Колючая Арктика

РАЗМЫШЛЕНИЯ ПЕРЕД НАЧАЛОМ ОЧЕРЕДНОГО РОМАНА

И перо не тянется к бумаге, и мысль спотыкается, как подвыпивший путник на скользком колымском льду. Устал. Зверски устал. От мыслей, от чувств, от поисков слов. Тысячи страничек, исписанных размашистым почерком, давят на маленький полированный стол.

Неужели это он — Семен Курилов — исписал этот ворох бумаг!? Неужели люди безмолвной тундры ожили под его пером?.. Что ожидает эту птицу-книгу, выпущенную с ладони юкагира в чистое небо?..

Шелестя страницами-судьбами, слова рукописи еще готовятся взлететь в поднебесье, а жар сомнений уже поджигает больное сердце. Еще нет ни внутренних, ни внешних рецензий, еще не теребят книгу литературоведы, пробуя крепость оперения, но сознание уже подыскивает слова, которыми он — Семен Курилов — будет защищаться от недоброжелательных критиков.

Почему — недоброжелательных!? Когда пишешь, надеешься на критика-союзника, критика-единомышленника. Но, непонимающие тоже будут. Непонимающих всегда хватает…

"В вашем романе слабо ощущается классовая борьба".

"Но зачем же подходить к северному роману с обыкновенными российскими мерками?"

"Законы литературы диктуют, уважаемый Великий Юкагир".

"Новый писатель — это почти всегда нарушение законов".

"Но развитие общества, мысли…"

"В тундре все происходит значительно медленнее. Чтобы выросла пшеница в степях Украины, нужен один весенне-летний сезон, чтобы восстановился ягель, съеденный оленями, необходимы два десятка лет. С первого же тепла ягель начинает пробиваться к поверхности — идет невидимый человеческому глазу процесс созревания жизни. Так и классовая борьба северных народностей набирает силу. Она, как ягель, проклевывается в природе, но рост ее замечаешь не сразу… Хотелось бы поторопить своих предков, ускорить бег времени, но я не имею права вторгаться в правду жизни, хотя и лестно воспеть северный народ, вырастить своего революционера… Но не было этого! Понимаете, не было и никому не дано подчищать историю!"

"Так что вы хотите сказать своим романом?"

"Хочу рассказать честно о своем маленьком народе. Хочу, чтобы поняли главное: не было бы революции в России, не было бы и нас. Вымерли бы от голода, холода, нищеты, дикости… (Крупные писатели и ошибаются по-крупному. — Мих. Лез.) В те далекие времена юкагиры, так же как и ламуты, чукчи и якуты жили при вечной полярной ночи, хотя солнце летом было и жарким, н светлым.

Да, придется согласиться, в моем романе — первом моем романе и вообще первом романе юкагнров — нет активных борцов за революционное обновление общества, нет классовых сражений, но есть… Как бы это точнее выразить?!. Есть историзм. Тот самый историзм, с которым столько понапутано-перепутано!.. Неужели мне не удалось передать неминуемость разрушения патриархального быта? Взрыва привычных устоев жизни? Неужели читатель не ощутит этого, прочитав роман?

Да, где-то в мире происходят большие изменения, а в тундре правит бал оцепенение, застой мысли и чувств, И день первый похож на день последний."

"Ну уж тут-то мы с вами не согласны! Наговариваете на себя, дорогой писатель! День первый тундры вовсе не похож на день последний. Но нам кажется, что в очедном романе юкагира о юкагирах верх вновь берет шаманская линия. Понимаем, экзотика Севера, экзотика тундры"…

"Никакой экзотики! Раб России, даже религиозный, воспринимает мифы и легенды как сказки. Во всяком случае, верил он им или не верил, но в своих поступках был свободен от них. Поступал сообразно своему уму и здравому смыслу. А мои юкагиры, голодные, забитые, полные страха перед жестокой природой боялись всего: слишком яркого заката, недоброго ветра, хмурой воды… Даже разбитая чашка или пропавшая трубка становились событием, от которого трепетало все стойбище.

А шаман… Шаман мог дать ответ на любой вопрос: толковал сны, явления природы, поступки людей. Он знал о человеке все, с самого его рождения до смерти — он же был рядом!

Да, я видел шаманов, я их застал… Да, шаманы обманщики, лгуны, хитрецы, стяжатели, но… Но не все! Не все! Не все!.. Пора бы уж непредвзятыми глазами взглянуть на шаманов и шаманство!.. Среди шаманов были и такие, которые действительно могли лечить людей, внушать и подчинять взглядом. С точки зрения науки, в этом нет ничего сверхестественного — народная медицина и гипноз…"

"Но обманщиков было больше!?"

