни горбуши.

— Он, как плохо! Что будете есть — один сом и хлеб?

— Зачем же? У нас коровы, овцы, свиньи, куры…

— Хорошо-о! — с некоторой завистью говорит дед Кямиевча. — Возьмешь карабин, убьешь корову…

— Нет, что вы! Так нельзя! Их у нас в специальных сараях держат. Кормят, ухаживают.

— Это зоопарк, — уверенно заявляет мой собеседник. — Я телевизор смотрел. Красиво!

Берет в обе рука кружку с разбавленным одеколоном, нюхает и, чуть пригубив, задумчиво произносит:

— Сохатого нет, оленя нет. Как кочевать? Плохо жить у вас. Скучно.

За спиной скрипит снег, и на берег озера спускается небольшой пестрый олень-мулхан. Изо рта у него тянется струйка застывшей крови. Сегодня утром кто-то отрезал у него язык и в таком виде отпустил. Теперь мулхан, словно неприкаянный, бродит по коралю, не обращая внимания ни на людей, ни на собак. Его лучше бы добить, чтобы не мучился, но не разрешает милиционер. Нужно дождаться приезда какого-то начальника, а тот, по всему видно, не очень торопится.

Олень постоял у костра, помигивая густыми, словно опахала, ресницами, затем вышел на озеро и принялся обнюхивать выглядывающие из-под снега стебельки пожелтевшей пушицы.

— Кушать хочет, — вздохнул дед Кямиевча. — Возле палатки уже два раза ягель коптил, а кушать нельзя — рот болит.

Поправил в костре дрова, закурил и, критически окинув взглядом мое пристанище, поинтересовался.

— Ты здесь долго жить будешь?

— Не знаю. Думал пару месяцев порыбачить. Сейчас хариус клевать начал, да и мальмы в озере хватает. А здесь эти со своими бичами. Придется возвращаться. Может, после забоя приеду, а пока что поживу на Ингоде…

Обычно на Новых озерах бывает людно только в ноябре, когда пастухи пригоняют на забой оленей. Потом остается один старый эвен Горпани, к которому пастухи приезжают за мукой, чаем, сахаром, макаронами. Здесь же они хранят зимнюю и летнюю одежду, запасные нарты, палатки, оленью упряжь.

Дед Горпани искусно ловит петлями зайцев, а вот рыбачить совсем не умеет. В минувшем году я делился с ним хариусами и мальмой, а он угощал меня олениной и зайчатиной. Кроме того, дед пытался научить меня говорить по-эвенски, а я его по-украински. Я, как ни старался, а более десяти слов так и не выучил, а дед уже через две недели «балакав», как настоящий хохол.

Я был уверен, что и в этот раз буду жить здесь вдвоем с Горпани сколько захочется, но кому-то приспичило провести еще один забой в конце февраля. В эту пору все олени худые словно собаки, да и как потом хранить мясо — трудно даже представить. Опытных забойщиков, понятно, не нашлось. Собрали по подворотням бичей и, насулив золотые горы, привезли сюда. Те, ничуть не задумываясь над тем, что в тайге на виду каждый шаг, забрались в склад, вытащили невесть зачем доставленную в тайгу стиральную машинку и за полдня накрутили четыре ведра браги. В первую очередь напились сами, затем упоили пригнавших оленей пастухов, а под завязку украли у них мешок камусов, японский магнитофон и охотничий карабин «Барс».

Куда девался дед Горпани — никто не знает. Вечером пил со всеми брагу и обещал одному из бичей продать две соболиные шкурки, потом вдруг исчез. Наверное, пошел проверить настороженные на зайцев петли и остался ночевать в охотничьей избушке, которых здесь сколько угодно. Между делом кто-то из бичей поймал доверчиво подошедшего за щепоткой соли молодого оленя-мулхана и отрезал язык. Язык сварили и съели под брагу, но кто сделал это, не мог узнать даже вызванный по рации милиционер.

Главное, сторожка Горпани, в которой я собирался поселиться, оказалась занятой. К моему приходу здесь только закончили обыск. Прямо на пол вперемежку с сапогами, грязными портянками и заляпанными кровью мешками были свалены одеяла, матрацы и похожие на блины ватные подушки. Посередине сторожки стоял высокий худой мужчина и, словно кобзарь бандуру, прижимал к груди замороженную оленью ляжку. Вокруг него суетился другой — пониже и посправней, что-то ему доказывал и, похоже, пытался эту ляжку отобрать. Третий в грязной разорванной майке и спортивном трико с белыми лампасами, ступая облепленными кровью и оленьей шерстью сапогами прямо по одеялам, извлекал из-под них рюкзаки, вытряхивал и, по-видимому, ничего не находил. На столе у окна милиционер писал бумагу, рядом склонился усатый парень в одетом на голое тело пальто с шалевым воротником и, объясняясь, делал удивленное лицо и разводил руками. Еще кто-то спал в углу на голых досках, но там было сумеречно, и его лицо разглядеть невозможно.

