Колымская повесть

ЛЮБОВЬ И САМОГОН

Для женщины нет большего позора, чем сварить оленину так, что мясо отстанет от костей. Не доварить — тоже радости мало. Оленина — мясо особенное. Чуть поторопился — жесткое, как лосиная шкура, опоздал — никакого вкуса. Зато если угадаешь — нежное, ароматное, вкусное! Даже дед Хэччо запросто разжевывает его своими деснами. Здешние хозяйки никогда не пробуют мясо на вкус. Мол, нужно же определиться, готово или пусть еще покипит? В этом деле они отличаются особым талантом.

Мужчины доверяют им, и, как голодны не были бы, никогда не торопят. Мол, давай поскорее, горячее сырым не бывает. Здешний мужчина обычно не вмешивается в кухню, просто сидит посередине яранги или палатки и терпеливо ждет. Когда уже совсем невмоготу, берет топор и отправляется колоть дрова. Дождавшись ужина, съедает совершенно безропотно все, что бы ни подали. Может, как раз отсюда и пошла молва об их пресловутой выдержке.

Самая вкусная оленина получается у бабушки Мэлгынковав. Бабушка Хутык всегда ее чуть-чуть не доваривает, жена бригадира Галя — переваривает. Рита готовит оленину, словно это самая обыкновенная баранина или свинина. Она у нее заправлена луком, лавровым листом, перцем и солью. Хотя бабушка Мэлгынковав утверждает, что в интернате всех портят, у Нади с Моникой мясо получается ничуть не хуже, чем у нее. Кстати, вчера вечером эти хозяйки пришли к нам в гости, и мы целый вечер выясняли, кто из них в палатке главнее?

— Обе главные, — в который раз пыталась убедить меня Моника. — Чего нам делить? В интернате всегда жили вместе, ни разу не ругались. Здесь тоже вместе живем. Так намного лучше. И дров меньше, и за детьми присматривать удобнее. Моя сестра Люба, что в первой бригаде работает, на минуту из яранги вышла, а Максим на себя чайник опрокинул. У нас с Надей всегда кто-нибудь возле детей остается. А чтобы командовать — такого не помню.

Я никак не могу согласиться с ее доводами. Если на корабле два капитана, он при первом шторме идет ко дну. Наверняка одна из подруг все же верховодит, а признаться не хватает духу.

— А кто из вас решает, какую еду сегодня готовить? — спрашиваю у них.

— Кто угодно, — уверенно заявляет Надя. — Кому что придумается, тот и готовит. Но если так уж хочется каждому свое — можно сварить и то и другое. Что нам печки жалко?

— А место под палатку или ярангу, кто выбирает? — интересуюсь я, вспомнив, как часто спорили по этому поводу дед Кямиевча и баба Мамма.

— Витя! — почти хором ответили Надя с Моникой. — Он по этому маршруту всю жизнь с оленями ходит, почти каждую кочку наизусть знает.

— Ну, хорошо, — согласился я. — Утром, когда в яранге холодно, кто первым поднимается развести огонь в печке?

Моника смеется:

— Теперь почти каждый раз я. Мне все равно Людочку кормить. А когда ее Димка грудью кормился, всегда она — подхватывалась и печку тоже растапливала.

И вдруг меня осенило:

— А мясо! Кто из вас двоих решает, что оно сварилось и можно подавать на обед?

Моника посмотрела на Надю и вдруг рассмеялась:

— Надя. Конечно, Надя! Она в интернате всегда вкуснее всех готовила, а я или не доварю, или переварю. Соль тоже правильно сыпать не умею. Поэтому всегда ее слушаюсь…

Ни Надя, ни Моника уважением у деда Хэччо не пользуются. Он то и дело ругает их, утверждая, что раньше парни и девушки были лучше.

— Оленеводы называются, а надеть нечего, — брюзжит он. — Встретил челбаньинское стадо, смотреть стыдно — пастухи в валенках ходят! Один вообще, в блестящем пальто и шапка, все равно как гнездо куропатки.