"Больше. Их во все времена бывает больше. Среди врачевателей с советскими дипломами их не меньше!.. И, если мне удалось показать, подсмотреть в истории тог момент, когда северный человек начинает не верить тем, кому привык подчиняться бесприкословно и слушаться не задумываясь, значит мне удалось сделать первый шаг к более глубоким преобразованиям в жизни малых народностей… Считаю, я поступил правильно, исследуя шаманскую линию!.."

За окном зарождается вьюга. Это ветер принес ее на своих обмороженных крыльях… В свисте ветровых крыл Великий Юкагир различает голоса далеких земляков: голос главы юкагирского рода Куриля, мудрой старухи Ламбукиэ, шаманки Тачаны, народившихся на белый свет только что Ханидо и молодого Халерхи, старого Халерха и его больной жены Чирэмеэдэ, Тиненеут и Ниникая…

Ниникай был чукчей, а чукчи-мужчины с женщинами не считаются — таков вековой обычай, таков закон тундры, нарушать который не дозволено ни бедняку, ни богачу, И отпрыск вековых богачей Ниникай ничем не отличается от своих собратьев… И хотя он любит Тиненеут, но в жены взять ее боится… Не разрешают!.. Но а душе чукчи- борьба. Он задумывается, а этого уже не мало.

"Ну- ну-ну, — поторапливает Ниникая Великий Юкагир, — поспеши, мой далекий собрат, а не то тебя опередят! Любой гость — русский, юкагирский, якутский, чукотский — по закону дикого гостеприимства, проведет ночь с твоею Тиненеут!.. Ага. Ниникай, начинаешь соображать!"

Нарушая все мыслимые и немыслимые законы предков, Ниникай женится на Тиненеут — она же ждет ребенка!.. Нет, нет, это не его ребенок, свершился закон тундрового гостеприимства! Но что из того, — это же ребенок прекрасной Тиненеут?!

Тиненеут рожает ребенка, но нарушает при этом — в очередной раз! — все возможные законы тундры, рожает возле яранги, а должна была уйти подальше от людского глаза в глухую тундру.

И Ниникай был рядом с нею, хотя знал, мужчине это запрещено чукотскими законами. Но что — законы! Когда — вот она, любимая и несчастная женщина! — мать ребенка мучается и страдает.

Четыре дня сидел он возле жены и народившегося сына: жег костер-дымокур, отгоняющий комаров. А не то кусачие твари выпьют кровь из матери и ребенка.

"Совершивший подобное, должен отказаться от жены, от детей и немедленно взять себе в жены другую.

Будь стойким, Ниникай! Ты первый, бросивший вызов вековым законам. Знаю, тебе тяжело, знаю, тебя никогда не простят, но будь мужественным. Иначе долго еще стонать моей несчастливой тундре", — умоляет молодого чукчу молодой юкагирский писатель.

И выстоит Ниникай — с женой и ребенком уйдут они из своего рода в Улуро. К юкагирам…

Семен любовно поглаживает сложенные стопкой листы, пальцем трогает клавишу пишущей машинки.

"О каком окончании романа думаю я? О какой птице-книге, взлетающей в поднебесье? Эти тысячи страниц, исписанные и почерканные, с точками черной туши — назовите это странностью, но мне лучше пишется, когда есть черная тушь! — еще необходимо перевести в подстрочник и отстучать на машинке!"

Великий Юкагир подходит к окну, но намерзшее стекло не пропускает взгляд. Но так уж необходимо видеть, чтобы увидеть!?. Там, за окном, подслеповато щурятся желтоватым светом двухэтажные дома, скрипит трибуна для праздничных митингов и собака, подняв к выстуженной луне морду, воет, жалуясь на жестокую зиму и собачью судьбу. Там за окном — застывшая, скованная морозом, Колыма.

Колыма. Кулума. Кулума она и есть Кулума. И по-юкагирски — Кулума, по-якутски — Кулума, и по-чукотски — Кулума… А вот по-русски — Колыма. — стуженная река!

Вмерзли в Колыму огромные пароходы, не успевшие вовремя покинуть северную реку, садятся многотонные лайнеры на Колыму, бороздят Колыму мотонарты, а Великий Юкагир «видит», как четверо богачей по реке Кулуме пробираются на ярмарку. Надо заставить этих северных купцов залюбоваться Колымой…

Остановитесь! Хоть несколько минут побудьте в раздумье, а за это время п поведаю вам легенду о великой Колыме.

И Великий Юкагир вспомнит легенду, услышанную впервые от безумной Пайпэткэ в далеком году. В том году, когда над страной бушевала военная гроза.