Никто не обратил внимания ни на меня, ни на то, что через открытую дверь тянуло холодом. Лишь тот, что в углу завозился, устраиваясь поудобнее, и снова притих. Я чуть постоял у порога и, не решившись переступить его, покинул сторожу.

По другую сторону заполненного оленями кораля темнели палатки оленеводов. Я решил поискать деда Горпни у пастухов, но даже то, что произнес у входа в палатку по-эвенски: «Дорова, эрипчи дял! Идым!» Мол, здравствуйте, дорогие товарищи! Разрешите войти! Не помогло. Пожилая эвенка в очках и расшитом бисером малахае, выставив из палатки голову, так обложила меня по-русски, что я пришел в себя только далеко за коралем. То ли она приняла меня за кого-то из бичей, то ли после устроенного бичами шабаша здесь относятся без уважения ко всем пришлым.

Вот тогда-то я и решил обосноваться на берегу озера. Поставил шалашиком десяток собранных возле кораля жердей, укрыл сверху оленьими шкурами и развел у входа костер. Шкурами выстелил и пол своего пристанища, благо, целая куча их валяется возле склада прямо под открытым небом. Я даже привередничал, подбирая для постели только белые, словно какой-нибудь шаман или тундровый князек…

Говорят, спящему на белых шкурах духи приносят удачу. И хотя я еще только готовился спать на этих шкурах, удача явилась ко мне в виде маленького и шустрого, словно горностай, деда, неизвестно откуда вынырнувшего возле костра и полюбопытствовавшего, есть ли у меня водка? Был дед немного пьян, но, по всему видно, он и в трезвом виде такой же общительный. Одет он в расшитую разноцветным бисером кухлянку, кожаные штаны с очень узкими штанинами и опушенные оленьими лапками торбаса. На голове деда матрешкой повязана косынка в желтый горошек, отчего чистое без единого волоска лицо моего гостя казалось донельзя круглым и каким-то домашним.

Я сказал деду, что водки у меня нет, но сейчас сварятся пельмени. Если есть аппетит — может садиться со мною ужинать.

— Пельмени — это хорошо! — восторженно провозгласил дед. — Курорт ездил, каждый раз две миски кушал. Кусно!

Прежде чем сесть, он по-хозяйски поправил костер, подставил поближе к огню чайник и только потом опустился на краешек шкуры, ловко подвернув под себя ноги. Пельмени ел, аккуратно накалывая их кончиком ножа, затем выпил бульон и, повернувшись ко мне, спросил:

— Мозговать будешь?

Не знаю, что это такое «мозговать», но согласно киваю. Дед тут же исчезает в темноте и скоро появляется с охапкой длинных и тонких костей, по краям которых свисают лохмотья сухожилий. Держал он эти кости, словно дрова для костра, и, словно дрова, со звоном высыпал на пол. Затем критически осмотрел мой нож, которым только что накалывал пельмени, и достал из ножен свой. Этот не чета моему. При желании дедовым ножом можно колоть дрова или долбить лунки во льду. А дед между тем пристроил на непонятно откуда взявшийся камень — голыш самую длинную кость и принялся ее раскалывать.

Где-то я читал, что на стоянках первобытных людей часто встречаются расколотые вдоль кости. Кстати, среди них немало и человечьих. Мне думалось, для того, чтобы вот так расколоть кость, нужно какое-то особое приспособление. Оказывается, все гораздо проще. Немного постучал тыльной стороной ножа у одного края, затем у другого, стукнул посередке, и прочная с виду оленья кость лопнула по всей длине, словно надрезанное алмазом стекло.

Дед Кямиевча отложил нож, словно скорлупу с яйца, счистил костяные осколки, и наружу выглянула колбаска мозга. Белая, тугая и довольно аппетитная с виду. На вкус она оказалась похуже. Главное, совсем несоленая. Дед откусил большой кусок, словно это банан или какая-то пастила, пожевал и спросил:

— От милиционера прячешься?

— С какой стати? — спросил я. — Только сегодня пришел с Ледникового. Порыбачить здесь думал, а бичи всю сторожку заняли, даже деда Горпани выжили.

— А в палатку, почему не пошел?

— Пробовал, но какая-то женщина выгнала. В очках. Может, знаете? Шуганула так — чертям стало тошно.