— Но наши-то пастухи нормально одеваются, — возражаю деду Хэччо. Он удивленно смотрит на меня, словно я сморозил несусветную глупость, затем возмущенно взмахивает руками и плюется:

— Почему говоришь, нормально? В прошлом году в тех кухлянках, что оленей пасли, в Анадырь на ярмарку поехали. Еще и хвастают, что только они были в национальной одежде. Все, говорят, их фотографировали. Я, когда молодой был, разве так делал? У меня зимой одна кухлянка была, весной другая, летом из пыжика, чтобы не жарко было. Штаны тоже разные, и торбаса разные. Одни на лосиной подошве, другие на оленьих лапках, третьи из ларги. Если нужно жениться или одеваться на бегование, снова другая кухлянка была. На четыре нарты одежда не вместилась бы. А сейчас в одну мунгурку спрятать можно.

— Вы же сами рассказывали, — заговорщицки подмигнул мне Кока, — раньше кочевали на трех нартах, а сейчас на тракторные сани не вмещаетесь. Видите, каким богатым стали?

— Бога-атым! — удивленно тянет дед Хэччо. — Таким богатым, что на сани не вмещаюсь, меня геологи сделали. Раньше у нас по всей тайге лабазы стояли. Где летние пастбища — летняя одежда хранилась, где грибов много и гон хорошо проводить — осенняя, на ягельниках — зимняя. И мука там лежала, и патроны, и нарты, и все остальное. Если все собрать за два раза трактором не увезешь.

Мальчик родится, ему родители на смерть сразу все готовят. Винчестер, патроны, ножи, маут, уздечки, погонялку с калакалом. Нужно, чтобы все под рукой было, что ему в другой жизни пригодится. В большую нерпичью шкуру все сложат, зальют хорошо жиром и цепляют на лиственницу. Все в стойбище знают, где это висит, а тот, для кого приготовлено, не знает. Грех было знать. Сейчас повесишь — геологи украдут. Словно голодные росомахи: везде бегают и крадут.

— Так при чем здесь молодежь? — удивленно говорю деду Хэччо. Тот отворачивается, снова сплевывает и наконец спрашивает:

— Не понимаешь? Правда, не понимаешь? Раньше все парни оленей пасли, белок стреляли, кету ловили. Никто не воровал. Стыдно было чужое взять. А сейчас ничего не стыдно, все геологами стали, ничего не спрячешь…

Я вспомнил сейчас о геологах, потому что, благодаря им, смог подружиться с бабушкой Хутык. Чего греха таить, мне с первых дней жизни в стойбище очень этого хотелось, ведь может быть, бабушка Хутык последняя шаманка в колымской тундре. Но получалось совсем наоборот. Приду от стада, застану ее в нашей палатке веселой, разговорчивой — все нормально. Поздороваюсь — промолчит. Потом поднимется и уйдет. Не придумывает никакого повода, не извинится или еще что, а просто: поджала губы и пошла.

Когда мы вдвоем с Прокопием кололи для нее дрова или помогали ставить ярангу, бабушка Хутык разговаривала только с Прокопием, словно меня рядом не было. Да что там Прокопий! Однажды я играл с собакой и нечаянно уронил повешенную на просушку свежую оленью шкуру. Бабушка Хутык рассердилась, но отругала только Матака, давая этим понять, что пес из нас двоих самый умный.

Более терпимо относилась ко мне бабушка Хутык, когда я приносил ей рыбу. Это неправда, что все без исключения оленеводы искусные рыболовы. Самый заурядный рыбак, удящий карасей в Днепре, даст по этой части нашему пастуху сто очков вперед. Рыбалкой здесь занимаются только, когда этой рыбы в реке или озере больше, чем воды. Зачерпнул, загрузил, потащил полные нарты к стойбищу. А гоняться за каждой рыбой с удочкой или спиннингом занятие слишком кропотливое. Рыбу, как ни странно, все любят до самозабвения и за пару жирных кижучей готовы уступить оленя.

Обычно свой улов я отдаю бабушке Мэлгынковав, и она разносит его по стойбищу. Ей нравится угощать людей, нередко она увлекается и не оставляет себе и единого хвоста. Тогда мы отправляемся ужинать к Наде с Моникой. Там такой большой коллектив, что прибавление двух-трех человек почти незаметно.