"Колыма… Она некогда была молодой. Все мы бываем молоды, так почему же реке не быть молодой?! А родилась… Пусть — зародилась! Зародилась Колыма в далекой тайге, отсюда не видно, среди гор больших маленьким-малюсеньким ручейком-змейкой. Петляла эта змейка между валунов вековечных, пропадала в болотах замшелых, но выползала на свет божий — боялась змейка-ручеек пересохнуть и, оторвавшись от матери, стала искать море-бабушку.

Как всякое юное существо, Колыма много петель сотворила в жизни и сама не заметила, как повзрослела, и как стали появляться у нее дети-речушки, в свою очередь, сами превращающиеся в реки, А раз дети, надо дать им имена. Но не только имена, но и напутствие в жизни надо дать народившимся рекам.

Реке Баяыгчан мать Колыма сказала:

— Людям не хватает еды — и ты разведи для них много рыбы!

Другой дочери — Коркодан — велела быть узкой и высокобережной, чтобы люди под берегами прятались от холода в студеные дни.

Реки — не люди! Выполнила Коркодан материнский наказ.

Река Анюй родилась самой последней и, вроде бы, вышла она сразу, эта доченька, из-под родительской опеки, но и ей Колыма приказала:

— Пусть на твоих берегах густо растут тальники, чтобы люди у огня согревались! Пусть разведутся возле берегов твоих куропатки и зайцы, чтобы люди сытыми были!

Из всех своих детей Колыма только одного сына попросила о помощи лично для себя:

— Старая я стала, сыночек, тяжело мне теперь от зимнего сна пробуждаться, а мне, ведь, море искать надо! Ты, Омолон, пораньше меня буди!..

И стала могучей и неспокойной река Омолон. Раньше всех-во второй половине мая! — река вдруг просыпается от зимней спячки, рычит, ломая лед и теребит старушку-мать.

— Вставай, старая! Пора в путь-дорогу собираться, заждалось тебя море!

И просыпалась старая Колыма, и отправилась в далекий путь на поиски большой воды, имя которой — Море.

Долго ли бы еще искала Колыма Море, — неизвестно. Может быть, так бы и не нашла его — мало ли задумок селится в наших головах в детстве и юности, но не все они сбываются!.. Но Колыме повезло: Море узнало, что есть река, которая всю жизнь рвется к нему и… само шагнуло навстречу. Море разбросало землю — не стой на пути, Земля! — плеснулось вперед и — наконец-то! — соединились река с Морем…

Потому-то матушка-Колыма так неожиданно широко разливается при впадении в море!.."

Сквозь завывание ветра продолжает доноситься собачий вой. Жестокая зима! Жестокая собачья судьба! Так выла Пайпэткэ, отданная обманом в жены кривому, хромоногому и отвратительному старику. Пайпэткэ, сошедшая с ума от голода, побоев, от неразделенной любви и неутоленной жажды материнства. Преследования шаманов довели ее до безумия.

"Ничего не хочу я! Жить не хочу! Нет мне счастья! С ребенком, без ребенка, с красивым мужем, с уродом, с богатым, с бедным — нету мне счастья, проклята я! И чего собрались вы, чего рвете меня на куски? Уйду, уйду от людей я, в норе буду жить, в лесу. К медведю уйду! Нет в тундре счастья!"

Ночь. Спят за стеною дочери — Окся, Ярхадана, Чэнди! — и стрекот пишущей машинки не в силах их разбудить. Спите, мои воробышки, спите синички мои золотые, виноват я перед вами, что не мог сохранить вам мать… Не знаю, как вы воспримите ту женщину, которая тайком приходит ко мне по ночам? Которая клянется мне в вечной любви!.. Да, у нее есть и свои дети, и я их буду любить как вас. И муж есть у этой женщины, но… Не любит она его, меня любит… А может быть, и не любит?.. Не знаю, не знаю, мои ласточки, ничего не знаю…

Опять кто-то воет?! Точно, воет. Она, Пайпэткэ!.. Пусть голос безумной Пайпэткэ не прорвется сквозь ваш сон… "Отпустите меня, а то удавлюсь!.. Звери, все звери!"

Пайпэткэ… Великому Юкагиру дорог этот человек. И услужливая память переносит Семена в далекий сорок третий год… Стойбище в Олеринской тундре и девушка-красавица девятнадцати лет от роду… Нет, нет, он не помнит, как ее звали и вспомнить не может, но он назвал ее — Пайпэткэ.

Зимой, когда пастухи уезжали из стойбища в Андрюшкино попьянствовать, его заставляли охранять стадо. Его- ещё не Великого Юкагира, а мальчонку и эту придурковатую красавицу Пайпэткэ — героиню его будущего романа, выдержавшего много изданий.