— Не может быть! — удивился дед. — Совсем выгнала? — И здесь же добавил. — Это Акулина. Она и меня выгнала. Я им консервы отнес, заднюю ногу оленя отнес, а она выгнала.

— Кому отнес?

— Бичам, которые стиральную машинку крутят. Говорят, сейчас бражку пить будем, неси закуску. Я им полмешка консервов отнес, мясо отнес, а они всего одну кружку налили. Говорят, камус неси, еще кружку нальем. Теперь милиционер машинку заарестовал, говорит, в поселок везти надо. Молодой, поэтому совсем глупый. Там в магазине водки нет, что ли? Зачем бражка, когда водки сколько угодно. А одеколон у тебя есть?

Одеколона у меня полный флакон. Выплеснули из кружек чай, разлили по ним одеколон и разбавили водой. От воды одеколон стал белым, словно молоко, и сразу же в моем жилище запахло вареной тыквой, хотя одеколон называется «Жасмин».

Дед сразу повеселел и зауважал меня. До этого все время обращался на «ты», а теперь завыкал. Снова поинтересовался, есть ли у меня «батка» и «матка», затем вдруг спросил:

— А слон у вас есть?

Говорю, что слоны у нас не водятся, но в зоопарках сколько угодно. И еще бывают в цирке. Там они даже танцуют.

— Люблю слон, — мечтательно произносит дед Кямиевча. — Одного слона убьешь — все стойбище много дней мясо кушай, не кончай. — И вдруг предлагает. — Почки кушать хочешь?

Снова согласно киваю головой, дед лезет за отворот кухлянки, достает завернутые в тряпочку сырые оленьи почки и принимается резать на кругляше, на котором колол кости. Смотрю на облитые жиром почки и на то, как ловко дед справляется со своей работой, и вдруг обращаю внимание, что почка лежит не на камне, а куске кости отрезанном от бивня слона или мамонта куске. Но может быть он из моржового клыка? Хотя нет, для моржа слишком уж толстый.

— Вы и вправду ели слона?

— Нет, слона я не кушал; — рассудительно произносит дед. — Мамонта кушал. Еще маленький когда, вот совсем такой пацан был, много мамонта кушал. Олени от копытки подохли, мы только траву и еще ягоды всякие ели. Потом мамонта возле речки нашли. Две ноги вот такие съели. Нормально.

— А остальное, куда девалось? — живо поинтересовался я.

— Медведь пришел, маленько кушал. После него никому кушать нельзя. Обидится очень. В лабаз залезет, консервы скушает, муку скушает. Там кухлянки, штаны лежат. Он их лапой потрогает вот так, а ты не знаешь. Потом оденешь, а он узнает, и будет гоняться за тобой, пока не отомстит. Даже, если умрешь, из ямы выкопает и выбросит. Если не знаешь, чего медведь трогал, для мертвого лучше другую одежду шить, нож другой делать и все остальное. Мы теперь в лабаз ничего не прячем, сюда везем. Пусть в фактории лежит, а сторож, который Горпани, медведя пугает. Сейчас весна уже, я зимнюю одежду из нашей бригады привез, завтра снова в стойбище лететь буду.

Мимо нас снова прошел олень с отрезанным языком. Дед посмотрел ему вслед и задумчиво протянул:

— Гудэе-гудэе! Беда-а! Раньше эвен крепко зверя уважал, хоть большого, хоть маленького. Они всегда возле него нормально жили. Теперь зоотехник вокруг стойбища за росомахой на «Буране» охотится. Потом хвастает в конторе. Говорит, росомаху догнал, а она хитрая на спину легла, и лапы вот так вверх задирает. Гусеница прямо по животу едет, а ей хотя бы что. Только, если пикой кишки проколешь, завертится. А того, глупый, не понимает, что «Буран» ей большим и очень сильным зверем кажется, вот она и ложится перед ним на спину. Это она показывает, что сдаюсь, значит. Я часто смотрел, когда собаки дерутся, потом та, которая слабее, на землю упадет и живот — самое нежное место — прямо под зубы подставляет. И ни одна самая злая и глупая собака за живот не укусит. Жалеет, значит. Того, который уже лежит, кусать нельзя. А, зоотехник не жалеет. Ему шкура надо, он росомаху пикой прямо в кишки. И лисицу так само, и волка.

Дед пристально смотрит на меня, качает головой и вздыхает:

— Раньше такого человека сразу из стойбища выгоняли, а сейчас не выгонишь, потому как он начальник. Быстрее он тебя сам выгонит, как Нифантьева выгнал.