Если к моему возвращению с рыбалки бабушки Мэлгынковав не оказывалось дома, я шел в ярангу бабушки Хутык и просил разделить мой улов. Та выполняла просьбу, затем ставила на столик миску с «кашей» или вареной олениной, лепешки, чай и садилась что-нибудь шить. При этом располагалась лицом к единственному в яранге окошку, и мне оставалось видеть только ее спину.

Я мог, есть, играть с Матаком или просто завалиться спать, бабушка Хутык оставляла все без внимания. Сидела, ковыряла в шитье иглой и молчала.

…Все это тянулось до тех пор, пока мы не вышли к базе геологов, оставленной ими три или четыре года тому назад. Вообще-то, подобное событие радости оленеводам не приносит. Вокруг геологических стоянок всегда много битых бутылок, ощерившихся острыми краями консервных банок, рваных тросов и всевозможных железок. Привыкшие к мягкой тундре оленьи копыта часто ранятся, и в стаде появляются хромые олени. Если их вовремя не вылечить, может привязаться копытка. К тому же, ягельник вокруг геологических стоянок порушен гусеницами вездеходов, пропитан запахом солярки. Олень же до того привередлив, что не станет есть самый лакомый гриб, если его коснулась рука человека. О чем-нибудь большем, не может быть и речи. Я несколько раз проверял сам. Сорвешь гриб и положишь на тропу угостить оленя, он подойдет, понюхает и, брезгливо фыркнув, отвернется. Сам же за этим грибом готов бежать на край земли.

Здесь у поселочка геологов и случилось непредвиденное. За вертолетной площадкой, которую геологи по обыкновению ограждают выгоревшими на солнце флажками, бабушка Хутык наткнулась на затаенную под скалой избушку. Отправилась то ли за ягодами, то ли за какой-то травкой, увидела пробитую в тальниках тропу и вышла к избушке. Сказать правду, избушкой это строеньице можно назвать с большой натяжкой. Просто сколотили из сырых лиственничных жердей каркас, обтянули брезентом, вместо окна приспособили прозрачную пленку, а дверь завесили байковым одеялом. Самое интересное, в этой избушке бабушка Хутык увидела четыре мешка сахара, ящик сухих дрожжей и самогонный аппарат.

Мешки с сахаром и ящик с дрожжами были сложены на полках под самым потолком, самогонный аппарат стоял на столе. Соорудили его из четырех ведерной фляги, вырезанного из железной бочки корыта и трубок из нержавеющей стали. Вода в корыто поступала по деревянному желобу из бьющего под скалой родника и выливалась прямо на пол. Из-за этого строеньице каждую зиму на четверть заполнялось льдом, но хозяев это не смущало. Понастроили полок, разложили на них свое богатство, на том и стало. А может, они собирались со временем отвести воду, да почему-то не успели.

Бабушка Хутык рассказала о своей находке бабушке Мэлгынковав, та, понятно, шепнула мне, и мы втроем отправились к избушке. Я удивился всему куда больше бабушек, которым доселе не приходилось видеть самогонный аппарат, и разъяснил что к чему. Ведь, прежде всего они обрадовались только сахару. Дрожжи, понятно, пропали, но ими нас исправно снабжает пекарь Юра из поселковой пекарни. Бабушки шьют ему торбаса на лосиной подошве, а он рассчитывается дрожжами. Но вот с сахаром проблема. У бабушки Мэлгынковав давно трения с бригадиром Дорошенком из-за того, что она переводит его на бражку. Бригадир напускается на бабушку Мэлгынковав и грозит сообщить обо всем директору совхоза, а бабушка Хутык за нее заступается. Теперь сахара с лихвой хватит и к чаю, и на бражку.

Я осмотрел самогонный аппарат и сказал бабушкам, если вылить ведро бражки, которая хранится у бабушки Мэлгынковав, в эту флягу и хорошенько подогреть, то скоро из трубки потечет настоящая водка. Бабушка Мэлгынковав не поверила, решив, что я ее разыгрываю, но бабушка Хутык раньше уже слышала об этом, поэтому принялась расспрашивать, что к чему, затем отправила подругу в стойбище за спрятанной от бригадира бражкой.