Дурости в Пайпэткэ хватало. Главным своим занятием в жизни, она считала ловлю… вшей. Ловила и подсчитывала их количество. Скрупулезно. Грамотная была, два класса окончила. В счете заложена идея. Говорила:

— Доведу их количество до миллиона и все вши покинут немедленно стойбище. Люди сразу станут счастливыми и не будут обижать друг друга.

Мальчишки — голодные, грязные, обовшивленные! — подкидывали ей необходимый для счета материал, подкидывали ей это раскормленное, вздутое от человеческой крови, зверье. Верили и не верили в предвиденье, но за счетом следили. А вдруг?!.

За сумасшедшей Пайпэткэ нужен был глаз да глаз-оставлять ее без присмотра было нельзя. Когда девушке казалось, что слежки нет, Пайпэткэ пробиралась на кладбище, разрушала старые могилы, сжигала кресты. И в этом была жизненная философия! "Не надо этих знаков на земле! Они напоминают о смерти, а человек рожден для жизни. Только для жизни!"…

— Но люди же умирают! — пытались оленеводы пройти по извилинам ее воспаленного мозга.

Пусть умирают. Смерть-благо. Не было б смерти, люди давно бы истоптали землю. Пусть умирают, но знаков ставить не нужно.

Она не ладила ни с кем. Злобно ругалась со всеми, при этом щедро разбрызгивала слюну из искаженного ругательствами рта. В такие минуты красота ее блекла, искажались черты лица, напоминая о старости и о смерти.

Подвыпивший бригадир-трезвым его никто не помнил! — награждал Пайпэткэ затрещинами — "Паскуда! Кишкомотательница!".

Она пряталась за печь раскаленную и оттуда, недосягаемая для бригадира, вопила, строила отвратные рожи.

Бригадир боялся к ней приближаться — еще толкнет, дура, на раскаленную печь! — но вожжами доставал. Бил с оттяжкой. До кровавых рубцов!..

Писатель зябко ежится: эти вожжи и на его спине оставляли следы!..

Все умны задним числом, но тогда, оставаясь один на один с безумной Пайпэткэ, с этой безумной красавицей, Сенька Мюнхгаузен сам строил ей рожи и кривлялся не хуже ее. А она в ответ только смеялась…

Но, странное дело, из всех обитателей кочующего тордоха, она выделила именно его — Сеньку Курилова по прозвищу Мюнхгаузен.

— Не троньте его! — вопила она, когда избитый Сенька прятался за ее спиной. — Вы не знаете, а я знаю: он будет лучшим из всех юкагиров. Он будет Великим Юкагиром.

Она гладила шершавой ладонью мальчишечью макушку и вытаскивала сытых вшей из сальной шевелюры. Утешала:

— Терпи. В твоих глазах нет пустоты, в твоих глазах богатое выражение и жизнь твоя будет богата впечатлениями.

— У-у, паскудина! — бригадирские вожжи доставали сразу двоих.

Вскакивала, не пряталась-ведь она защищала не только себя, но и Великого Юкагира!

— Не дам! Не дам никому истоптать этот ясный цветок!..

Ей так и не удалось счет вшей довести до миллиона, выдали девушку замуж за вдовца и она навсегда исчезла из жизни Семена Курилова. Исчезла из жизни, чтобы родиться на страницах романа.

Жива ли она сейчас?.. Должно быть, жива. Молодая была совсем. Мальчишки и взрослые считали ее дурой, ненормальной. Без царя в голове. Но откуда тогда в ее бедной головушке помещались бесчисленные предания и легенды, которые, как посох великану, служат путеводной звездой, блужающему в романных строках молодому юкагирскому писателю?.. Арктическая Арина Радионовна!..

Романы Семена Курилова "Ханидо и Халерха", "Новые люди" и повесть "Встретимся в тундре" переведены на русский язык Романом Палеховым. Несчастная тундра. Тундра вчерашнего дня. Для всех — вчерашнего, но он — Семен Курилов Великий Юкагир — дышит ею сейчас. Картины вчерашней тундры сегодня перед глазами.

Великий Юкагир осторожно прикрывает дверь в соседнюю комнату, чтобы заглушить стук пишущей машинки — спите, дети мои, и пусть вам снятся радужные сны! — садится за маленький полированный столик и по-русски — переводчику нужен подстрочник! — пропечатывает первую фразу своего второго — из трех задуманных! — романа, написанного на языке юкагиров:

"Суровая тундра простирается между сибирскими реками Индигиркой и Колымой. Суровы все тундры, но эта озерная, самая северная…"