— Не понимаю я вас, — говорю деду. — С вертолета, получается, стрелять волков можно, и росомах можно, а с «Бурана» — нельзя.

— С вертолета охотиться хорошо, — сразу же соглашается мой собеседник. — С вертолета только самый нахальный зверь застрелишь, и еще тех, который совсем дурак. А умный, только вертолет услышит, сразу за дерево спрячется и выглядывает вот так. — Дед прикрывает лицо ладонями и, растопырив пальцы, хитро поглядывает на меня через них, изображая выглядывающего из-за дерева волка. Это у него получается не очень убедительно, я смеюсь и спрашиваю:

— А вы сами на них охотились?

Он кивает головой, и хвастливо произносят:

— Молодой, как ты, был, много охотился. Самый лучший охотник был.

Не скрывая интереса, подвигаюсь к деду и подливаю ему одеколона из своей кружки. Везде пишут, что на Севере забыли традиционные способы охоты на волков, а какие эти способы неизвестно. Может дед сейчас расскажет. Тот берет кружку в ладони, высасывает ее содержимое и, зажевав оленьей почкой, говорит:

— Раньше мы на них никогда не охотились. Раньше мы их гоняли. Нападут на оленей, берешь толстую палку, мауты и начинаешь за ними гоняться. Бывает, три дня гоняешься, зато потом они уже к стаду никогда не подойдут. Стыдно, что их, как вонючую росомаху, везде гоняют. Лучше на лося или диких оленей охотиться — там никто гоняться не будет. А если какой волк очень старый или совсем жадный — много мяса съест — того сразу догонишь. Маутом поймаешь и вот так к лиственнице придушишь, потом палкой по голове. Из волчьей шкуры кукуль, который спальный мешок, самый мягкий и теплый, можешь в снегу без палатки спать, никогда не замерзнешь. И костра не надо. Когда возле костра спишь, одному боку хорошо, а другой еще больше замерзает. Потом болеть долго будешь, пока совсем не сдохнешь.

Дед внимательно посмотрел на меня и, не меняя интонации, спросил.

— Больше одеколона нет?

— Откуда? Я только бриться беру.

Он не в обиде. На нет, и суда нет. Поднимается и начинает таскать жерди к костру. Недавно кораль ремонтировали и выбраковали целую гору старых жердей. Так что дров нам хватит с избытком на всю ночь…

Утро пришло пасмурное, мы с дедом решили, что никакого вертолета, на котором он собирался возвращаться в свое стойбище, не будет и, позавтракав, взялись утеплять балаган. Я отправился к складу за шкурами, когда вертолет вдруг показался над озером и, коротко рыкнув, сел на обозначенную флажками площадку. Тотчас возле вертолета появился мой дед и принялся бросать в открытую дверь мешки, свертки, ящики, что грудой лежали у вертолетной площадки. Ему помогал стройный парень в летной форме. Он затолкал в вертолет полозья для нарт, бочонок, затем побежал к нашему балагану, схватил мой рюкзак, лыжи, чайник с кружками и потащил все в вертолет. Оставляю шкуры, во всю прыть несусь к вертолету и, стараясь перекричать шум двигателей, сообщаю деду, что они случайно погрузили и мои вещи.

— Нормально погрузили, — машет он мне рукой. — Ничего не случайно. Залезай быстро, бригаду лететь будем.

Какое-то время растерянно смотрю на деда, затем почему-то интересуюсь:

— А рыбалка у вас есть?

— Есть. Нормальная рыбалка. Скоро кета, горбуша, кижуч полная речка плавать будут.

— А они ничего? — показываю в сторону виднеющихся через стекла кабины летчиков.

— Нормально. Скажу, пастух, бригаду летишь.

Бросаю взгляд в сторону балагана, не забыл ли чего у последней ночевки, и торопливо карабкаюсь в вертолет. Там опускаюсь на скамейку и приникаю к иллюминатору. Дед уже возле летчиков, что-то говорит им и показывает на меня рукой. Те смеются, согласно кивают головами, один хлопает деда по плечу.

Скоро вертолет вздрогнул, приподнялся над площадкой и, чуть накренившись, полетел в сторону озера. Под нами проплыла изгородь кораля, сторожка с дымящейся трубой и стоящим у крыльца милиционером, россыпь красноватых бочек. Затем открылось озеро. Чистое и ровное, словно занесенное снегом поле. Посередине озера стоял олень и, задрав голову, внимательно глядел на вертолет. Видно, как вокруг него схватываются поднятые винтами вертолета змейки снега. Был ли это пестрый мулхан, у которого приехавшие на забой бичи отрезали язык, или другой, сбежавший из кораля, олень — сверху я разобрать не мог…