Мы остались вдвоем с бабушкой Хутык. Вместе ополоснули флягу, натаскали дров, приладили заплату на прохудившуюся печную трубу.

А вечером я разводил бабушек по их жилищам. Бабушка Мэлгынковав шагала довольно устойчиво, только хитро улыбалась и подмигивала удивленному Дорошенку. Бабушка Хутык на ногах держалась куда хуже, зато говорила, что очень полюбила меня, и я могу жить в ее яранге сколько угодно…

Я долго бродил по заброшенному поселочку геологов, заглядывал в мастерские, пекарню, домики для жилья. С любопытством читал надписи на стенах, просматривал старые журналы и газеты. В одном из домиков я собрал разбросанное по полу домино. Было оно довольно приношено, с полустертыми глазками, но для игры вполне годилось.

Когда-то я работал на заводе «Ковкий чугун», там эта игра была в почете, мы сражались в домино перед работой, в обеденный перерыв и даже после работы. Возвратишься с завода домой, кое-как перекусишь и во двор к доминошникам. Возле каждого подъезда они врыли оббитые железом столики и соорудили навесы от дождя. На этих столиках разыгрывались такие баталии, что небу было жарко.

Оленеводы в домино не играют, здесь в почете карты. Почти каждый вечер пастухи собираются в палатке бабушки Мэлгынковав и сражаются до полуночи. Обычно я играю в паре с бабушкой Мэлгынковав. Она видит неважно, часто путает дам с королями, из-за этого мы то и дело остаемся в дураках. После приходится выслушивать всякие подначки, подолгу сидеть за спинами пастухов и ожидать своей очереди.

Менять напарника здесь не принято, а мне надоело проигрывать, поэтому на следующий вечер в тайной надежде, что — бабушка Мэлгынковав откажется от участия в новой игре, я предложил пастухам сыграть в домино. Но моя хозяйка, ничуть не смутившись, взялась за костяшки, и в считанные минуты мы с нею получили от Прокопия с Кокой козла.

Бабушка Хутык в игре не участвовала. Расположившись возле печки, она скоблила оленью шкуру и, между делом, подглядывала к Прокопию в домино. Когда он с Кокой с прежним успехом разгромили деда Хэччо с Дорошенком, а затем и Витю с Сашей и, пришла наша очередь, бабушка Мэлгынковав зачем-то отлучилась из палатки. Наверное, она боялась снова услышать по своему адресу обидную кличку, а просто взять и отказаться от игры не хватило мужества. Вот она за палаткой и отсиживалась.

Какое-то время мы без дела ожидали ее, вдруг бабушка Хутык отложила шкуру, вытерла руки о подол и взяла оставленные для бабушки Мэлгынковав костяшки.

Не знаю, то ли у нее к домино особый талант, то ли нам слишком везло, но мы выиграли подряд, наверное, больше десяти партий, и выиграли бы еще, потому что полностью деморализовали своих противников. Дед Хэччо с Дорошенком то и дело спорили, Прокопий с Кокой вырабатывали систему сигнализации, а Витя с Сашей не, сколько играли, сколько оглядывались на пришедших к ним на выручку Надю с Моникой. Все закончилось тем, что после того, как мы в очередной раз высадили Сашу с Витей, ревниво поглядывающая на нас бабушка Мэлгынковав притворно зевнула и объявила, что Прокопию и Коке завтра на дежурство, и они могут не выспаться

Бабушка Хутык с сожалением положила домино на столик, задержала на мне взгляд и спокойно так, словно о самом обыденном, сказала:

— Я много раз слышала, как тебе духи хорошее домино выбирали. Не понимаю, почему так: ты русский, а наши духи тебя крепко любят. Завтра не ходи на рыбалку, завтра снова играть будем.

Я глянул на бабушку Мэлгынковав и беспомощно развел руками. Ей, понятно, тоже хочется играть со мной, но напарника здесь, как и у нас на заводе «Ковкий чугун» менять не принято…

Но поиграть на второй день нам не удалось. Пришел с ремонта трактор, и нужно было кочевать. Бабушка Мэлгынковав должна отправиться первым рейсом, поэтому загодя свернула свою палатку, и мы временно переселились к бабушке Хутык. Вместе с нами переменили место жительства пять наших щенков и их мама Пурга, отчего в яранге бабушки Хутык стало по привычному весело и колготно, как и в палатке бабушки Мэлгынковав.

У нас на Украине говорят: «Два раза переехать, все равно, что один раз погореть» У оленеводов — совсем наоборот. Они любят кочевать и каждый переезд для них пусть небольшой, но все равно желанный праздник. Что ни говори, а жить в глуши скучновато, здесь же: новые места, новые встречи, новые события. На время перекочевки люди надевают нарядные кухлянки и малахаи, любая работа выполняется сообща, все радостные, доброжелательные.

Рита тоже кочует первым трактором, поэтому тоже сняла свою палатку и тоже перешла жить к бабушке Хутык. На это время бабушка Мэлгынковав вынуждена установить с невесткой перемирие. Она ест с Ритой за одним столиком и даже подливает ей в чашку свежего чая. Разговаривают между собой свекровь и невестка о тракторе, который отправился на перевалбазу заправляться, и возвратится только к вечеру, о директоре совхоза, отдавшем квартиру деда Хэччо директору музыкальной школы, и, вообще, о всякой всячине. Лишь о Николае Втором бабушка Мэлгынковав и Рита благоразумно не упоминают и словом. Перемирие, так перемирие!

Бабушка Хутык и себе помаленьку готовится к перекочевке. Сворачивает и связывает оленьи шкуры, перетряхивает кухлянки, подтаскивает поближе к сваленным в кучу вещам нарты и запасные жерди. У нас один трактор на две бригады. Если он дежурит у нас — кочуем на тракторных санях, а нет — ловим пряговых оленей и кочуем на нартах. Сейчас у нас будет трактор, а нарты последуют цугом, привязанные к тракторным саням.

Мне более по душе кочевать на оленьей упряжке, остальные предпочитают трактор. Он сильнее любого оленя, удобнее и надежней, а на упряжках пастухи успеют накататься и зимой. Благо, снег лежит здесь месяцев восемь, нередко и дольше. И вообще, песню «А оленя лучше» придумал кто-то из заглянувших в гости к оленеводам городских поэтов. Они этого поэта прокатили на нартах вокруг стойбища, его и потянуло на лирику. Самим пастухам сравнить оленью упряжку с пароходом, тем более, самолетом, не придет в голову.

Между тем бабушка Хутык достала из-под брезента пошитую из выделанной оленьей кожи большую плоскую мунгурку. В ней она хранит шаманский бубен.

Подхожу к бабушке Хутык и, как можно уважительнее, прощу разрешение взглянуть на него. Наверное, добрый Дух Кочевья успел коснуться ее сердца, потому что старая шаманка тут же отдала мне бубен, и даже чуть улыбнулась. Я забрался на сложенные в глубине яранги мешки с одеждой, осторожно развязал тонкие ремешки и вынул отозвавшийся таинственным гулом бубен. В руках он оказался куда больше, чем я ожидал. Кожа на бубне тонкая, прямо просвечивается насквозь, и маслянистая на ощупь. Словно ее сделали из донельзя раскатанного воска.

Здесь же в мунгурке хранится небольшая черная шапочка украшенная бахромой из полосок нерпичьей шкуры и разноцветных бус и обтянутая шкурой черного щенка колотушка.

Бабушка возится у печки и изредка поглядывает в мою сторону, не наделаю ли беды с бубном? К тому же, по всему видно, ей доставляет удовольствие смотреть на удивленные лица Риты и бабушки Мэлгынковав.

Несколько раз провожу ладонью по туго натянутой коже, рассматриваю подвешенные с обратной стороны медные пластинки и колокольчики, затем кивком головы прошу разрешения у бабушки Хутык поиграть на ее бубне. Снова добрый Дух Кочевья шевельнулся возле ее сердца, она чуть улыбается и как-то задорно подмигивает мне.

Легонько ударяю колотушкой возле самого ободка, затем посередине и опять возле ободка, только уже вверху. Чем ближе к середине, тем звук устойчивей и громче, у ободка он короче и глуше. Затем пробую направить звук по яранге. У тех, кто видел и слушал выступление северных ансамблей под аккомпанемент бубна на сцене театра или широкой тундровой лужайке, нет никакого права утверждать, что слышали чукотский или корякский бубен. Бубен и яранга неразделимы. Это один музыкальный инструмент. Бубен рождает звук, яранга выполняет роль резонатора. В ней он приобретает глубину, окраску, наполненность. Их нельзя разделить, как нельзя отделить деку гитары от грифа, оленье стадо от тундры, песню пеночки-зарнички от весеннего рассвета.

Если направить звук вверх, он заполняет всю ярангу от выстеленного лиственничными веточками пола до самого ханара — дымового отверстия в центре яранги. Ты буквально купаешься в этом звуке, как в маминой купели. Направленный на выкрашенную ольховником стенку яранги, он скоро возвращается, ударяется о широкое поле бубна и затихает, чуть подзвученный вдруг отозвавшимися колокольчиками.

На Украине мне приходилось петь под обыкновенный деревенский бубен на свадьбах и просто гуляньях. Правда, тот бубен куда меньше и устроен проще. Но кожа на нем натянута так же туго и точно так же отзывчива, медные пластинки не менее звонки. Выстроганная из грушевого сучка колотушка еще замашистей.

Поэтому, первое, что я спел под шаманский бубен, были обыкновенные деревенские частушки:

Частушки, конечно, адресованы бабушке Мэлгынковав и бабушке Хутык. Они сразу поняли это, принялись смеяться и хлопать в ладоши. Я спел этих частушек десятка три, споткнулся на матерщиной, и перешел на песни. Современные песни почему-то под шаманский бубен не шли, а вот старинные получались нормально. Особенно, украинские. Я спел «Выпрягайтэ, хлопци, конэй», «Ихав козак на вийноньку», «Зэлэный гай, пахучэ полэ», и даже «Посияла огирочкы».

Не скажу, чтобы мои песни кого-то особо взволновали. Слушательницы только выгнали из яранги щенков, да старались не очень звенеть посудой. Вот, пожалуй, и все. Да я и не в обиде. Как-то спел своему брату модную песенку, он очень возмутился: «Зачем ты мне ее спел? Я ее раньше так любил, а теперь у меня к ней отвращение на всю жизнь!» Вот и здесь: я пел, бабушки вместе с Ритой занимались своими делами и лишь изредка улыбались, поглядывая в мою сторону.

Не знаю почему, но вдруг пришла на ум слышанная когда-то от моего родного дедушки Колотил чумацкая песня:

После первого куплета бабушка Мэлгынковав, бабушка Хутык, а затем и Рита подняли головы и замерли, пытаясь вникнуть в не совсем понятные слова. После второго — у входа в ярангу молча присели Надя и Моника, а к концу песни в яранге собралось все наше стойбище, кроме Дорошенка и Николая Второго, которые дежурили возле стада.

Песню слушали с каким-то непонятным мне благовейном вниманием, ловя каждый звук бубна, каждое мое слово. Я допел ее до конца и начал, было, новую, но бабушка Хутык запротестовала:

— Не надо больше эту. Давай эту «Эй, соп!» Мы ее любим слушать. Все равно наша песня. Дед Каляна всегда такую пел. Его все любили. Хорошо пел!

Осторожно подошла ко мне, опустилась на корточки, коснулась пальцами бубна и, прикрыв глаза, приготовилась слушать. Остальные просто сидели или стояли, глядели на нас с бабушкой Хутык и молчали.

…В тот день я пел «Эй, соп» раз десять, если не больше.

Почему так понравилась песня украинских чумаков кочевникам далекого севера — сказать трудно. Может, причина в том, что и те и другие слагали свои песни во время кочевании «из Дону до дому» и кочевание было для них настоящим праздником. Вот и песни получились понятные и близкие друг другу. А может, еще потому, что колымская тундра очень уж похожа на бескрайнюю украинскую степь, с ее выгоревшими на солнце травами, бескрайней равниной, балками и терновниками. И здесь и там гуляет вольный ветер, пересвистываются озорные суслики-евражки и серебристыми колокольчиками рассыпаются у самого неба неугомонные жаворонки.